Станислав Кузьменко

1. О судьбе архива Чухломского Авраамиева монастыря
2. Документы о нравах братии Авраамиева монастыря в сер. – 2-й пол. XIX в.

1.

В фондах Чухломского краеведческого музея хранится небольшая подборка документов, происходящих из архива Чухломского Авраамиева монастыря. Эти документы были введены в научный оборот А. В. Гневышевым в 4-х статьях, опубликованных в 2004–2010 гг. [1] Упомянутые статьи носят обзорный характер, что открывает возможность для более подробного исследования. Благодаря любезному содействию хранителя Чухломского музея М. В. Большаковой, мне удалось ознакомиться с документами в подлиннике. Предлагаемая вниманию читателей работа преследует две цели: прояснить некоторые обстоятельства, касающиеся документов, и опубликовать тексты некоторых документов в полном виде.

Прежде всего, надо ответить на вопрос: каким образом документы оказались в музее, при том что архивное собрание Авраамиева монастыря как таковое поступило в своё время в областной архив?

Чухломский музей местного края был основан в 1919 г. Л. Н. Казариновым и А. Н. Черногубовым. Первым заведующим музеем стал Черногубов. Основным же занятием Казаринова с 1919 г. была централизация местных архивов: в ноябре 1919 г. он был зачислен штатным сотрудником Губархива, на выделенные Губархивом деньги нанял и оборудовал в Чухломе помещение, в которое стал свозить архивы дореволюционных чухломских учреждений. Эта работа была выполнена весьма своевременно и тщательно – Казаринову удалось спасти от разгрома и расхищения почти все местные архивы.

Оставаясь заведующим уездным архивохранилищем, Казаринов в 1922 г. был вынужден возглавить и Чухломский музей, т. к. в 1921 г. Черногубов умер, а других подходящих кандидатов на должность не находилось. На поприще музейного дела Казаринов также добился выдающихся успехов. О деятельности Казаринова в Чухломе в 1920-е гг. сохранилось довольно много источников: и частная переписка с главою костромских краеведов В. И. Смирновым [2], и опубликованные заметки и годичные отчеты о деятельности Чухломского отделения Костромского научного общества (ЧОКНО), и делопроизводственные документы Чухломского музея[3] и ЧОКНО[4].

Авраамиев монастырь, конечно, представлял для Казаринова большой интерес. Краевед пристально следил за судьбой монастыря, стараясь в сложных меняющихся условиях и при имеющихся в его распоряжении возможностях спасти сосредоточенное здесь культурное наследие. В 1919 г. монастырь как организация был упразднен, но при главном монастырском храме был образован приход, настоятелем которого стал последний монастырский игумен Серапион (Михайлов)[5]. Не позже 1923 г. в жилых и хозяйственных зданиях монастыря разместился детский дом[6]. В 1925 г. игумен Серапион, жаловавшийся в губернскую прокуратуру на вандальные выходки воспитанников детского дома, был арестован[7]. В 1928 г. церковная община при монастырском храме была ликвидирована[8].

Единственный источник, в котором удалось найти указание на дату вывоза Казариновым архива Авраамиева монастыря, – опубликованный отчет о деятельности ЧОКНО за 1924 г., где сообщается о поступлении в течение отчетного года в отдел древних рукописей Чухломского музея ряда ценных документов и архивных собраний, в т. ч. «указов Чухломского Авраамиевского монастыря с 2-й половины XVIII в.»[9]. Несомненно, речь идет о том самом архивном собрании, которое, за некоторыми исключениями, позднее поступило в областной архив, образовав фонд Авраамиева монастыря[10]. Тождество это видно из того, что в описи фонда Авраамиева монастыря, составленной в ГАКО, хронология дел начинается с 1762 г. и большая часть дел имеет заголовок – «Указы Костромской духовной консистории» (хотя, как видно из статьи А. В. Гневышева, в делах под такими заголовками содержатся не только указы консистории, но и иные входящие документы[11]).

Изъятие Казариновым монастырского архива было, несомненно, результатом личной договоренности краеведа с игуменом Серапионом. Можно предположить, что Серапион согласился отдать архив (кроме документов за последние 17 лет существования монастыря[12]) по следующим мотивам: ввиду упразднения монастыря архив не представлял особой ценности для церковной общины, а хранение его, в условиях передачи монастырских зданий детскому дому, являлось для общины обременительным. Однако все культовые предметы, кроме тех, что были отобраны в рамках всероссийской кампании помощи голодающим в 1922 г., община сохраняла за собой. Поступление в музей избранных предметов из бывшей монастырской ризницы произошло в 1928 г.[13], в связи с упразднением Авраамиевской церковной общины и ликвидацией ее имущества.

Почему архив Авраамиева монастыря Казаринов привез в музей, а не в уездное архивохранилище – можно лишь гадать. С точки зрения критерия дальнейшей сохранности документов, для Казаринова размещение монастырского архива в музее, по-видимому, было равноценно размещению в архивохранилище, однако в музее краеведу было удобнее работать с документами – хотя бы просто потому, что музей регулярно отапливался, в отличие от архивохранилища[14]. А в 1925 г. чухломские архивы были переведены из относительно благоустроенного помещения, занимаемого с 1919 г., в иное помещение, тесное и неудобное, где невозможно было даже восстановить прежнего порядка хранения фондов[15]. Если предположить, что исходно Казаринов рассматривал хранение монастырского архива в музее как временное, то после упомянутой перемены он вряд ли был расположен к переводу монастырского архива из музея в архивохранилище.

Надо заметить, что, согласно установкам, исходившим от Центрархива, хранение архивных материалов в музеях и при научных обществах было недопустимым. Для Костромского научного общества (КНО) и его отделений проблема возникла в 1925 г. В одном из писем, а именно от 9 октября 1925 г., Казаринов писал В. И. Смирнову: «Я получил письмо от Зав. Губархивом Яковлева. Он пишет, что состоялось постановление Губисполкома об изъятии архивных фондов, находящихся в ведении краеведов. Вам, вероятно, предстоит вести войну за архивы»[16]. В какое положение было поставлено КНО в результате этого постановления Губисполкома, можно узнать из Отчета КНО за 1925 г. Здесь, между прочим, упоминаются основания постановления – декрет СНК от 1 июня 1918 г. и циркуляр Центрархива от 16 октября 1923 г. за № 5296, по смыслу которых «архивы должны быть сосредочены в едином Госуд. архивном фонде и храниться в архивохранилищах Губархивбюро». Однако, – отмечено далее в Отчете, – пока Губархив организационно не оформился, не приобрел в достатке собственных устроенных архивохранилищ, эти установки было сложно провести в жизнь. В здании Костромского музея, бывшего базой для КНО, хранились не только архивные материалы КНО, но и некоторые архивные фонды Губархивбюро. В ноябре 1925 г. эти «архивы были опечатаны новым составом Губархивбюро... Использование архивов Об-ва для справок и работ стало возможно лишь при условии довольно сложной операции распечатывания каждый раз помещения». КНО, сочтя вопрос с архивами принципиальным, попыталось решить его путем переписки с Центрархивом[17]. Судя по Отчетам КНО за 1926 и 1927 г., положение изменить не удалось (так, в Отчете за 1927 г. сказано: «Архив… остается больным местом в здешней краеведческой работе»[18]).

17 января 1926 г. Казаринов писал Смирнову: «Чтобы поддержать бумагу КНО о разрешении вопросов об архивах, я тоже послал в ЦБК (Центральное бюро краеведения. – С. К.) бумагу. Пишу, что декрет по Главархиву о запрещении иметь науч. обществам и музеям архивы лишает возможности изучать на местах историю края, что декретом поставлен Музей в затруднительное положение в отношении архивн. документов, пожертвованных с условием хранения их в Музее. Указал, что Науч. Общество некоторые архив. материалы покупало и затрачивало на это последние средства, и что такое положение отобьет всякую охоту покупать и спасать архивные документы»[19].

Упомянутое выше постановление применительно к Чухломскому музею могло носить лишь рекомендательный характер. Пока Казаринов, заведуя музеем, оставался еще и заведующим уездным архивохранилищем (до октября 1927 г.), соблюдение постановления было делом его личного усмотрения. При работе с делопроизводственными документами Чухломского музея и ЧОКНО мне не встречались сведения о передаче каких-либо архивных материалов из Чухломского музея в уездное (районное) или губернское (областное) архивохранилище. Был обнаружен, однако, документ о том, что в 1930 г. Казаринов, в соответствии с циркуляром Центрархива от 19 декабря 1929 г., направил в Костромское окрархивбюро детализированный список всех архивных материалов, хранившихся в Чухломском музее[20]. Из этого списка можно было бы узнать, каким объемом материалов Авраамиева монастыря Чухломский музей обладал по состоянию на 1930 г., но, к сожалению, вся документация Костромского архивбюро за 1930 г. сгорела при пожаре в ГАКО в 1982 г.[21]

Свидетельством работы Казаринова с архивом Авраамиева монастыря являются его выписки из этого архива, хранящиеся в Чухломском музее. Мне довелось видеть 6 листков с такими выписками. При них находится папка – точнее, обложка из мягкой бумаги – с надписью Казаринова: «Из архива Авраамиева монастыря». О существовании выписок, не называя определенно имени их автора, упомянул А. В. Гневышев[22]. По-видимому, папка «Из архива Авраамиева монастыря» – одна из папок, о которых Казаринов писал Смирнову в 1935 г.: а именно что эти папки с архивными выписками были конфискованы при обыске у него дома в связи с его арестом в 1931 г., а затем переданы в музей[23]. Из писем также видно, что Казаринов просил своего бывшего помощника Г. И. Лебедева, в 1934 г. возглавившего музей, вернуть папки, но Лебедев этого не сделал, т. к. хотел сам воспользоваться материалами[24].

Для темы настоящей статьи большое значение имеют документы, составленные Г. И. Лебедевым в первые годы заведования Чухломским музеем. В плане работы музея на 1935 г. значится: «I. Внутри музея проделать следующие работы: 1. Разобрать и проработать архивный фонд б. Авраамиевского монастыря с целью организации в Музее… выставки "Монастырь как один из феодалов Чухломского уезда"…»[25]. О выполнении этого пункта плана в отчете за 1935 г. сообщается: «Начата разработка материала из архива бывшего Авраамиевского монастыря. Пока удалось просмотреть и сделать выборку материала из приходо-расходных книг монастыря за 20 лет»[26]. Планом работы музея на 1936 г. предусматривалось: «Продолжить разборку архивного фонда б. Авраамиевского монастыря»[27].

Таким образом, отчет за 1935 г. свидетельствует о наличии в то время в музее ряда приходно-расходных книг Авраамиева монастыря. Такие книги были непременной частью любого монастырского архива. В сохранившейся отчетности Чухломского музея и ЧОКНО я не нашел сведений о времени поступления упомянутых книг в музей, но несомненно, что книги поступили при Казаринове. Доказательством этому служат его выписки из архива монастыря: судя по содержанию выписок, некоторые из них сделаны из приходо-расходных книг. Вероятнее всего, книги поступили в 1928 г., при ликвидации Авраамиевской церковной общины.

В делопроизводственных документах Чухломского музея, относящихся к дальнейшим (после 1936 г.) годам директорства Г. И. Лебедева, я обнаружил два упоминания архивных материалов Авраамиева монастыря как части научного архива музея. Первое упоминание – в подробном описании Чухломского музея, составленном в 1947 г. по анкете неизвестной инстанции: «В научном архиве… хранится 2972 рукописи, документа и т. д., которые можно разбить на следующие группы: фольклорный, литературный, Великой Отечественной войны, археологический, исторический, истории музея, полезных ископаемых, Авраамиевского монастыря, Чухломского озера и т. д. Количество единиц по каждой группе не подсчитано, т. к. на эти группы архив начал разбиваться недавно»[28]. Второе упоминание – в описании Чухломского музея, составленном в 1959 г. по анкете НИИ Музееведения. В этом описании содержится детализированная структура научного архива музея; в частности, указано, что «церковно-монастырский» раздел научного архива насчитывал 187 ед. хр.[29] Сюда входили не только документы Авраамиева монастыря, особо не подсчитанные, но и документы, поступившие из приходских церквей. В качестве единиц хранения фигурировали как документы в 1-2 листа (см. далее), так и сброшюрованные в виде книг или тетрадей многолистовые документы (например, церковно-приходские летописи 3-х церквей Чухломского уезда), поэтому установить, какой реальный объем документов скрывался за упомянутой цифрой, не представляется возможным. Могу лишь сказать, что 187 ед. хр. – это намного больше того количества церковных и монастырских документов, с которыми мне довелось ознакомиться в Чухломском музее. Пока остается неизвестным – заключались ли в упомянутой цифре в 187 ед. хр. монастырские приходо-расходные книги. В областной архив, судя по описи фонда Авраамиева монастыря, приходо-расходные книги не поступали. Следовательно, они или до сих пор хранятся в Чухломском музее, или были переданы Г. И. Лебедевым в какое-то иное учреждение (не ГАКО). Выяснять этот вопрос у сотрудников Чухломского музея мне не приходилось. Как кажется, одну приходо-расходную книгу – за 1916 г. – в музее видел А. В. Гневышев, упоминавший в своих статьях некий многолистовой документ, содержащий «информацию о бюджете монастыря за 1916 г.»[30]. Сама по себе поздняя дата этого монастырского документа указывает на то, что он поступил в музей после 1924 г., т. е., скорее всего, в 1928 г.

Те документы, с которыми в Чухломском музее работал А. В. Гневышев и с которыми (за исключением «информации о бюджете монастыря за 1916 г.») по его примеру ознакомился я, представляют собою преимущественно документы на 1-2-х листах (в случае двухлистовых документов под листами подразумеваются части одного физического целого, согнутого пополам). Каждый документ имеет оттиск музейной печати, предназначенный для вписывания в него номера по книге поступлений (КП), инвентарного номера и года поступления. На всех рассматриваемых документах в такие оттиски внесены номер по КП и инвентарный номер, а место для даты оставлено не заполненным. Все рассматриваемые документы имеют одинаковый номер по КП – № 881, а инвентарные номера варьируются от № 760 до № 799, с некоторыми пропусками в ряду номеров. При документах хранится папка в виде плотной обложки, на которую наклеен небольшой кусок белой бумаги с двумя надписями, соответствующими первоначальному и вторичному назначению папки; первая надпись сделана Казариновым: «История г. Чухломы», вторая Лебедевым: «Документы Авраамиева монастыря». На этом же куске бумаги – музейная печать, заполненная так: КП № 881, инв. № 760–799, год – «до 1934 г.». Не подлежит сомнению, что инвентарные номера присвоены документам Лебедевым в 1934 г., в первый год его работы директором Чухломского музея. Лебедев только сомневался, какой год указать на печатях, если экспонаты фактически поступили до него. Потом он перестал сомневаться. Мне известен экспонат – рукопись А. Н. Черногубова (относящаяся к 1919 г.), на которой проставлены такие реквизиты: КП № 894, инв. № 1082 и дата поступления – 1934 г. Эта рукопись была для Лебедева таким же наследием, доставшимся от Казаринова, как и монастырские документы.

Двухлистовые документы имеют признаки, указывающие на то, что они были извлечены из книг (т. е. сброшюрованных комплектов документов), – а именно: 2 дырки на сгибе и характерные следы на обоих концах сгиба, образовавшиеся от перетирания нитками, соединявшими листы. (Однолистовые документы, на которых упомянутые следы не могли остаться, несомненно, тоже были извлечены из книг.)

По своей тематике документы делятся на 2 группы: а) документы, связанные с ненормативным поведением братии монастыря, б) документы, связанные с использованием угодий и владений монастыря: межевое описание Чухломского озера, которое принадлежало монастырю; условия (договоры) между братией и арендаторами монастырских водных угодий, мельницы и лавок; входящие документы от городской управы с просьбой проследить за арендатором монастырской мельницы, влияющей на уровень воды в озере; перечень денег, полученных от арендатора мельницы по годам, с указанием недоимок, и т. п. Особняком стоит небольшая группа документов за 1868 г., в которой содержится информация о том, сколько в монастыре питалось братии и посторонних, из каких блюд состоял обед и ужин, сколько провизии уходило в год и сколько она стоила. Таким образом, налицо результат определенного отбора, произведенного с выемкой листов из книг. Кто этот отбор осуществил? Для суждения по этому поводу имеет значение отчет о работе Чухломского музея за 1934 г., в котором Лебедев сообщал: «Работы по архивным фондам и отделу рукописей в течение года не проводилось»[31]. Под «работой» подразумевались систематизация или исследование. Если бы Лебедев не только присвоил инвентарные номера документам, но и предварительно выделил их из общего массива по тематическому принципу, то это было бы отражено в его отчете за 1934 г. Остается полагать, что своей инвентаризацией Лебедев зафиксировал результат отбора, произведенного Казариновым. Не исключено, что обсуждаемые документы Казаринов держал у себя дома, а в 1931 г. они были изъяты при обыске и затем переданы в музей – как те папки с выписками, о которых шла речь выше.

Неизвестно, когда и при каких обстоятельствах произошла передача монастырского архива, за вычетом приходо-расходных книг и выборочного материала, из музея в районное (или сразу областное) архивохранилище. Дата составления описи фонда Авраамиева монастыря в ГАКО – 1951 г. – задает верхнюю границу предположениям о времени передачи. Следует иметь в виду, что это собрание документов могло долго пролежать в районном архиве, прежде чем попасть в областной архив[32], а в последнем могло долго пролежать, прежде чем было описано, поэтому нельзя исключать, что передача произошла еще при Казаринове. В таком случае он мог произвести отбор документов незадолго до передачи, именно в связи с ней. Как бы то ни было, документы, оставленные в музее, благополучно уцелели доныне, а перевезенное в областной архив собрание, образовавшее фонд Авраамиева монастыря, сильно пострадало при пожаре 1982 г.: из 59 единиц хранения фонда, внесенных в опись, доныне частично сохранились только 14 (на основании знакомства с ними А. В. Гневышев вынес впечатление, что «монастырский архив был практически полностью утрачен в результате пожара… в 1982 г.»[33]).

2.

Обратимся непосредственно к самим документам, а именно к наиболее интересным из них – к группе, связанной с темой ненормативного поведения братии Авраамиева монастыря. Этой группе А. В. Гневышев посвятил только одну статью, опубликованную в 2004 г.[34]. В данной статье приведены краткие выдержки из документов, сопровождающиеся обобщениями относительно нравов братии, тогда как некоторые важные обстоятельства, считываемые с документов и уясняемые при сопоставлении с другими источниками, совершенно выпали из внимания А. В. Гневышева.

В рассматриваемой группе особую общность составляют 5 документов с датами от 1841 до 1844 г., озаглавленных донесениями (или рапортами) от имени казначея с братией в адрес настоятеля – игумена Вениамина. Содержание каждого донесения – сообщение о проступках одного или двух лиц из состава братии. Все эти документы – подлинники (не отпускные копии), полученные адресатом и в двух случаях имеющие его отметки-резолюции. Казначеем фигурирует: в самом раннем донесении (за 1841 г.) – иерей Иоанн Тарелкин, в остальных донесениях (за 1843–44 гг.) – иеромонах Иоанникий. Путем сличения почерков подписей можно установить, что это одно и то же лицо. Таким образом, при назначении на должность казначея это лицо являлось белым священником Иоанном Тарелкиным, а затем приняло постриг с именем Иоанникия, и постриг произошел во временной промежуток от составления первого донесения до составления второго (от 4 октября 1841 г. до 2 января 1843 г.). Неизвестный автор брошюры об Авраамиевом монастыре, изданной в 1859 г., нашел нужным упомянуть казначея Иоанникия, охарактеризовав его так: «ревностный пастырь и благочиния надзиратель и беспристрастный эконом и правитель монастыря»[35].

Адресат рапортов – игумен Вениамин (Мануйлов), известный в церковной истории деятель. В 1833–1839 гг. он был настоятелем Валаамского монастыря. В эти годы достигла своего пика смута, давно зревшая в Валаамском монастыре по разным причинам. Игумен Вениамин стал объектом доносов в вышестоящие инстанции (вплоть до обер-прокурора Синода). По поручению Петербургского митрополита Серафима (Глаголевского), расследованием по существу доносов занималась комиссия во главе с известным архимандритом Игнатием (Брянчаниновым)[36]. Доносы ни в чем не подтвердились, но вскрыли нестроения, для успокоения которых архимандрит Игнатий предложил ряд мер. Он отметил большие хозяйственные заслуги игумена Вениамина, но счел «почти невозможным, чтобы валаамская братия к нему примирилась», а потому предложил переместить игумена Вениамина на иное настоятельское место, «которое могло бы служить наградою его многих трудов»[37]. В 1839 г., пока еще шло разбирательство, игумен Вениамин был перемещен Синодом в Ипатиевский монастырь. В марте 1841 г. он был назначен настоятелем Железноборовского монастыря, а в июне того же 1841 г. – наместником Ипатиевского монастыря[38] (в данном случае наместник – помощник настоятеля). В том же 1841 г. игумен Вениамин получил настоятельство в Авраамиевом монастыре. При этом он оставался наместником Ипатиевского монастыря, где и жил, а Авраамиевым монастырем он управлял преимущественно заочно. Так продолжалось до 1845 г.[39] (до кончины игумена Вениамина[40]).

Таким образом, удаленное жительство настоятеля игумена Вениамина – причина, из-за которой казначей Авраамиева монастыря обращался к нему с письменными рапортами. Вследствие этой неординарной причины на бумагу попало нечто такое, что обычно передавалось устным порядком и было достоянием только проживавшего в монастыре круга лиц. Показательна судьба документов, которые, будучи исходящими, после доставки адресату вернулись обратно (по-видимому, в составе всей корреспонденции, накопившейся в итоге у адресата по должности настоятеля Авраамиева монастыря), а до вышестоящей инстанции (архиерея) было доведено содержание только одного рапорта из пяти. Отражение закулисной внутренней жизни – главная ценность рассматриваемых рапортов. По-видимому, они являются образцами крайне редкого вида документов в монастырских архивах вообще. Можно утверждать, что, по крайней мере, в архиве Авраамиева монастыря других подобных донесений (т. е. посвященных проступкам насельников и адресованных настоятелям) больше не было, иначе они бы непременно попали в выборку документов, отложившуюся в Чухломском музее.

Из одного донесения видно, что казначей монастыря обладал некоторыми полномочиями в отношении наказания нерадивых насельников, а именно: в рапорте по поводу послушника Михаила Голубинского, от 2 ноября 1844 г., сказано, что тот «был судим неоднократно» казначеем, но из этого же рапорта явствует, что в данном случае полномочий казначея было недостаточно для водворения порядка. Можно полагать, что в тех рядовых случаях, когда лица, совершавшие проступки, подчинялись власти казначея или оставались в рамках допустимого, бывших весьма растяжимыми, казначей не имел оснований жаловаться. Рапорты составлялись только тогда, когда насельник устраивал ЧП. Характерно, что в 2-х рапортах идет перечисление такого ряда проступков ставшего нетерпимым лица, что первые из этих проступков были совершены задолго до даты составления документа. Так, в рапорте об иеродиаконе Серапионе, датированном 15 июля 1844 г., сообщается, между прочим, о том, что в течение великого поста 1843 г. он пьянствовал не просыхая. Раз об этом не было своевременно доложено, то, значит, это входило в рамки допустимого, и если бы иеродиакон Серапион не скрылся из монастыря 11 июля 1844 г., не явившись затем в течение 4-х дней, то, очевидно, казначей и не забил бы тревогу. Из этого можно догадаться, сколь много проступков покрывалось казначеем. То, что запечатлено в рапортах, было не единичными эксцессами, а порождением определенной атмосферы, среды[41].

Каждый рапорт подписан казначеем Иоанникием и насельниками монастыря в количестве от 2-х до 9-ти, среди которых обязательными подписантами были иеромонахи Логгин и Анатолий, что выдает их принадлежность к старшей братии. Помимо старшей братии, к подписанию рапортов привлекались рядовые насельники вплоть до послушников, если они были свидетелями проступков лиц, о которых шла речь в рапортах. Так, из содержания донесения о иеродиаконе Вениамине, приведшем вечером в свою келью женщину, явствует, что свидетелями этого были послушники Михаил Петров Голубинский и Дмитрий Алексеев, – и их подписи, в числе прочих, присутствуют под донесением.

Достойно внимания, что некоторые лица фигурируют в более ранних донесениях подписантами, а в более поздних – «героями». Так, иеродиакон Вениамин и белый священник Симеон Флигеров подписались под хронологически первым донесением о иеродиаконе Ираклии, а затем сами оказались «героями». Подобным образом от роли подписанта к роли «героя» перешел иеродиакон Серапион. Примечательна личность послушника Михаила Голубинского. Он оказался «героем» хронологически последнего рапорта, причем о нем здесь сообщается, что его проступки вывели из терпения старшую братию. Между тем благодаря тому, что послушник Михаил Голубинский подписался под одним из рапортов (как сказано выше – о иеродиаконе Вениамине), дав тем самым образец своего почерка, можно установить, что его рукою написан самый текст этого же рапорта (о иеродиаконе Вениамине), а также текст следующего рапорта (о священнике Симеоне Флигерове). Это значит, что прежде, чем приобрести репутацию неисправимого буяна, послушник Михаил Голубинский пользовался расположением казначея, раз ему было доверено составление (или переписывание набело) документов на имя настоятеля.

Тексты двух последних рапортов (о иеродиаконе Серапионе с послушником Тимофеем Артамоновым и о послушнике Михаиле Голубинском) написаны рукою самого казначея Иоанникия. Почерк лица, написавшего хронологически первый рапорт (о иеродиаконе Ираклии), отличается от почерков послушника Михаила Голубинского, казначея Иоанникия и не находит соответствия среди почерков всех прочих подписантов, поэтому идентифицировать это лицо не представляется возможным.

Надо отметить, что описанные в документах случаи безобразного поведения насельников происходили на фоне благополучного экономического положения монастыря. Авраамиев монастырь в результате реформы 1764 г. стал заштатным, т. е. он не был наделен пособием от казны и должен был самостоятельно изыскивать средства к существованию. При этом вследствие той же реформы монастырь лишился едва ли не всех своих владений, в т. ч. были отписаны крепостные крестьяне – 833 души. До конца XVIII в. монастырь влачил жалкое существование, пока по указу Павла I в 1797 г. ему не было пожаловано Чухломское озеро. От крестьян-рыбаков, которым сдавалось озеро в аренду, обитель получала денежные доходы, часть улова натурой и рабочие руки в период жатвы. Происхождение остальных угодий монастыря, находившихся в его владении по состоянию на сер. XIX в., остается неясным[42]; в числе этих угодий были земельные участки под пашней и лесом, 2 водяные мельницы, каменные и деревянные лавки. Д. Ф. Прилуцкий в своем сочинении, вышедшем в 1861 г., указал следующую примерную доходность монастырских угодий: от озера – 500 р., от мельниц – 700 р., от лавок – 250 р.[43], итого по этим статьям 1450 р. в год.

В том же сочинении 1861 г. Д. Ф. Прилуцкий заметил: «В настоящее время монастырь находится в очень достаточном состоянии, так что может безбедно содержать гораздо большее число братий, нежели какое положено по штату»[44]. Понятие штата, как ни странно, распространялось и на заштатные монастыри, которые могли иметь столько насельников, сколько были в состоянии содержать. В Авраамиевом монастыре штатное число насельников было определено в 7 человек, но «в 1853 г. было всего братии 38 человек, в том числе иеромонахов 6, послушников рясофорных 4 и не постриженных 28»[45]. Примерно столько же, надо полагать, было братии и в первой пол. 1840-х гг. «Героями» донесений стали 6 человек, т. е. каждый 6-й член братии.

Растущее благосостояние обители нашло выражение в интенсивном строительстве, продолжавшемся с 1830-х по 1870-е гг. Это строительство началось с улучшения жилого фонда и хозяйственной части. До 1830-х гг. все кельи для проживания братии были деревянными. В 1833–1841 гг. был построен 3-хэтажный каменный келейный корпус. В нем находились: в верхнем этаже – квартира настоятеля из 5-ти комнат и 10 братских келий, в среднем этаже – 15 братских келий, в нижнем этаже – просфорня, келарня и братская трапезная[46]. Ко времени составления рассматриваемых рапортов келейный корпус был уже обжит. Так, в рапорте от 2 января 1843 г. (о иеродиаконе Вениамине) упоминается о коридоре и выходивших в него кельях насельников, что соответствует внутренней структуре келейного корпуса. В том же рапорте говорится, что, когда иеродиакон Вениамин буянил в своей келье, тем самым он причинял сильное беспокойство «всем живущим в монастыре». Из этого можно сделать вывод, что в крупном здании келейного корпуса к тому времени поселилась практически вся братия, хотя, судя по рисунку монастыря, исполненному К. О. Красовским, здания старых деревянных келий стояли еще в 1850-е гг. Упоминаемые в рапортах события в трапезной и келарской также происходили в каменном келейном корпусе.

Одновременно с келейным корпусом в 1830-е гг. был построен одноэтажный хозяйственный корпус в западной линии ограды. К началу 1850-х гг. относится сооружение крупного 2-хэтажного гостиничного корпуса вне ограды. Только после этого объектами строительства стали культовые здания. В 1849 г., при настоятеле игумене Платоне (Марковском) (управлял Авраамиевым монастырем в 1845–1850 гг.), был составлен проект, предусматривавший возведение большого собора и высокой колокольни[47]. Сооружение большого собора произошло при настоятеле строителе Сергии (управлял Авраамиевым монастырем в 1854–1866 гг.). Собор Богоматери Умиление был заложен в 1857 г., вчерне окончен в 1862 г. и освящен в 1867 г.[48]

Казалось бы, строительство крупного храма должно было сопровождаться духовным подъемом братии монастыря, однако на деле она продолжала предаваться порокам. По документам из обсуждаемой музейной подборки видно следующее. В январе 1866 г. благочинный монастырей настоятель Железноборовского монастыря архимандрит Иннокентий представил Костромскому епископу Платону (Фивейскому) рапорт о разных беспорядках в Авраамиевом монастыре. Содержание рапорта остается неизвестным. Известна только реакция епископа Платона: во-первых, в виде текста его резолюции на рапорте, во-вторых, в виде его особого предписания вновь назначенному настоятелю Авраамиева монастыря.

Полный текст резолюции содержится в копии указа Костромской духовной консистории на имя архимандрита Иннокентия (копия отослана архимандритом Иннокентием в Авраамиев монастырь для исполнения). В резолюции имелась своего рода преамбула: «И я не могу не признать заслуг строителя иеромонаха Сергия для Авраамиева монастыря относительно приведения его во внешнее благоустройство, но внутреннее устроение дороже всего, а в этом отношении нельзя не признать Авраамиева монастыря расстроенным». Далее шли распоряжения о перемещении или выселении из Авраамиева монастыря 17 лиц. Перемещению в другие обители подлежали сам строитель Сергий, казначей иеромонах Нафанаил, 4 иеромонаха, 2 иеродиакона, 1 монах и 1 рясофорный послушник. Высылке из Авраамиева монастыря подлежали один диакон и 6 послушников, при этом послушники обращались в «первобытное состояние». А. В. Гневышев считал, что указом охватывались все насельники Авраамиева монастыря, т. е. речь шла о полной замене братии[49]. На самом деле 17 человек – это примерно половина братии. Нельзя, однако, не признать, что смещение и половины братии – весьма серьезная мера, тем более что в этой половине заключались почти все монашествующие лица из состава братии[50].

Настоятель Авраамиева монастыря строитель Сергий и настоятель Решемской пустыни строитель Виталий переводились один на место другого[51]. Строителю Виталию был послан указ консистории, в котором также цитировалась вышеизложенная резолюция епископа, но без преамбулы[52]. В связи с новым назначением строитель Виталий был снабжен от епископа особой инструкцией относительно искоренения беспорядков в Авраамиевом монастыре. Из этого красноречивого документа видно, о каких именно беспорядках донес епископу архимандрит Иннокентий. Наиболее существенными пороками среди братии Авраамиева монастыря были пьянство и вольное обращение с женщинами, тем более усиливавшиеся, что прежний настоятель скрывал беспорядки от благочинного и епископа.

После 1866 г. количество братии, проживавшей в Авраамиевом монастыре, не возвышалось до численности, отмеченной в середине XIX в. В 1872 г. в монастыре было 27 насельников. Известен их образовательный ценз: с образованием семинарии – 5 человек, духовного училища (не окончивших курса) – 11 человек, причетнической школы – 2 человека, народного училища – 1 человек, кадетского корпуса – 1 человек и без образования – 7 человек. По сословному происхождению состав братии был следующим: из духовенства – 21 человек, из дворян – 2 человека, из крестьян – 3 человека и из мещан – 1 человек[53].

Ряд публикуемых документов хронологически завершают 2 указа Костромской духовной консистории, появившиеся в результате исполнения совершенно конфиденциального циркулярного отношения обер-прокурора Синода от 16 февраля 1884 г. (стало быть, К. П. Победоносцева – одного из вождей политической реакции в годы правления Александра III и Николая II). В отношении без обиняков говорилось о «замечаемой в последнее время распущенности в среде монашествующих и вообще оскудении правильного монашества». По предписанию обер-прокурора Синода, консистория указом от 29 марта 1884 г. затребовала от настоятелей и благочинных монастырей списки всех проживавших в монастырях в качестве послушников, певчих и служителей, с обозначением благонадежности и благонамеренности каждого из них. Были затребованы также сведения о текущих монастырских порядках, а настоятели должны были «со всею искренностию» изложить свои соображения о причинах ослабления строгого монашества. Из более позднего указа консистории, от 17 сентября 1884 г., видно, что в епархии оказалось три мужских монастыря, в которых часть братии из числа послушников, певчих и служителей была аттестована настоятелями как неблагонамеренная: Макариев Унженский монастырь, Авраамиев Городецкий монастырь и Троицкая Кривоезерская пустынь. Упомянутую аттестацию получили в общей сложности 17 человек. Указом предписывалось их уволить из монастырей, где они проживали, и не принимать затем ни в какой иной монастырь. Среди братии Авраамиева монастыря таких лиц оказалось двое: из духовного звания Петр Григорьев Крылов и его сын Виктор Петров Крылов. Что же «со всею искренностию» изложили настоятели, остается неизвестным[54].

Публикуя документы о нравах братии Авраамиева монастыря, нельзя не процитировать характеристику братии, данную священником Василием Острогским, настоятелем Покровской церкви с. Ножкино, в церковно-приходской летописи этой церкви. Церковь с. Ножкино находится в ближайших окрестностях Авраамиева монастыря, и ножкинский причт, несомненно, был хорошо осведомлен о жизни соседей. Просто так взять и внести в летопись свои замечания о жизни братии священник В. Острогский не мог – для этого требовался какой-то повод, т. е. событие, непосредственно касающееся причта и в качестве такового подлежащее упоминанию в летописи. Таким поводом явилась тяжба между монастырем и причтом, возникшая в 1892 г. по инициативе игумена Гавриила. Игумен доказывал, что часть земли, занимаемой жилыми и хозяйственными постройками причта, на самом деле принадлежит монастырю, и требовал снести постройки. По-видимому, формальная правота была на стороне монастыря, хотя спорный участок не позже чем с 1813 г. был в фактическом пользовании причта. Консистория вынесла компромиссное решение: снести постройки только после того, как они придут в полную ветхость, а до тех пор причту платить монастырю арендную плату в размере 5 р. в год. В летописной записи за 1893 г. священник В. Острогский выразил мнение, что для монастыря владение спорным небольшим участком не является принципиально важным, тогда как причт, лишившись участка, окажется в крайне стесненном положении. Коснувшись наболевшей темы, священник в сердцах написал: «... братия Авраамиева монастыря – она не только сыта и одета, но и пьяна каждый день; ни к какому занятию, ремеслу она не приучена и ведет одну только животную, праздную жизнь. Из сельского духовенства не только причетники, а даже священники иногда весь день, например, в летнюю пору, до упада сил убиваются на работе, а монашествующие и перстом ничего не двинут, им и в голову не придет слово ап. Павла: "кто ничего не делает, тому грех и есть"; они и не понимают, что должны служить примером трудолюбия. Не мудрено после этого, что они не имеют человеколюбия и сострадания. Они в той же земле гоняются за малостию, а вящее в законе Божием забывают: "последним делись с ближним своим, с неимущим"». Относительно решения брать с причта арендную плату за участок священник В. Острогский заметил, что благодаря причту монастырь и так имеет большой доход – от молебнов с плащаницей прп. Авраамия. Плащаницы (в количестве 6) хранились в монастыре и выдавались причтам окрестных церквей для ежегодных молебнов по деревням. В молебнах вместе с причтом должен был участвовать представитель братии, однако священник В. Острогский сообщает о ином положении дел: «Ножкинский причт трудится, поет иногда весь день, в зной и дождь, обойдет не только вокруг деревни, а и вокруг полей – до 5-8 верст в окружности, напетыми доходами делится с монастырем, отдавая ему должную часть, без всякого участия в этих трудах не только монашествующих, но и низшей братии – послушников, или за их нетрезвостию, или неправоспособностию к отправлению службы Божией. Монастырь всегда должен быть доволен и благодарен Ножкинскому причту уже за то, что он в год получает … более 100 рублей доходу при понесенных больших трудах тем же причтом в приходе при отправлении треб»[55]. Благочинный священник Георгий Соколов, ознакомившись с этими сетованиями (благочинные должны были при ежегодном обозрении подведомственных церквей просматривать летописи), с одной стороны, выразил удовольствие от подробных и обстоятельных записей, а с другой стороны, порекомендовал остерегаться резких и обличительных выражений[56]. В дальнейшем священник В. Острогский, заполнявший летопись до 1911 г., больше не касался взаимоотношений с монастырем, так что приведенные выдержки из записи за 1893 г. можно считать исключением – вырвавшимся искренним мнением. Подобные мнения были широко распространенными среди белого духовенства ввиду глубокого объективного конфликта между ним и черным духовенством[57].

При просмотре описей фонда Костромской духовной консистории в ГАКО среди дел 3-го (судебного) стола мне встретились 2 дела, касающиеся братии Авраамиева монастыря: за 1904 г. – «По рапорту настоятеля Авраамиева монастыря о нетрезвости иеромонаха Макария»[58], и за 1905 г. – «По обвинению братии Авраамиева монастыря в зазорной жизни и других проступках»[59]. Оба дела сохранились, но ознакомиться с ними мне пока не довелось.

Можно сказать, что только при последнем настоятеле игумене Серапионе (Михайлове) моральный облик братии Авраамиева монастыря существенно преобразился. В 1909 г. Серапион, тогда еще просто иеромонах, был переведен Синодом в Авраамиев монастырь из Черемисского Михайло-Архангельского монастыря Казанской епархии, где он был заведующим второклассной церковно-приходской школой. Вместе с Серапионом в Авраамиев монастырь приехали некоторые его воспитанники из черемисов и чувашей. Поступив в число братии, эти воспитанники, во-первых, являлись неофитами, а во-вторых, оказались на чужбине. Такое положение, по-видимому, предохраняло их от пороков, укоренившихся в местной братии. Серапион проявил себя деятельным хозяйственником – он ремонтировал постройки, закупал сельскохозяйственные машины, улучшал способы обработки полей[60]. Вероятно, к трудам привлекались не только наемные рабочие, но и сама братия. Наконец, Серапион ходатайствовал об удалении Авраамиевских ярмарок (4-х в году) от стен монастыря. Он решил пожертвовать доходом от этих ярмарок ради прекращения соблазна для братии (в виде продажи водки, пения неприличных песен, ругательств и т. д.). Как только ярмарки были выведены в Чухлому, все лавки под монастырскими стенами по приказу Серапиона были сломаны[61]. Перечисленные меры и обстоятельства оздоровили моральный климат в монастыре, но, конечно, не смогли уберечь его от закрытия и от судьбы подавляющего большинства русских монастырей после 1917 г.

При публикации я придерживался следующей системы. При каждом документе указан его инвентарный номер по Чухломскому музею. С соответствующим вводным пояснением приводится текст резолюции или отметки адресата, если они имеются. Тексты документов переведены в современную орфографию, при этом сохранены индивидуальные особенности написания слов. В необходимых случаях расставлены знаки препинания.

Опубликовано: 12.12.2022