Наталья Леванина

Чудобище

Галичская рапсодия

И жизнь будет именно такой, какой рисует её наша фантазия…
Ефим Васильевич Честняков

Славе

Часть 1. Вольгово и его обитатели

В село Вольгово, что затерялось на лесной планете под названием Костромщина, вела видавшая виды бетонка, проложенная в начале восьмидесятых военными строителями. Дорогой это можно было назвать лишь условно. За три десятка лет зверской эксплуатации лесовозами и всем, чем ни попадя, покрытие пришло в полную негодность. Но это смотря с чем сравнивать. В этих краях представление о дороге не совпадало даже с российскими стандартами. Между тем раздолбанные бетонные плиты всё-таки как-то позволяли людям передвигаться на колесах, а потому, конечно, – дорога, что ж еще?

Итак, благодаря советским солдатикам, и сегодня можно было дддыббрррацца из районного центра до села, куда занесла Николу какая-то пока ему самому непонятная надоба: то ли созревшая охота к переменам, то ли хронически больная попа, которая геморрой всегда себе организует. Про последнее, ввиду чудовищных ухабов, шутить не стоит по той же причине, по которой не поминают веревку в семье висельника.

Машину описывать не надо – «Лада» в руках безрукого гуманитария – чего уж тут! А вот самого гуманитария описать, пожалуй, стоит. Крупный такой сидит мужик – под два метра ростом и под сотню кэгэ весом, еле утрамбовался на водительском сиденье. Мужчина, сразу видно, городской, белый, рыхлый, а потому, конечно, порченый – измучен сомнениями, аллергиями и вирусами. Группа риска. На соседнем сиденье валяются вещдоки – скомканные салфетки и платочки, таблетки и водичка. Лечится бедолага.

Судя по всему, человек он неглупый – в бардачке лежат очки от и для чтения, а также в прозрачном файлике валяется копия документа о том, что он кандидат политических наук. На всякий случай. И того и другого Никола стесняется. Оно и понятно.

Итак, мужчина видный и одет он, кстати, оригинально, как раз для деревни: в джинсовые шорты по колено и в майку с надписью на спине «Ты один такой, Nicola!» в рамке из «собачьих» вензелей @@@@@@ и с собственной фотографией на груди. Подарок его бывших коллег, преподнесённый ему на отвальной. Отваливай, мол, Николай, и помни о себе!

Женщинам Никола, представьте, нравился, главное – был он без особо вредных привычек. Хотя, как припечатала его последняя, Зоя: «Уж лучше б пил». Кто её знает, что она имела в виду, только катит сейчас Никола один, по неизвестной местности, с насморком и безо всякого женского эскорта.

Возникает вопрос: что не так? Почему этот человек всё время всё теряет: работу, женщин, здоровье? Где сбой? Какой верблюд харкнул в эту сложную схему? Можно ли перезагрузить парня? Ну, как парня… В декабре сорок стукнет. Не парень. – Паря… В общем, что-то делать надо.

И теперь пробирается он на своей «Ладе» по лесной дороге, минуя деревни, чаще всего сохранившие лишь названия на редких указателях по обочинам.

… Взбираясь на холмы и слетая вниз, дорога пролегала через леса и брошенные поля, оставшиеся от прежних колхозов. Поля эти, на которых прежде колосилась рожь и вызревал отличный лен, набивался тугими горошинами вкуснейший горох-великан; поля, что давали по нескольку укосов кормовых культур, – теперь так быстро зарастали дурным лесом, что, видимо, очень скоро кто-нибудь, наладившись по грибы – по ягоды – по зелены венички, запросто наткнется в лесной глухомани на кирпичный остов русской печки, оставшийся от какой-нибудь канувшей в лету деревеньки Бородино, и удивится: откуда здесь это домашнее чудо?

«Всё зримо и незримо здесь…» – мурлычет растроганный Никола. Он любит эти места за абсолютную русскость. Их тихая красота не выпячивает своих достоинств и не вопит об утратах, она, затаившись, как порядочная женщина в несчастном браке, терпеливо ждет, когда этот непросыхающий болван, очнётся, наконец, и сам поймёт, что натворил. И придут тогда люди к своим порушенным храмам и стёртым с лица земли деревням и дойдёт до них, что не облака это клубятся в небе, а кручинятся неупокоенные души их предков, прикипевшие к этим святым руинам… Бла-бла-бла…

Никола давно здесь не был. Возвращение его неожиданно взволновало. Он брюхом чуял: места особенные. От красоты внутри щемит. Здесь жизнь разгадывать хочется. Да что – разгадывать! Здесь хочется жить. Ты не просто перемещаешься на машине с горки на горку, а ныряешь из безнадёги – в надежду. И сразу – наоборот. Но лишь мелькнёт за окном кусок обработанного и засеянного поля, ты ликуешь, как мальчишка, трогает тебя тот простой факт, как знамение – жива, родина, живёт милая! Прорвёмся! Вот такой пафосный у нас Никола.

Итак, наш герой ехал небыстро, объезжая колдобины, посматривая по сторонам и любуясь пейзажами. Время от времени на обочинах проблескивали торфяные болотца с тёмной водой, в которых плавали топляки, по краям таких болотин инвалидски корежились высохшие и почерневшие деревья. Картина жутковатая. Впрочем, встречались лесные пруды и с чистой водой, и без топляков. То ли дождевая влага, спускаясь с возвышений, отфильтровывалась и, уже очищенной, собиралась в этих природных углублениях, то ли родники изнутри щедро поили этот лесной край, но и чистой воды вокруг было много. И как всё здесь – и озерца, и пруды, и болотца — щедро зарастали зеленью и простецки цвели самыми заповедными лилиями и редчайшими кувшинками.

А небо, как обычно, жило своей особой жизнью. Оно без устали перемещало облака, то подпитывая их влагой, то, по-хозяйски осушая и оставляя следы, какие обычно бывают на паркой стеклянной поверхности, если провести по стеклу растопыренной пятерней. Какая-то могучая длань скользила здесь вольно от неба до земли, перемещая полосы по горизонту и честно предупреждая путников о приближении дождя.

Солнце тоже было на особицу. Оно, как капризный художник, постоянно играло со светом: то выхватит из общего пейзажа полянку, поросшую травой в человеческий рост, то направит свои лучи, как прожектор, на вековую ель, стоящую наособицу и оживающую от такого внимания. Стряхнув вековую дрему, великанша с достоинством пошевелит своими мохнатыми лапами, приветствуя путников. А то вдруг за поворотом дороги солнышко возьмёт и подрисует золотую окантовочку голубому блюдцу дивного озера, неизменно присутствующему в местном пейзаже и видному здесь с каждой горки.

Июнь. Начались первые укосы. В открытое окно машины с лесных полян залетает умопомрачительная дыхательная смесь. Даже Николин нездоровый нос различает в ней запах хвои, цветущей липы и аромат свежескошенной травы. Про себя наш герой думал так: «Воля ваша, но воздух такого состава далеко не у всех жителей планеты хоть однажды попадал в лёгкие. А я, вот, дышу, дышу, прочищаю свои закопченные легкие, пробиваю гнилую носоглотку. Аж голова закружилась. Да одно это бесценно», – постановил Никола, что-то решив про себя.

Старинное село Вольгово возникло неожиданно на подъеме. Оно, как тут водится, располагалось на просторном возвышении, окруженном со всех сторон бастионом серьезного леса. В центре села, будто стесняясь своих увечий, присела полуразрушенная церковь, в которой видны следы… нет, не восстановления, но – ухода, внимания. Неподалеку на ровной, почти круглой площадке стоял подновленный двухэтажный деревянный дом старинной постройки, с мезонином, недавно выкрашенный в голубой цвет и обнесенный редкой загородкой из тонких обструганных бревен. На столбе рядом с домом висел телефон-автомат, бережно укрытый от непогоды зеленым пластмассовым козырьком. Трава на площади была дисциплинированно обкошена. Вот, собственно, и вся цивилизация. Людей не было видно.

Никола припарковался, вылез, с удовольствием разминая задеревеневшие конечности и, полной грудью вдыхая бодрящий воздух, отправился на разведку, на поиски существующих же где-то людей.

Чем дальше, тем круче село спускалось с центрального пригорка двумя просторными улицами, разбегавшимися в разные стороны. Никола пошел по правой. Дома были старые, деревянные, латаные-перелатанные, но живые. Сами трухлявые, а окна новенькие, пластиковые. Территория около домов по-хозяйски обкошена, в раскрытых окнах ветерок кокетливо шевелит шторки. В палисадниках отцветает садовая сирень, буйно дыбятся традиционные золотые шары и недавно завезенные в эти места южные мальвы, которые здесь отлично прижились и теперь украшают многие местные дворы. На задах дворов организованно зеленеют овощные грядки, уже начали зацветать огромные плантации картошки, уходящей ровными рядами за горизонт. Всё выглядит вполне ухоженно.

Кто-то невидимый споро колет дрова, а кто-то глуховатый слушает новости, врубив телевизор на полную мощность.

Улица между тем закончилась, и ноги сами собой по инерции понесли Николу вниз с пригорка по тропе, которую старалась скрыть от посторонних глаз разросшаяся черемуха, назойливо тыча в лицо своими шершавыми листьями и мелкими мокрыми ягодами.

Вдруг откуда-то снизу послышался нарастающий топот и влажные звуки мощного дыхания. Пока Никола соображал, увидел: прямо на него, как в дурном сне, поднимается стадо из десятка коров черно-белой масти с огромным рыжим быком во главе.

Бежать было поздно. Оставалось замереть, прикинувшись, ну, кустом, что ли… Бык эту трансформацию воспринял скептически. Он презрительно оттопырил губу и не спеша наладился к Николе. Впрочем, безо всякой агрессии, ничего личного, чистая профилактика, чтоб не шлялись тут разные, где ни попадя и не совали бы свой нос, куда не звали.

Ну, и конечно, наметившаяся разборка была внеплановым развлечением для его гарема. Пеструхи, отъевшись за долгий летний день сочным разнотравьем, теперь меланхолично плыли, покачивая круглыми боками и поглядывая на бедолагу, попавшего в нешуточную передрягу.

Никола никогда так близко не видел быков, тем более – настроенных на показательные выступления с его участием. Вся бычья морда была, как паутиной, обвита слюной; щербатые ноздри раздувались и опадали в такт дыханию, а само дыхание своей горячей волной вполне могло свалить с ног любого. На могучие рога не хотелось и смотреть. Где-то он читал, что в подобной ситуации надо максимально хладнокровно изобразить царя зверей и срочно начинать пялиться в сторону. Что он и сделал, вибрируя каждой клеткой сильно струхнувшего организма.

То ли изображенный пофигизм жертвы, действительно, подействовал на быка, то ли он сегодня переел и на сытый желудок передумал корячиться, то ли просто настроение было такое, небоевое, но он, фыркнув на Николу всем имеющимся в его распоряжении сопляным ресурсом, этим и ограничился, бесцеремонно двинув его боком.

Жиденький мужчинка отлетел под черемуху и замер в задумчивости, а коровушки проперли мимо нестройным клином, печально поглядывая на отлетевшего.

Никола был доволен. И уцелел, и не капитулировал.

Видимо, так же рассудил и мужик, которого он неожиданно заметил за частоколом у крайнего дома, где недавно был слышен звук топора. Тот топтался у своей изгороди, сжимая в руке могучий дрын.

– ЗдорОво, – поприветствовал он смельчака. – Как оно?

– ЗдорОво. Нормально, – промямлил еще не пришедший в себя Никола.

– Ну-ну, – одобрил мужик. – Вы к кому будете?

– Да дело у меня тут есть… одно…

– Ну, так пойдем. Чего быков-то пугать.

– Иду, – бодро ответствовал Никола, – переставляя непослушные ноги. – И откуда ж, едрён купон, у вас такие чудовища взялись?

– Это сборная селянка. Со всех окрестных деревень. Наших только две. Мы тут на козах специализируемся.

– Ясно, – пропыхтел Никола, потихоньку приходя в себя, – специализируются они…

– У нас тут, в основном, летнее население – дачники. Раньше и я был дачником, – поведал мужик по мере продвижения к дому, – а теперь, вот уже третий год, живу тут постоянно. Сам из Питера. Павел Северьяныч Пахомов, – представился он по полной программе. – Можно просто – Северьяныч. Сюда заехал случайно, сосед в свое время сагитировал, да так и остался. Прижился. Так что, вроде, и местный уже. Тут старожилов почти нет. Все пришлые, в основном, из Москвы и Ленинграда. Летом народу полно. Почти в каждом доме. К зиме народ разъезжается. Хотя кое-кто и зимовать наладился. Пошли, чаем напою. У нас тут просто. Так как вас звать-величать?

– Никола.

– А чё… тоже имя.

За спиной раздалось дребезжанье разболтанных велосипедных спиц, и ангельский голосок поприветствовал: «Здрассьте!»

– Здорово, Ванюшка! Как дела? – откликнулся Северьяныч. Но мальчишка только улыбнулся и надавил на педали.

… На отшибе стоял большой деревянный дом на два входа. Крепко так стоял, солидно.

– Как хорошо сохранился! – заметил Никола, насмотревшись деревянных развалюх, составляющих основной жилфонд села Вольгова.

– Сибирская лиственница! – многозначительно поднял палец вверх Северьяныч.

– Так разве она в этих местах растет? – не понял Никола.

– Здесь всё растет.

– Я где-то читал, – припомнил Никола, – что у этого дерева древесина такая тяжелая, что тонет в воде, как камень. А по крепости даже дуб переплюнет. Верно?

– А кто его знает. Дому этому… Сейчас спросим. Вон и хозяйка, Галина Константиновна, она сейчас всё по полочкам разложит – что тонет, что нет. И без перехода заулыбался:

– Здрасьте, Галина Константиновна! Как живёте-можете?

С крыльца обернулась женщина, которую трудно было как-то назвать: бабушка, женщина преклонных лет, пожилая – всё неточно. Глаза молодые, лицо приветливое, двигается легко, однако седины своей не скрывает и одета просто, как принято в этих местах: поверх дешёвенького платья накинут видавший виды фартук, а на голове небрежно держится ситцевый белый платок в мелкий цветочек. Обута селянка в обрезанные резиновые сапоги.

Она с заметным «оканьем» ответила на приветствие и пригласила в дом.

– Пойдем, посмотришь, ты такого ещё не видал, – предупредил Павел Северьяныч. – Ну, показывайте, Галина Константиновна, свои хоромы.

– А глядите, буде желаете. Хоромы-то латаные-перелатанные.

Они поднялись по ступенькам в темноватые сени, далее переступили высокий порог и оказались в столовой, соединенной с кухней проходом и огромной русской печкой. Убранство было старинным: деревянная горка с посудой, просторный стол, накрытый яркой клеенкой. К нему вдоль стены пристроилась лавка, отполированная, видимо, не одним поколением едаков. На полатях аккуратно расставлены разных размеров кастрюли, деревянное корытце с кухонным топориком и кринка с пучком самодельных сосновых мутовок. Около печи замерли в боевой готовности ухваты и кочерги, на шестке выстроились разных размеров чугунки.

– Эх! – восхитился Никола. – Здорово! Прям как у моей бабушки Насти!

– А откуда баушка? Из наших мест?

– Из Михайлова.

– Знаю, бывала, большое село, живое. Кто-нибудь остался там?

– Нет. Бабушки не стало – и всё, ниточка порвалась.

– Выходит, тянет в наши места?

– Тянет.

Они разговаривали, а глаз примечал аккуратно разложенные на полу тканые коврики, кружевные салфеточки в горке, вышитую крестиком и убранную в самодельную рамку картину, изображающую подсолнухи и колоски.

Хозяйка пригласила дальше, в залу. Здесь было много книг – на плетеной этажерке и стопками на комоде. На круглом столе посреди комнаты, на телевизоре и просто в углу на полу – везде стояли керамические вазы разных форм и размеров с полевыми и садовыми цветами.

В зал выходили еще две комнаты, отделенные льняными занавесками, но туда их не позвали.

В доме было просторно, не по-деревенски чисто и прохладно. Виктор огляделся и понял: ощущение простора здесь создавали высоченные потолки.

– Вот, Галина Константиновна, гость интересуется, сколько лет твоему дому? – по-свойски поинтересовался Северьяныч.

– А сейчас сосчитаем. Мне-то дали это жилье от школы. После института. Ох, давно это было. Жись прошла. Аккурат пятьдесят лет назад, ну, или около того… Раньше это был дом священника. Дом поставили в 60-х годах еще XIX века. Получается, дому этому больше полутора сотен лет.

– Хорошо сохранился, – похвалил Никола.

– Так на века ставили. Из сибирской лиственницы сложили, очень прочный материал, в природе это дерево вообще полтыщи лет живет. Растет здесь, в Кологривском лесу. А вообще чего только у нас здесь нет – и хвойники, и пихта, и княжик, и дуб, и вяз, и медуница…

– Галина Константиновна – биолог, учительствовала тут, – с гордостью пояснил Северьяныч, – пока школу не закрыли… Когда ж это было? – опять обратился он к хозяйке, которая между тем включила электрический чайник и начала метать из горки нехитрые угощения: сушки, печенье, карамельки.

– Закрыли-то когда? Уже больше десятка лет, как управилися. С тех пор, вот, учу кота. Один со мной остался. Такой вредный. А не бросишь! Зимой с ним по гостям езжу. В сумку посажу и вожу. Детки надо мной смеются. Трое у меня. Да повыросли давно, по всему свету разъехались. Всех навестишь – а тут и весна готова. Опять к себе в деревню пора. Пока ноги носят, буду ездить.

– Красиво у вас, – потянулся Никола, – спокойно как-то. И дышится легко.

– Когда последний раз ремонтировалась, стены отделала алебастром. Наверно потому и дышится…

Хоть Никола говорил вообще – о деревне и прочем, но возражать хозяйке не стал: в этом старом доме, действительно, было и уютно, и легко.

– Сама? – поинтересовался Северьяныч.

– А? – не поняла Галина Константиновна.

– Сама, говорю, стены-то мазала? Чё ж не позвала-то? Я б подмогнул. Все

зовут в помощники, а ты всё модишься.

– Да пока и сама могу. Муж помер рано, – пояснила она Николе, – а дети редко сюда заглядывают. Им тут не больно-то без удобств нравится. Так что – всё сама. Ну, уж зато, что придумаю – то и сделаю. Про алебастру вычитала – и вот, получилось. Я довольна. Дом теперь в холод тепло сохраняет, а в жару в нём прохладно. Свой микроклимат, получается. Ещё сто лет простоит. Если соседи не разнесут.

– Что, беспокоят? – живо отреагировал Северьяныч.

– Так целый табор! С музыкой и гуляньем. А в этом году выводок коз завели. Топчут у меня тут всё. Целый день огород от них караулю, а чуть не углядишь – пиши пропало. Вчерась весь лук зеленый потоптали. Всю грядку.

– Вот паразиты! – посочувствовал Северьяныч. – Так они что, зимовать, что ли, собираются?

– А Бог их знает. Заполошные какие-то. То продавать хотели, то жить наладились. Не повезло мне с соседями, – вздохнула хозяйка.

– Так это… поговорить с ними надо! – по-мужицки напыжился Северьяныч.

– Ох, не надо, Павел Северьяныч. Не было бы хуже. Я тут одна, на отшибе. С соседями нельзя ссориться.

– Мы что зашли-то? Никола, вот, говорит, что жильё он ищет. Может – так поживёт, может – зазимует. Не знает пока.

Никола, про которого толковали в его присутствии, испытал некоторую неловкость. Но Галина Константиновна разрядила обстановку. Она улыбнулась:

– Так живите у меня, места много. Домов-то в селе брошенных полно, да кто знает, может, наследники какие сыщутся. Заселишься, отремонтируешь – и отдашь. А так – не слыхать, чтоб продавали.

Северьяныч вываливал все полученные ранее сведения, почему-то называя Галину Константиновну то на ты, то на вы:

– Он вообще-то в Кудрявцев дом приехал. Инка ему отписала. Она ведь сродственница вам? Но дом, ты ж знаешь, ремонтировать надо. Давно пустой стоит. Развалился совсем.

– Вон оно что… Решайте сами, как вам лучше. Надумаете – приходите, комнату выделю.

Напившись чаю, они зашагали в противоположный конец деревни, где испускал дух Кудрявцев дом, вряд ли подлежащий ремонту. Северьяныч продолжил экскурсию:

– А ведь Галина Константиновна – хозяйка всего этого добра!

– Какого добра?

– Да всего, считай. Ее предки, богатеи страшные, при царском режиме владели нашим Вольговом со всеми потрохами: с землей, крестьянами, скотиной. Помещики были. Рода известного – Племянниковы. Хорошую память оставили. На церковь много жертвовали. Собственно, на их деньги, в основном, и строилась. У них вообще-то несколько домов было. В Петербурге, знаю, был. Богатеи, да… Но Вольгово своё любили, не бросали. Его царь, уж не знаю какой, подарил Галининому прапрадеду за то, что тот сеялку какую-то особенную изобрел. И вообще обласкал. Предок был инженером, головастым. Вот на выставке его царь и приметил.

– А как же Галина тут оказалась?

– Это уж в наши 60-е годы. Она после биофака попросилась сюда по распределению. Никому о своем прошлом не распространялась. Тогда не принято было. Просто приехала, начала работать, получила жилплощадь и потихоньку стала с ребятишками ухаживать за старыми могилками у раскуроченной церкви и на кладбище. А когда началась перестройка, стала хлопотать, чтобы МТС из храма убрали.

– Получилось?

– У перестройки получилось. МТС скоро сама развалилась, а Галина Константиновна с ребятишками там принялась наводить порядок. Кое-что потом удалось отремонтировать: всем миром крышу настелили, дверь поставили, даже колокол нашелся. Оказалось, его дед Галины закопал, когда шепнули ему, что скоро придут церкву рушить. А перед смертью место внучке назвал, где спрятал-то, и велел откопать, когда храм восстанавливать будут. Нашли. К нам теперь даже батюшка на службу из Галича приезжает. Раз в три недели. Оживаем потихоньку.

– Здорово, – одобрил Никола.

– Да, вот такая у нас Галина Константиновна. Душа человек. Последнее отдаст. И просить не надо. Сама предложит.

– Здрасссьте! – прозвенел за спинами детский голосок.

– Здравствуй, Ванюшка! – ответил Северьяныч, не оборачиваясь.

…Если бы не Павел Северьяныч Пахомов, да не Галина Константиновна Кудрявцева, да не красавицы-двойняшки, о которых речь впереди, вряд ли бы Никола решился зимовать в Вольгове. Правда, Галина Константиновна на зиму собиралась к своим, а сестрицы бывали тут наездами, так что получается, что роль Северьяныча была здесь решающей.

Было ему чуток за шестьдесят, он не уточнял, не будем и мы. Этот большой крепкий мужик умел делать всё: и дом подрубить, и электричество починить, и японскую машину разобрать и собрать. В Питере он последние перед пенсией годы проработал в одном странном заведении под названием «Наномойка «У Палыча», где был по совместительству и жестянщиком, и электриком, и механиком. Что такое наномайка Северьяныч не имел понятия, подозревая, что это какие-то армянские штучки. Мойкой владел армянин Ашот Аганбегян, по отчеству его никто не звал, но вряд ли он был Палычем.

Северьяныч мог всё, в том числе – содержать себя в деревне в полном порядке. Даже стриг себя сам, специальной машинкой. Никола однажды видел, как тот сидит под яблоней в своем палисаднике, жужжит машинкой по седым волосам и стряхивает лишку на землю. А у его ног разгорается настоящее воробьиное сраженье. За такое пушистое покрытие для гнезда не страшно и по клюву схлопотать, ведь материал идеальный, натуральный, на нём яйца высиживать – одно удовольствие. Воробьиха будет очень довольна. Вот и билась птичья мелюзга насмерть.

Итак, голова у Северьяныча была абсолютно светлая, что изнутри, что снаружи; кожа смуглая, на солнышко отзывчивая; карие глаза хоть, как он жалуется, и неважно видят, но что надо – видят хорошо. Проверено. Павел Северьяныч вообще – удивительно приметливый и работящий, всё время при деле. И не то чтобы ишачил человек в лом, до инфаркта миокарда, а всё вроде – легонько, играючи, в охотку. Наблюдать за ним можно часами. Особенно некоторым лентяям с эстетскими наклонностями.

К Павлу Северьянычу в летний сезон дачники прут толпой, как ходоки к Ленину: у кого колодец заилило, кто-то напугался зверька в погребе, кому-то надо хлебушек испечь домашний – гости придут. Никому не отказывал Северьяныч: расчищал колодец, прогонял ласку, пёк хлеб в своей русской печи, которую сам же, когда купил этот дом, и перебрал. Она у него топилась чуть не на трёх поленьях, а жару давала – будь здоров!

Северьяныч образцово вел свое домашнее хозяйство. Его погреб, который мужик звал по-местному голбец, с рядами деревянных полок, полных подписанных банок с вареньем; с загородками под картошку и кабачки; с рядком дубовых кадушек, в которых он квасил капусту, мочил яблоки и солил рыжики, – был одним из самых сильных впечатлений Николы. А ведь многое его в Вольгове впечатлило! Чего там только не было: и просторный деревянный ларь с мукой, и высокий полиэтиленовый бак, где хранился куриный корм, а также множество коробок и ёмкостей, назначение которых было известно только хозяину.

Северьяныч собирал на своем обихоженном огороде рекордные урожаи картошки и других овощей (потому что полито и удобрено всё было как надо, у Северьяныча ни одна коровья лепешка мимо кассы не пролетит!). Всё – своими руками: варил варенье из лесных и садовых ягод; собирал грибы, белые сушил, грузди и рыжики солил в кадушке. К долгой зиме тщательно готовился.

Охоту, которая в этих краях кормит многих, он не одобрял, считал жестокостью и душегубством. Держал кур, ловил рыбу, и покупал у Мани Мирохиной раз в неделю три литра молока. Ну, и, как сказано, сам пёк хлеб, от одного запаха которого исходили слюной не только вольговцы, но и жители окрестных деревушек.

В общем, это был мастер на все руки, трудяга, буквально созданный для жизни на земле. Даже странно было, что когда-то жил он в городской двушке на девятом этаже. И ещё более странно, что такой мужик, при таких-то достоинствах, при таком-то жёстком мужском дефиците, живёт один! Николе, правда, показалось, что они с Галиной Константиновной неровно дышат друг к другу, но мало ли что может показаться новому человеку!

А уж ребятишки городские, что приезжали на лето с родителями, – те за Северьянычем просто ходили по пятам. Звали деда. А деда и растает: и арбалет потихоньку смастерит, и рогатку поможет сделать, и осиновую свистульку вырежет. А ещё клубникой с огорода угостит, на рыбалку возьмет. Это был заповедный дед. Только не для своих внуков, которых он навещал в Питере раз в году. Северьяныч об этом говорить не любил. Ну, что ж, у каждого Ивашки свои таракашки.

Кстати, и всегда рядом с дедом местный Ивашка, Ванюшка из соседней деревни со странным названием Будка. Дурачком его назвать язык не поворачивается. Особенный. Роды у его мамки были трудные. Пока добралась скорая до их заваленной по уши снегом деревни, надо было выбирать, кто жить останется – мать или дитя? Мать умоляла спасти ребенка, но тот не подавал признаков жизни. Забрали в больницу обоих. Когда в машине мальчик вдруг пискнул, врач очень удивилась. Она уж и бумаги оформила, списала мальца. Но вот – пищит! Однако родовая травма не прошла даром. Не может Ванюшка учиться. Не складываются у него буквы в слова, а слова – в предложения. Он уж старается-старается… Нет, это выше его разумения! Но мамке во всем помогает, любит ее. Он вообще до людей ласковый. Сколько раз промчит мимо на своём велике, столько и поздоровается, заглядывая вам в лицо своими безгрешными голубыми глазами: «Здрассьте!»

В Вольгово приезжает каждый день. Здесь его не обижают, а с Северьянычем и вообще – не разлей вода. Старенький Ванюшкин велосипед Северьяныч уже раз сто перебрал-собрал-отремонтировал. И мальчишку научил дырки на камерах заклеивать, цепь набрасывать, катафоты привинчивать. Вот тебе и дурачок!

С Павлом Северьянычем Никола сошёлся быстро. После дождей в середине июня не пошли, а попёрли недуром маслята (Северьяныч звал их на местный манер – масленники). Далеко ходить не надо – леса обступили Вольгово со всех сторон, просто в зависимости от того, что тебе надо, выбираешь разные маршруты. В этот раз грибники шли в молодые сосенки – бор, разросшийся всего в километре от села.

Вошли, как входят в чужой дом, тихо и с почтением. В бору чисто и сухо, только шуршит под ногами упавшая хвоя. Воздух чуть кислит от обилия кислорода. Так хорошо, что с непривычки даже плохо! У Николы в хвойниках всегда кружилась голова, но это было чудесное кружение. Чудом были и маслята. Дружно народившись, они лишили грибников возможности двигаться. Как бы не подавить! Грибов так много, что чувствуешь себя бегемотом в посудной лавке. Молоденькие семейки прижались к сосенкам, разбежались по полянкам, даже на лесную дорогу повыскакивала грибная детвора, нарядившись в блестящие шляпки с жёлтой окантовочкой.

А мужики как вошли – так и упали на колени, начав выколупывать грибочки из хвои и травы, аккуратно срезая эти, не успевшие еще перерасти сопливенькие крепыши, – так и закрутились вокруг себя, как собаки за своим хвостом, пока корзинки (очень быстро!) не наполнились лакомой добычей. Они даже не успели утолить охотничьего азарта, а брать уже было некуда, и, значит, надо торопиться домой. Эти грибочки ждать не любят.

Северьяныч знал точно: первые маслята – на жарёху, это потом можно будет их мариновать, а пока – жарёха! Он планировал и Галину Константиновну на пир позвать, но вначале поэксплуатировать маленько. Уж больно ловко она управляется с маслятами, а чистить эти скользкие малютки – тут надо приловчиться, здесь требуется женское проворство и терпение. Хотя, если честно, Никола не представлял, с чем бы Северьяныч и сам не справился.

На обратном пути, нагрузившись грибами, довольные, не успевшие устать, они шли не спеша, по ходу ломая березовые венички. Инициатор, понятное дело, Северьяныч, он же и главспец:

– Тут на Троицу надо ориентироваться. С вениками-то… Так что мы вовремя. Листья в соку, уже окрепли, чуешь, как пахнут? Смотри, самое главное, верхняя сторона листа не должна быть шершавая. А сейчас, видишь? – листочек, вон, нежный, бархатистый. Какой и нужно. Тогда и польза от веника и прослужит нормально – лист будет держать.

Никола слушал с интересом и мотал на ус.

– Попаришь меня как-нибудь в своей баньке? А, Павел Северьяныч?

– Приходи, жалко, что ли? Натаскаем воды, у меня котлы большие, а жара всем хватит. Я каждую субботу топлю. У меня ещё и в воскресенье мыться можно. Баня тепло держит.

– Приду.

Поленившись искать брода, Никола лихо скаканул через разлившийся ручей и, конечно, зачерпнул сапогом холодной воды, а пока выбирался на дорогу, хватаясь за ветки и высокую траву, еще и выгвоздался в грязи, как неразумная малолетка.

Северьяныч, сухой и чистый, поджидал его на дороге и только посмеивался:

– У нас так, пока не зачерпнешь – вроде и не ходил никуда! А вот там, откуда я родом, дождей не дождешься.

– Это где же? – поинтересовался Никола, обтирая грязные сапоги о траву.

– А в степном Заволжье.

– Вон оно что! Бывал я там. А я думал, ты питерский.

– Я и сам уже не знаю, получается и питерский, и костромской, по многу лет везде живу. Но по рожденью я – степняк. Знаешь, я, как вымокну здесь, как намерзнусь, так мне кажется, что нет ничего лучше нашего степного Заволжья! Там лето – так лето! И весна ранняя, и осень поздняя. Здесь, конечно, хорошо, но дождей (он говорил по-местному: дожжэй) всё-таки многовато. А солнца маловато. Мне тут света и тепла не хватает, и в Питере не хватало.

– Да, в Заволжье, конечно, солнце жарит долго и сильно, – согласился Никола, – но есть и минус: всё сгорает ещё по весне. Был я недавно в степи весной. В апреле маки с тюльпанами расцвели – красота невозможная! Обалдеть! Всё сочное, яркое, на солнце огнем горит – и вдруг – хлоп! Солнечный удар! Второй, третий… А через пару недель и следов от красоты не осталось, всё почернело, высохло, только мертвая земля в трещинах под раскаленным небом. Все попрятались – и люди, и суслики, – заключил свою тираду Никола.

– А я вот что думаю, – раздумчиво произнес Северьяныч, собирая веточка к веточке очередной пышный веник, – в степи, главное, тебя, человека, много! Там Господь ни на что не отвлекается: только ты и Он. А зрелому человеку больше никто и не нужен.

Взгляд Северьяныча затуманился. Он будто перенесся в иную реальность:

– В степи душе легко!

– Это как же?

– Стоишь, задрав голову к небу, и такое, знаешь, чувство тебя пробирает! Полетел бы! Легче перышка.

Никола тоже остановился и уставился на Северьяныча:

– Я не понял: так ты когда там был?

– В детстве ещё. Запомнил. Даже запах разогретой полыни до сих пор нос щекочет!

– Ну, насочинял! Или прямо с детства такой… верующий?

– Нет. Я недавно к Богу пришел… А про степь – точно, именно это моя детская память держит. И то сказать: что может измениться в степи?

– Так главное не степь, главное – ты меняешься… А шершавые листья, говоришь, не берём? – уточнил Никола, разглядывая берёзку, которую он наметил заломати.

– Не хошь поцарапаться – не бери… – подтвердил Северьяныч.

– А я думал, ты с Северов, Северьяныч, и говоришь, вон, как местный.

– А север тут не при чем. Севериан по латыни обозначает «Сын строгого человека». А вообще, как и принято было, отца моего назвали по святцам.

– Надо же! – удивился Никола. – А как в этих краях очутился? Сын сына строгого человека…

– В конце пятидесятых отца из Заволжья командировали на Волховскую ГЭС, он у меня был известный инженер-энергетик, с тех пор там и осели, позже в Ленинград перебрались.

– Так… а что бы на родину историческую не съездить? В степь. Ведь видно

же – хочется тебе…

Северьяныч вздохнул:

– Там теперь нет никого. Не к кому ехать.

Некоторое время шли молча, потом Никола решил уточнить:

– Постой, я сразу-то не врубился. По-твоему, степняки ближе к Богу? Получается, чтоб не сдохнуть в степи от одиночества и тоски, – тебя внутри должно быть много? Так трактуешь?

– Выходит, так.

– А лесовики что ж? – почему-то обиделся Никола за своих костромских предков. – Пальцем деланы? Сидят, как сыроеги, под ёлками, Богу не видные, только для червя интересные?

– Господь всех видит… – примирительно буркнул мужик.

– Не знаю, меня так только Костромщина до слёз и трогает. На мой вкус, ничего лучше и быть не может. Вот ведь вокруг вроде бы всё простецкое, не на показ, но, если приглядеться, то получается – как много всего! И люди здесь такие же. Добрые, душевные, открытые. А живут скромно, цены себе не знают. Бабушка моя говорила – простодыры. Здесь всё попросту. А в душу западает на всю жизнь. Вон, смотри, какие тут цветы сами собой выросли. Сколько видов ромашек, васильков, колокольчиков. Все крупные, яркие. У матушки на даче, помню, гораздо хилее были. Так она за ними ухаживала. А тут, вроде, само растет. Да чего тут только нет! А люди от изобилия обалдели, глядят – не видят! Вроде, так и должно быть. А ведь с ума сойти – какая красота!

– Это точно, – согласился Северьяныч, – красота имеется. Люди, конечно, разные случаются. Да я и к этому месту уже давно прикипел. Моя душа здесь покой обретает.

– Вот и я про то же…

– А самое главное – наглядно, – оживился Северьяныч, приспосабливая к корзине третий веник. – Сразу ясно, кто всё создал. Как-то один мужичок по телевизору присутствие Бога доказывал. Вот, говорит, лежат часы, и вот – стоит гриб. Про часы ясно сразу – мастер какой-то сделал. А гриб? Кто его сотворил? Белый гриб или подосиновик, да и мухомор обычный – ведь шедевры! У них ведь тоже не может не быть Создателя.

– Убедил тебя дядька?

– Меня убеждать не надо. Я по гроб жизни убеждённый! – отчеканил Северьяныч.

А Никола добавил:

– Вот и получается, что нас тут, лесных жителей, Бог проверяет своими щедротами.

– Получается.

– А по мне, если есть рай на Земле, то он здесь, – постановил Никола, вытряхивая лесной мусор из кепки.

А Северьяныч наложил последнюю резолюцию:

– А я думаю, рай везде, где много природы и мало людей. Они всё портят.

Так за разговором вошли в село. Проходя мимо дома Галины Константиновны, покликали её и пригласили на грибные посиделки. Она быстро собралась.

Грибы взялись чистить на завалинке перед домом Северьяныча. Не пренебрегая мужским шовинизмом, мужички нежно поэксплуатировали гостью, которая ловко почистила и порезала целую гору грибочков. Потом Павел Северьяныч принялся ужаривать их на огромной чугунной сковороде с луком. В кастрюльке в это время булькала картошка для гарнира, а в миску хозяин аккуратненько порезал салат – редиску с зеленью, что выросла у него на огороде под крышей из полиэтилена.

Сковорода источала волшебный грибной дух, к которому примешивался картофельный аромат и свежий запах молодой зеленухи.

Галина Константиновна пришла не с пустыми руками, она принесла графинчик с самодельным яблочным вином – и пир начался!

– Нов ел, нов ел! – потянулись старожилы, не сговариваясь, к ушам друг друга, чтобы традиционно надрать их в честь обновления рациона. «Нов» был нечеловеческой вкусноты. Да! Там был еще знаменитый домашний хлеб Северьяныча. А больше ничего и не надо.

Галина Константиновна аккуратненько ела вилкой, а мужички быстро перешли на деревянные ложки. И вместительные, и не жгутся. Просвистались!

Потом, насытившись, разговорились.

После нескольких стаканчиков вина, захмелевший Северьяныч вдруг чего-то разжалобился:

– Ты, вот, Никола, зимовать собрался. Знаешь, что я тебе скажу? Здесь самое главное – не выжить. Главное – не спятить с тоски. Людей в округе мало, а с конца сентября – темень, слякоть, ветер, вначале грязь непролазная, дорог нет, потом – снегом завалит по уши. Только на лыжах и проедешь. Тут у нас, как у крота в заднице, темно и сыро.

– Павел Северьяныч! – укоризненно потянула учительница.

– И тишина, аж в ушах звенит! Это всё надо чем-то заполнить. СОБОЙ, между прочим, заполнить. Мы с тобой уж об этом толковали. А у тебя там-то много? – Северьяныч ткнул себя в грудь. – Хватит на зимовку?

– Вот и проверю. У вас же хватило…

– Я другое дело. Я старик. Мне вредно отвлекаться, о душе думать пора. Да и раньше я не слишком с людьми хороводился. Всё больше с техникой. Ты, вот, где до этого работал?

– В школе, – соврал Никола.

– Вот! Я и говорю. Я не пугаю. Мне только лучше, если рядом кто-то колготиться будет. Только предупреждаю: дело серьезное. Ты на лето не смотри. Лето – оно лето и есть, веселое, но короткое. Летом тут красиво. Кто из дачников сюда заехал, так обязательно возвращается. Тут чего только нет – сам знаешь: и грибы, и ягоды, и травы разные. Охотники, вон, зверье стреляют. Рыбалка опять-таки. У нас тут картошка – просто объеденье. В России-то хорошей картошки не осталось совсем. Завезли отовсюду, без проверки, а она вся больная, и на вкус – как мыло. А у нас своя, душистая, рассыпчатая. Здесь вообще всё вкусное родится. Нет, летом тут хорошо. Дел, конечно, много. Но если к зиме подготовиться – не положишь зубы на полку.

– А как же осень золотая? – улыбнулся Никола. Он догадался, что эти показательные выступления не столько для него, сколько для Галины Константиновны. На жалость мужичок давит.

– Чё? – недопонял оратор.

– Неужели, говорю, не золотая?

– Да не, красиво. Я осень даже больше люблю. Я, ты понял, грибник. Я, вот, целую кадушку груздей в прошлом годе насолил. И мешочек белых насушил. Ох, и вкуснотища!

– Аж слюнки потекли! А зима? Всё в снегу, он блестит на солнце, сосны и ели к Рождеству и наряжать не надо, уже готовые стоят…

– Зимой тоже красиво, – согласился Северьяныч. – Теперь на зимние каникулы почти все летние дачники приезжают, не выдерживают до лета. Да на снегоходах гоняют. Мы в этом году всем селом Новый год встречали. Весело было! Вот и Галина Константиновна подтвердит, она приезжала со старшими внучатами.

– Да чудо просто! Главное – дом протопить. Но если у меня зазимуете, так и этой проблемы не будет.

– Я не понимаю, – рассмеялся Никола. – И что же остается? Что ж так плохо-то? Неужели весна подкачала? А как же пробуждение природы? Брожение соков? Волнение крови?

Северьяныч был обескуражен:

– Нет, и весной всё как положено. Грязно только очень. Чё-то и сам не пойму, чё бодягу развел.

– Так грязно, наверно, и летом, и осенью, и весной. Дело в грязи? – подсказал Никола. – Испугали кота ершом. А сапоги на что?

– Да мы их тут не снимаем, – отмахнулся Северьяныч, – разве некоторые, когда спать ложатся.

Галина Константиновна расхохоталась. Вино и ее взбодрило, и ей убавило лет.

Никола гнул свою линию:

– Так получается, главная беда – одиночество? Скука? Так если делать нечего – телевизор смотри. Тут, я вижу, тарелки, вон, на каждом доме висят, телебашню городскую видно, наверное, ловит сигнал-то.

– Мне телевизор не нужен. Я от него из города убёг. Он меня раздражает. Я литературу читаю. Духовную. И песнопения слушаю.

– Ого! Но телевизор-то ловит?

– Ловит. И Интернет ловит. Не больно хорошо, но ловит. Летом детки всё чикают свои айфоны, развлекаются. А начальство у нас озаботилось: в каждую, самую полудохлую деревню с одной баушкой в жителях, телефон провело, вон, перед усадьбой аппарат на столбе висит.

– Ничего себе, брошенная деревня! – разошёлся Никола. – Да тут полный комплект. А развлекать никто никого не нанимался. И по телеку, вы правы, теперь одни хохотушки да обжираловки, шоу и оры, тошнит уже. А если есть Интернет, да книгами запастись, да делом каким заняться – так дня не хватит! Тут, видимо, главное – не заболеть, да? С врачами, наверное, беда?

– Не болеть, конечно, лучше. Да кто ж заречётся? А вообще к нам фельдшерица зимой приходит на лыжах, Марь Петровна, хорошая деушка, за нами закреплена, или мы за ей. Да сам увидишь. Но главное – круглый год у нас теперь лошади и туристы на них. Не соскучишься! Такая вот «Старина». К тебе еще Лера не подходила с предложением?

– С каким?

– Работать не звала? Меня в менеджеры свои лошадиные в прошлом годе приглашали, но я отказался. Староват я для этих игрищ. А ты – ещё молодой, если позовут – соглашайся, они девушки хорошие и деньги платят. Здесь вообще-то можно без особых затрат прожить. Только за электричество, да за дрова, да налоги… Но это недорого. Остальное – вообще бесплатно: лес и река прокормят. Ну, и огород… Что вырастишь – то и съешь.

– Натуральное хозяйство.

– Да уж. Только темень достает. Вот! – вдруг нащупал Северьяныч болевую точку. – В ней всё дело! Темно тут почти полгода! С октября по апрель. Утром светает поздно. Пока печку затопишь, сготовишь на день, откопаешься, разгребёшься – уже обедать пора. Не успел поись – как снова темнеет. День короткий.

– Так в Питере разве не то же самое?

Северьяныч кивнул:

– Да то же. Питер-то тут недалёко. Но там лес за окном не шумит, и медведи оттуда не вылазят.

– Так вон оно что! Страшновато здесь, получается!

– Вообще-то, бывает, зайдёшь чуть поглубже – и ловишь себя, взрослого мужика, на том, что страх продирает. Определённо, места не для человека. Здесь зверь – хозяин. Не исключено, что и Леший за тобой присматривает, а потом как шумнёт – и летишь, загня хвост! А вообще в здешних лесах зверья много. Охота хорошая. Начальство из города приезжало прошлым летом, говорили, что хотят охотничьи домики тут ставить. И волки, и кабаны, и зайцы, и лисы – всё есть. Иногда и пострашнее звери встречаются. Мало ли какую нечистую силу в такой лес занесет. Он всё скроет. Тут на всю жизнь спрятаться можно, с огнём не сыщешь.

Северьяныч погрустнел, видно, что-то вспомнил.

– Так ружья нужны. Собаки серьезные – бодро предложил Никола.

– А то! У меня, вон, Рекс брешет, почем зря. Кормлю лоботряса. И ружьишко охотничье имеется. Не охочусь, а так, на всякий случай, чтоб не вздрагивать от кажного шороху. Так ты чего надумал-то?

– Надумал зимовать. Пустите в квартиранты, а, Галина Константиновна?

– Только рада буду. Живой человек в доме. Ой, – спохватилась она, – пора мне, засиделась! Тесто подошло, загостевалась!

– Полетела! – добродушно откомментировал Северьяныч стремительную рокировку Галины Константиновны. – А я, братец, самое главное, лечусь здесь спокойствием.

– И помогает?

– Во всяком случае, уже три года, как таблетки пить перестал и кровью не какаю.

– Класс! – восхитился Никола. – А я завтра ещё разок прямо с утра в лес сгоняю.

– Понравилось?

Никола кивнул:

– И неизвестно, что больше: собирать или есть…

…Имя для новой жизни он подобрал себе неожиданно и сам. Ему всегда не нравилось быть Николаем Рэмовичем Тороповым. Это дед, Иван Иваныч Торопов, в свое время начудил: служа партайгеноссе на военном заводе общесоюзного значения, от полноты душевной назвал своего недоношенного первенца звонкой аббревиатурой: РЭМ – Революция, Энгельс, Маркс – то есть испортил разом жизнь и новорожденному, и заодно – его возможному потомству.

Нашему герою, впрочем, не нравилось не только отчество. Его супертрадиционное имя ему не нравилось тоже: Николай, на его вкус, звучало как-то старомодно и претенциозно; претило и безвольное Коля, не говоря уже о просторечных Колянах и Колюхах.

Но главное, он сам себе не нравился. Смешно сказать, но дешёвый квас, купленный нынешним маем в магазине «Лента» стал для него счастливым ономастическим открытием. Прочитал на этикетке и сразу понял: вот оно! Для новой жизни – то, что надо! Никола! – и просто, и весомо, и безо всяких там закидонов и виньеток. Решил держаться этого варианта. Никаких Рэмовичей. Судя по картинке на судьбоносном напитке, Никола был во всех смыслах счастливчиком: весёлый, дураковатый, общительный. Вот и вперёд! Нечего умничать, проще надо быть, и небеса улыбнутся тебе. А уже хотелось, чтоб улыбнулись, наконец.

Главные вопросы: уживусь ли на новом месте? Выживу ли в деревне? Смогу ли выдернуть себя из тотального тупика? Да, образовавшийся Вольговский вариант – это радикально. Вот и хорошо. Нечего ходить вокруг да около. И вообще – не смешно ли мужику с руками-ногами и какой ни на есть головой кручиниться об этом! Вот ведь проблемы, в самом деле! Предки жили и подвигом не считали! Чего это мы, как та пугана ворона на помойке, всего боимся да опасаемся? Видать, сильно подпорчены городской цивилизацией – всеми этими тёплыми клозетами, горячими батареями и комфортной струйкой в биде. Видно, мамки-няньки перетряслись над нами в детстве (а над некоторыми и в отрочестве, и в юности, да и вообще – всегда!) со своими страхами и советами, вколотив нам в башку, что мы – хрупкие, золотушные, слабые и никчемные, а потому обречены без удобств и комфорта сгинуть не за понюх табаку. А уж в деревне и в одиночестве – батюшки светы! – да за милую душу, только выбирай: околеть в холодном сортире или угореть от дровяной печки, сдохнуть от голода или обожраться поганок, замерзнуть в сугробе или сгореть в деревянном доме?

– Вот бабы! – досадовал настоящий мужик, накручивая километры по Вольговским окраинам и обдумывая самое важное решение в своей жизни. – Лишили жизнь вкуса, а мозги – воображения. Ну, вот, нашёл, наконец, причину. Боже, как глупо и пОшло – не ты – недоделанный, а целый матриархат виноват! Как всё-таки хорошо, что с работы меня попёрли. Я бы ещё долго прицеливался и трусил. А тут и Зоя бортанула. Большая удача. Даже некого в известность ставить. И незачем.

Идея побега зрела у него давно. Вначале Никола, как настоящий интеллигент, созревал теоретически. Постепенно у него сложился более или менее складный вариант его новой жизни. Ясно было, что жизнь, конечно, внесёт свои коррективы. Он прекрасно знал свои слабые стороны. Про них так долго и с таким упоением вещали все три его женщины, что почти убедили в его полной недоделанности. Вот и Северьяныч о проблемах толкует.

Конечно, он городской житель. В деревне дольше летних месяцев у бабушки никогда не жил. Между тем резоны Северьяныча, как и аттестация оставленных женщин, были ему неприятны. Шли вразрез с задуманным. Никола понимал, конечно, что засада именно в том, о чём толкует этот старик. И засада реальная. Не в бирюльки играть.

Но теория возможной жизни была так хороша и желанна, так ладно в его измученной голове сложилась картина будущей жизни, где дружески слились его мысли с любимыми идеями Эпикура, Хейзинги, Уолтера и Льва Толстого, что если бы он сейчас отступил, то всю жизнь бы потом жалел, что даже не попробовал. Он это знал точно. Потому что он знал точно: его нынешняя жизнь изжила себя.

Прежде чем уйти в леса,нерешительный Никола, конечно, долго мучился и искал варианты. Однако смерть Веры так потрясла его, что неожиданно радикально перевела его думы в реальное русло.

Вообще-то у теоретиков так не бывает, чтобы взяли и сделали, на то они и теоретики. Помечтают-помечтают – и рассосётся! Но в этот раз всё складывалось как по сценарию: дом, а точнее комнату, ему обещает сдать на зимовку милейшая Галина Константиновна. Только печки топить надо. В свою городскую квартиру он пустил квартирантов, так что деньги на самое необходимое будут. Северьянычу, вон, трех тысяч хватает. Хорошо, кстати, что и Северьяныч рядом зимовать будет. И кажется, впервые в жизни самая бредовая, неясная, безбашенная фантазия прямо на глазах начинает обретать плоть и кровь. Прямо с каждым часом он чувствовал, что появился реальный шанс изменить свою жизнь, а не профукать, как это у него принято. Вот она, чувственная полнота жизни, во всей глубине и многообразии! Прямо за окном. Руку протяни!

А не игра ли это, не бегство ли, не капитуляция? – даже думать не хочу. Да и какая разница? Что-то ему подсказывало, что рискнуть стоит.

Тоже мне экстрим!Тишина, от которой звенит в ушах, свежий воздух, который ложкой есть можно, родниковая вода, которую сколь ни пей – не напьёшься, леса с их щедрыми дарами, изумительный вид, который завораживает глаз и душу в любой точке Вольгова. И это экстрим? Да не сошёл ли ты с ума! Ты только что из настоящего городского экстрима вырвался! Покалеченный, оболваненный, униженный.

Нет, Никола не был слепым кретином. Он не идеализировал село и его обитателей. Он просто их принял, впустил в себя, и теперь хотел, чтоб и они сделали то же. Он, конечно, слегка дрейфил, подбадривая себя:

– Северьяныч, вон, одобряет моё решение. Говорит, это одному зимовать… того… не с руки, а два мужика на одну деревню – да мы – ого-го-го! откопаем друг друга, если что… Он, вон, тоже не хочет возвращаться в Питер, там у него тоже всё плохо. Старик скрывает подробности, но ведь и так понятно: поговорит по телефону и ходит, как в воду опущенный.

В общем, хватит болтать. Тошнит уже от этих интеллигентских соплей: с одной стороны, с другой стороны… Валенок амбивалентный. Надо, пока тепло, избу свою начинать ремонтировать, печь перебирать, сруб под баню привозить. Ну, и провиант на зиму добывать. Голбец Северьяныча в моём распоряжении.

Как это у Елены Ширман? «А вечером при свете звезд я плакала, что мир так прост». Она это поняла задолго досвоего смертного часа. Умница. Точно определила смысл любви и воли. Знала, за что и умереть можно. А ты, замшелый пень, на четвёртом десятке, даже не знаешь, зачем живешь!

… Как Кириллов Достоевского, тешащий свое самолюбие, что сам уйдет из жизни, когда сочтёт это нужным, – Никола последние пять лет втайне готовился самостоятельно, без добавочных причин (как будто мало их накопилось за пятнадцать лет нелюбимой работы!) оборвать эту гнилую нить, что связывала его с пошедшей вразнос альма-матерью. Он так долго носил гордое звание г…на нации, представителя сомнительной прослойки, видимо, из того же материала сделанной, – что почти утратил навыки самоуважения.

Между тем маховик набирал обороты. Уже никто не изображал высокой думы на челе. Оставшиеся коллеги выстроились во фрунт, заправив языки в места, для того совсем не приспособленные. Цинизм ежегодных конкурсов, держащих преподов на крючке и затыкающих рот любой свежей мысли, теперь даже не маскировался. Будто некто, с грязным, пакостным воображением, взялся до дна вычерпать интеллигентскую лояльность, уже давно перешедшую границы тотального конформизма, и ткнуть этих умников в их банальную продажность и беспринципность.

Николу, как и всякого нормального человека, нервировало участие в этой игре, его оскорбляло, что с ним забавляются, как с мелкой рыбёшкой, ухмыляясь: а так пойдет? А это сглотнешь? А тут утрёшься? Неужели? – Нагрузка росла, требования становились всё нелепее и изощреннее, рыбьи-рабьи права, как и положено, скукоживались, а он уже по привычке глотал давно пустой крючок и радовался, что в очередной раз сорвался и уцелел. При этом не молодел, при этом лысел и сдувался. Стали посещать стариковские мысли: Сколько ещё осталось? И это всё, чего достойна твоя бессмертная душа?

Есть причина, и есть повод. Когда ему и его коллегам предложили пройти медицинское обследование, чтобы быть допущенными к преподавательской благодати (верхи, видимо, всерьёз полагали это синекурой), – он вдруг ясно понял: а вот это всё!  Когда, в фарисейском беспокойстве о его здоровье, перечеркнув медицинскую тайну, право на личную жизнь и прочие либеральные излишества, ему и всем его коллегам велели представить медицинское освидетельствование своей тушки в Учёный совет приблизительно по ста диковинным позициям, – он понял: финита ля комедия! Дальше – без меня. Сыт по горло!

Нет, у него не было искомой гонореи, не водилось и палочки Коха, он не страдал запоями, не сидел на игле, обошлось и без мании величия –это гиря дошла до пола. Никола просто наотрез отказался числить себя педагогическим материалом (так назвал преподавателей один высокий чиновник, мотивируя необходимость тотального медосмотра). Ведь если принимаешь правила игры, то признаёшь: нет студентов, учеников. Нет и преподавателей, Учителей. Есть дешёвый похабный базар, на котором затурканные купленные рабы, и не рабы даже, а тот самый педагогический материал, – оказывают обучающимся некие педагогические услуги. А какую услугу может оказать некачественное, подгнившее вещество? Мда… Но какую-то ведь оказывает! Вот и надо его, сукина кота, прогнать сквозь строй медиков, может, те и отыщут брачок, которым можно будет потом при случае ткнуть тухляку в харю, буде потребуется изгнать его из своих блистательных рядов.

Если Никола в чём-нибудь и был несокрушимо уверен, так это в том, что правильно сделал, что ушёл из места, где повреждение разума и отсутствие собственного достоинства – теперь непременная составляющая.

Ох, не случайно выбираем мы темы для своих научных работ! Суверенитет как полноценная независимость от массового идиотизма стала теперь личной проблемой Николы, некогда обмусолившего тему (политического, правда) суверенитета в своей диссертации со всех сторон.

Итак, возвращаться Николе было некуда. С работы он ушёл. Вузовская каторга для него, похоже, закончилась. Свою квартиру он сдал русским беженцам с Донбасса. Так что в городе у него теперь – ни жилья, ни работы.

Но, как учила его незабвенная Инга, если одна дверь закрывается, тут же распахивается другая. Возникала заманчивая перспектива хоть какое-то время пожить для себя. Подумать. Никогда у него не было такой возможности.

Здесь, в деревне, он впервые ощутил жизнь на вкус. Здесь на всё аппетит отменный. Тут и усталость в радость, а любой разговор с селянином протекает легко и живописно.

– Здорово! – приветствует тебя с крыльца древний Арсеня Потемкин, хулиганистый старичок из местных, которого дочь привозит сюда на всё лето, а в сентябре со скандалом забирает.

– Здравствуйте, Арсений Павлович.

– Куды пошёл-то?

– Да вот (киваю на коромысло), воды в баню натаскать.

– Не одна меня кусает, видно много развелось?

– Не понял.

– Ничё. Обовшивеешь – так поймёшь.

И пошёл резать и сушить чагу, которую сельчане выгодно сдают в местные аптеки.

А до тебя постепенно доходит, что он имел в виду, и ты идёшь по воду, тихо ухмыляясь.

Через неделю тот же Арсеня опять хулиганит, хлебнув винца, – премию за чагу обмывает.

– Здорово, работяга! – дребезжит из своего палисадника.

– Здравствуйте, Арсений Павлович!

– Всё моесся?

– Так суббота, пора.

– Ну-ну… Передохни чуток. Загану загадку, будешь гадать?

– Давайте.

– Чёрная дыришша по лавкам свишшет.

Чуток подумав, Никола произносит в нерешительности:

-Тряпка?

– Ага, тряпка. Иди с богом.

И опять идёшь, посмеиваясь, своей дорогой. Самое ценное – никто никого не изображает. Как результат – стал спать, как убитый, а то, бывало, ворочаешься-ворочаешься, ведёшь какие-то шизофренические беседы с самим собой и понимаешь, что опять всё сделал неправильно. Случайные люди, ненужные связи и твоя беспросветная глупость – вот она, формула бессонницы.

Главная забота теперь – свой дом. Свой – это Ингин, она ему подарила. Этот Кудрявцев дом принадлежал ее бабушке, Ольге Ивановне Кудрявцевой, а после смерти хозяйки, с конца восьмидесятых, стоял сиротинкой и выживал из последних сил. А вернее – неудержимо разрушался.

Инга бабушку Олю и этот дом любила. В чужие руки отдавать не хотела. Но и не желала, чтоб он развалился окончательно. Сама она им заниматься не могла, а поскольку Николай оказался её земляком и тоже любил эти места, – то и возник в Ингиных недрах этот великодушный жест, который снимал с её души заботу о доме. Она в самый расцвет их сказочных отношений официально оформила дарственную и повесила на теоретическую Николину шею тяжёлые практические проблемы по ремонту и содержанию этой деревенской избы.

Она ещё тогда, мечтательно закатив глаза, вещала что-то о кладе на дне старого колодца, о какой-то особой связи своих вольговских предков с царским молодняком, приезжавшим сюда почудесить на деревенскую вольницу. Но верить Инге – себя не уважать. Однако проверить можно. Как-нибудь потом. К слову, на небрежный вопрос Николы о старом кудрявцевом колодце Галина Константиновна, внимательно глянув на него, ответила, что был такой. Сейчас там сарай стоит. – А что? – Да так. – Ну-ну…

Дому больше ста лет. Он, конечно, потихоньку бабушкой Олей ремонтировался, но сил и денег у старушки было не много, да и после её смерти уже столько лет прошло, – а потому держался дом сейчас исключительно на честном слове.

Это был деревянный пятистенок, построенный для большой крестьянской семьи. Двор для содержания скотины давно отъехал, и его разобрали еще лет десять назад по указанию Инги. Русская печь, занимавшая много места в передней части дома, развалилась. Ее нужно было перебирать и восстанавливать, либо убирать совсем. Но это Северьяныч не советовал. Обещал свою помощь. Он и в печах понимает.

Павел Северьяныч обследовал дом и составил фронт работ – длинный перечень того, что и в какой последовательности необходимо делать. От этого списка у Николы сразу опустились руки и он по старой свой привычке оставил всё как и есть и принялся просто квартировать у милейшей Галины Константиновны, решив, что война план покажет.

Северьяныч посоветовал ему поговорить с Лерой, она знает каких-то чухломских плотников, которые могут за недорого подмогнуть с домом. А пока надо готовиться к зимовке, делать грибные и ягодные припасы. Летний день год кормит. Северьяныч звал с собой завтра в лес. Кажется, лисички пошли.

Часть 2. Никола и его женщины

С Верой они прожили вместе почти пять лет. Они даже в загс сходили. Вера иронизировала: «Без попа нет попы», – но он видел, что она была довольна. Это был студенческий брак во всех смыслах этого слова – незрелый, дураковатый, лихой.

Они встретились на шумном студенческом мероприятии. В начале перестройки все они были такими. Оба учились тогда на втором курсе университета. Только Вера на истфаке, а он на только что открывшемся отделении политологии. Заметил он её сразу, да и трудно было Веру не заметить. Она была врожденным организатором, вдохновителем и трибуном: около нее закручивались вихревые воронки из молодняка, всем она была нужна – кому-то что-то объясняла, кого-то куда-то отправляла, на кого-то прикрикивала, громко смеялась, общаясь одновременно с кучей народа и легко преобразуя эту кучу во что-то толковое. Он ещё подумал: вот такими и были пламенные Роза Люксембург и её страшненькая подруга Клара Цеткин. Такие женщины своей горячностью и разожгли пожар революции.

Вообще-то, если бы не бунтарский дух, бурлящей в её нутре, Вера была бы типичная никакая: небольшого росточка, с короткой стрижкой без затей, с лицом без косметики и телом без призыва. Че Гевара на её майке, где начисто отсутствовали природные выпуклости, выглядел осунувшимся неудачником. Но Вере это, действительно, было по фиг.

Помнится, тогда, в романтическую пору строительства капитализма, она, взлетев на трибуну, под недовольное кряхтение президиума, весело и логично доказала неизбежность… социализма, завершив выступление не слишком академично. В конце её зажигательной речи к ней на сцену выскочили человек десять младых единомышленников и, что-то скандируя, развернули рукотворный транспарант: «Капитализм – г…но», чем окончательно шокировали почтенный президиум и неимоверно возбудили студенческую галерку.

… А познакомились они через полгода после того эпатажного выступления. Весна в том году никак не желала приходить, стояла холодная и сырая погода. Был апрель, но даже снег не во всех городских закоулках сошёл, что было немыслимо для тёплого Заволжья. Николай возвращался из университета и вдруг заметил во дворе своего дома знакомую личность. Личность, не по погоде легко одетая, сидела, съёжившись, на скамейке и уже практически замерзла. Он, не думая долго, ринулся к ней:

– Привет. Что-то случилось? Я тебя знаю. Ты Вера.

У Веры зуб на зуб не попадал, но кое-что она выговорила.

Оказалось, что из общаги Веру за какие-то подвиги вышибли («контра волосатая»!); на мужике, который ещё два часа назад должен был поселить её на квартиру («вот сволочь!), волки црать уехали; а ей теперь приходит окончательный писец («больше часа здесь мокну и мерзну!»).

Мобильники в начале девяностых ещё не появились, связь была чуть ли не голубиная, лишь счастливчики телефонировали по домашнему аппарату. В семье Николая телефон был, и он предложил Вере подняться к нему, позвонить той забывчивой сволочи, а заодно согреться и высушиться. Вера слезла со скамейки, буркнув для порядка:

– А удобно?

– Да не бойся ты, я не один…

– А сколько вас?

– Ещё мама. Она спасет тебя… для истории – напоит горячим молоком и напарит ноги с горчицей.

– Ну, если для истории, – пробормотала Вера и, видя, что он завозился с чемоданом, посоветовала, – колеса не крутятся, тащи так, если пупок не жалко!

Он, помнится, тогда возрадовался про себя: какую золотую рыбку нечаянно словил! Студенческая знаменитость попала в его простецкие сети!

Ни горчица, ни молоко не помогли. Вера заболела. Они с мамой целую неделю её выхаживали. Потом выяснилось, что съёмная квартира, о которой шла речь, находится на одной с ними лестничной площадке. Но сдавалась не квартира и даже не комната. И даже не «угол». Предприимчивый хозяин пустил в свою «однушку» – на матрацы и раскладушки – сразу пятерых девушек. Ну, как, девушек… Таковой была только Вера. Остальные вели недневной образ жизни.

Очень скоро Вера перетащила свой чемодан к Николаю. А поскольку мама не одобряла безнравственного поведения молодежи, то пришлось молодежи зарегистрировать свои отношения в ближайшем загсе, а потом, очень непоследовательно, уйти на съемную квартиру. Дело в том, что места, где появлялась Вера, тут же превращались в штаб-квартиру. Сюда беспрестанно звонили, стучались, являлись незваными самые разные люди, и было их такое умопомрачительное количество и качество, что через пару месяцев бедная мама взмолилась:

– Буду оплачивать ваше жилье, только дайте по-человечески отдохнуть после смены. Я с вами погибну через месяц. А мне ещё сына поднимать.

Мама тогда осваивала работу продавца в ларьке, работала сменами, сутки через двое, и очень уставала. Вообще-то в прежней жизни она была старшим инженером-конструктором, всю жизнь прослужила в НИИ общесоюзного значения. Но где тот НИИ, и где те конструкторы? В начале девяностых все конструировали одно: выживание.

А сыну она шепнула:

– Боже милостивый, на ком же ты, сынок, женился? Она, Коленька, тебя точно уморит. Ты уж не поддавайся, сам, давай, себя обихаживай! Домой почаще заглядывай, а то с ума с ней сойдёшь. И где только такую откопал… энергичную, – подобрала, наконец, определение мама. – Кто бы мог подумать! В чём душа держится…»

Политические взгляды Веры в супружестве не изменились. Лейтмотивом было прежнее: капитализм – ну, вы помните… Кружок молодых марксистов, который теперь еженедельно заседал у них дома, развивал идеи далековатые от учения бородатого Карла. Кружковцы больше ориентировались на горячую российскую современность и такую же горячую справедливость. Вера в конце заседания всегда резюмировала повестку дня. Она, как гвозди, вколачивала: человек не должен зависеть от денег, их просто должно хватать. Если не хватает – значит, государство сознательно играет на понижение, забивает людям голову примитивными вещами, идеей выживания, например. Человек должен не выживать, а жить. Для этого он должен быть свободным. Прежде всего – в своём выборе. Тогда будет честно. Ложь закабаляет и унижает человека. Врать нельзя ни в большом, ни в малом. Это унизительно для любого человека. Боишься – не делай! Делаешь – не бойся. Вот такая моральная ортодоксия.

Пряма была Вера в своих убеждениях и поступках, как колун. Видимо, поэтому и рождала у Николая вечное беспокойство. Проблема была – соответствовать. А лучшее соответствие колуну, известно что, – полено, конечно. Только они и созданы друг для друга. Вот в такое полено стремительно превращался Николай в браке с Верой. И нельзя сказать, что это его радовало.

Впрочем, Вера в быту была даже забавной. Задумчивое почесывание носа молодой женой у распахнутого холодильника: «А что у нас пожрать, а, товаришч? Не в курсе?» Это была, пожалуй, единственная ситуация, когда она задавала ему вопросы по существу дела. А вообще все вопросы она предпочитала обсуждать с кружковцами. С мужем была немногословна. И Николай с ней порядком обирючился: молча выполнял свою основную функцию – заполнял холодильник. Поскольку от магазинов Веру тошнило, он научился делать покупки. Нет, жона (как она сама себя иногда называла) время от времени убирала квартиру и что-то там стирала, но как-то без фанатизма. Взгляд её всегда скользил поверх вещей. Явно что-то обдумывала, какую-нибудь акцию, флэш-моб или просто – политическую подлянку оппонентам.

Поскольку мебели у них практически не было, то единственное, что создавало в квартире непорядок, были расчленённые и разбросанные книги и газеты. Таковых было много. Они, как птицы на кормёжку, слетались в их съёмную однушку, но, надо отдать им должное, так же легко разлетались и дальше. Вера считала: «Прочитал – отдай другому. Нечего консервировать чужие идеи. Мысли должны быть свежими и своими».

Да, семья была своеобразной. Поначалу они могли ночи напролет обсуждать разные замудрённые вещи. Инициатором супружеских симпозиумов была, конечно, Вера.

… Августовская ночь. Они, еще практически новобрачные, задыхаясь от жары, голышом валяются в постели, он – изнемогая от желания, она – от словесного недержания. Вера вещала тогда, что при нормальном генезисе (ну, нет, нормально, а? про генезис впаривать разгорячённому молодожёну!), – так вот, при этом самом генезисе будто бы любое государство просто обречено стать социалистическим. Распалившись, она приподнималась на локте, помогая себе свободной рукой добывать формулировки, и тогда Никола мог созерцать, стремительно озверевая, её миниатюрные перси. Она ж на сиськи вообще не обращала внимания. А его интерес к этой части женского тела считала дремучим атавизмом. Скоро до Николая дошло: её возбуждают не мужчины, а вещи, далёкие от эротики, не говоря уже о сексе. Политика, стратегия, тактика и всё в том же духе. Вот так была устроена его жена.

Николая это поначалу обижало и даже расстраивало. Но мужиком в их браке, решающим, сколько, когда и как, – была она. И это был медицинский факт. Или принимать, или разбегаться.

Между тем, ещё долго всё, что провозглашала Вера, ему казалось умным, острым и даже опасным, наверное, потому и терпел. Николай, действительно, гордился, что его Вера полна редкостных качеств, что по-взрослому баллотируется на партийные должности и является настоящим лидером, пламенным трибуном и, кажется, ничего не боится. Он тянулся к ней, стремясь физически закрепить обладание этой благодатью. Взор туманился, он готов был любить эту женщину бесконечно.

Вера, однако, всё видела иначе. Когда идеи носились в голове одна за другой и хотелось их додумать до приличной кондиции, вечно озабоченный Николя, ни с того, ни с сего, вдруг делал телячьи глаза и распускал губы, с которых слетала всякая хрень.

Просто политика Вере не надоедала, а муж с телячьими глазами довольно скоро её утомил. Его участившиеся походы к матушке на прокорм и свиданку она трактовала как бесхребетность и конформизм. Впрочем, и то, что он изо всех сил старался сохранить их брак, взяв на себя все бытовые проблемы, она трактовала так же.

Скоро стало окончательно ясно, что товарищи по борьбе и семья – не одно и то же. Политического единомыслия для Николая и Веры оказалось недостаточно. В результате они и дружбу испоганили, и семью процрали. Молодо – зелено.

Но этот брак Николу всё-таки подкорректировал. В том, что он начал вскоре заниматься наукой, была, несомненно, заслуга (или – вина?) Веры. Она успела приучить его мыслить всерьёз и глобально.

Изменилась и Вера. Проиграв очередные выборы и разочаровавшись практически во всём, она решила заняться молодым поколением и подала документы на университетскую кафедру новейшей истории, куда неожиданно прошла по конкурсу. Что, кстати, свидетельствовало о реальной демократизации и лояльности родного вуза. После этого, получив комнату в семейном общежитии, она твердой поступью Маргарет Тэтчер ушла от мужа. Без скандалов и выяснений. Она двинулась каким-то своим путем дальше, а он, объевшись революционного пафоса, нулевого быта и вечного супружеского поста, пригасившего его только-только проклюнувшийся мужской интерес, вернулся к маме. Зализывать раны и отъедаться.

Если честно, лишившись брака, он почувствовал себя пацаном, удравшим из казённого интерната на волю. Слегка презирал себя за малодушие, но всё равно – больше радовался, чем скорбел.

… Он знал от друзей, что у Веры в Самаре лет десять назад умерла сестра, и она вернулась домой воспитывать малолетнюю племянницу. С ней и живет.

И вот, спустя сто лет, в конце этого марта, поздно вечером, раздался звонок. Звонила Рита, та самая племянница. Сказала, что Вера умерла. Что похороны завтра. Извинялась, что поздно с ним связалась, не могла найти его телефона. Так сможет он приехать, проводить? Ждать его?

Это было неожиданно. Ему казалось, что Веру он давно забыл, они почти не общались, за все эти годы только несколько раз созванивались, и то – по делам. Со временем его первая, идейная, жена утратила для него свою конкретность, у него организовалась совсем другая жизнь… Но вот услышал – и остолбенел.

Дел у него было полно, все они требовали его присутствия. На кафедре уже объявили, что контракт с ним продлевать вряд ли будут, надо было что-то решать с работой, да и с жизнью, замаячила идея ухода, – но он, почти против воли, зачем-то помчался рано утром в аэропорт, купил билет на ближайший рейс в Самару и сел в самолет. Всё было нереально: звонок Риты, смерть Веры, полёт на ненавистном самолете. Чего заблажил? Ведь чужие, в сущности, люди… Столько лет прошло. А сколько, в самом деле? – да почти пятнадцать…

Самара встретила его холодным секущим дождем. Зонта у него не было. Ну, вот, простужусь на Вериных похоронах, – мрачно пошутил он. С трудом дозвонился до Риты, она объяснила, как найти городской Ритуальный дворец, в котором вот-вот начнётся прощание. Это оказалось не слишком далеко. Поймал такси и успел к началу.

В зале собралось совсем немного народу. Даже странно для такого пламенного трибуна, как Вера, которая всегда была окружена толпой, как Ленин на броневике. Во всяком случае, такой он её запомнил.

Пришли прощаться, в основном, Верины коллеги, в большинстве своём -вузовские женщины. Они тёмной стайкой толпились в углу полупустого зала, неловко переговариваясь. Никто не плакал. Николаю даже стало обидно за Веру. Неужели никому не жаль её? Почему никто не воспринимает её смерть как трагедию? Ведь ушла молодая женщина… Откуда такая формальная скорбь? Неужели Вера стала такой закрытой, что никого не пробила её смерть, никто даже не пытается разгадать причину её ухода? Не в смысле диагноза. Диагноз-то что? Он как приговор. А причина? Что случилось с жизнью этой дивной женщины, умницы, оратора, трибуна?

… Процедура слегка буксовала. Ведущая опаздывала. Потом дамочка прибежала, запыхавшись, и наскоро записала со слов Риты основные факты биографии покойной. Далее, построив собравшихся у гроба (всего набралось около двух десятков человек), почти на бегу произнесла стандартный текст. Вера из своего скромного укрытия безучастно и отрешённо слушала весь этот бред. Определённо, её это не касалось.

Тогда Николай окончательно понял: всё кончено, Веры больше нет. Можно молотить языком что угодно, никого она теперь не заткнёт и не отбреет.

Производственная необходимость рядить душу в траур во Дворце скорби отдавала вокзальной торопливостью, дурновкусием и фальшью. Коллеги, как двоечники, прятали глаза, не желая или не умея говорить на подобных мероприятиях. Было видно, что все мучаются от необходимости что-то сказать о покойной. (Вера – покойная! Вот ведь! Этот конь-огонь!)

Николай никого не осуждал. У него тоже не было слов. Никаких. Его тоже одолел повальный ступор. Он никогда не выступал на похоронах, и вообще не был силён в речах. Это Вера была оратором, это у неё всегда наготове были нужные слова. Но только не сегодня.

А может, дело в ситуации, которая принципиально не выразима словами? Что ни скажи – всё будет не то. Вот есть смерть. И нет способов высказать своё отношение к ней и покойной. А надо ли это делать? Ведь не партсобрание и не профсоюзная характеристика. Наши слова и вообще-то имеют невеликую цену, а уж перед лицом вечности – и тем более. Молчать надо. Пожалуй, лишь молитва и музыка и будут здесь уместны. Кажется, и звучит что-то грустное, тихо, ненавязчиво так. Почему же не оставляет стыдное ощущение неловкости и неправильности? И еще – тяжёлой вины перед Верой.

Наши предки были мудрее нас. Они знали нужные слова, а если сами не могли – приглашали плакальщиц. Те умели. Отпевали человека в церкви, отмаливали. Верующие делают это и сейчас. Ведь нельзя же перед уходящим навсегда человеком стоять столбом или произносить казённые пошлости. Вера это точно не заслужила. Да и никто не заслужил.

Ритуальная служащая, между тем, отрабатывала хлеб, напоследок раскрасив свой картонный спич парой тёплых слов, якобы от себя: мол, молитесь, люди, о покойной, живите долго, а теперь можете попрощаться лично.

Выстроившись цепочкой по одному, собравшиеся отдали последний долг и ушли, оставив бедную Веру для последнего жуткого действа и иного бытия. Хотелось бы думать, более счастливого, чем земное.

Да, Вера жила без веры. Наверное, поэтому её проводы выглядели как бездарная самодеятельность. Для Николая это служило наглядным доказательством, что без веры смерть страшна и нелепа. А кремация в своей физической сущности ничем не отличается от средневековой инквизиции, просто вместо костра полыхают газовые горелки.

Потом был торопливый поминальный обед в кафе, тут же, при Дворце, и интеллигентские разговоры ни о чём. Про покойную, впрочем, говорили только хорошее.

Потом Рита позвала его ночевать в их с Верой квартиру. Он понял, что она боится остаться одна. Пошёл. Квартира была на противоположном конце города, в спальной окраине, на пятом этаже старой пятиэтажки. Долго ехали в маршрутке. Его рост не позволял ему пользоваться этим убогим транспортом, но Рита объяснила, что это самый удобный способ, они подъедут прямо к дому, и Николай смирился, вытянув ноги в проход, и всю дорогу извинялся перед пассажирами за неудобство. Те в ответ понимающе улыбались.

Комната Веры была, как казарма, ничего лишнего: письменный стол с компьютером, крутящееся кресло, стеллажи с книгами вдоль стен, какой-то жёсткий сиротский диван, на котором ему сегодня предстояло ночевать – вот, пожалуй, и всё. В этом она осталась верна себе: быт её никогда не интересовал.

Рита, замотанная и уставшая до последней степени, принялась готовить чай. Судорожно перемещаясь из крошечной кухоньки в комнату, она бросала на ходу: в последнее время жила Вера затворницей, почти не включала телевизора, много читала, просто сидела в темноте и думала. Друзей было немного…

Да Николай и сам уже всё понял. Просто трудно в это было поверить. Это была тайна Вериной личности. Почему её жизнь крутанулась именно в разочарование и одиночество, – теперь уже не узнает никто.

Рита несколько раз принималась рассказывать о том, что, как ей казалось, подкосило Веру: нервы тратила на работе, была она строгим преподавателем, всё требовала от студентов самостоятельности мышления и принципиальности. Впрочем, в последнее время она как будто сдалась. Больше по инерции воевала со студентами. А тут и сердечный приступ подоспел.

– А меня рядом не оказалось! – всхлипнула Рита. – Это случилось утром, когда Вера собиралась на работу. Я ушла рано, работаю медсестрой в больнице, дежурю там сутками. Других спасаю, а Верочку не смогла, дурында! Ведь видела, что не можется ей! Ещё спросила перед уходом: может, врача вызвать? Но Вера только руками замахала. Сказала: сейчас выпью кофе, взбодрюсь и марш вперёд, труба зовёт! А я и уши развесила. Поверила, что всё в порядке. А уж потом… – всхлипнула Рита, – да что говорить! Сами всё видели.

У Николая была своя вина перед Верой. Думалось: если бы не расстались тогда, он бы ей нитроглицерин под язык закинул, за руку подержал, вовремя вызвал скорую, дверь врачам открыл… Скорей всего, Веру бы отстояли. Права она была: предатель я, предатель и теперь еще – душегуб. И неважно, что невольный душегуб, на Страшном суде буду оправдываться. Надо было жить, а не разбегаться. Всё равно никого приличнее Веры так и не встретил.

Они глотали остывший чай. Риту как заклинило, всё повторяла одно и то же: никого у Веры не было. Конфликтовала на работе, не жалела себя, и вот, пожалуйста. Кому нужна эта дикая принципиальность? Правдоруб перестроечный. Студенты её не любили, боялись. Она нынешних тоже не любила, была в своих требованиях груба и сурова. Слишком уж не нравились ей эти нынешние, которых она звала платниками, ну, потому что за деньги учатся, да вы и сами знаете, что я тут объясняю.

Николай понимал Веру. Нет, она не идеализировала «прежних». Она ошиблась в другом: нынешних критиковать не стоило. Это как если бы раньше тебе что-то не нравилось в причёске, а потом у тебя просто повылезли все волосы. И что толку вспоминать детали не устроившей тебя когда-то причёски? При нынешней лысине это вообще не имело смысла.

А что имеет смысл перед лицом смерти? – размышлял Николай, слушая, как Рита моет посуду и, охая, застилает постель. Он касался корешков зачитанных книг, ему казалось, это были те самые книги, что жили когда-то в их общем доме, и какая-то тяжёлая горячая волна зарождалась у него внутри. В который уже раз он возвращался к одному и тому же:

– О чём думала Вера долгими одинокими вечерами? Здесь так мрачно. Она так и не сделала попытки восстановить их отношения. Теперь и не узнаешь, почему? То ли считала их брак детской блажью, то ли не подходил он ей, не любила его, то ли по натуре своей – такая холостая была, никто не нужен. А может, ждала, что он проявит инициативу…

Её уход все вопросы закрыл окончательно. Мысли проносились в голове, иногда он бормотал их вслух:

– Вот и думай теперь, гадай.

Это была первая смерть из его возрастного круга. Он несколько лет назад похоронил бабушку, потом мать, но то были старшие. Уход Веры показал, что это и его тема, что всё всерьез, окончательно и бесповоротно. ВСЁ ВСЕРЬЁЗ.

– Вот и решай, как жить, что и на кого оставишь…

Николай вдруг припомнил недавнюю историю с соседом по гаражу. Пётр Иванович, дядя Петя, был вечным тружеником и жутким аккуратистом. Всю жизнь в своём гараже раскладывал инструменты и детали по полочкам, собирал с любовью нужные железки… И вдруг умер. С собой туда, как водится,ничего не взял.

Вскоре появился около гаража его внук, которого до этого никто особо и не видел. Распахнул железные двери и пригласил всех желающих очистить дедов гараж. У соседей, знавших дядю Петю, случился шок. Знал бы Петр Иванович, только и шептали. Никто, конечно, из своих мародерствовать не пошёл. Пошли чужие, посторонние. Они, не мучаясь сомнением, вытащили из дядипетиных образцовых закромов всё, что смогли.

– Глупо? Что именно? Копить или распахнуть ворота для всех желающих? Ну, тут хоть что-то людям пригодилось. Получается, правы оба, дед и внук: один дельное копил, другой толково распорядился.

– А кому нужны твои нематериальные ценности? Обретённые сомнения и сомнительные обретения? – поиграл он по привычке словами и его передёрнуло от дурной неуместности этой привычки.

Он перекатывал в голове мысли, как булыжники:

– Кого интересуют продукты твоей моральной жизнедеятельности, так сказать, букет нравственных ценностей не первой свежести? Хоть кого-нибудь они осчастливят? Это вряд ли. Дядипетиным отверткам они не конкуренты. А ничего другого от тебя и не останется. Только подержанный «Жигуль» и заработал на своей вузовской каторге. Хорошо хоть от родителей квартира осталась.

– А действительно, тогда какой смысл в нематериальных ценностях: в женской верности бабушки Насти, ждавшей всю жизнь пропавшего без вести на войне мужа? Какой прок в принципиальности моего партийного деда? Чем измеряется внутренний трепет от касания детской ладошки? От поцелуя любимой? Или всё это в комплекте с не имеющей смысла жизнью, в конце концов, вместе с потрёпанной оболочкой полетит в топку казённых горелок?

– Идиот! – обругал он себя. – Каких подтверждений я ищу? Орден за красоту, знак отличия за порядочность? Медаль за любовь и нежность? – Все зарубки – на моём сердце. Перестанет биться – и рассыплются в прах те зарубки. Значит, так всё эфемерно? – Может быть, и эфемерно, но, чтобы убедиться в этом, придется остановить моё сердце, в котором Вера всегда будет жить с глазами, полными огня и революционной ярости…

И тут он окончательно понял: Веры больше нет. Нигде на земле. И горько разрыдался.

… Вернемся во времена, когда после расставания с Верой, Николай занялся наукой. Звучит громко, но, в действительности, ничего выдающегося в том занятии не было. Наука у нас в середине девяностых особо не котировалась, народ в большинстве своем либо интеллигентно вымирал, так и не поверив, что государство на него наплевало и забыло, либо, перестроившись, промышлял уголовными забавами. Было не до учёных и каких бы то ни было абстрактных материй, – шёл конкретный распил страны, а потому Николай без особых заморочек написал и защитил свою кандидатскую по проблемам регионального суверенитета. Прямо в соответствии с указом нетрезвого президента: всем желающим нахаваться до упора своей местечковой самостоятельности. Хруст и чавканье ещё стояли по городам и весям, когда Николай, насобирав материал, приступил к переливанию из пустого в порожнего, чем, впрочем, очень порадовал маму, которая никак не могла в своём торговом ларьке забыть свой славный НИИ общесоюзного значения, которому отдала двадцать лет жизни.

Про засаду, под названием антиплагиат тогда никто и слыхом не слыхал, аспиранты со знанием дела передирали чужие работы, бодро защищались в лояльных советах и получали свои три копейки доплаты за степень, если служили в вузах. Если трудились в другом месте, то результат ограничивался моральным удовлетворением.

Именно в это время чиновникам и бизнесменам, как они себя называли, для полноты ощущений потребовалось то, чего в нормальной жизни у них никогда бы не случилось, – учёная степень. Ну, просто кушать без неё не могли! Особенно привлекала их степень докторская. Это было извращение из разряда: Любые мечты у меня, небедного, сбываются!

Одним словом, кому чего и сколько не хватало – то и заказывали. Голодные доценты строчили под копирку диссеры, радуясь неожиданной возможности прокормиться. Незамысловатость процесса и простота процедуры, а также неожиданно открывшийся спрос на степени и звания, испоганили всех участников этой похабщины: вузы и советы при них, денежных соискателей и продажных исполнителей. Никто не сохранился, накрытый девятым валом халтуры и липухи.

Наука превратилась в дойную корову, и стала тупа, как мычание. Что совсем не смущало организаторов этой механизированной дойки. То, что прежде звалось элитой, пошло вразнос. Никому уже и ни за что не было стыдно. Даже слова эти, про стыд, про совесть и прочую муру, вышли из употребления. Все хотят кушать – высоконаучное объяснение повального помрачения.

Между тем на фоне тотального надругательства над страной это, действительно, казалось чуть ли не милой шалостью чиновных чудаков: ну, блажат наши мэры-сэры-пэры, ну что с них, с дурашек этаких, возьмёшь! Рассудите сами, ведь крупному чиновнику или, там, бизнесмену просто неприлично теперь не быть доктором наук. Ведь по факту, согласитесь, не дураки!

Если ты такой умный, то почему такой бедный? – интересовались кровососущие у тех, чьей кровью питались.

– Так что, ээээ…уважаемый… ээээ… Валерьян Семёныч, – мычит на приватной встрече помощник нувориша, – будьте добры, голубчик, обеспечьте защиту во вверенном вам Совете. Времени у Анатолия Антоныча, сами понимаете, мало. Дела государственные. Уложиться надо в самые сжатые сроки. Считайте это спецзаданием, – и волосатый палец устремляется к потолку, – а чтобы работалось веселее, уважаемый человек, о котором не будем упоминать всуе, передает вам вспомоществование, так скать, гуманитарную помощь, ну, разумеется, не рубли. Кого они интересуют, кхе-кхе-кхе… деревянные… Шеф обещал подъехать на банкет, на защиту он вряд ли успеет. Ну, оччччень занят. Ему как раз в это время предстоит… ну, да не нашего ума это дело…

Вот такие затейливые хозяева жизни потянулись к степеням и званиям. А глава Совета, заслуженный профессор Валерьян Семенович Степанищев, конечно, всё не хуже нас понимает, но стоит, вытянув больную спину, слушает и кивает. У него тоже проблемы – хворая жена, безработная дочь, малые внуки. Жаль его, сердешного! Но науку жаль больше. Испоганили, взявшись с обеих сторон. Дураки и предатели.

… А у Николая в конце означенных девяностых резво булькала и пузырилась… нет, не наука – личная жизнь. После расставания с Верой он, как Бобик в гостях у Барбоса, пошел в загул, завёл множество необременительных знакомств, флиртовал с аспиранточками, таскался на свидания. Однако скоро пришлось этот фейерверк свернуть – мимолетные связи при всей своей непритязательности, отнимали много времени, а главное – не давали сосредоточиться на науке, какой бы похабной она ни была. Ведь Николай, под укоризненными взглядами мамы, пообещал довести дело до защиты.

Когда всё свершилось, свежий учёный-мочёный, в соответствии с нарисовавшимся статусом, принялся искать новую работу. Вузы в конце девяностых жили в режиме ЧС: их трясли, сокращали, сливали, укрупняли, – одним словом, издевались, как могли. Мизерные зарплаты платили не вовремя. Но преподаватели не уходили. Некуда.

Николаю, в конце концов, повезло: после года переговоров и почасовых калымов его взяли на кафедру истории политики в местный политехнический университет, в котором в перестройку образовалось много совсем не профильных факультетов и кафедр.

Вскоре для их семьи наступили нелегкие времена. Заболела мама, и теперь вся жизнь Николая протекала либо на работе, где он без конца осваивал и исполнял новые учебные курсы (их в вузах традиционно валят на новичков), – либо у больничной койки. Больше года мать и сын боролись с болезнью века, но чудес не бывает. Тем более – в отсутствии денег и нужных лекарств. Да что лекарств! Ваты и подушек тогда в больницах не было.

После маминого ухода Николай долго не мог прийти в себя. Тосковал. Но жизнь продолжалась, и вот объявился лекарь – великолепная Инга, со своим богатым медицинским арсеналом.

Инга была его землячкой. Её предки по материнской линии вели свою генеалогию из села Вольгова, что было рядом с Михайловом, откуда родом была и его бабушка Настя. С Ингой он познакомился в поезде. Николай по последнему поручению мамы поехал утрясать вопросы с бабушкиным домом, который стоял без хозяйки вот уже пять лет. Короче, дом нужно было срочно продавать, пока он окончательно не развалился.

Все десять часов до Галича они проговорили. Тогда прямо в поезде она ему про Рюриковичей, а точнее – про Романовых и доложила. Но об этом позже. Впрочем, очарованному Николаю можно было впарить, что угодно.

Инга оказалась женщиной забавной, с легким приветом, очень женственная. Она тут же принялась кормить его курицей-гриль и попутно соблазнять. Политикой не интересовалась. Слава богу! Вообще ничто абстрактное и метафизическое её не привлекало. Ухоженная, продуманная, ориентированная на личную жизнь – вот что такое была Инга в то лето, да и вообще. Именно это ему тогда и было нужно.

Николаю шел тридцатый год, а Инге стуканул сороковник, во что ни тогда, ни позднее поверить было невозможно. То, что она на десять лет старше и у нее есть взрослый сын, он узнал не сразу, а ровно тогда, когда это уже не имело никакого значения.

Утром рано прибыли в Галич. Ее встречал какой-то дядька на «Ниве», Николай пошел на такси. Договорились, что он навестит свою очаровательную попутчицу в ее загадочном Вольгове. У неё там было какое-то очччень важное дело. Обещала потом рассказать. Таинственная такая… Но – не случилось. В тот месяц они только пару раз поговорили по телефону. Да и говорить, в общем, было не о чем. Главное у них завязалось, как говорится, на невербальном уровне. Он понимал, что хочет её, оставалось только выяснить размер хотения и кое-какие детали.

Свои отношения они не регистрировали. Организовался красивый и необременительный гостевой брак. Почти три года гостевали они в своё удовольствие. Если бы стали жить вместе, праздник жизни закончился, едва начавшись. Говорить было решительно не о чем. Оставалось только хором голосить романсы, которые Инга очень уважала, а он терпел.

Она вообще, как выяснилось, была певуньей и плясуньей. Про таких говорят: живет на позитиве. Он никогда не видел её расстроенной, встревоженной, тем более – плачущей. Это была птичка Божия, которой удалось организовать свою жизнь без лошадиного пота и зверских гримас напряжения.

Между тем замужем Инга побывала, сына родила и вырастила, деньги у неё водились, квартира в новом доме в тихом центре была в полном порядке. Только мужичка чуток и недоставало. Ну, так он и появился. Свято место пусто не бывает.

Инга оказалась ритуальной женщиной. Она обставляла их встречи по пятницам, как спектакль. Сама была всегда к тому моменту отшлифованной до последнего ноготочка. Еду заказывала в ресторане (а он-то, дурак, думал, хлопочет, девочка, старается!). Баловала его, делала хорошие подарки: то галстук стильный, то кожаный футляр для планшета, то модный парфюм.

Она служила в одной крупной телекоммуникационной фирме, судя по всему, хорошо зарабатывала. Выяснилось, что отец её ребенка – совсем не простой парень, один из руководителей этой фирмы, разбросавшей свои сети по всей стране. Живет сейчас в Москве, но бывшую жену и сына активно поддерживает. Когда в прошлом году их Игореша закончил школу, отец взял его к себе, в столицу, и пристроил под своё крыло.

Так что Николай встретил Ингу в замечательный момент её жизни: она была молода, привлекательна и ни в чем, кроме любви, не нуждалась. Этой благодати и отвалил ей Николай. Хотя и ему, определённо, перепало.

Про себя он ворчал на Ингу, обзывал её весёлой дурочкой, но по пятницам неизменно таскался к дурочке на вкусный ужин и ночь любви.

Конечно, дурочкой Инга не была. Про таких говорят – своеобразная. Она, действительно, хорошо сохранилась. И не во внешности дело. А в том, что жизнь для неё, как существа принципиально незамороченного, сохраняла колорит сказки. Поначалу ему было забавно наблюдать у взрослой тёти эту неистощимую потребность рядиться в разного рода фантазии. При этом реальность шла по касательной, особенно тщательно фильтровалась неприятная реальность, чтобы затем, переварившись в волшебном горшочке, под названием Ингин мозг, выплыть на поверхность её жизни по всем правилам сказочного жанра. Она откуда-то точно знала, как всё должно выглядеть, что и в каких случаях принято носить, есть, пить, говорить, – и это не было формальными правилами этикета, это были её личные предпочтения, невесть кем заданные инструкции, которым Инга неизменно и азартно следовала.

Внешне Инга была полной противоположностью Веры. Рыжая, высокая, в любой толпе бросается в глаза. Такое яркое пятно. Не ходит, а носит себя, как чай на блюдечке. Грудь вперёд, а она немаленькая, спину держит, лоб не морщит, каблуки не снимает. Даже дома. Талия всегда обозначена поясом или ремнём, в ушах и на шее задорно побрякивают россыпи индийских камней, к которым она имеет особую склонность. Но главное, конечно, лицо. Оно у Инги будто навсегда отретушировано. Это потом он узнал, что дело в каком-то специальном татуаже. То есть все детали – глаза, брови и губы – были в свое время разноцветно прорисованы специальным мастером. Так Инга всегда получалась прибранной и в ярком образе. Мистификация – нон-стоп.

Понятно, что при таких задатках Инга была врушкой. Не злостной лгуньей, не жёсткой разводилой, а безвредной фантазеркой. Даже не врала, а сочиняла, и сама себе верила. Он поначалу – тоже. Но скоро концы с концами окончательно разъехались. И Николай почувствовал себя идиотом. Доверчивым. Стал презирать себя за слабоумие и раздражаться на опереточный оптимизм своей подруги.

Впрочем, зря он так. Тут не Инга виновата, это Николай охладел. Эту женщину надо было понять и принять. Либо – топать мимо. Просто у неё был свой, особой подход к жизни: если чего нет – надо выдумать, а потом в это поверить. Можно выдумать что угодно: кучу поклонников, красивые романы, зарытые клады в родовом гнезде, царскую родословную. И всё срабатывало. Верила сама – верили другие.

А что? Сидеть, грустить по поводу утекающей жизни и ждать, когда она совсем утечёт? – Инга выбрала другой путь. Чтобы непротивно было смотреть на себя в зеркало, она решила договариваться со своей матчастью: кожей, костями, сухожилиями, мышцами. С телом, одним словом. Каждую свою детальку она ежедневно разминала, гладила, выгуливала. Каждому кусочку тела уделяла внимание. Не ленилась. И получалось. Молодой оставалась – что по виду, что по разуму.

И образцы для подражания у неё имелись. Вон, артист Зельдин, не много-не мало, в свои сто пляшет и поёт. И выглядит на полвека моложе. Что и требовалось доказать: старость – не болезнь, а состояние души. Она и в тридцать может нагрянуть, если что…

Это потом уже, когда они расстались, Николай много чего обнаружил в Ингиных чудачествах. Он как-то случайно наткнулся в Интернете на открытия одного американского генетика, однофамильца марки известного чая, который опытным путем доказал, что, якобы, с помощью истинной веры, исключительно силой мысли человек способен решать самые серьёзные свои проблемы: избавляться от болезни, убирать возрастные изменения и другие неприятности. И, будто бы, никакой мистики в этом нет: исследования показали, что направленное психическое воздействие способно менять даже генетический код организма. И орудиями взлома, так сказать, являются вещи абсолютно нематериальные: сильная вера, внушение, огромное желание. То, что затрагивает не только сознание, но и подсознание человека. Прямо как у Инги. Она же сто раз ему про это талдычила:

– Если у тебя тоскливая собачья жизнь и на носу такая же собачья старость и тебя это не устраивает, – надо серьезно поговорить с собой. Приказать: «Хватит ныть. Стань, кем хочешь. Тебе никто помешать в этом не сможет. Ты сам хозяин себе».

– Где-то я это слышал…

– Не слышал, а видел. На листочке в моей спальне. Прямо над кроватью.

– Что-то я сомневаюсь… – тянул Николай свою песню о главном.

– Тогда и не будет ничего.

– Но ведь сомнение – признак интеллекта…

– Да кого он интересует! Я не над интеллектом работаю, а над красотой и счастьем.

– И получается?

– Всегда.

– И не идиотка?

– Нет, будущий здоровый долгожитель.

– А тебе хочется жить долго?

– А тебе нет?

– А зачем?

– Так интересно же, что будет? Ведь не узнаешь, пока не увидишь.

– Всё одно и то же. Нет, даже хуже год от года. Ничего интересного.

– Тогда помирать пора.

– А ты поживешь?

– А я поживу. Мне нравится – жить.

Николай продолжил углубляться в труды чайного ученого и обнаружил у Инги ещё одно, абсолютно гениальное озарение. Он помнил, как она интуитивно радикально отметала все дурные новости, как отказывалась про них думать (Скарлетизм в действии: Я подумаю об этом завтра!). Так вот: Инга – титанида! Она попёрла против природы! Дело в том, что наша психика бережно складирует в подсознание прежде всего разнообразную гадость, всё самое тухлое и ужасное. А хорошее либо выкидывает на помойку, либо задвигает в самый дальний угол. В результате в закромах Родины, в подсознании то есть, как в старом погребе, хранится 70% негатива, и лишь 30% – наоборот.

Между тем, пропорция эта никуда не годится. То есть с такими запасами изменить в своей жизни ничего нельзя – барьер из дерьмовых завалов просто не пропустит твои рахитичные благие намерения.

И только если ты сумеешь поменять пропорцию, если получится капитально перестроиться на позитивчик, – лишь тогда, якобы, подсознание дрогнет и пропустит твою позитивную волю в клетки, чем и поможет перенастроить твой подпорченный наследственностью, экологией или образом жизни генетический код. Получается, что код этот – не стальная конструкция, а, скорее, – сказочный замОк, отворяющийся по волшебству: «По щучьему велению, по моему хотению».

Способностью радоваться жизни вообще-то обладают все люди, вот только сохраняют её недолго – приблизительно до шести лет. Именно тогда и формируется опыт подсознания, а в итоге – и сама личность, с фобиями, моральными травмами, комплексами или – наоборот – с установкой на удачу и счастливое будущее.

А вот это уже Николай знал по себе – может, он потому и мутный такой, что всегда, когда он рос, в их доме была напряжённая атмосфера, всегда было не до него – мать с отцом постоянно ссорились, а он сидел, забившись в угол, и проклинал праздники, которые заканчивались всегда одинаково – ором и рукоприкладством.

И всё-таки: можно ли взрослому человеку, в трезвом уме и твердой памяти, с опытом опостылевшей жизни, вдруг взять – и по щучьему велению обратиться в наивного ребенка, или счастливого дебила, или еще в кого, не менее жизнерадостного? Возможно ли перезапустить программу, со всей дури надавив на газ?

И опять он сомневался. В себе, в чересчур наивной методе и в результате, конечно. Определённо, лично ему много чего мешало: инерция жизни, какие-никакие мозги, мнение других. А Инге было по фиг! Ну, и тухни, слабак! Чего ж ещё сказать? Совсем авантюризма не осталось.

А ведь речь, по сути, об универсальном, бесплатном, эффективном плацебо на все случаи жизни! Да Ингу надо было изучать как редчайшую биологическую особь, как совершеннейшего биоробота, вот по кому диссертации писать надо было! А то суверенитет, суверенитет… Да кому он нужен! Ты же видел собственными глазами, что эта женщина, действительно, может договариваться со своим организмом, давать ему задания: выглядеть на десять лет моложе, не болеть, пребывать всегда в прекрасном расположении духа.

Нет, а в самом деле, что мешает настроиться на позитив и пожить по-человечески? Хотя бы в виде эксперимента? Ведь ничего другого не будет! Что мы за нытики-паралитики такие? Ведь даже неразумно! Сами себя отравляем продуктами распада. И чем больше отравляем – тем сильнее воняем, что жизнь не удалась. И с каждым причитанием оставляем себе всё меньше шансов хоть что-нибудь изменить. Замкнутый круг из колючей проволоки.

А Инга своей детской верой в чудеса взяла и разбомбила клеточную мембрану сорокалетней женщины, впрыснув в свои клетки молодильное средство Макропулоса. Вот оно, очевидное – невероятное!

А я только брюзжу, толстею и старею. Всё смысл ищу, которого нет. Не то и не там, видать, ищу. Потому-то и zero – куда ни кинь: ни смысла, ни счастья, а заодно – ни жены, ни детей, ни денег… полное zero.

– А чем же всё закончилось? – поинтересовался Северьяныч, которому Никола взялся рассказывать историю своей жизни.

– А ничем. После нашего расставания к Инге вернулся её прежний муж, отец Игорёши, и она укатила с ним в Москву. Семья воссоединилась. Инга, судя по всему, опять счастлива.

Северьяныч хмыкнул. Никола решил добавить мотивирочной части: мол, женщина эта, определенно, с Луны, то был не его вариант…

Но, если честно, чем больше он думал об Инге, тем гениальней ему представлялась эта несложная, брошенная им дурочка. А когда недавно вычитал у Чапека, что оптимизм бывает двух родов: один, отворачиваясь от дурного и мрачного, устремляется к идеальному, хоть и призрачному; другой даже в плохом ищет крохи добра, хотя бы и призрачного. Первый жаждет подлинного рая – и нет прекрасней этого порыва человеческой души», – то засомневался конкретно: ну, и кто из нас дурак?

Северьяныч уже забавлялся в открытую:

– Так я не понял: чё расстались-то?

– Так говорю же: не моя женщина.

– Аааа… Я вот что скажу, не обижайся: ты хоть и ученый, а, похоже, дурак. Такую бабу процрал. Красивая, самостоятельная, с деньгами… Я бы на твоем месте женился и жил с ней в своё удовольствие.

– Не моя женщина! – с раздражением повторил Никола. – Закрыли тему.

– Так что ж теперь! Знамо дело, закрыли, – пошли сруб посмотрим, к соседям из Чухломы привезли.

… Зою Незнамову, парикмахера-универсала, Николай встретил прямо на её рабочем месте. Она трудилась рядом с его домом в парикмахерской «Серж & Элен». Кто был Сержем для Николая осталось тайной, а вот Элен в миру была Ленкой, хозяйкой двухкомнатной трущобы, полученной ею по наследству и приспособленной под означенную цирюльню.

Зоя появилась там недавно. Это была крепкая деваха лет двадцати пяти, с большими голубыми глазами слегка навыкате, крупными, будто припухшими губами и тонкими светлыми волосами, которые она небрежно закручивала на затылке. Разговаривала Зоя громким хриплым басом. Много курила и смеялась. Смех у нее был заразительный, а руки – хорошие, лёгкие и умелые.

Она заинтересовала его тем, что не только быстро и ладно подстригла, – но и забавно с ним погутарила:

– Вы в курсе, что у вас две макушки? – сообщила мастер, пытаясь выпрямить его торчащие на маковке непослушные волосы.

– Слышал.

– Трудно стричь. Волосы топорщатся. Зато примета хорошая.

– Какая? – поинтересовался клиент, отлепляя с лица прилипшие волосинки.

– Говорят, две жены будет.

– Что ж тут хорошего? – искренне удивился владелец двух макушек. – Хотя жены уже были. Там третьей не видать?

– Хватит с вас и двух. И так стричь запаришься. А ещё вот здесь и здесь, – дважды ткнула Зоя в просторный лоб Николая, – у вас две зализы.

– А это к чему? – развеселился потерпевший, которому мастер-универсал впервые в жизни давал такую профессиональную диагностику его проблемного, как оказалось, волосяного покрова.

– К хорошему парикмахеру. Трудно стричь такую сложную голову.

– У вас получилось.

– Вот и приходите.

– Приду, куда ж я, такой дефективный, денусь!

– Вам с таким ростом волос надо не реже двух раз в месяц стричься, – выдала Зоя рекомендацию.

– А может, махнуть наголо – и все дела?

– Вам не пойдет, – покачала головой Зоя.

– Это почему?

– Вы интеллигентный человек. Сразу видно.

– Где это вы разглядели?

– Так ненакаченный, незагорелый, а ведь лето только что закончилось. У вас очки, вон, портфель. Нет, каток – это не ваше, – подвела итог мастерица мужских причёсок.

– Хорошо же вы лысину назвали! каток! Получается, каток только для качка? Желательно с битой руке?

Она расхохоталась:

– Скажете тоже.

Так, похохатывая, они и не заметили, что в углу салона нервно ёрзает парень, которого в это время коллега Зои оприходовала под ноль.

Когда через две недели, как велено, Николай послушным обросшим бараном притащился на очередную стрижку, Зои в салоне не оказалось.

– Не её смена? – поинтересовался Николай, но хозяйка Лена, гордо восседая за столиком с телефоном, буркнула что-то невнятное, уведя взгляд в сторону.

– Так, не понял, когда мне прийти? Мне этот мастер нужен.

– Мастер-то она хороший, но не надёжный. Заболела. Позвоните вначале, запишитесь через недельку.

Потом целую неделю он названивал, но ответ был лаконичным:

– Нет, пока не вышла.

Он уже хотел искать нового мастера, но как-то в резко начавшийся дождь по дороге с работы домой решил укрыться в Зоиной парикмахерской, а заодно окончательно узнать: что же всё-таки происходит? На болезную девушка, определённо, не смахивала.

Зои в салоне снова не было. Ответ хозяйки заведения его удивил:

– Она тут больше не работает.

– Уволилась?

– Да.

– Жаль, хороший мастер.

– И нам жаль. Но надоело терпеть её выкрутасы.

– А мне она показалась без выкрутасов.

– Пока не… – и хозяйка выразительно провела по горлу. – Болезнь века.

– Да вы что! Как жаль! А не подскажете, где она теперь работает?

– Не знаем, не сообщила.

– Но телефон-то её дать можете? – зачем-то настырничал Николай.

– Телефон могу. Если приспичило. Записывайте. Только зачем вам? У нас и другие мастера не хуже.

Но Николая как переклинило. Хотел стричься у Зои.

Она устроилась на работу в противоположном конце города.

– «Имижд», паликмахерская «Имижд», это в Заводском районе, на кольце «двойки» – сообщила она ему по телефону, нисколько не удивившись его звонку, – приезжайте, мне клиенты нужны.

За каким-то фигом он туда попёрся.

Выглядела Зоя жалко: исхудавшая, лицо припухшее, смотрит то виновато, то вызывающе.

– Пропадает деваха, – подумал тогда Николай.

Подстригла, как и в прошлый раз, быстро и умело. Посетовала, что вряд ли он сюда станет ездить: далековато, пробки. Но пригласила, коль будет желание. Между тем рабочий день у неё закончился. Вышли они вместе.

Зоя была не в своей тарелке. Молчала, о чём-то думала. Сказала, что есть ещё дела. Он простился и пошел на остановку, она зашла магазин. Автобуса всё не было. Он видел, как через некоторое время она вышла из магазина. В руках у неё был пакет, в котором просматривались очертания бутылок.

– Не может остановиться… – понял Николай, который знаком был с этой бедой, но в мужском варианте. Они всей кафедрой бились за Игорька. Спивался коллега – умнейший и деликатнейший Игорь Иванович Коваленко, который после того, как три года назад потерял в автокатастрофе всю семью – жену и двух дочек – так и не смог прийти в себя. Стал запивать. Что только коллеги ни делали – и прикрывали его загулы, и приглашали лучших наркологов, и дежурили у него дома. Стали просто спецами по выводу из запоев. На работе его пока держали, но катился он с горки неудержимо.

Николай, сам не зная зачем, потащился вслед за Зоей.

– Чё надо? – не поворачивая головы, поинтересовалась девушка.

– Автобуса нет. А я после работы. Может, напоите чаем преданного клиента?

– Нет у меня чая.

– Я куплю сейчас.

– Чё от меня-то надо?

– Ничего. Честное слово.

– Ну, так и ехайте домой.

– Так говорю же, автобус не ходит.

– У меня дома срач.

– Не имеет значения.

– Как ж…па к банному листу… – проворчала девица вполголоса.

– Точно, – не стал отпираться назойливый клиент.

– Ну, пошли, коль приспичило, сварю кофе, оно, кажется, осталось где-то.

– Отлично.

Жила Зоя в деревянном бараке, в конце той же улицы, на которой была и её парикмахерская. Николай даже не подозревал, что в их городе существуют такие дома. Деревянные, двухэтажные, крайне трухлявые.

Молча прошли по тёмному коридору и в самом его конце остановились у хлипкой двери с цифрой «7» на облезлом дермантине. В комнате, несмотря на открытую форточку, держался невыветриваемый дух сигарет и алкоголя. Обстановка была сиротская: посредине стол, накрытый каким-то чудовищным облезлым плюшем – то ли скатерть, то ли покрывало бордового цвета; к нему приткнуты два жестких стула, сляпанных из деревянных реек; в углу горбится диван со сплющенными подушками и валиками, произведённый, видимо, в середине прошлого века, и тогда же утративший форму и цвет. Вот и всё. Да, собственно, ничего другого в эту пятнадцатиметровую халупу и не вошло бы.

Зоя устало опустилась на деревянный стул и вытянула ноги:

– Сейчас перекурю и сварганю вам кофе.

– Я и сам могу. Отдыхайте. А кусок курочки или мяса в холодильнике найдётся?

– Это зачем ещё? – не поняла хозяйка.

– Я умею варить классный бульон.

– Не, я не хочу.

– Это потому, что вы не пробовали.

– Валяйте, – махнула она рукой, устав спорить, – если охота. А я пивка глотну. Устала, как собака.

Он пошел на общую кухню, которая в это непозднее время была ещё пустовата, но, судя по конфоркам, рассчитана была на семерых хозяев. Здесь не принято было интересоваться чужой жизнью, а потому, под осторожными взглядами старушки-соседки, он принялся молча варить куриный бульон, периодически навещая Зою в её комнате.

Потом решил бульон заправить картошкой и вермишелью. Понажористей будет. Соседская бабулька показала, где Зоя хранит свои овощи и крупы. Было негусто. Но наскребли на колобок.

Зоя между тем, высосав полулитровую бутылку пива, чуть расслабилась. Впрочем, по отношению к незваному гостю была по-прежнему сурова:

– Зря вы… Я алкоголичка, – раскуривая очередную вонючую сигарету, буркнула Зоя. Она по-прежнему сидела, задрав на табуретку отёкшие ноги.

– А что, алкоголичкам есть не надо? Вот накормлю, а там видно будет. Мне ничего от вас не нужно. Только больше не надо пива, оно крепкое и некачественное.

– Зато дешёвое.

– Зоя, прошу.

– Да ладно.

Надо было видеть, как жадно ела она тот куриный супчик. Не обращая внимания на гостя, на то, что он молодой мужчина, а она – вроде как девушка. Зоя шумно схлёбывала суп с ложки, тоненько пристанывая, и, казалось, всё никак не могла насытиться. Он положил ей вторую тарелку, эффект был тот же. Только на третьей тарелке она пришла в себя.

– Зоя, надо есть мясо, это животный белок, а то на голодный желудок запой как-нибудь закончится летальным исходом. Просто не выберетесь из него.

Она небрежно махнула рукой: мол, испугали дитя мороженым:

– Откуда знаете?

– Долго живу на свете.

– Научите это варить? – кивок на тарелку.

– Дерьмо вопрос. А у вас тут ванна есть?

– Душ.

– Зоя, сейчас супец чуток переварится, а то и лопнуть недолго, – и под душ! Надо хорошенько вымыться, вычистить каждую пору. Там везде у вас алкоголь сидит и отравляет.

– Да ну? Кто бы мог подумать… Неее, – помотала головой, – с душем не выйдет. Я спать хочу.

– Тогда я сам притащу вас в душ и помою.

– Ещё не хватало!

– Тогда вперёд. И мочалкой тритесь изо всех сил! – напутствовал он Зою, подталкивая её к мрачной комнате в конце коридора, где вековой запах сырости не могли перебить новомодные моющие средства, которых у Зои оказалось в избытке. Парикмахер всё-таки!

Через полчаса Зоя появилась на пороге комнаты чистая, румяная, с полотенцем на голове. Она включила фен и принялась сушить волосы, пряча взгляд от Николая. Видимо, всё-таки было неудобно.

– Всё, Зоя, ты молодец, теперь спать! – он и сам не заметил, как перешел на ты. – А завтра вечером я жду тебя с ответным визитом. Ну, про пиво не говорю, сама понимаешь, не для того мы с тобой затевались, чтоб всё испортить.

– Неее, – помотала головой Зоя. – Я и сама не хочу. Возьми вон ту полуторку, – показала на бутылку, которая привалилась к ножке стола, как алкаш к берёзке, – и выбрось, чтоб не светила.

– Молодец! – похвалил Николай. – Завтра угощу тебя обалденным борщом. К семи часам. Не опаздывай.

– Приеду, – пробормотала Зоя, роняя фен и проваливаясь в целебный сон.

Целый год он тетёшкался с Зоей. Ну, как тетёшкался… Был в отношениях. Тогда и сам научился готовить разное жидкое, как называла первые блюда Зоя, и её научил. Он жалел эту детдомовскую бедолагу с гнилыми генами, тяжёлой работой и сиротским коммунальным бытом. Как настоящий культуртрегер водил девушку по культурным заведениям города, выгуливал в парке, опять-таки – культуры и отдыха, где они, как подорванные, крошили батоны уточкам и селезням. Состоялось даже несколько походов в магазин женской одежды. А то прям совсем девушка не комильфо.

Кстати, выяснилось, что Зоя неплохо зарабатывает, больше него, ну, это не трудно… Но тратить деньги не умеет совсем. Она или включала скопидома и на все предложения качала головой, повторяя: «Дорого… нет, слишком дорого…», – или принималась швыряться деньгами: «Один раз живём!» Первое чаще всего посещало её в магазинах одежды, а второе – в магазинах продуктовых.

Вместе они, конечно, смотрелись диковато. Он – такой интеллигентного вида верзила, как говорится, с покушением на моду, в очках, костюме и рубашке; она – незатейливая деваха с разнообразными проблемами: со странным вкусом, незаметным образованием и неполезными привычками. Капитальные всё проблемы. Причём все они вылезали даже при беглом взгляде на неё: одета – будто задалась целью подчеркнуть все свои недостатки: обтянутый трикотажем мощный торс и узкая юбка-мини на не слишком стройных ногах; звучит девушка вызывающе – голос громкий и прокуренный; говорит как биндюжник – громко, с ошибками и подчас матерно. Всё это Николая шокировало, но, видимо, не такой степени, чтобы отправить затею к чёрту.

Итак, они сошлись. Зоя, конечно, не очень понимала, чего это он с ней возится, на что она ему сдалася? Ну, то есть, у неё была, конечно, своя версия, но она не решалась её озвучить, боясь спугнуть этого странного Рэмовича. Потому, на всякий случай, особенно поначалу, бросалась, как среднеазиатский эмигрант, отрабатывать явленную милость: мыла ему машину, стирала и гладила рубашки. По-прежнему стригла. Кроме стрижки, Николай категорически запретил ей ишачить на него. Зато стрижен он теперь был, как принц Чарльз, волосок к волоску.

Николай и сам был в некотором смятении: с одной стороны, ему, действительно, хотелось помочь этой бедолаге, которая в одиночку противостоит той нескладной жизни, что ей выпала. Борется, даже не понимая, что это называется борьбой; выживает изо дня в день, не жалуясь и рассчитывая только на себя.

С другой стороны, он предчувствовал, что оставаться в границах матери Терезы с молодой и раскрепощённой Зоей у него вряд ли долго получится. Он честно старался не форсировать событий. Про себя он порой забавлялся Зоиной сермяжностью и своей всеядностью. И как-то так – легко, без надрыва, философически объяснял себе, что между мужчиной и женщиной случаются порой вещи странные, но неизбежные (да, собственно, они все такие!). Вскоре он поменял статус учителя жизни на звание Зойкиного хахаля.

Николай много раз в минуты показательных выступлений Инги слышал от нее: «Я себя не на помойке нашла». И это звучало гордо. А вот Зою нашли именно там. Некая бомжиха, пожелавшая сохранить анонимность, роясь в мусорном баке, принадлежавшем кафе мясных деликатесов «Лапти», услыхала младенческий писк и, вдумчиво покопавшись в картофельной шелухе и капустных обмылках, извлекла на свет божий маленькую девочку. Гонимая гражданским долгом, бомжиха решила подкинуть младенца на крыльцо городской больницы, находящейся в двух шагах от означенных «Лаптей».

Так, еще не научившись ходить, Зоя приступила к хождению по мукам. Потом были Центры временного содержания, приюты, Дома ребенка, детские дома, школы-интернат… Много чего было в жизни этой девушки, о чём она желала бы забыть.

В Доме ребенка ей не дали умереть, когда в годик она тяжело заболела воспалением легких; там ее назвали Зоей (за живучесть) и придумали фамилию – Незнамова. В детских домах из неё сделали солдата-универсала, научив выживать в любой ситуации. В интернате обучили профессии парикмахера, а по окончании школы городские власти выделили ей и еще одной такой же бедолаге, Нинке Черноус, комнату в коммуналке на окраине города, где днем и ночью рвотно смердел на всю округу нефтеперерабатывающий гигант. Нинку по спецпрограмме взяли туда на работу, но вскоре она исчезла, перестав отвечать на звонки, впрочем, вещи свои она вывезла.

Зою это не слишком взволновало, даже наоборот, она теперь одна располагалась в своих коммунальных апартаментах. Да и не слишком они дружили, чтобы Нинку эту беспутную разыскивать.

Поскольку Зоя сама ни от кого ничего хорошего не ждала, то и избыточным альтруизмом не страдала. Забота и душевное участие посторонних (родные у нее так и не объявились) были ей не совсем понятны. Вот и Николая поначалу восприняла она с недоверием. К тому же всё время ждала скандального разоблачения. Была уверена, что он принимает её за кого-то другого. А может, и сам не так прост, скорее всего, имеет на нее какие-то извращённые планы. Чёрт их поймёт, этих очкастых малахольных!

А Николаю, стремительно теряющему себя, всё более скисающему от вузовского политеса и собственной никчемности, действительно нравились искренность и конкретность Зои. Он, не зная ещё того, вынашивал какое-то новое будущее, а потому начал крушить старые мосты, пошёл вразнос и чудил от души. После пирожных macarons handmade от мадам Инги его потянуло на Зоину ржаную краюшку.

У Зои было одно качество, которое Николай резко заценил: она никого из себя не изображала, просто органически не была на это способна. А если жизнь строила ей очередную козью морду, она или замыкалась в себе, или запивала, или то и другое. Тут уж надо было её спасать. От самой себя.

Между тем Зоя Незнамова оказалась девушкой толковой. Вот только долго не могла взять в толк: кто же он такой, этот Николай Рэмович Торопов? Но этого не знал и он сам.

Когда же до нее дошло, что её странный клиент – просто замурзанный работой мужик, а никакой не извращенец, она, поудивлявшись ещё некоторое время, пошла на сближение. В смысле, принялась учиться у него готовить нормальную еду, читать специально для неё подобранные книги (Тургенева, например. Учитель был старомоден), осваивать компьютер и потихоньку соблазнять учителя.

Николай меж тем отдал ей свой старый комп, научил пользоваться Интернетом и электронной почтой. И теперь, учитывая, что жила и работала Зоя на противоположном краю города, они ещё и состояли в переписке. Это давало возможность Николаю отслеживать её поведение и пресекать на корню назревающие алкогольные эксцессы. Ну, и выправлять тонны грамматических ошибок, конечно.

Итак, Николай не домогался ее, и это всё усложняло. Он называл их отношения дружбой, но весь предыдущий Зоин опыт на это объяснение не вёлся. Вот уж у кого в закромах подсознания хранилось не 70, а 170% разнообразного дерьма, в том числе – на заданную тему! Между тем она вскоре смекнула, что Николай – это её козырный туз. Ей отродясь так не везло. Через некоторое время она стала испытывать к нему целый букет чувств: уважение ученицы, благодарность безродной потеряшки и – да!– интерес молодой женщины, за плечами которой был специфический сексуальный опыт.

Когда некоторые знакомые спрашивали Николая, кто эта необычная особа, что так часто с ним теперь появляется? – Тот неизменно отвечал:

– Это мой друг.

– Не подруга, нет? – уточняли знакомцы.

– Нет, друг, – упорствовал он и переходил в наступление:

– А вы никогда не дружили с женщинами?

Большинство, конечно, не могли припомнить такой диковины.

Кто-то прямо сознавался, что за милую бы душу, да жена, гадюка, не верит в саму идею, хотя сама, вроде как, женщина.

Некоторые кивали неопределенно:

– Что ж, женщина, тоже человек…

Однако, независимо от вариантов, сходились в одном:

– Держись, Колька, добром не кончится. Скоро спалитесь – не ты, так она. А то и оба.

Николай и сам это чувствовал.

Между тем Зоя стала стричь его всё чаще и всё тщательней. Однажды со свойственной ей прямотой во время очередной парикмахерской процедуры у него дома, примеряясь ножницами к одной из зализ, поинтересовалась:

– Николай, а ты не мог бы меня… это… трахнуть… чисто по-дружески?

– Как ты выражаешься, – поморщился учитель.

– Ну, вые…

– Зоооя! Что ты говоришь!

– А что? Три месяца хороводимся, и даже не пососались.

– Зоооя!

– Нет, а что такого? Я что, урод?

– Нет, конечно. Просто это – лишнее.

– Почему лишнее? Тебе женщина не нужна? Ты ведь мужик, даже женат был. Два раза. Так что? Не подхожу тебе? – напирала Зоя.

– Не в этом дело. Ты ведь не хочешь всё испортить?

– А что тут портить? Ничего ж нет.

– Пока всё нормально.

– Для меня ненормально. Меня и на работе уже про тебя спрашивают. А мне что, рассказывать, что взрослый дядя меня просто воспитывает? Или не хочет? Или не может? – варианты у Зои кончились.

Николай держался, как мог:

– Да говори ты, что хочешь.

– Мне что, любовника завести? – упорствовала Зоя.

– Заводи. Меня это не касается.

– А вот сейчас ты опустил меня. Просто наплевал в душу. Стригись-ка ты, Николай Рэмович, у кого хочешь, а я сваливаю.

– Вначале достриги!

– Хрен тебе!

– Иди, иди! И думай над своим поведением.

– Прям как завуч жёваный! – Зоя с грохотом собрала свои инструменты и вылетела, хлопнув дверью.

Николай заволновался: как бы не спровоцировать у расстроенного мастера запой. Послал эсэмэску: «Не сердись. Поговорим потом». И получил ответ: «Иди ты на…»

Подивился:

– Как быстро, однако, она осваивает новую технику…

Николай держался долго. Ещё целый месяц. Он понимал всё: что не пара, что не любит её, что втягивается в тяжёлые и нелепые отношения, но – случилось. И ему понравилось. Зоя была щедра, естественна, благодарна. Стосковавшись по близости, отдавалась с жаром, будто последний раз. Такого у него ещё не было. В нем очнулся мужик, который вытеснил из него все другие ипостаси.

Зоя хохотала:

– Я ж говорила! Чуть терпелка не лопнула! У тебя, у тебя! И меня чуть не уморил.

– Вот балда!

– Точно. Да не боись ты. Не буду я за тебя цепляться. Обещаю. Мне и этого уже – выше крыши.

– Именно этого я и боялся, – бормотнул очумевший Николай, снова притягивая её к себе.

– Боялся он, – хмыкнула довольная Зоя. Здесь она была учителем.

Однако чудес не бывает. Скоро Николая стали раздражать её солдатская прямота, плохие манеры, её неизменные, сколь ни исправляй, тубаретки, звОнишь, калидоры. Она умудрялась даже свой «Имидж» называть паликмахерской.

Потом он стал уклоняться от встреч, которые приносили только физическое удовлетворение. Всё чаще ловил на себе тревожный Зоин взгляд. В конце концов, между ними состоялся такой разговор:

– Учёный, ты это… дело у меня к тебе…

– Какое?

– Ты не мог бы мне сделать ребёночка?

– Зачем? – затупил он.

– За тем! – сгрубила она. – Мне уже двадцать шесть. Пора.

– А мне нет.

– А ты тут при чём? Ты сделай – и можешь отваливать.

– Красивый образ отца ты сейчас нарисовала.

– Я имею в виду: если не хочешь – можешь не воспитывать, я сама выращу.

– Это в тебе твое светлое детдомовское прошлое говорит. Ребенку, Зоенька, родители нужны. Мама и папа. Тебе это должно быть известно.

– Так где ж их взять-то? У нас в паликмахерской, вон, только у одной, у Люськи Павловой, мужик живёт, а дети есть у всех.

– Я не хочу такого будущего для своего ребенка.

– Так он и не будет твоим. Мы же не женимся! Запишу его на себя.

– Зря ты завела этот разговор.

– Ну, что ты выё…? Жалко тебе, что ли?

– Жалко. Жалко тебя и будущего ребенка. Знал ведь, не надо нам было сходиться. Давай лучше так: ты возьмёшь отпуск и поедешь куда-нибудь отдохнуть. Может, познакомишься с кем.

– Ага. Тот как увидит меня, очумеет и тут же возьмёт за себя замуж. А уж потом, чин чинарём, я рожу ему ребёночка. Законного.

– Вот видишь, всё понимаешь.

– Я только не понимаю, какого… я с тобой спуталась.

– Стоп. Помнишь нашу договоренность?

– Какую?

– Разойтись миром…

– Нет.

– …Так момент, видимо, настал.

– А вдруг я уже беременна?

– А вот это нечестно.

– А что с меня возьмёшь? Мы, детдомовки, все такие!

– Не мели чушь.

– Ладно, пошутила я. В самом деле, я никогда не отдыхала. Съезжу по путевке.

– Я оплачу.

– Да катись ты, оплатит он! И не звони больше.

– Мне жаль, что так плохо расстаёмся…

– Как умею! – и она вылетела, проорав напоследок какое-то непотребство из своего богатого лингвистического прошлого и традиционно бахнув дверью.

… Некоторое время в нем свербела мысль о возможном ребенке, но он изгнал её, как абсолютно невозможную, и в отсутствии звонков и писем от Зои скоро почувствовал настоящее облегчение. Как и всегда, когда расставался с женщинами.

А вскоре нарисовалось Вольгово.

…Про Зою Северьяныч уточнил лишь одно:

– Так рОдила она или как?

– Или как, – буркнул Никола и объявил, что пошёл спать.

– Спи. Проспишь всё Царствие небесное.

Часть 3. Лена

В тот момент, когда он тёплым июньским утром подправлял Галине Константиновне штакетник перед палисадником, из-под горы раздался надсадный рев мотора. Кто-то забуксовал на подступах к селу, – догадался сообразительный Никола и продолжил работу. Дорога после суточного ливня, действительно, расквасилась, ухабы превратились в лужи неизвестной глубины, а глиняное покрытие – в каток, но кому-то надо было срочно сюда попасть, и он прорывался.

– Лера буксует, – кивнула Галина Константиновна, – пойду, помогу.

И, ухватив доску, она зашагала на шум мотора. Никола, прихватив лопату, последовал за ней.

В самом деле, не осилив крутого подъема, в дыму и грязи, как-то боком стоял выдохшийся уазик. Возле него колотились две девушки и присоединившаяся к ним Галина Константиновна. Обычно на такие работы в городе рекрутируют мужчин, женщины лишь стоят рядом и советуют. А здесь видно, что привыкли рассчитывать только на свои силы. Хотя мужская помощь, конечно, требовалась. Никола подкопал грязь под забуксовавшим задним колесом и подсунул туда доску. Хотел, было, сесть за руль, но его опередила одна из девушек. Тогда он пристроился сзади толкать машину. С трудом, но получилось. Машина выскочила, а Никола, отколупывая лицо от комьев грязи, полетевших из-под колес, и обтирая о траву пудовую грязь с сапог, последовал за уазиком. Тот остановился у господского дома.

Девушки уже хлопотали рядом, выгружая из машины коробки, алюминиевые бачки и целлофановые пакеты. Увидев помощника, приостановились, заулыбались. Ого! Близняшки! Или двойняшки? Да хорошенькие! Он тогда толком и не понял, кто из них Лера, а кто – Лена. Представился и он, но, обнаружив, что глина на физиономии начинает твердеть, поспешил к пруду отмываться. За спиной услыхал девчачьи смешки. И сам усмехнулся, показав хохотуньям большой палец. Мол, всё понимаю, самому нравится.

За обедом Галина Константиновна очень хвалила девчонок: и деловые, и толковые, и рукастые. В «Нашей старине», которая находится в Михайлове, они отвечают за главную приманку – конный туризм. По лесной тропе водят конную цепочку из Михайлова в Вольгово. Здесь туристы отдыхают, парятся в бане по-чёрному (её построили заново), ужинают, ночуют, а утром, просветлённые, трогаются верхом в обратный путь. Иногда на день задерживаются. Это – смотря какая программа.

– А где ночуют-то? – не понял Никола.

– Так, говорю же, фирма усадьбу отремонтировала. Там они что-то вроде гостиницы сделали. Девчонки сейчас её в порядок приведут, всё приготовят – и назад, за туристами. К вечеру доставят.

Целый день Никола занимался хозяйством: вдумчиво чинил забор, учился носить воду на коромысле, обливаясь с ног до головы, натаскал-таки в баню воды, пока банька топилась, начал ремонтировать ненадежные ступеньки на крыльце. Галина Константиновна, сама не останавливаясь ни на минуту, Николу прихваливала: «Ну, мужик! Вот ведь счастье-то какое! Баба разве осилит?»

Дел, как всегда, было много, и он почти забыл об утреннем приключении. А ближе к вечеру, граница с которым в режиме белых ночей никак не определялась, он, напарившись в баньке, в состоянии чудесной невесомости отправился подышать целебным воздухом. А заодно посмотреть: что там в усадьбе?

В центре села, которую Северьяныч за соответствующую форму именовал сковородкой, стояла небольшая, человек в десять, группа приезжих и кого-то с интересом слушала. Ага, вот и туристы! А кто вещает? Бог их разберет. Ясно только, что одна из утренних девчонок.

Никола приблизился и встал за спинами туристов, стараясь остаться незамеченным. Девушка, чуть покачиваясь на носках, раздумчиво читала стихи:

Никола обомлел. Вот так совпадение! Именно это блаженное чувство растворения в тишине и покое и ощущал он здесь. Он почувствовал, а кто-то гениально выразил. Кто ж таков?

Девушка между тем продолжала:

– Галич, как вы уже поняли, это российская глубинка, где живут чудесные люди. Ну, то есть в буквальном смысле – люди, творящие чудеса. Таков художник, поэт, философ Ефим Честняков, о котором мы вчера с вами говорили. А сегодня я расскажу вам о другом поэтическом чуде – Викторе Михайловиче Лапшине. Он здесь родился, жил и похоронен. Место это благословенно тем, что забыто. Где ещё так вольно, так вдосталь думается, как не под этими, растворенными в озере облаками? Где ещё, не суетясь, можно разобраться в своей душевной сумятице, как не на древнем Балчуге, с высоты которого виден не только вольно раскинувшийся наш городок, но и, кажется, все собственные ошибки и прозрения? Где ещё, как не в коренной Руси, услышишь такую вкусную, певучую, дивно переполненную бабушкиными словечками речь, от которой, кажется, навсегда отвык и по которой, оказывается, тоскуешь! Да, есть высшая мудрость в постоянстве. И тот, кто постиг её, кто укротил в себе кочевника, кто овладел умением нести свой крест, не мельтеша и не суетясь, обретает это самостоянье. Духовной опоры – вот чего так не хватает нам « в суматохе идей и мнений», и это беда. Вот эту-то по нынешним временам дефицитную сущность и обнаруживаешь в стихах Виктора Лапшина, уже за одно за это проникаясь к нему теплотой и благодарностью. Стержень его поэзии – высокая нравственность, веками складывающаяся и воспитывающаяся в народе.

Когда она читала стихи, голос её опускался до хрипоты и карябал самые тайные Николины душевные болячки. Ещё толком не рассмотрев девушку, Никола взволновался до чрезвычайности. А когда переместился в толпе и увидел, наконец, её лицо, то понял, что ему хана. Девица была просто заповедной красавицей. Почему же он раньше этого не заметил? Знакомился ведь! – Болван. Да морду от грязи отколупывал, вот почему! А она веселилась. Произвёл впечатление. Ничего, ей чудики нравятся.

А девушка продолжала:

– Здесь живёт особенная порода людей, которых беглым, холодным глазом трудно рассмотреть и понять. На первый взгляд, это почти бомжи, дурачки, нищие, юродивые… Впрочем, и на второй, и на десятый… Может, они такие и есть. Им всё равно, как их зовут. Редчайшая порода людей. Затворники. Нищие духом.

У нас тут под Галичем в глухой деревеньке, живет сейчас один поэт, зимует в землянке, настоящий поэт, не для денег, не для славы, – Сергей Александрович Потехин. Живёт без дорог, без удобств, без денег, без семьи, даже без зубов. Можно продолжать долго, без чего он обходится. Практически безо всего материального. Когда один его поклонник собрал разбросанные всюду в доме листочки со стихами поэта и решил издать их, испросив на то согласия автора, – Потехин равнодушно бросил: «А печатай. Если хочешь, под своей фамилией!»

– А сколько поэту лет? – не выдержал Никола.

– Около шестидесяти.

– А как же он жуёт без зубов?

Девушка рассмеялась:

– А! Это вы зубами заинтересовались. Это, конечно, самое необходимое, – не скрывая иронии, впрочем, довольно милой, улыбнулась девушка. – Я тут недавно видела по телевизору передачу про одного знаменитого артиста. Он на склоне своих дней тоже беззубый ходил. Объяснял, что так предусмотрено природой. Круг замыкается. В старости человек, как и в младенчестве, без зубов должен обходиться. Кашки есть – зубов не надо.

– А мясо? – под дружный смех поинтересовался Никола.

– А мясо в таком возрасте ни к чему.

– А если хочется?

– Тогда вы еще не старый.

– Ну, и слава Богу!

А Лена продолжила:

– Потехин говорит: не одиночество у него, а уединение! Одиночество – это боль, уединение – благо. Пишет Потехин стихи на клочках бумаги, лепит глиняные фигурки, всё раздает. Возделывает свою землю. Он вообще трудяга большой. Он с земли кормится, сам всё выращивает. У него везде порядок. И, представляете, делится последним! Клубнику, которая у него растёт на диво, разрешает местным ребятишкам воровать у него. Посмеивается: «И так бы отдал. Но ведь для робят – приключение! Опасность! Сам таким был, помню».

Материальное для него, действительно, не имеет значения. На вид – чистый лешак, или юродивый. А, может, именно так гении и выглядят? Не от мира сего? Наверное, те, что сделали из литературы ремесло, могут не понять Потехина: как можно свои творения разбрасывать? У них принято всё собирать, складывать и издавать. А может, именно так, как Потехин, и надо к стихам относиться? Отпускать на все четыре стороны? Ведь какой смысл в имени над стихом, если люди стиха не знают? А если узнали, если понравилось им, если подхватили, да ещё и положили на музыку – то тем более имя значения не имеет. «Слова народные» – высшая похвала поэту. Пришел стих Бог знает откуда, и – ушел Бог знает куда.

Вот на какие прозренья способны люди этой земли. А посмотрели бы вы на них – неказисты, худы, незаметны. Ни за что не подумаешь, что гений! Наверное, при малой потребности в материальном, люди-отшельники, действительно, скоро становятся похожими на юродивых, дурачков и странненьких: волосы без ухода неровно отрастают, быстро седеют и редеют, борода растет сама по себе, прибавляя лет своему владельцу. А ему всё равно. Одежда помногу лет не меняется, становится немодной, обветшалой, одним словом, не красит хозяина. А ему на такие мелочи наплевать: кто его в лесу ли, в землянке, в скиту, на хуторе ли видит! Разве Создатель. Но тому точно всё равно, какая тряпка на нас нацеплена. И какая причёска голову украшает.

То, что отвлекает силы, убивает время и уводит от главного, – отметается отшельниками безо всяких сожалений – им это, действительно, совсем не нужно. На самом деле, в глубинах этих оригинальных личностей безо всяких внешних помех идёт колоссальная внутренняя работа, которая и делает из этих «странненьких» святых или гениев. Но это те титулы, которые современники своим согражданам обычно не раздают. Особенно строгими бывают земляки. Тут только время воздаст каждому по заслугам. Иногда не сразу. Но всё равно: только оно способно оценить тот вклад, что внесли в общую копилку настоящих ценностей эти писатели, художники, мыслители. Эти одиночки. Их главная оригинальность в том, что творят они от творческого избытка, не оглядываясь на потребу, не интересуясь деньгами, не попрошайничая у мира. Наоборот, люди сами приходят к ним, желая помочь. Потому что чувствуют: именно у этих людей можно найти ответы на свои трудные вопросы. И уезжают потом, преисполнившись благодарности и почтения, удивляясь этим смельчакам, сумевшим организовать свою жизнь по своему усмотрению, отринувшим бесконечную суету и пошлость, которыми мы платим за комфорт и удобства. Многие хотели бы повторить их подвиг подвижничества, но не всем дано. Много званых, да мало избранных.

«– Интересно трактует, – отметил про себя Никола, рассматривая девушку. Девушка-то, точно, редкая, правда, в отличие от её любимых чудиков, красивая и языкастая. А стихи читает просто зачётно! Давно так не волновался… эстетически.

Он уже безо всякого стеснения, пользуясь толпой и экскурсией, во все глаза смотрел на Лену. Кое-что разглядеть сумел. Девушка не была хрестоматийной красавицей. Но это даже хуже. Для него. Она была из тех, кого раньше называли зазнобами. Влезет в душу – так насовсем. «Сера утица охота моя, красна девица зазнобушка моя», – выскочила из каких-то глубин неожиданная строчка.

Стоп, не идеализировать! Повёлся. Смотри внимательней. Черты лица у утушки чуть великоваты: нос, рот, глаза не укладываются в стандарты. Ну, что ж… Создатель явно творил с вдохновением: все черты сложил в соответствии друг с другом и с каким-то своим замыслом, а никак не по лекалу. Получилась красота естественная, вольная. Про такую редкую породу говорят: кровь с молоком. Это зарабатывается только одним – боженька поцеловал, а отрабатывается тоже только одним – правильным образом жизни.

Никола, бледный и трухлявый, знал это точно. Белая кожа девушки была нежнейшего жемчужного отлива. В отражённом свете белой ночи она контрастировала с темными волнистыми волосами, небрежно собранными на затылке, и с такими же тёмными и влажными глазами. Да с ума сойти! Целый день вкалывать – и так выглядеть! Сколько же ей лет? – поздновато спохватился добрый молодец, уже понимая, что этот подарок судьбы не для него. Староват и вяловат он для такой барышни. И зубы у него только наполовину свои.

Никола ревниво перевел взгляд на окруживших её людей и увидел, что вся мужская половина пребывает в задумчивом столбняке.

Девушка меж тем предложила:

– А давайте-ка пройдёмся! Я покажу вам нашу Успенскую церковь, её наши прихожане восстанавливают давно и с любовью. Михайловскую церковь мы вчера с вами видели. Да, я вчера вам не успела про неё вот что рассказать…

И она продолжила рассказ, передвигаясь медленно, как в танце, в сторону полуразрушенной церквушки.

– …Михайловская церковь постарше этой будет. В каменном виде она была построена в 1789 году, года село принадлежало Федору Алексеевичу Голицыну, тому самому, чей брат Борис был воспитателем Петра 1. А до того здесь стояла деревянная. Она к этому времени обветшала, и для того, чтобы ее разобрать, Голицын обращался в Патриарший приказ с просьбой к самому патриарху за разрешением заменить негодные бревна. Даже их нельзя было использовать на хозяйственные нужды, их должны были вывезти в поле, там «благословить» и сжечь. Вот какая святыня!

Лена сыпала датами, именами, рассказывала о событиях древней старины, будто сама была их участницей, и совсем закружила своих слушателей. Между тем послышался звон колокола.

– Труба зовёт, – улыбнулась она, – время истекло. Вы, наверное, устали. Заканчиваю.

Слушатели вполне искренне ей возражали. Гомонили разные приятности. Она им отвечала взаимностью:

– Жаль, что вы так скоро уезжаете. Чтобы напитаться Русью, нужно время, ни в коем случае нельзя торопиться. Мы с вами завтра в Паисий монастырь успеем съездить, это рядом с Михайловом, а вот в Авраамий монастырь за озером, что в селе Умиление, уже не попадаем. Далековато. Но я уверена, что многие из вас сюда вернутся. Здесь наши русские корни. Пусть иногда под слоем разного мусора, но они есть, и они – живые. Вы это поймёте, когда начнёте скучать по этим чудесным местам. Вот, напоследок:

Это опять мой любимый Лапшин, Виктор Михайлович. Всё никак не найду времени отыскать его могилку на городском кладбище, цветочки положить, поклониться! – вздохнула девушка.

Некоторое время длилась тишина.

– Спасибо, Леночка, очень понравилось! – не сразу загомонила обомлевшая экскурсия, продвигаясь вслед за ней к барскому дому, где на привязи паслись уже накормленные и напоенные кони. И где всех ожидал какой-то необычный ужин. До Николы долетали не всегда понятные, но, несомненно, аппетитные слова: суп с вандышем, солёные рыжики, расстегайчики с вязигой… Интересно, откуда взялись такие диковинные разносолы?

Так значит, это была Лена… Разузнать про неё надо у Галины Константиновны.

Интересно, а Лера так же хороша? – поинтересовался мужской бесёнок внутри. – Ведь поначалу я их вообще не различил!

Но сёстры были заняты. Им надо было организовывать своим эко-туристам незабываемый эко-отдых. В усадьбе во всех окнах горел свет, раздавался дружный смех, потом кто-то включил музыку. Правда, быстро выключили. На часах было начало первого.

«– С этими белыми ночами всё перепуталось. Спать совсем не хочется. А может, не в ночах дело? Господи, где такие эко-девицы родятся? Да еще в двух экземплярах. Надо будет завтра на вторую взглянуть. – А для чего тебе на них взглядывать? – А для интересу. – Смотри-ка ты, заинтересовался. Да девчонки тебе в дочки годятся. А ты папаша, сам знаешь какой. Вот-вот! Так что занимайся-ка ты, братец, ремонтом и не затевайся, как говорит Галина Константиновна.

Ночью он слышал какой-то шум, поворчал, что беспокойство с этими туристами, повернулся на другой бок и заснул богатырским сном. Когда проснулся, хозяйки в избе не было, она оставила ему на столе завтрак и записку, что ушла в лес за землянкой (так местные называют землянику).

Когда Галина Константиновна появилась с пластмассовым ведёрком, полным лесной ароматной ягоды, то удивила Николу не только количеством и качеством собранной земляники, но и кучей новостей, которые она тут же и выложила. Складывалось впечатление, будто не по лесу она бродила, а участвовала во всех бурных событиях, которые стряслись в селе этой ночью.

Оказывается, переполох ему не приснился. Действительно, под утро обнаружилось, что двух коней не хватает. Молодой мерин Серко с товарищем оказались ребятами самостоятельными, они каким-то образом отвязались и пошли спать домой, в Михайловскую конюшню. Так вот решили. Когда обнаружилась пропажа, Лена с Лерой верхом понеслись их искать. Нашли. Пригнали в Вольгово, чтобы было на чём туристам возвращаться. Так всю ночь и продёргались. Амазонки. Они ещё и скачут.

Теперь уж никого нет. Все утром погрузились и отбыли.

– Трудный хлеб у девчонок! – посочувствовал Никола, – намазывая на домашнюю горбушку Северьяныча ароматный местный мед.

– Это да, – согласилась Галина Константиновна, допивая на бегу чай. – И никого не могут здесь найти себе в помощники. Одни туебеши вокруг.

– Кто-кто? – опешил Никола.

– Туебени, туебеши – местное словцо. Не слышали? Означает тупого человека, дубину стоеросовую.

– Ничего себе! – расхохотался Никола. – Я-то думал, учительница выражается.

Галина Константиновна тоже рассмеялась:

– Да и стоило бы! Вот и шли бы вы, Никола, в помощники к ним, они девушки порядочные.

– Да я готов.

– Что, понравились близняшки?

– Я одну только рассмотрел. Лену.

– Девчонка золото, вот только с мужем не повезло.

– А она замужем? – туповато уточнил Никола.

– Да что-то вроде того. Они не распространяются о личной жизни.

– Откуда же они такие тут взялись, в этой глухомани?

– Приехали из Костромы. Лера там училась в Караваево, на ветеринара-зоотехника, а Лена филфак университетский закончила. Какой-то дальний родственник турфирму в Михайлове открыл и пригласил их на работу. Они здесь второй сезон. Я всё любуюсь на них. Да разве я одна? Вон туристы от них поголовно в восторге. И вы, я вижу, не исключение, – улыбнулась Галина Константиновна. – А как бы нам, дорогой Никола, полы в баньке укрепить? А? А то я вчера одной ногой по колено провалилась.

– Я тоже, – встрепенулся Никола. – Надо – сделаем!

– Это разговор! – одобрила Галина Константиновна.

О Лене и Лере Галина Константиновна знала немного.

Родились в Костроме, все каникулы жили в деревне Лаптеве, что под Галичем, у бабушки. Мама часто болела, они рано приучились к труду. Всё делали по дому, а в последние годы ухаживали за мамой. Они не успели кончить школу, как она умерла. Перед смертью велела найти отца. Дала адрес и телефон. А чего его искать? Он, оказывается, всё время рядышком был, служил в усадьбе у знаменитого драматурга. Литератор, театровед, управляющий делами. Женат. Семья хорошая, жена и тоже две дочки-близняшки, только помладше. Встретились. Обещал помогать. Оказывается, всю жизнь посылал деньги, но мать об этом молчала. Очень была на него сердита. Интересно, что же могло произойти между мужчиной и женщиной, чтобы они не просто разрушили семью, обездолив двоих детей, но и перестали общаться на всю оставшуюся жизнь?

Лена и Лера были хоть и похожи, но каким-то зеркальным отражением. И дело даже не во внешности – тут невнимательный взгляд с трудом бы отличил одну от другой. Только взгляд внимательный замечал, что выражение лиц у девочек разное. У Лены – спокойное, углубленное в себя, задумчивое. А Леры – острое, прицельное, моторное. Лена любила стихи, Лера обожала животных; одна могла целый день читать, другая и минуты не могла просидеть без движения. Потому и профессии они себе выбрали разные, но между собой ладили прекрасно, и друг за друга стояли горой. В «Нашу старину» их устроил отец. Глава фирмы – его двоюродный брат Евгений Сергеевич Пантелеев – в ту весну как раз начал создавать свою мечту-идею, свою «Старину».

Когда девочки учились, отец навещал их в Костроме, привозил деньги, продукты, подкармливал. Они тоже часто приезжали к нему, удивляясь про себя: почему же родители разошлись? Отец был хорошим, уважаемым человеком. А их сводные сестры шестилетние Санька и Манька его просто обожали. Да и Лена с Лерой прониклись тёплым чувством к своему новообретённому отцу и его семье.

Часть 4. Чудобище

На завтра ни свет, ни заря Никола, подгоняемый азартом, уже топал вчерашним путем. Быстро дошёл до сосенок, только решил заглянуть чуть правее, показалось почему-то: именно там должно быть много грибов.

Лес встретил его молчаливо. Было тепло и парко. Ветра не было совсем. Грибов почему-то тоже. Зато были тучи комаров. Впопыхах Никола забыл намазаться «Тайгой», которая всегда его выручала. Так что пришлось сломать веточку и отмахиваться от самых нахальных кровососущих. Побродив чуток c нулевым результатом и очень удивившись лесным фокусам, он решил вернуться на старое место, чуть левее, где вчера было грибов – завались! Они с Северьянычем, помнится, больше подавили, чем набрали.

Николе казалось, он контролирует свои передвижения – сквозь деревья видит просвет дороги и вообще ходит вдоль неё. Ринувшись за грибами, ещё не вполне проснувшись, Никола не озаботился такой мелочью, как ориентация по солнцу. Хотя здесь, среди густых деревьев, его сегодня почти не было видно. Да и вообще погода стояла пасмурная, и солнце едва просматривалось сквозь толстый слой облаков, плавно заныривая из тучки в тучку. Северьяныч назвал как-то такое солнце – в мешочке. Очень похоже на правду.

Однако скоро в мешочке оказался сам Никола.

– Стоп! – остановил он себя. – Вчера тут был просторный соснячок. А сегодня какой-то новый – густой и смешанный лес. Надо начать сначала. Выйду и сориентируюсь по вчерашним приметам. Мы тут с Северьянычем половину берез на веники поломали. Найду! – уверенно, без паники решил мужик и двинул в сторону дорожного просвета. Однако просвет почему-то отодвигался всё дальше и дальше. Скоро он обнаружил собственные следы – здесь подломил ветку, тут сбил сыроегу – и остановился. Это могло означать только одно: он ходит по кругу.

На него навалилось очень неприятное чувство. Он вдруг понял, что заблудился. Мобильника с собой не было, зато вокруг стеной стоял серьёзный лес, который явно изменял себе, зашучивая с ним шутки. Леса в Костромщине, по словам того же Северьяныча, размером с полноценное европейское государство, кажется Чехию. И Хозяин этого лесного царства явно развлекался, а может – испытывал Николу.

В лесу по-прежнему было очень тихо, только трещали под ногами сухие ветки, да резко вспархивали лесные птахи, которые пугались сами и ещё больше пугали Николу.

Между тем хвоя под ногами уступила место влажному мху, всё чаще стали попадаться поваленные деревья. Под ногами зачавкало. Порой он проваливался по колено. Идти стало совсем трудно, всё время надо было проламываться … но – куда?

Никола опять решил остановиться, успокоиться и включить мозги. Он где-то читал, что в этом случае надо вскарабкаться на самое высокое дерево и оттуда рассмотреть округу, чтобы стало понятно: где лес заканчивается и в какую сторону надо двигаться?

Легко сказать! Вскарабкаться! А сидячий образ жизни? А лишний вес? А природная ловкость бегемота?

Выбрав высокую сосну, он, тем не менее, попытался реализовать задуманное. Ничего у него не получилось: он хватался за ветки, которые с треском ломались, хлестали его по лицу и цеплялись за одежду. В результате, почти не продвинувшись, Никола поцарапал до крови руки и разорвал футболку.

Некоторое время ещё по инерции он пытался лезть. Результат: чуть не лишился глаза. Сучок, острый, как клинок, впился ему в правое веко, когда Никола резко отмахнулся от назойливого комара. Сучок воткнулся в паре миллиметров от глаза. Глаз тут же оплыл, веко отяжелело, а щеку разнесло. Это он определил на ощупь. Перед тем как закрыться окончательно, глаз, видимо, налился кровью, потому что моргать им стало невозможно. Да, в общем-то, и не нужно, потому что моргай-не моргай – всё одно: ничего не видно. Хорошо, хоть остался ещё один. Но, Господи, как же плохо им одним видно! Всё нечетко и неясно, куда ж идти?

Никола опустился на мягкий мох и снова попытался, задушив панику, включить разум. Может, вообще не двигаться, пока он себя окончательно не перекалечил? Северьяныч знает, куда я пошёл, так что как хватятся – искать будут именно там. И где же это там, интересно? Надо успокоиться и не тратить силы, а просто сидеть и ждать, когда придут спасатели. А откуда они придут? И когда? И куда? И придут ли? Делать им больше нечего. Мужика здорового из леса за ручку выводить. Не позорься! Думай, царь природы, кандидат, блин, никчемных наук!

Во рту пересохло, пульс переместился в больной глаз, на комариные укусы Никола уже не обращал внимания. Вдруг он услыхал вдалеке неясные звуки человеческой речи! Кто-то, ломая ветки, двигался прямо к нему!

– Помогите! – вырвался из него жалобный вопль. – Я здесь! На помощь!

Между тем, голоса, как и хруст сушняка, были какими-то странными. Они будто плыли, как нечёткая радиоволна, постоянно меняя направление и силу движения.

Но одноглазому Николе было не до тонкостей. Главное – он же слышит! – кто-то живой пробирается рядом. Он дёргался на звук и безостановочно, до хрипа вопил насчет спасите и помогите. Но почему-то никто ему не отвечал. После безуспешных попыток он охрип, голова у него закружилась, единственный глаз прикрылся в изнеможении, а сам он в полном отчаянии опустился на землю.

И в тот самый момент своим последним близоруким глазом он увидел странную картину. Прямо на него, как в замедленной съемке, двигались два мужика, взрослый и совсем молодой. Мужики были одеты, как-то совсем необычно, будто ряженные на этнографическом празднике – в рубашки-косоворотки с расшитым воротом, в портки, прихваченные снизу лапотным лыком, оба подстриженные под горшок.

Выражение лиц было также далеко от современности. Старший говорил что-то увесисто и авторитетно, а младший почтительно ему внимал, следуя за ним чуть поодаль. Вещал старший вроде бы по-русски, но на абсолютно непонятном наречии. Во всяком случае, Никола до этого ничего подобного не слыхал. Он сидел под ёлкой, разиня рот, ничегошеньки не понимая.

А мужики разговаривали между собой. Кое-какие слова Никола запомнил: жгонка, пимокаты, арбезя. Кажется, так.Ни одного из этих слов он не знал. Впрочем, звуки тоже плыли, и он мог просто чего-то не понять и не расслышать.

– Ты, ааарбезяааа, робииии бааашковоооо, – так приблизительно звучала плывущая речь говорящих миражей.

Младший почтительно кивал.

– Валгаж минует – и дунуть не успеешь, – учил строго старшой, поглаживая большой нож в плетёном чехле, приделанном к поясу. – А дома куваиха, вата, гогуза совсем плохой. И все кинды на киндовик ждут. Не сробим – ну, тогда только колывать и колызнуть…

Никола, что-то заподозрив, больше по инерции махнул им рукой. Мужики не обращали внимания. Теперь, когда они были совсем рядом, стало ясно, что вообще-то они даже не идут, а будто плывут, едва касаясь земли. Выпав из какого-то стародавнего времени, они, судя по всему, растеряли в этом путешествии все нормальные физические свойства.

На кого же они смахивают? – пронеслось в голове у Николы. – Да на иллюзию, голограмму. Чёрт! Только этого мне не хватало! Это не реальные люди, они не слышат и не видят его, сидящего практически у них под ногами. Это, похоже, какая-то невероятная проекция. Кто-то крутит для Николы историческую фильму. И забавляется, как братья Люмьер, которые хохотали над реакцией зрителей, пугавшихся киношного паровоза, прибывавшего на станцию Ла – Сьота.

Фигуры меж тем начали таять на глазах, теряя форму и цвет, как в засвеченном кинематографическом кадре, растворяясь в нечёткой игре светотени.

До Николы, наконец, окончательно дошло: да морок это, наваждение! Нет никаких мужиков, они ему просто блазнятся. От усталости, голода, паники. Это лес, что раньше путал, кружил его, теперь искушает близким спасением, внушая отчаяние и малодушие, наводя на грех страхом и неверием в свои силы. Вот какой чертовщиной угощал сегодня лес своего пленника.

Пока Никола крутил башкой, пытаясь понять, что же это такое было, – видения исчезли. Растворились вместе с солнцем, которое, как в обморок, резко грохнулось за чёрную стену мощных хвойников. Начало не то что бы смеркаться, а, скорее, мистически высвечивать отражённым светом сумерек. Белый день перетекал в белую ночь.

– День прошел… – пробормотал Никола и ущипнул себя, чтобы убедиться, что не спит. Лучше б спал.

Что характерно, бежать за этими экзотическими мужиками и звать их на помощь уже не хотелось, что, несомненно, свидетельствовало о том, что свою учёную справку Никола сейчас отработал.

– Хорошо, что не кричал больше. Вот бы и колызнулся заодно. Только спятить мне сейчас не хватало, – бормотал Никола, чувствуя шкурой, что прошёл сейчас по острию того самого жгонского ножа, что почти незаметно отделял тот мир от этого. И уцелел. Пока. Он понимал также, что в его интересах, в случае волшебного спасения, особо не распространяться на тему куваихи и арбези, прости Господи! Если суждено, конечно, с кем-нибудь ещё поговорить в этой жизни.

Потрясённый и пристукнутый, Никола нашёл пригорок, нарезал ножом еловых лап, на них улёгся, ими же и накрылся.

– Утро вечера мудренее. На всё Твоя воля, Господи! Спаси и помилуй! – помолился не сильно религиозный Никола и закрыл глаза, а точнее – глаз.

Он думал, что проведёт ночь ужасов, но неожиданно быстро и крепко заснул. Утром был разбужен назойливой кукушкой, которая своим идиотски-настырным ку-ку подняла бы и мёртвого. Поднялся и побрёл вслед за вчерашними пимокатами. Попутно размышлял: где же он про них слышал? И что? Ах, да, – хлопнул он себя по искусанному лбу и поморщился, – это ведь Лена что-то такое на той экскурсии про них рассказывала! Что раньше почти поголовно местные мужики занимались валяньем валенок, и этот отхожий промысел вдали от дома назывался ходить на жгонку.

Так вот с кем ему вчера довелось встретиться! С пимокатами, идущими на отхожий промысел. Вот и он, похоже, сходил в лесок на жгонку, устроил из своей никчемной жизни отхожий промысел. Свалял дурака. Стоп! Об этом – потом. Сейчас главное – правильно расходовать силы и не паниковать.

Между тем силы у оголодавшего Николы сегодня закончились быстро. Хорошо, хоть с водой проблем не было. Овраги, как ножом, рассекали этот могучий лес вдоль и поперёк. Обросшее травой и кустарником дно намокало водой, как гигантская губка. И это был плюс. Если он и умрёт, то не от жажды. А вот еды не было совсем. Никола, страдая от тяжелого пульсирующего притока крови к поврежденному глазу, заставлял себя наклоняться, собирая ягодную мелочь – землянику и костянику, которые в лесной чаще только начали созревать. Подумывал о сыроежках. Ведь кто-то до него опробовал этот гриб в его естественном виде, а иначе откуда бы такое название? Но пока, надувшись воды, терпеть было можно, и с сыроежками он решил повременить.

Вот только глаз болел всё сильнее. Как бы не лишиться его совсем!

Выйду из леса одноглазым Нельсоном, или Кутузовым, или как там звали того разбойника в «Острове сокровищ»? – усмехнулся Никола. «Йохохо и бутылка рому!» – проорал он сорванным голосом, и это было так дико и смешно, что неожиданно взбодрило его. Он зашагал дальше, представляя себя в черной повязке на лице. Может, ничего веселого в этом и не было, но Никола в тот самый момент почему-то понял, что выберется, не пропадет. И вскоре – о счастье! – сработал, наконец, закон компенсации: зрение он почти утратил, зато по-звериному обострился слух. И этим звериным слухом он вдруг уловил справа вдали едва слышный перестук колёс!

Сразу сойдя с ума от счастья, не разбирая пути, рискуя потерять не только последний глаз, но и голову, он дёрнулся на этот звук.

Припомнил: Северьяныч говорил, что в пяти, кажется, километрах от Вольгова проходит железная дорога, которую в конце девяностых провели заготовители леса. Дорога в последнее время простаивала, заготовителей, вроде, пересажали, но Никола услышал именно звук поезда и побежал на него. Ну, как – побежал… Ринулся, не разбирая дороги, не обращая внимания на преграды, комаров и… грибы, которые, будто нарочно, стали попадаться на глаза не просто семьями, а целыми цыганскими таборами! Николе было не до них. Жарёхи почему-то не хотелось.

Когда он, в конце концов, действительно притащился к железнодорожной насыпи и на четвереньках вскарабкался на неё, то на смерть перепугал двух девчонок-подростков, которые с другой стороны насыпи собирали землянику и о чём-то мирно беседовали.

Они заорали так, что Никола сам испугался, и рванули в разные стороны, не дослушав его вопроса.

Надо было искать кого-нибудь с нервами покрепче. Но где искать-то? Позади стена леса, впереди – она же, по серёдке ржавая узкоколейка, которая, прав был Северьяныч, лет сто как не эксплуатировалась. Теперь надо ориентироваться на местности. Он не стал пока думать о том, что это был за поезд, который он услышал в лесу и благодаря которому, кажется, спасся. Он просто пошёл по шпалам.

Через некоторое время к насыпи на старом велосипеде из лесной дороги вырулил мужичок с бельевой корзиной, прикрученной верёвкой к заднему сиденью. Тоже грибник.

Никола изо всей мочи гаркнул: «Эй, мужик, подожди!» – и рванул к нему так, что мужичок от неожиданности прилип к сиденью. Грибник много чего повидал в своей жизни, но, ей богу, ничего подобного ему встречать не доводилось. Осенив себя крестным знамением и пообещав Божьей матери, что впредь будет меньше пить, – он закрутил педали с такой силой, что вполне мог бы выиграть велогонку Джиро д`Италия.

– Надо умыться,– сообразил Никола. Он понял, что люди ему, такому, вряд ли помогут, а пока надо самостоятельно идти вперед, просто тупо идти вперёд по дороге, всё равно лес когда-нибудь закончится, а железная дорога приведёт к людям.

Он умылся в очередной луже. Вытащил иголки и ветки, которые застряли у него в волосах и одежде. Как мог пригладил все свои отросшие макушки и зализы (привет, Зоя! Помнишь меня?) и поковылял дальше. Лес, и в самом деле, закончился. Человечье жильё в виде нескольких хлипких домиков возникло вдали за очередным поворотом дороги, как тут водится, на маковке взгорья, когда солнце, уже выполнив свою дневную норму, передавало вахту белым ночам.

Никола из последних сил принялся брать последний рубеж, и это была самая невероятная часть его экстремальной прогулки. Он был среди людей, они ему помогут, он спасён! Никогда ещё он так не любил людей и не нуждался в них. Он теперь точно знал: человек человеку – друг, товарищ и брат. И спаситель.

Наш подраненный грибник доковылял до первой избушки и постучал в дверь. Оттуда вышла подслеповатая старушка, и плохое зрение спасло ей жизнь. На вопрос: не подскажет ли она, далеко ли село Вольгово? – услыхал ответ:

– Ииии, миленький, куды тебя занесло! До утра туды не дойдёшь. Хошь – ночуй у меня на сеновале, а дале вон по энтой дороге…

– А далеко?

– Далёко. Но за день, поди, управисся.

– А на машинах тут никто не ездит? – вспомнил про цивилизацию Никола. – Я бы заплатил.

– Да живут тут дачники, вон в том дому, у их есть машина, може, и договорисся.

Дачники оказались молодой семьей из Москвы, на ночь они ехать отказались – выпили, да и дороги не знают. Про Вольгово и слыхом не слыхали. Зато над Николой, без конца извиняясь и пряча глаза, ржали по-тихому, до икоты. Но утром обещали отвезти, куда надо.

… Ночью прошёл сильный дождь. По наводке вчерашней бабульки они прямо с утреца тронулись в путь. Больше трёх часов из них вытрясало душу. Но малолитражка и человечьи души зубодробительную езду всё-таки выдержали. Наконец, показались обрушенные купола Успенской церкви. Ребята, не рискуя штурмовать размокшую гору, высадили Николу аккурат перед тем местом, где недавно, а по ощущениям – в какой-то другой жизни, буксовали Лена и Лера.

Никола всё порывался бежать за деньгами, но ребята с молодым ржанием от него отмахнулись и, врубив музыку, покатили в обратный путь.

Я люблю вас, люди!

Поднимаясь в гору, он напоролся на человека, на девушку, ну, то есть, конечно, – на Лену. Она вначале замерла, потом прыснула, потом, горестно всплеснув руками, протянула:

– Чу-до-би-щееее. Живой. Слава Богу! Вот ведь! Угораздило! Пошли к нам, у нас аптечка. Будем тебя лечить. Только огородами давай, а то всех туристов нам распугаешь. Хорош, бродяга! Сходил в лесок, поел маслят. Думал, так всё просто? Понял, кто тебя крутил? Припугнул, чтоб знал впредь: кто в лесу хозяин. Куда ты вышел? В Елгинино?! Ничего себе кружок! Там Северьяныч МЧС вызывает, а Галина Константиновна сидит на корвалоле. Пойдём, покажемся.

Она всё говорила и говорила, искоса поглядывая на Николу и повторяя время от времени своё странное: «Чудобище!»

– Это с тобой Хозяин поиграл, припугнул для порядку и спас, – авторитетно постановил Северьяныч, охаживая в баньке полудохлого Николу свежезапаренным березовым веником.

Северьяныч реанимацию Николы взял в свои руки и повёл его в баню на восстановительные процедуры. Он почти вернул бедолагу к жизни, если не считать повреждённого глаза. Павел Северьяныч одновременно плескал на каменку, поддавал жару, хлестал незадачливого грибника веником и комментировал его бессвязный рассказ:

– В самом деле, по узкоколейке составы не ходят, почитай, лет десять. Ты же сам видел, все рельсы заржавели.

– Мистика. Не поверил бы, если б не со мной случилось. Может, хватит пара? У меня сейчас душа отлетит, а, Северьяныч?

– Терпи. Сейчас окачу тебя холодной водой и передохнём. В лес-то, небось, не сунешься теперь?

– Ну, почему… Вместе пойдём.

– Ай, молодца! – похвалил Северьяныч. – Здесь и местные жители не в каждый лес заходят, да не по одному стараются, а ты, поди ж ты, в одиночку сунулся в самую чащу.

– Да не совался я. Сам не знаю, как получилось.

– Со всеми здесь такое случалось. Думаешь, почему Леший – самое расхожее здесь слово? Только и слышишь: «Иди к Лешему», «Леший его знает», «Страшный, как леший». Он и Хозяин, и Шишига, и… как его? Лесовик, и Чудобище.

– Вот! Чудобищем меня Лена назвала! – припомнил Никола. – Наверное, самый красавец из них.

– Да уж, разукрасил он тебя! Залюбуешься! Ну, ничего, на живом всё заживет!

– Я вчера, когда из леса выходил, всех людей перепугал!

– Главное, жив остался.

– До сих пор не верится.

Когда они вернулись из бани, чистые, напаренные, благостные, Галина Константиновна уже накрыла на стол. Принесла вчерашних пирогов, нажарила картошки, нарезала салату:

– Отпразднуем твоё второе рождение! Напугал ты нас!

– С тебя бутылка, – объявил практически не пьющий Северьяныч.

– Сейчас, – затормошился Никола, но хозяйка его остановила. – Потом. Сейчас приходи в себя, поешь хорошенько. Я вина своего принесла. Только вначале я тебя чистотелом помажу, а то царапины, вон, покраснели, как бы не загноились. Такой страшный, всех невест в селе распугаешь. И, не дожидаясь ответа, принялась надламывать стебельки чистотела и наносить густой желтый сок на Николины рваные раны. Подрав, царапины и укусы на лице и теле, действительно, принялись затягиваться и подсыхать.

Это была вторая часть Марлезонского балета. Сок, как потом выяснилось, на коже приобретал ядовито рыжий оттенок, так что яркий узор на заплывшей Николиной физиономии теперь сильно смахивал на боевой раскрас недобитого индейца.

– Здравствуй, ж…па новый год! Весь в узорах он идёт! – оценил Николу Северьяныч, в котором от увиденного проснулся поэт.

У Лены, заглянувшей узнать, как дела, был другой вариант:

– Ты себя видел?

– Нет, – помотал головой Никола, ему, реально, было не до красоты. – А зачем?

– Ты смахиваешь на фарш. Такая большая куча фарша!

– Ну, и воображение у тебя! – подивился пострадавший.

– Что вижу – о том пою!

– Лен, хочу спросить: а кто такие пимокаты? – не выдержал Никола.

– Неужели жгонку в лесу слыхал? – загадочно улыбнулась Лена.

Но тут ей позвонили, и разговор оборвался на самом интересном.

Николе же, несмотря ни на что, было приятно внимание к своей персоне. Он уже третий день сильно любил людей.

… За столом говорили о главном герое, нет, не о Николе, – о Хозяине леса. Галина Константиновна поведала историю, которая приключилась с ней пару лет назад. Она тогда пошла далеко, километров за пять от Вольгова за белыми грибами. В тот год белых было – косой коси! У неё на примете была одна березовая рощица, в которой между березками росли и хвойники, и осинки мелькали. Всё так, как любят эти грибные короли.

Рощица была просторная, хорошо прогревалась солнцем и щедро поливалась дождем. Идеальное место для белых. Они его разведали со старшим зятем Сашей пять лет назад, тогда тоже случился урожайный грибной год. Белых было так много, что они именно в этой роще быстро загрузили целый багажник грибов и сделали запас на всю зиму.

Теперь она отправилась туда одна, как говорится, по памяти. Память у неё хорошая, в этих местах ориентируется давно. А белые грибы соседи в то лето таскали бельевыми корзинами. А ей всё некогда и некогда. Но, в конце концов, собралась и пошла споутряночки. Было часов пять, когда она вышла из дому, час, наверное, шла. Скоро приблизилась к рощице, которая за два прошедших года разрослась в полноценный лес. Женщина смело сошла с дороги и нацелилась на грибы. Их, действительно, было много: подосиновики, которых здесь зовут чиликами; красноголовики, подберезовики то есть, было много лисичек, но белых не было. И женщина почему-то закапризничала: решила ничего не брать, упорно искала белые.

Вдруг на зеленом склоне оврага, которые тут повсюду на щедрые куски кромсают местность, она увидела огромное семейство боровичков. Были они разных размеров, но все целенькие, крепенькие и невероятно красивые.

И было их так много, что Галина Константиновна, вскрикнув от восторга, опустилась на колени и принялась бережно срезать боровички. Минут через сорок корзинка наполнилась, но, прежде чем идти домой, решила она чуть перевести дух, а заодно собрать для горницы букет лесных цветов. Женщина поставила на пенёк корзину с грибами и стала ножом подрезать крупные колокольчики, ромашки, сочный Иван-чай.

Вдруг ей показалось, что она не одна. Закрутила головой. В самом деле, её оставленную на пеньке корзинку держал мужичок очень маленького роста. Совсем маленького, ну, чуть больше метра! Был он какой-то странный – лохматый, бородатый и веселый. Заговорил дребезжащим голоском:

– Что, мать, не нашла белых-то?

– Не нашла, – решила миром разойтись Галина Константиновна и смело приблизилась к мужичку, чтобы взять у него свою корзинку.

Он не двигался, но, между тем, оставался от неё всё на том же расстоянии.

– Грибы мои понравились? Угостить тебя? – дружелюбно предложила женщина, не показывая, что испугалась.

– А не жалко? – рассмеялся мужичок.

– Так чего жалеть! Их тут море.

Мужичка это развеселило, он принялся похохатывать и притопывать ногами.

– Ну, всё, мне пора, – остановила веселье грибница. Давай корзину, и, коль ничего тебе не надо, так я пойду.

– Ишь ты, подишь ты! А дорогу-то знаешь? Пойдёт она…

– Знаю.

– А в лесу одна не боишься?

– Не боюсь.

– Смотри, какая смелая. А поись у тебя есть что-нибудь?

– Пирог. На, ешь, сама пекла, – протянула она кусок лохматому мужичку, но того и след простыл. Покрутилась женщина, посмотрела, но так никого и не увидела. Подхватила корзинку с грибами и ахнула: она полна была самых отборных белых! Шляпка к шляпке среднего размера!

Только тогда до неё дошло: это с ней Шишига шутковал. Поиграть захотел. Перекрестилась – и ну, домой! За полчаса добежала! С полной-то поклажей!

… В этот раз грибники отправились в другую сторону – по направлению к лесопилке. Краем этого леса, не помня себя, проволокся неделю назад одичавший и ослепший Никола. Сейчас у него будет возможность рассмотреть этот мощный смешанный лес, который так любят лисички – эти солнечного цвета и состава грибочки. Тогда он их, помнится, вообще не заметил.

Интернет, куда он по привычке сунулся за информацией, сообщил ему, что именно эти грибы уважают европейцы-гурманы, отваливающие за них щедрую валюту. Но не за валютой собрались наши мужики. Они создавали себе базу для зимовки. Дело серьезное.

Никола прежде никогда не собирал лисичек, он, готовясь к походу, вычитал еще, что иностранцы не дураки. Гриб этот особенный. Имеет долгий срок хранения и практически никогда не портится. Кроме того, учеными доказано, что при употреблении этих грибов в пищу, можно быстро повысить свой иммунитет, улучшить зрение и взбодрить печёнку. То есть грибочки эти буквально созданы для Николиного больного глаза, а также его хилого иммунитета.

В этот раз он приготовился с вечера. Запас пакет с пирогами (они у Галины Константиновны не переводились), зарядил мобильник, выложил на видное место, чтобы утром не забыть, мазь от комаров. И в шесть утра стоял, как заправский грибник – в резиновых сапогах, куртке из чёртовой кожи и в кепке с козырьком. И с бельевой корзиной, конечно.

– Вот это по-нашему, – одобрил Северьяныч, который выглядел как его брат-близнец.

Чтоб сократить путь, идти надо было через поле, что оказалось нелегко. Трава вымахала по пояс, перепутанная повиликой, она тормозила бодрую поступь грибников и приглушала их азарт. Решили свернуть на дорогу и поспешать медленно. Обходя глубокие колдобины с дождевой водой, выразили надежду, что грибов должно быть много:

– Какого ещё Лешего им надо? Тепло и сыро, – отдуваясь, ворчал пропотевший Северьяныч.

Леса дыбились по обе стороны дороги. Но Северьяныч искал что-то особенное. Наконец, из-за поворота возник молодой лесок, в котором сосенки, осинки и берёзки росли дружно, образуя солнечные полянки и не мешая друг другу.

– Давай сюда, – скомандовал Северьяныч, – здесь можно посмотреть.

В этом замечательном леске было много разных грибов: маслят, сыроег, валуёв. Но лисички не попадались. Северьяныч даже молиться принялся. Ну, нет и всё!

– Ну, что? Надо дальше идти! – постановил напарник.

– Пошли, – согласился Никола.

– Вот ведь, кажется, всё обошел, все леса в округе знаю, а никогда не угадаешь, что и где найдёшь. И не потеряешься ли сам.

– Типун вам на язык. У меня еще физиономия не зажила, так что я лучше сыроег наберу, чем снова забреду чёрт знает куда!

– Да кто ж, мил-человек, нашего желания спрашивает! Никто ведь и не планирует блудиться! Дураков нема. Давай-ка сюда! – предложил Северьяныч, лихо перемахивая через раздувшийся после прошедших дождей ручей. Он начал карабкаться по противоположному крутому склону, держась за кусты и траву, пытаясь выбраться на окраину серьёзного леса.

Никола, который проделал то же самое, сразу почувствовал, что место это, действительно, серьёзное, особое, нас здесь не стояло, лучше не искать приключений на свои больные… глаза. Но Северьяныч упорно пёр вглубь леса. Наконец, вдали раздался его голос:

– Аууу! Ты где? Чудобище учёное! Иди сюда! Грибов-то полнооооо!

Никола, отметив про себя, что прозвище, похоже, приклеилось, кончил топтаться у обочины и направился на голос друга. Когда он нашёл его, тот нарезал почти полкорзины лисичек – кокетливо изогнутых грибков весёлого оранжевого цвета.

– Ты где ходишь? А что грибы не берёшь? – ехидно поинтересовался Северьяныч.

– Так вас искал. Грибы пока не попадаются.

– А на чём ты стоишь?

Действительно, наведя резкость, он обнаружил, что возвышается прямо посреди лисичьей поляны. Интересно, он что, совсем слепой? Или дурной?

Никола быстро опустился на колени и принялся срезать эти, на первый взгляд, такие хрупкие, трубчатые, а на самом деле, прочные, эластичные, будто резиновые, грибочки.

Через час корзины у обоих были полны, и они отправились домой.

– Замариную, – решил Северьяныч.

– Насушу, – постановил Никола.

… Погода в июле в этих краях до смешного предсказуема. Утром на голубеньких небесах, на которых нет ни облака, неизменно светит отмытое вчерашним дождем приветливое солнышко. К обеду, пресытившись этой благодатью, набегают облака, которые, как в детском калейдоскопе, резво соединяясь друг с другом, образуют разные диковинные фигуры. Вскоре, как по расписанию, их начинают прошивать маленькие беспокойные самолётики, нанизывая облачные сооружения на свой белый инверсионный след, как рыбку на кукан. Должно быть по этой причине, дырявые облака стремительно теряют свои сказочные формы, обидчиво набухают влагой, как глаза капризного ребенка – слезами, опускаются всё ниже и ниже, и, наконец, изливаются на землю безудержным дождем, часто – под аккомпанемент грома и цветомузыку молний.

А следующим утром на голубеньких небесах нет ни облачка, отмытое вчерашним дождем радостно светит солнышко… Июль!

Утром к дому Галины Константиновны, где квартировал Никола, прибыл грузовик с распиленными и наколотыми берёзовыми дровами. Водитель взял у хозяйки деньги и, не долго думая, вывалил груз прямо на проезжую часть и стремительно газанул. Галина Константиновна всполошилась:

– Вот ведь хулиган! Что наделал! Скоро девчонки туристов своих привезут, а не проехать, надо быстрей убирать. Никола, выручай, давай, дорогой!

Дрова, готовясь к зиме, они с хозяйкой купили напополам, да и вообще – дрова на дороге – непорядок, надо торопиться, так что Никола, по-быстрому подсмотрев у Галины Константиновны, как надо рядами укладывать полешки в подсиньи, так она называла кладовку прямо под лестницей, ведущей в сени, – последовал её примеру. Ну, всё умела делать эта женщина!

– Это Мишка вредничает! – бросила она, подбирая очередную порцию дров с дороги.

– Какой Мишка? – не понял Никола.

– Да Ленин муж.

– А чего это он вредничает?

– А к каждому столбу ревнует потому что. Бешеный.

– Как же так?

– А так! Смирная больно. Лерка бы давно ему устроила ледовое побоище.

– Так я сейчас не понял: к кому ревнует-то?

– Ну, не ко мне же! – рассмеялась Галина Константиновна.

– Вы шутите! Мы с ней даже толком не поговорили!

– А Мишка – на опережение! Следит за ней. А тебе прислал чёрную метку. Чтоб и не думал.

– Что за дичь! Я и не думал, – соврал Никола, – а теперь, вот, думаю: такое сокровище и дикарю досталось.

– Ох, не шути! Он и ребенка уж воровал, она полгода искала, все нервы ей истрепал. И тоже – ни за что. Что-то придумал себе – и пожалуйста!

– А чей ребёнок-то?

– Да их, общий.

– Ничего себе! И большой ребёнок?

– Да четвёртый годок Алиске пошёл. Она тут, как дочь полка, всеобщая любимица. Сейчас гостит у деда, а вообще Лена часто её с собой берёт.

Копия матери девочка.

– Да как же так? И заступиться некому?

– Отец девчонок пробовал, да Мишка застращал его так, что тот отступился.

– Странно. Лена не выглядит забитой.

– Так Мишка с неё пылинки сдувает… Он одержим ею, как на икону молится. Сказал: в случае чего тебя не трону, а остальных порешу, и себя тоже, напоследок.

– Ничего себе пылинки!

– Сёстры сильно не распространяются об этом, просто был в их жизни какой-то очень тяжёлый период, и Мишка очень им помог. Он всю жизнь Лену любит. Со школы. Это уж вроде болезни у него. Жить без неё не может.

– Ничего себе, страсти тут у вас!

– Да, тут всё всерьез!

– То-то я думаю, перестали меня звать к себе на работу…

– Радуйся. Целее будешь. И не вздумай влюбиться!

– Что, и в Леру нельзя?

– В Леру можно, да это вряд ли…

– Почему же? Она свободна…

– Когда рядом Лена… вряд ли… – покачала головой Галина Константиновна.

– Интересно! – оживился Никола. – Вот вы – образованный, опытный человек, педагог. Как вы можете объяснить этот феномен? Ведь близняшки же! Как две капли воды.

– А ты рассматривал эти капли вместе и вблизи?

– Да когда же! Всё дела, прости Господи!

– А ты приглядись. Тут какая-то загадка, даже, можно сказать, тайна. Я уж думала над этим. Да и все думают, когда с девчонками знакомятся. Вроде, да, почти одинаковые… Ладно, не буду забегать вперед, – оборвала она себя на полуслове, – сам думай. Давай заканчивать, некогда разговоры разговаривать.

Когда все дрова были уложены, опустились они на скамеечку перед домом, передохнуть. Галина Константиновна замялась:

– Никола, тут такое дело…

– Какое?

– Я, вот, хотела с тобой посоветоваться. Мне тут… – она перешла на невнятное бормотание, – в общем, Павел Северьянович мне на днях предложение сделал.

Никола опешил. Ну, дают старички! И молчит, партизан лесной! Но женщина сидит, ждёт ответа и надо говорить что-то разумное. Вот только что?

– Ничего себе! – приобнял он за плечи Галину Константиновну. – То-то, я думаю, он задумчивый ходит… Пришипился. А вы что?

– Я что? сказала, что обдумать надо. Неделю дал. Завтра она кончается.

– Так тут, вроде, несложно. Он вам нравится?

– Хороший человек, обстоятельный.

– Я имею в виду – как мужчина?

– Это, я думаю, лишнее… – пробормотала женщина и покраснела.

– Ну, не знаю. Просто некоторым мужья и жены не нужны как факт; а некоторые всю жизнь ищут, как подорванные, свою вторую половину, то есть воспринимают одиночество как ущербность. А мне не сказал! – опять подивился Никола скрытности друга. – Видно, боится отказа. Ушибленный.

– Да, у него прежняя жизнь несладкая была. Он ведь из Питера, по сути, убежал: сын пьёт, нигде не работает, невестка с приветом, экстрасенсом себя объявила, Павла Северьяныча невзлюбила, в голову себе втемяшила, что он квартиру у них отберёт. Внуков против него настраивает. Он как съездит туда, так целый месяц потом ходит, как в воду опущенный.

– А чья квартира-то?

– Его. Он им всё оставил и уехал, чтоб нервы не мотали.

– Получается, эмигрировал в Вольгово.

– Получается.

– А молодец Северьяныч! Смог жизнь свою поменять. Не всем дано – судьбу свою выправить. С Богом живёт. Дом в Вольгово – это, вроде, его обитель, своими руками устроенная.

– Да, – кивнула головой Галина Константиновна, – покоя хочется всем. Покоя и понимания.

– Вы видели, какая хорошая у него библиотечка духовной литературы? Я обалдел. А он читает с карандашом, шепчет, разбирается. А в плеере у него православные песнопения. Слушает, когда свободная минутка.

– Он далеко в православии продвинулся, – задумчиво вымолвила женщина, – я вряд ли догоню.

– Мне, знаете, что в нём нравится? Он человек многих достоинств, но реально – мучается собственным несовершенством. По-настоящему. Находит у себя все признаки душевной порчи. Обычно люди у других видят всё, а у себя не замечают. А этот нет. Мне он несколько раз уж сказал про себя: Разум пребывает в заблуждениях. Воля более склонна ко злу, нежели к добру. Сердце пребывает в нечистоте от клокочущих страстей. Я, вот, даже запомнил. Это, сколько я понимаю, речь духовного человека.

– Он венчаться хочет, – вздохнула Галина Константиновна – Говорит, всю жизнь во грехе проваландался, хоть напоследок по-человечески пожить.

– Ну, так и хорошо! – вскричал Никола. – Ответственный же человек!

– А вдруг не получится? Ведь не развенчаешься! Народ смешить на старости лет!

– А это да, тут думать надо. Кстати, не слишком долго. В городе бы такого орла, между прочим, давно к рукам какая-нибудь бабёшка прибрала. Он же красавец!

– Да ну? – засмущалась женщина. – Никогда б не подумала…

– Да ладно! Не видите, что ли? Высокий, сильный. А глаза с чертенятами, хоть и верующий. А вообще, Галина Константиновна, вы знаете Павла Северьяновича дольше и лучше, чем я. И сами понимаете, что он хороший человек, надёжный. И к вам со всей душой. Но решать, конечно, вам. Дело серьёзное. Не за лисичками сходить.

Часть 5. Меряне

Никола в последнее время ощущал себя шаром в лузе – попал, куда и было надо. Эти места и его приключения здесь пробудили в нём какой-то глубоко заложенный в душе пласт, который он определил так: всё, что было не со мной – помню.

Порой охватывало дежавю: он тут постоянно что-то припоминал из своих далёких деревенских впечатлений – то звуки и запахи, то словечки и названия.

Народ летом в село прибывал, подтягивались потомки прежних жителей, уже почти в каждом дворе кто-то возился. Все они казались Николе какими-то забытыми сородичами. Всё ему здесь было по сердцу: и тишина, и сладкий дым поутру, и отчаянный ор петухов, и крапивный дух после дождя. Ему нравились простецкие отношения и неискоренимый окающий говорок земляков, ленивый и вязкий, будто во рту черемуховая оскомина или густая каша.

Николу умиляли местные названия поселений и речушек, что дошли из такой глухой древности, что казались сотканными из звуков этой самой дикой природы. Костома, Чёлсма, Тёбза, Нея, Вёксма, Едомша, Шокша. У Николы они вызывали улыбку. «Жив, Курилка!» Их почтенный возраст и живучесть удивляли его и радовали. Будто собрались нетерпеливые родственники на погребение старика, а он возьми и оторви «Камаринскую»! Никола не был ни историком, ни филологом, но он всем своим нутром ощущал их древнее, до-русское, может, даже – до-славянское происхождение. В местных географических названиях было много шипящих; к тому же эти простецкие согласные как-то очень уж безыскусно соединялись с гласными, среди которых явно преобладали Ё и Е. Эта пара, будто Ослябя и Пересвет, вышли на борьбу с современными грамотеями, взявшимися изничтожить букву Ё как факт. Все эти Ерга, Едомша, Ердань, Порнега, Кистега, Ихтема, но – Вёкса, Тёбза, Чёлсма – упорно разделяли Ё и Е, закрепляя обиженную букву на вывесках, в речи и в сознании, как равноправную русскую букву, решительно не подлежащую замене.

В Николе проснулся почти ушедший из организма научный зуд. Впервые за сто лет ему действительно захотелось что-то изучить, в чём-то серьёзно разобраться. И этим чем-то была история родных мест.

А ещё требовалось с кем-то поделиться своими новыми мыслями и впечатлениями. Узнать, к примеру, почему разговоры о лешем, странствующих во времени пимокатах и волосатом снежном человеке ведутся здесь людьми на полном серьёзе. И образование никакой заметной роли при этом не играет.

Для этого ему нужна была Лена. Если честно, она была ему нужна не только для этого. Памятуя Михаилову чёрную метку, Никола трусил и осторожничал. Шкурой чувствовал, что не напрасно. Но это только подливало масла в огонь. Он думал о ней беспрестанно.

На такой маленькой территории, как село Вольгово, людям трудно не встретиться. Как ни осторожничай, а жизнь всё равно сведёт. Так и случилось. В начале августа они с Северьянычем начали рыть картошку. Она уродилась в этом году на диво. Никола копал, а хозяин сразу перебирал и складывал в разные ёмкости, чтобы легче потом было сортировать, сушить и сохранять главный продукт русской деревни.

Не заметили, как подошла Лена. При свете дня и по контрасту с грязными мужиками была она просто ослепительна. Никола занервничал. Причём, что характерно, как потом он ни старался вспомнить, что же такое на ней было надето, – хоть убей, не получалось! Её природная красота заслоняла и фасоны, и косметику. Во всяком случае, Никола был свято уверен в том, что Лена на эту тему не заморачивается вообще. Что и в рубище она будет бесподобна. Даже лучше – в рубище. А то глаза слепит и комплекс неполноценности у окружающих вырабатывает.

Ну, что ж, пусть так думает, наивный землекоп.

А Лена сообщила, что у неё потрясающая новость…

– К нам едет ревизор, – коряво пошутил Никола.

– К нам едет целая научная конференция.

– Опаньки! – всплеснул грязными ручищами Никола. – А ты уверена, что это не гастроль прохиндеев? В первый раз слышу о научной конференции в медвежьем углу.

– Они объяснили, что именно такой угол им и нужен! – рассмеялась Лена, и внутри у Николы всё защекотало. – Это конференция по проблемам народа меря. А участники здесь камлать собираются и ближние капища посещать. Им столицы ни к чему.

– Чё-чё они собираются здесь делать? – недопонял Северьяныч.

– Обряды проводить. Но не здесь, а в лесу.

– Ничё не понял. Кого ты сюда собираешься притащить, девка? Нехристей, что ли?

– Да, – призналась Лена, – вы меня, Павел Северьянович, раскусили. Это конференция язычников. Но всего на два дня, даже – на полтора. Потерпите?

– Язычникам надо дать бой. Я так считаю, – постановил Северьяныч. – А как они вообще нас нашли? Жили – не тужили и без язычников.

– Через Интернет, конечно. Нашли нашу «Старину», созвонились, списались, поняли, что у нас есть, где им остановиться, позаседать, чем подкрепиться, – оплатили и спланировали свою конференцию.

– А велик ли шАбаш? Сколь нехристей прибудет?– не отступал Северьяныч.

– Да заявлено человек пятнадцать, может, чуть меньше.

– И ещё вопрос, – вступил, наконец, опомнившийся Никола. – Разве у меря остались какие-то проблемы? Ведь они, помнится, благополучно исчезли с лица земли вместе со всеми своими проблемами ещё в энном веке, надо уточнить, в каком именно.

– Вот! И я так думала. А организаторы конференции объяснили, что это заблуждение. И меря не исчезли, и много чего ещё сохранилось. Об этом и конференция. Приходите. Будет интересно. Я что подошла-то? – вспомнила Лена.

– Соскучала, наверное…– опять шутканул Никола.

– Конечно, – не стала спорить девушка, но главное – надо срочно подправить изгородь, а то после того лошадиного побега стоит она, поломанная, на самом видном месте. Неудобно. Конференция со столичными гостями. Опозоримся. Не поможете, а, Никола?

– Сделаю, – быстро согласился тот, – через часок. Мы на сегодня уже заканчиваем, да, Северьяныч?

– Хватит на сегодня.

– Договорились. А мы поехали, дел ещё по горло. Завтра увидимся. А ты, Никола, не хочешь ли в конференции поучаствовать?

– А ты приглашаешь? – опять закокетничал мужчина. Вёл он себя с ней, как полный идиот. Задавал дурацкие вопросы, похохатывал.

– Конечно.

– Тогда – с удовольствием. В первый раз слышу о чём-то подобном. Заодно могу предложить себя в качестве жертвенного агнца. Пусть камлают на моих невинных потрохах.

– Чё делают? – опять не понял старик.

– Вот завтра и узнаешь – что!

– Приходите, послушаете… народ оригинальный, я про них в Интернете много чего интересного вычитала.

– Придём, – кивнул Никола.

– Отлично. А если задашь ещё парочку умных вопросов, то и вообще Вольгово прославишь. Не в каждом селе, знаете ли, кандидат наук картошку копает. Да ещё и вопросы задает. Попутно, – рассмеялась Лена.

– А чем, по-твоему, кандидаты питаются? Нектаром и амброзией?

– Вот и договорились. Мне пора! – И Лена направилась к уазику, который расторопная Лера уже успела подогнать поближе.

… Конференция явилась к обеду. Восемь самых боеспособных мерян кулями громоздились на лошадях, сопровождаемые спереди Лерой, а сзади владельцем «Нашей Старины» – Евгением Сергеевичем Пантелеевым, собственной персоной.

Трёх почётных гостей, не таких бодрых, везла Лена в уазике. Конную процессию объезжал Ванюшка, который без устали всех приветствовал: «Здрассьте, здрассьте!» Те уж замучились отвечать. На подъезде к Вольгову высоких гостей встречала группа местной интеллигенции в лице Николы, Северьяныча и Галины Константиновны. Принаряженных и отмытых.

В ожидании конферентов Северьяныч решил воспользоваться ситуацией, чтобы добыть-таки у Галины ответ на своё предложение, ну, вы помните, руки и сердца. Она всё тянула, но тут, прижатая научным десантом – с одной стороны, и дошедшим до ручки Северьянычем – с другой, женщина попалась. Никола деликатно отправился рвать цветочки, а мужик приступил к главному. Но обломался. Не успел начать, как из-за поворота и показалась эта странная процессия. Жених плюнул в досаде.

Женщины на лошадях были в каких-то льняных балахонах, на ушах у них висели веночки из васильков, а в глазах застыла крестная мука. Головы мужчин украшали маски, графически изображающие разные выражения лица, хотя и их нынешнее, собственное выражение, не слишком от тоскующей графики отличалось. Те же боль и скорбь. И отбитая попа.

Народ был явно не спортивный. Утомился. Больше двадцати километров верхом – это настоящий экстрим. Мероприятие-то не спортивное. Переоценили конференты свои возможности. А еще заседать на чём-то надо. По приезде было решено вначале отдохнуть, размяться, перекусить, попить чайку, а уж потом приступать к науке.

Гастрономическую часть Никола со товарищи постановили пропустить, да их особо и не звали, а на пленарку сговорились зайти часа через два, раньше докладчики вряд ли оживут.

… Когда Никола с молодыми (он так стал про себя звать Северьяныча и Галину Константиновну) появились в господском доме, конференция уже началась. В центре зала стоял большой стол, накрытый белой льняной скатертью. Стол украшала знакомая керамическая ваза Галины Константиновны, которую вместе с розовыми гладиолусами Лена позаимствовала на сей торжественный момент. К одной стороны к столу была приставлена лавка, на ней сидел народ помоложе, а с трёх других сторон стояли стулья и табуретки. За столом уместились все основные участники и организаторы действа, все тринадцать человек. Подошедшая троица сделала акцию в жанре сельский почти круглый стол массовой и многолюдной.

Никола со товарищи, не модясь, уселись на запасную скамейку, установленную немного на отшибе, вдоль противоположной стены, и сразу влились в процесс. Через несколько минут к ним присоединилась Лена, опустившись рядом с Николой и прижавшись к нему боком. Это сразу потянуло на главное впечатление от конференции. Он сперва напрягся, замер, потом принялся увеличиваться в объёме, причем только с правой, Лениной стороны, пытаясь довести площадь соприкосновения с ней до максимальной. Ощущения были дивные. Он растворился и поплыл.

Между тем вёл собрание очень серьёзного вида мужичок лет сорока, в косоворотке и джинсах. В программе он значился как Иван Тихомиров, глава Центра «Мир мерян». Говорил он тихо, но страстно и к моменту появления вольговцев уже заканчивал выступление:

– Итак, природные духи мерянского Леса – его деревьев, полян, болот, ручьев и рек, – на мгновение входят в наши тела. Финно-угры верили, что всякий объект живого и неживого мира наделен своим духом. Бог, Божественное разлито в природе. Сегодня жители городов утеряли это древнее видение, которое делало все действия по отношению к природе осмысленными, а мы в своём сообществе пытаемся это отрефлексировать.

– Чё они собираются с лесом делать? – громко недопонял Северьяныч.

– Осмыслить, – пояснил докладчик. – Понять и почувствовать. Ещё вопросы есть?

Вопросов больше не было. Тогда слово перешло к Ларисе Галичской, женщине зрелой и энергичной. Она сразу пояснила, что Галичская – это её творческий псевдоним, что в Центре она отвечает за связь со СМИ. И предложила посмотреть на мониторе сюжет, не так давно прошедший по Центральному ТВ.

Из монитора понеслось: «Тёмные леса, в которых так легко заблудиться. Непролазные болота и топи, дикие звери, заброшенные деревни и жуткие легенды – всё это здесь, в Костромской области. Создатели проекта узнали, что в этих лесах обитает нечто огромное и страшное, жуткий монстр – получеловек-полузверь! Его называют хозяином леса, лешим, болотником. Кто-то говорит, что это и есть настоящий снежный человек. Говорят, что он несколько метров ростом и весь покрыт шерстью. Но самое удивительное, очевидцы сообщают: загадочная тварь наделена даром гипноза. Съёмочная группа «Таинственной России» отправляется в экспедицию по Костромской области, чтобы выяснить, что за существо обитает здесь рядом с людьми».

И дальше всё в том же духе – жутко и неправдоподобно.

Потом Лариса поведала результаты акции по очистке сусанинских лесов от нечисти: в дело включился ОМОН, по своим каналам навёл справки. Снежный человек оказался ушедшим из семьи отшельником Лешей. Возвращаться в семью он наотрез отказался. За что и поплатился. Поступил приказ: очистить заповедную зону – вот и очистили… Лёшу.

Тут разгорелась полемика:

– Убитый отшельник – это одно, а снежный человек – совсем другое, – горячился студент из Питера.

Лариса Галичская ещё подпустила информации – отправила по рукам фотографии волосатых людей из Костромского Мантурова. На вид – хошь снежный человек, хошь шишига, хошь мужик давно не бритый – всё одно: на нормальных людей не слишком похожи.

Северьяныч повернулся к Николе и громко объявил:

– Прям как ты, когда давеча из лесу вернулся!

– Спасибо!

Лена прыснула.

– Волосатый человек – это одно, а снежный человек – совсем другое, -настырничал тот же студент.

-Да неважно! – не выдержала Лариса Галичская. – Главное – нельзя лезть со своим уставом в чужой монастырь! А лес для мерян – это и есть святое место.

Тут поднялся Северьяныч. Он кашлянул и застегнул верхнюю пуговку парадной рубашки:

– А я против.

– Против чего? – не поняла Лариса.

– Против вашего язычества, – объявил докладчик.

– Эту тему еще вообще не поднимали, – отсек Тихомиров.

– Так поднимите. Вы же язычество изучаете…

– Изучаем, да.

– Так это же низкая ступень духовности, – отрезал Северьяныч. – А христианство – высокая. Христианство изменяет жизнь, оно помогает людям в горестях. Мне, например, ещё как помогло.

– А пример не приведёте? – решил уточнить Тихомиров. Но Павла Северьяныча голыми руками было не взять:

– Приведу. Если вам библейских примеров мало. Какой у меня регламент? Десять минут? Уложусь. Так вот, я лет пять назад болел сильно, совсем доходил, диагноз называть не буду, ни к чему. Посоветовали мне в церкву сходить, больше идти было некуда, все больницы и поликлиники я за время болезни обошёл по кругу и всё без толку. Пошёл. Да… В церкви стоял с краешку, стеснялся. Ничего не понимал – ни языка, ни правил. Стоял, слушал – и плыл. Вело меня, как в потерю сознания. Дали мне церковные женщины книжек нужных, начал потихоньку читать, осваиваться. Но ещё темнота беспробудная, конечно. А тут пасха на носу. Меня попросили, как самого длинного, почистить верхнюю часть кайота…

– Кийота, наверное?– улыбнулся Тихомиров.

– Наверное, – не стал спорить Северьяныч. – Батюшка меня на это дело благословил, и я, грешный, полез по лестнице под купол. Долез, да… чищу, значит, Филиппа, радуюсь, что могу быть полезен. И вдруг какая-то сила буквально схватила и сбросила меня вниз. Как не стоял! Полетел мимо Николая, хотел за него зацепиться, но постеснялся. Почитаю Угодника. Свалился с пяти метров, значит. Лежу, боюсь пошевелиться. Бегут ко мне церковные служители, женщины какие-то из общины, поднимают, утешают, что в церкви убиться до смерти нельзя. Выживу, то есть. Кое-как, в самом деле, через месяц зажили мои ушибы – и я снова – в церковь. А тут батюшка Александр меня и спрашивает: А точно ли я крещён? Обычно такое с нехристями случается. Стал я звонить, узнавать у старшей сестры, крестили ли меня? Я-то думал, что крестили…

– И что?

– А то! Не крестили! Крестная, которую я запомнил с детства, была не моей, а старшего брата. Батюшка предложил покрестить меня заново. Готовился я долго, по-настоящему. А после крещения такой подъем испытал – и не выразить! Постепенно стал в церкви ориентироваться, понимать, не всё, конечно, но уже не стою поленом, и в обмороки меня не тянет. Раньше – хоть топором по голове теши… Теперь меня Создатель вразумляет. А скоро и болезнь моя отступила. Господь меня ведёт. Сюда, вот, привел. В смысле – в село, в Вольгово. Здесь встретил я хороших людей. И женщину… самую лучшую… Так забредил рассвет в моей жизни, – закончил на лирической ноте Северьяныч, сорвав аплодисмент у собравшихся и вызвав глубокое смущение Галины Константиновны.

– Спасибо за выступление, Павел Северьяныч, – поблагодарил Тихомиров. – Кто у нас следующий? Следующими оказались два стеснительных студента-второкурсника, проходящих в Костромской области диалектологическую практику. Один из них доложил об особенностях мерянского языка и галичского наречия. Поведал, что Галич лежит на корневой мерянской территории. В этих местах долго, до XYIII века, сохранялся особый мерянский язык. А до начала XX века в Галиче среди рыбаков, в Рыбной слободе, бытовал ещё один особый – елманский язык – тайный язык рыбаков, содержащий много мерянских слов. Сохранились и сегодня на Галичской земле многие мерянские слова, чаще всего – в виде географических названий.

– И у пимокатов галичских свой язык был, – повернулся Никола к Лене.

Та понимающе кивнула и улыбнулась. Никола, пользуясь счастливо образовавшимся соседством, рассмотрел Лену самым бесстыдным образом. И сделал интереснейшие открытия. Так, выяснилось, что глаза у неё не карие, как он всегда думал, а тёмно-зелёные, как спелый крыжовник. В них полно каких-то крапинок, которые, как мушки, то собираются, то разлетаются в разные стороны, меняя выражение глаз и даже их цвет. Ну, про цвет выяснили, это крапинки химичили, а вот выражение Лениных глаз определить было почти невозможно. Потому что не будет же он постоянно сидеть к Лене лицом, а к высокому собранью спиной. Как ни хотелось бы.

И ещё, как человек поживший и кое-что в процессе этой жизни утративший, Никола в полной мере оценил чистую кожу девушки без намёка на морщинки; густые здоровые волосы безо всяких возрастных изменений, блестящие глаза без очков, яркие губы без помады – одним словом, оценил то, чего нельзя было не заметить: её молодость и красоту, которые не боялись пристального внимания, потому что были настоящие.

Он понял, что контрастирует с ней по всем статьям, просто сидит и контрастирует, и оттого занервничал.

… Другой студент-диалектолог сделал сообщение о галичском помещике П.П.Свиньине, который был образованным человеком и очень интересовался местной историей, археологией и этнографией, собирая рукописи и материалы, касающиеся Костромской губернии. Но, к сожалению, в своих исследованиях условному языку галичан он отвел лишь несколько строк. Юноша привел их все: «Здесь кстати сказать подробнее о древнем Галицком языке, называемом Елманским.Желательно, чтоб какой-нибудь этимолог разобрал его и объяснил, к какому племени оный принадлежит: язык сей совершенно отличается от всех известных в России. Многие купцы и рыбаки говорят на нём довольно бегло, и нередко употребляют его с пользою для себя при своих расчетах, что замечено летописцами и в истории их предков Мерячей».

В заключение ребята разыграли сценку на мерянском языке и попросили догадаться, о чём речь. Один парень, поглядывая на Лену, подбоченился и прочитал с листочка отчётливо и как мог выразительно:

– Кóтюр, похлúм к мáсу на хáс, похáня похóлит тáбина лехмáнцом, масéн спнáёт в кóндрус и принáчу пóл– аршина торгáшки, чóн с мáсом выкерим, у похани спидóны шúбрыя, не хилея алкáнов, пучкú клиовыя, пошвóим да покимаем, да и похлябаиом.

Народ оживился. Возникли варианты перевода. Неожиданно отличился Евгений Сергеевич Пантелеев. Он предположил, что это один человек приглашает другого выпить и закусить от души. Вскоре выяснилось, что Пантелеев был недалёк от истины. Вот она, мужская интуиция!

Через некоторое время, когда все варианты иссякли, другой парень всё это выразительно перевел:

– Брат, пойдём ко мне домой, хозяйка попотчует тебя чайком, а я схожу в питейный и принесу полштофа водки, мы с тобою выпьем; у хозяйки пироги знатные, не хуже калачей, щи хорошие, поедим да отдохнём, да и пойдём в свой дом.

Никола тоже забавлялся, правда, его веселье было несколько нервного свойства, но постепенно увлёкся и он. А когда один совсем юный доцент, чьего имени он не нашёл в программке, изложил основные данные из Словарика галичского языка, собранные разными любителями старины XIX века, и раздал присутствующим распечатку Словарика, предложив прочитать и высказаться, – и на старуху случилась проруха. Полистав Словарик, Никола наткнулся на что-то, хмыкнул и приподнялся:

– Коллеги, меня тут только что осенило. Не могу молчать. Никогда не думал, что именно здесь и сейчас найду ответ на вопрос, который много десятилетий тревожил историков, филологов и всё просвещённое человечество:

– Интересно! Что вы имеете в виду? – заволновались собравшиеся.

– А вот что. Помните, в «Слове о полку Игореве» был такой герой – буй тур Всеволод, брат князя Игоря?

Народ закивал головами, ещё не очень понимая, к чему ведёт этот человек с хорошей речью.

– Так вот. В 70-е годы по поводу этой, в частности, строчки разразилось целое сражение. Один известный казахский писатель и учёный предположил, что в этой фразе речь идёт не о буйном животном, сравнение с которым в древнерусской литературе, кажется, больше не встречается, а с ошибкой в написании. На самом деле не буй тур, а батыр! То есть Всеволод назван батыром. А кто его так мог назвать? – Правильно, только нерусский человек. А какой? – Тюркский! Следовательно, «Слово о полку Игореве» написал предок современного казаха.

– Ничего себе! – народ зашумел, заудивлялся.

– И к чему это вы, господин Торопов, ведёте? – решил уточнить председательствующий.

– О! Вам и фамилия моя известна! Но, во-первых, я не господин. А во-вторых, я уже практически закончил. Посмотрите в вашем Словарике значение слова ТУР.

Народ завозился, потом замолчал, потом захихикал, кое-кто даже покраснел. Там напротив слова Тур значилось: мужской детородный орган.

А Никола завершил своё рисковое выступление:

– Первое: отношение к Всеволоду выражено предельно четко: буй тур Всеволод. Второе: заодно проясняется в полной мере этимология современного слова ТУРНУТЬ. И ещё. Ввиду всего сказанного, возникает дополнительная необходимость разобраться в том, почему старейшее село за Галичским озером, в котором, кстати, в…

– в 1835 году, – подсказал, догадавшись, о чём речь, Тихомиров.

– Спасибо, коллега… в 1835 году был найден самый известный мерянский клад, так почему же всё-таки это село называется ТУРОВСКОЕ?

Народ покатился. Все оживились, зашумели. А Никола, отвесив шутовской поклон, скромненько опустился на свою скамеечку. Это, несомненно, тянуло на гвоздь программы.

Конечно, если бы рядышком не сидела Лена, вряд ли бы Никола стал так шокировать просвещённое собрание. А тут – разошёлся.

– Кстати, о Туровском, – опять вступил Иван Тихомиров. – Я недавно просматривал материалы по Туровскому кладу. Могу, если интересно, кое-чем поделиться.

Народ одобрительно закивал.

– Я был там в прошлом году. Кстати, одно из значений слова тур – бугор. Правда, Даль его не привязывает к Костромскому употреблению. Тут, и вправду, бытовало значение, о котором упомянул … Как вас величать?

– Никола – скромно представился наш герой.

– …упомянул Никола. Сейчас это унылое зрелище. Старинная каменная церковь Иоакима и Анны, построенная в начале XIX века, разрушена и продолжает рушиться; само село тоже далеко от благополучия. А ведь это поселение – одно из древнейших культовых мест на территории не только Галичского района, но и во всей России. Там, на Туровской горе, находилась кумирня мерян и стояло скульптурное изображение бога Тура. Да-да! Языческого бога Тура, олицетворявшего возрождение силы и жизни. Его ещё называют воплощением Перуна, покровителя молний и воинов.

Туровской клад, как вам известно, был найден случайно: крепостные крестьяне помещицы Чалеевой ремонтировали мельничную плотину на речке Лыкшанке и нечаянно вырыли из земли большой глиняный сосуд, в котором были медные, бронзовые и серебряные предметы языческого культа. Сосуд по неосторожности разбили, часть бесценной коллекции унесло течением, другая попала в руки коллекционеров и учёных. Теперь часть клада в Москве, в Историческом музее.

Сокровища относятся к YIII веку до н.э., а некоторые вещи имеют и более раннюю датировку. «Галичский клад», как стали его называть в литературе, свидетельствует о высокой культуре, сложившейся в этих местах, о редком мастерстве мерян, он до сих пор по достоинству не оценён и качественно не исследован.

Между тем, Петр Николаевич Третьяков, наш замечательный земляк, костромич, ученый-археолог, описал некоторые предметы из Туровского клада. Там обнаружили бронзовый топор, кинжал, наконечники стрел; были и украшения, но главное – там нашли три небольших идола в виде человеческих фигурок с непропорционально большими головами, в фантастических головных уборах. У одной фигурки на голове прилеплено нечто из трёх топоров, у другой на голове вообще какие-то непонятные выступы. Были там и просто – две отдельные головы. У одной на шапке размещены скульптурные изображения двух каких-то животных, у другой – нечто вроде языков пламени.

Повторяю: артефакты до сих пор до конца не расшифрованы. Так что предлагаю нашим молодым исследователям эту интереснейшую тему. Уверяю, не пожалеете.

А сейчас идём дальше. Вам слово, уважаемая Тамара Павловна Бурова. Тамара Павловна – кандидат филологических наук из Ярославля, сейчас на пенсии. Тема её выступления: «Что означает название города – Галич?»

Учёная дама для начала посетовала, что точного значения города она в литературе не нашла, хоть перерыла множество источников. Она сокрушалась:

– То, что существует, не выдерживает критики. Судите сами. Одни считают, что название города – Га́лич Ме́рский – представляет собой прилагательное галичь от слова галица, что означает»галка». Само слово галка тоже имеет несколько значений, но к нашей теме относится лишь одно: вроде бы так насмешливо именовали галичан. Обзывали их галками. Почему? Не объясняется.

– Вроде не брунеты… чтоб на галок-то смахивать – поделился с Леной Никола, который всё-таки, ну, никак не мог угомониться.

Лена прижала палец к губам и улыбнулась. Это было чудо как интимно.

А Тамара Павловна продолжала:

– Некоторые лингвисты толкуют название города – Галич, или Галивон, – по-другому, вслед за краеведом протоиереем М.Я. Диевым, который считал, что название города восходит к слову галь – многолюдный (к примеру – галь народа). То есть получается: город так называется, потому что был он многолюдным. Тоже не до конца удовлетворяет. Не до такой же степени многолюдным он был, чтоб в название войти!

– Смотря с чем сравнивать…– опять зазвучал Никола.

Чего это он разговорился, в самом деле… Неприлично просто. Но каждый его звук приводил во взаимодействие их с Леной тела. Оживлял соседство. И это было волшебно.

– Это верно. Но хочу сейчас высказать одно смелое предположение, – перешла Тамара Павловна к самому интересному, – коль у нас такое эвристическое собрание. Но предупреждаю: это лишь гипотеза.

– Давайте уже, жгите, – прошептал Никола Лене на ухо. Та опять посмотрела на него с улыбкой, от которой впору было испариться.

– Есть другой подход, – голос Тамары Павловны зазвенел. – Название Галич, как и другое название города Галивон, надо для начала сопоставить с однокоренными словами, употреблявшимися в Костромской губернии. А это слова: гáлить, гáлиться, изгаляться, гáленье, Галь. Они, как и в соседних говорах, означают одно и то же: гáлить, или гáлеть – это шалить, проказить, дурить, шутить, смешить, зубоскалить, смеяться (это толкование Даля). Галиться и изгаляться над кем-то у всех почти северных народностей значило – смеяться, насмехаться, издеваться. В Новгородской, Псковской, Нижегородской губерниях это также могло означать: пялить глаза, глазеть, смотреть, дивиться. Даль дает и ещё одно значение однокоренного слова гáленье – это смех, насмешка, насмешничанье. Есть ещё много однокоренных слов: галяй – тот, кто галится, насмешник; галуха – шутка, смех, проказа, потеха от глагола галиться, изгаляться и т.д.

Тамара Павловна замолчала, перевела дух, выдержала паузу и сделала вывод:

– Могу предположить, что непосвященные в тайны офенского языка крестьяне, слыша странные разговоры плутоватых торговцев, могли предполагать, – при общераспространенном взгляде на таких торгашей, как на бесстыжих плутов и отъявленных мошенников, – что те над ними изгаляются – насмехаются, обманывают и потешаются. Отсюда – название языка – галивонский. Отсюда же и названиегорода – Галивон, Галич; отсюда и название его жителей – галичане. То есть название города сложилось из отношения к его горожанам, склонным шалить, проказить, дурить, шутить, смешить, зубоскалить, смеяться. Изгаляться, одним словом.

– А мне нравится эта гипотеза. Красивая. Уж лучше, чем про галок, – одобрил Никола, который сейчас одобрил бы всё на свете, включая собственный смертный приговор.

– Я рада, – улыбнулась Тамара Павловна. – А вы, Никола, галичанин?

– По корням – да.

– Вот и получается, что неслучайно вы, галичанин, почувствовали некое игровое начало в мерянской лексике.

– Ох, не случайно! – подтвердил Никола.

– Галичане вообще – люди с юмором…

– Ещё с каким!

– И напоследок – загадка, что записана была не так давно под Судиславлем:

Народ любит загадки. Все оживились, стали предлагать свои отгадки, но всё мимо.

– А для непонятливых: что это? – оживились конференты.– Сдаёмся!

– Так всё просто: в печке (пендре) каша (кандра) для гостя (гондра), – с улыбкой расшифровала Тамара Павловна.

– Ааааа… – затянула аудитория. – Так просто…

Тамара Павловна разошлась, разрумянилась:

– Кстати, продолжая тему игр и игрищ, и к слову о Туровском. Известно ведь, что в это село князья Галичские ездили развлекаться. Это было их любимое место. Они, конечно, забавлялись охотой и рыбной ловлей, но думаю, не только этим. Так что название села вполне могло включать и эротический подтекст. Да и сам бог Тур, как отвечающий за силу и жизнелюбие, на это намекает. По словам протоиерея Диева, знатока мерянского языка и культуры, у мерян Тур был еще и богом сладострастия. Его характерное скульптурное изображение в 1837 году было раскопано на северо-восточной стороне Галичского озера, как раз под горой села Туровского.

Народ зашевелился, принялся обмениваться шальными мыслями, но Тихомиров был строг и дисциплину держал:

– У вас всё, Тамара Павловна?

– Пока да.

– Спасибо. Очень интересно.

Были и другие зажигательные выступления. Так, старший преподаватель из областного университета – Марина Ивановна Смирнова сделала доклад на тему: «Мерьский язык – предтеча уголовной фени?» В её устах это звучало сверхакадемично, а потому – до невозможности комично. Или на Николу так продолжала Лена действовать? Между тем дама нашла примеры для параллели из мерьского языка и тюремной фени, сопоставила их, растолковала и распечатала в виде Словарика, который тоже выложила на стол для обозрения. Прокомментировала:

– Основу этого Словарика тюремного жаргона собрал в конце XIX века секретарь местного «Общества изучения края» некто В.Л. Смирнов.

– Не родственник ваш? – заинтересовались собравшиеся.

– А кто его знает! Смирновых на Руси, как и Ивановых, хоть косой коси. Однако не скрою, приятно, даже если и однофамилец. Посмотрите, почитайте… а потом обсудим.

(Вот этот Словарик: Блотняк – человек, покупающий краденое. Бока – карманные часы. Бусой – пьяный. Бячит – есть (имеет). Взвесить; взвесил – задушить; задушил. В доску – совсем. Вышла стрёма – увидали. Громила – вор, который ворует преимущественно по домам, магазинам, или каким-либо помещениям. Грубóй – здоровый. Дубак – ночной сторож. Дубовый – неграмотный. Дуть; дуй – кидать, бросать; кидай, бросай. Зарезать; зарезал – записать; записал. Засыпать; засыпал – доказать; доказал. Засыпаться, засыпался – попасться; попался. Кимать; кимаю – спать; сплю. Киспарить – спать. Кич – тюрьма. Клёвый – хороший. Клюка – церковь. Кони – сапоги. Ксива – письмо. Ламник – полтинник. Липа – 1) фальшивый письменный вид на жительство; 2) вообще липа – всякая вещь, несоответствующая действительности. Это липа – т.е. подделка. Липовый сармак – фальшивые деньги. Липовые очки – поддельный паспорт. Марник – десять копеек или гривенник. Менд – тюремный надзиратель. Одёр – человек, нечаянно попавший в тюрьму. Очки – письменный вид на жительство, вообще. Пендюк – пятак. Перо – нож. Плитка – рубль. Понести; понес! – бить, бей! Рыжовьё – золото. Сармак – деньги, в общем. Святцы – карты. Скамейка – лошадь. Скурина – серебро. Стремить, стремлю – видеть или смотреть; смотрю. Фраер – то же, что одёр. Хавать; хавает – есть; ест. Хаза – квартира. Хлить – бежать. Хомка – ломик для сворачивания замков. Шесть – тише! или – бросай! Ширма – карман. Ширмач – карманный вор. Шкеры – штаны. Шмель – кошелек. Шпалер – револьвер).

И через некоторое время:

– При высокой степени криминализации нашего общества, испачканности нашего языка и сознания, здесь многое нам, к сожалению, понятно. Хоть я и не согласна с тем, что елтонский язык – лишь блатное наречие. Думаю, язык, а вернее его часть, был позднее просто приспособлен под криминальные нужды. Но он гораздо богаче, чем арго.

Сообщение Смирновой вызвало целый шквал самых заинтересованных вопросов. Не зря женщина ехала, тряслась в уазике. Свою порцию внимания она получила.

Выступление Василия Сысоева, юного библиографа из Костромы, было посвящено ответу на вопрос: правда ли, что Юрий Гагарин был внуком мерянского колдуна, или это очередная газетная утка?

Василий сообщил, как костромские краеведы, и он в их числе, в прошлом году были с экспедицией в селе Парфеньево. Они выяснили, что предки первого космонавта выехали из Чухломского района Костромской губернии в Смоленскую область только в начале XX века. Архивисты установили, что в давно уже не существующей деревне Конышево в середине XIX века родился прадед Юрия Алексеевича Гагарина.

Несколько поколений Гагариных традиционно жили в Конышево на Мерянской дороге. Так называлась часть тракта Санкт-Петербург – Екатеринбург, проходившая по центру Костромской губернии (Мерянская дорога существует и поныне в виде заросшей колеи к западу от Парфеньево и используется только лесовозной техникой).

Мужское население этого лесного края буквально до последнего времени считалось людьми особенными, способными договариваться с духами и тёмными силами. Здешние мерянские мужики подрабатывали, пожалуй, самым оригинальным способом: они колдовали на заказ. Когда заканчивались осенние работы по уборке урожая, собирались взрослые мужики из придорожных деревень и лесных починков и отправлялись небольшими компаниями в крупные сёла, костромские посады и города ворожить, знахарствовать или костоправничать.

Если у славян колдуньями считались женщины, причём пожилого возраста, то здесь шаманили мужчины средних лет. Что, кстати, подтверждает связь мерян с финно-уграми, у которых та же самая традиция.

– И ещё, напоследок. Вы помните такого артиста – Михаила Пуговкина?

Народ, конечно, помнил.

– Так вот. Мы неожиданно выяснили, что он тоже уроженец этих мест. Его настоящая фамилия звучит по-мерянски – Пугорькин. Пуговкиным он стал только по приезде в Москву. А пугорьками (с ударением на первом слоге) в Костомской и Вологодской областях называли холмы, бугорки. На такой вот пугорьке стояло село Раменье, где и родился известный киноактёр.

На сегодня было всё. Под занавес Иван Тихомиров дал слово Лене. Она огласила программу на остаток дня: вначале обед, то есть практически – ужин, потом для желающих экскурсия по селу, проведет её она, Лена, потом пресс-конференция Ивана Тихомирова, которую он даст прямо у костра. Костёр будет разложен за этим домом, на окраине села.

Утром завтрак, поход по ближайшим капищам, потом обед, подведение итогов и возвращение в Галич. Оттуда – кто поездом, кто автобусом – по домам. Такова программа.

Никола выбрал Ленину экскурсию (дождался, наконец!), а также костёр, который никогда ещё не жёг столь ритуально.

Конференция вывалилась на сковородку. Пока заседали, взбрызнул легкий дождик – прибил пыль, не расквасив дороги. Все, обалдев от духоты и избытка информации, старательно дышали чистейшим, прохладным воздухом, восторженно комментируя этот процесс.

Павел вышел с молодыми. Павел Северьяныч был на подъеме, смеялся, громко разговаривал. Галина Константиновна, судя по тем взглядам, что она бросала на него, нашла-таки ответ на его предложение. И ответ – тот, что надо! Северьяныч это понимал и становился всё веселее. Кто бы мог подумать, что языческая акция, о которой он только вчера узнал, окажет такое благотворное воздействие на его православную судьбу!

Никола тоже был на взводе. Одна близость к Лене чего стоила! Даже распрямляться не хотелось. Никола с сожалением вернулся в вертикальное положение, и тут к нему подошли две миловидные сотрудницы местного краеведческого музея с просьбой посетить их музей и вписаться в проводимые ими культурные акции. Девушки были бойкие, краем глаза Никола увидел, что Лена тоже отметила этот факт. Очень удачно!

Но что там девушки! У него впереди целая экскурсия, когда он сможет глазеть на Лену вполне официально. Он заранее это предвкушал.

К экскурсии Лена переоделась во всё белое и была так хороша, что, когда Никола увидел её в окружении участников конференции, замерших вокруг этой чаровницы (больше всего Николу, конечно, волновала мужская часть), то силы оставили его. Он просто плёлся в хвосте делегации, понимая, что каждое Ленино слово буквально по шляпку вгоняет гвоздь в его безумные надежды.

Он стоял и тупо слушал про Голубой ключик, расположенный в Щелыково, любимом месте знаменитого драматурга. Лена рассказала местную легенду о том, что в этом самом месте, якобы, и растаяла Снегурочка. Люди приходят к источнику, вода в котором, действительно, голубого цвета, умываются и, загадав желание, вешают на деревья ленточки. Идут, прежде всего, молодые пары, чтобы попросить счастья у той, которая его не получила.

– Существует одна жутковатая гипотеза, – Лена понизила голос почти до шёпота. Народ напрягся. – Якобы, в древности люди боялись морозов и холодов, и чтобы умилостивить демона холода, приносили ему в жертву молодую, не побывавшую замужем девушку. Её зимой привязывали к дереву и оставляли замерзать. Весной синее тело девушки сжигали на костре. Говорят, что в лесу, рядом с Голубым ключиком, иногда до сих пор видят девичий силуэт.

– Впрочем, это лишь одна из версий, – утешила она слабонервных. – Ключик давно стал объектом языческого поклонения и был посвящён женскому божеству. Замечательно, что он до сих пор дарит людям надежду на счастье. Вы были там? Обязательно побывайте. Это красивейшее место, на границе Костромской и Ивановской областей. Настоящая Костромская Швейцария. Надо бы съездить, да, Никола?

Он не ослышался? К нему обращается Лена. Все к нему обернулись и ждут ответа. На всякий случай он кивнул. Но чтобы больше не попадать в неловкую ситуацию, стал слушать внимательно.

А дальше Лена рассказывала про какой-то Камень-перстовик из того же Островского района, который, по её словам, был полон чудес и тайн. Именно там сегодня можно найти остатки древнего языческого святилища.

Следом шел Ведьмин стул из Красносельского района. Считается, что на нём и подробных ему камнях сидят ведьмы, оборотни и прочие таинственные существа и подпитываются энергией.

– Деревенские бабушки вспоминают, что во времена их детства возле камня устраивались игрища. Самым главным считался Ильин день, 2 августа.

Лена с увлечением рассказывала о древнем языческом святилище племени меря Святой бочаг в Красносельском районе, про Горячий камень в Солигаличском районе, который полагают осколком древнего чудского святилища. Поначалу никто на него не обращал внимания: камень как камень, ничего особенного. Однако странная сила объекта показала себя зимой: на ярко-красной его поверхности снег даже в самый лютый мороз почему-то тает. Почему? Теплотрасса под ним не проходит. Между тем, если встать на этот Горячий камень, то в ногах ощущается сильное тепло, а на ощупь он холодный.

Неподалёку, в Сусанинском районе, есть Камень-следовик. На нём загадочным образом отпечатались следы человека, копытца разных животных, следы заячьих лап. На камне также видны стоки. Говорят, что спустившаяся по ним вода становится целебной. Сам же камень является культовым объектом поклонения племени меря, а позднее и славян. Скорее всего, ещё не так давно к нему из деревень ходили молиться бабушки. Ведь камень настолько намолен, что, если на него встать, то по всему телу идут мурашки.

А ещё, дорогие друзья, много в наших краях, так называемых Блудных мест. Там заплутать – ничего не составляет. И хоть ты взрослый человек и один не боишься в лес ходить, – всё равно можно заблудиться и выйти далеко от того места, в которое вошёл. Если вообще выйдешь. Да, Никола?

И опять все обернулись и посмотрели на Николу, который хрипло подтвердил: да. Определённо. Есть такие места.

А Лена завершала свое повествование:

– Действительно, с какого-то момента меря как отдельное племя, участвовавшее вместе со скандинавами и славянами в походах на Византию и изначально входящее в состав основных народностей Древней Руси, исчезает с общероссийской исторической арены.
На территории, где располагались земли этого древнего финно-угорского народа, ныне находятся: Ярославская, Владимирская, Костромская, Ивановская, север Московской, юг Вологодской и запад Тверской областей. Там отмечены сотни мерянских топонимов и гидронимов, свидетельствующих о плотной колонизации территорий. Известно, что первый епископ Ростовский Леонтий учил мерянский язык, чтобы нести христианство местному населению. Есть ещё много фактов, говорящих нам о богатой истории мерян. Наша конференция является ещё одним тому подтверждением. Спасибо за внимание.

Раздались горячие аплодисменты. Особенно старались студенты-диалектологи, на которых Лена, судя по всему, произвела сильное впечатление.

А сама Лена, видимо, задавшись целью добить Николу, напоследок в своей бесподобной манере прочитала отрывок из стихотворения одного местного поэта (он не расслышал фамилии):

Последние строки она доложила прямо в глаза Николе. Он окончательно очумел и побрел к костру, не дожидаясь, пока Лена разберётся со всеми своими поклонниками. Но костра ещё не было. Никола спустился туда, где он в какой-то другой жизни повстречался с местным быком, и в изнеможении опустился прямо на мокрую траву. Что это было? Что Лена делает? Внутри кружится хоровод из обрывков сегодняшних фраз и лиц, и над всем этим в просторном белом одеянии, как сказочная птица, парит она.

Он, видимо, заснул. Потому что, когда открыл глаза, костёр на взгорье уже догорал. Он побрёл туда. Там Тихомиров заканчивал отвечать на вопросы. При свете затухающего огня он, казалось, не говорил, а вещал:

– А что ты хочешь? – отвечал он кому-то. – Мы меря. У нас всё своё: и язык, и обличье – восточно-балтийская европеоидная раса: светловолосая, светлоглазая, курносая, круглолицая, широкоголовая. И гены эти не перебить никакими вливаниями. Они так сильны, что приметы наши предков сохраняются и поныне. Походи по Галичу, посмотри на людей – общий типаж. А куда деть наше выпирающее язычество, с его культом природы – лесов, воды, камней? Наивность, глупость? А может, особая ментальность? Думаешь, почему тебя сюда так неудержимо тянет? Почему именно эти места милы твоей душе? – Да потому что здесь ты среди своих. Ты меря, браток, и это пожизненно. Ты знаешь, почему ещё не женился? Да потому что там не было твоей женщины. Именно здесь будешь искать себе жену, свою, одного рода-племени. Тут, братец, если полюбишь – так на всю жизнь! Крепко и верно. А девушки местные тебе нравятся? (Видимо, вопрошавший опять кивнул). Это нутро твоё узнаёт свои корни. Это и есть главный признак. Кровь не обманывает. Ты здесь дома. Ты пришел к своим. К нам пришел. И мы принимаем тебя.

Меря теперь объединяются. Ищут свою духовную родину. А почему? Не гордыня, нет, этого как раз нет совсем. Это попытки понять, почему плохо вписываемся мы в экономические условия, почему сторонимся столбовой истории, сознательно уходя в тень? Почему мы, работящие и честные, всё время ждём у моря погоды? Почему не можем взять свою судьбу в свои руки? Это глубоко в нас сидит. Нас, меря, не истребили. Мы тихо ассимилировались, сохранив главное – свою идентичность.

– Спасибо, Иван Петрович, – пробормотал библиотекарь из Костромы, которому и адресовались слова Тихомирова.

– А не идеализируете ли вы мерян, уважаемый Иван Петрович? – поинтересовалась Тамара Павловна Бурова.

– Думаю, что нет. Конечно, много чего за эти века влилось в нашу кровь и нашу жизнь, много чего мы утратили. Теперь хватились и начали отыскивать свои корни, и восстанавливать идентичность. Но факт: потаённая меря и ныне живёт среди нас. Мы, конечно, другие. Но нас не разбавили до конца ни славянской, ни татарской, никакой другой кровью. То есть, разбавили, конечно, но мы все вливания как-то перебарываем. Нас трудно не узнать. Даже после всех этих вливаний. За нами – века, мощная старина, сила, которую мы черпаем в своей уникальной природе.

Теперь горькая правда. Наши мужики чаще других болеют и умирают от водки. У нас, как и у наших сородичей-финнов, такая же сильная тяга к спиртному и такая же скорая погибель от неё. Но там государство с этим правильно борется, а наши кладбища полны молодыми, погибшими от водки мужчинами.

Мы знаем и другие свои недостатки. Правда, не знаю, недостаток ли это? Мы не умеем себя продавать. Это факт. Много чего умеем делать головой и руками и всегда это умели: плотничать, малярничать, заниматься ювелирным делом, катать валенки, ловить рыбу… Перечислять можно долго. Но продавать себя мы не можем. Не бизнесмены мы и беззащитны перед властью денег. Мы по природе своей склонны создавать, а не торговать…

Но есть у нас и нечто уникальное: мы чувствуем связь с предками; как пуповиной, связаны мы со своей землёй, со своими лесами и озёрами, мы – часть своей природы. Мы наивны, но упорны, нас косят исторические катаклизмы, но мы большой ценой научились преодолевать их и выживать, несмотря ни на что…

– А скажите-ка, уважаемый Иван Павлович…

…Никола извёлся вконец. Внутри у него будто дымился бикфордов шнур, готовый в любой момент разметать его на части.

Очень хотелось пить. Он вспомнил, что не ел сегодня. Но есть не хотелось. Пить. И он двинул к своему жилищу, а точнее, к дому Галины Константиновны. Шёл и думал:

« – Никто мне не поможет. Влюбился, как дурак, в редчайшую девушку и веду себя, как трус, мелю чушь, хихикаю, как идиот. Разве такого ей надо? В штаны наложил от Михаиловых угроз. И выгляжу соответственно. Совсем запустил себя. Кто-то из умных сказал: если что-то не стОит смерти, то не стОит и жизни. Неужели эта редчайшая девушка не стоит твоей поганой жизни? Да прикоснуться к ней – уже счастье. Ты же сегодня понял…

– Чем занят? – послышалось за спиной.

-Думаю.

– Ох, Николенька, думай, думай…

Обернулся – никого. Обычное дело – мерянский морок. Тут всё возможно. Или спятил уже.

Дома Галина Константиновна с Павлом Северьянычем пили чай и о чём-то шептались. Никола решил не мешать молодым и, по-быстрому проглотив кружку чая, наладился в свою комнату. Его остановила Галина Константиновна:

– Я что хочу сказать-то? Никола, Лена-то свободна. Развелась она с Мишкой после того, как он Алиску у неё увёз. Больше года уж прошло.

Никола был шокирован. Он стоял, не в силах пошевелиться. Потом как-то по-детски обиженно вскрикнул:

– Так что ж молчали-то? Как можно так издеваться над человеком!

– Извини, милок. Просто Лена не велела говорить. Пусть, сказала, идёт всё своим чередом. Если струсит – значит, не нужна ему. А теперь я и сама всё вижу. Смотрела на вас сегодня и поняла.

– Она разрешила?

– Да.

– Чего стоишь? – вступил Северьяныч. – Неужели не понятно? Сигнал тебе посылают. Иди к ней, не топчись. Будь мужиком… Давай я тебя завтра подстригу, что ли… а то чистое…

Но Никола окончания уже не слышал:

– А с вами, сладкая парочка, я ещё разберусь! – крикнул на бегу.

Он нёсся к Лене, а в голове творился полный раскардаш:

« – Припустил… Это вообще недостойно мужика. Всё трусил, опасался, а как миновало – так и засуетился. Не выдержал ты проверки. Лена поняла, что жидковат, потому и подсказала. Посмеяться хочет. Всё думал, топтался, и, похоже, профукал, а ведь ничего лучше этой девушки у тебя и не было. Вот только непонятно: на кой ей сдалося такое страшное старьё? Притормози, бегун».

Между тем гости в усадьбе уже улеглись и свет в доме потушили. Сковородка опустела. Ползи обратно, герой-любовник.

Но уйти он не мог. С трясущимися руками и ногами опустился на пенёк и закурил. В последнее время, видать, на нервной почве, а может – от избытка кислорода, в нём обострилась юношеская жажда никотина (в университете он смолил по-чёрному).

– Кто это тут дымит, атмосферу портит? – перед ним стояла Лена в светлой вязаной шали. Кистями шали играл прохладный ветерок, девушка зябко куталась, лицо в сумерках было без кровиночки. Как привидение.

– А ты мне не кажешься?

– Совсем с ума сошел. Наслушался сказок.

– Ты замёрзла…

– А что ты тут делаешь?

– Поговорить с тобой хотел.

– Ну, поговори…

– Только не перебивай меня.

Лена покачала головой, мол, говори, не буду тебе мешать.

– Лена, я давно хочу тебе сказать: я не мальчик, и себя знаю.

– Хорошо…

– Да ничего хорошего. Влюбился я в тебя в первый же день, когда ты стояла тут на пригорке в окружении влюблённых олухов и читала им свои мудрёные стихи. Каждое твоё слово добивало меня. Я понял сразу, что пропал. Тут не в муже твоём бывшем дело, знаю я всё, рассказали мне. Я медлил, потому что тебя не достоин. Это главное. И это на корню убивало все мои… Я острил, как подорванный, но в душе поедом себя ел.

– Кое-что ещё осталось…

– Посмотри на себя и на меня. Кто я? Местное чудобище, без жилья, денег и работы, старое, к тому же, чудобище, мне в этом году сорок бабахнет. А ты такая молодая и красивая, что, только зажмурившись, и можно в твою сторону смотреть.

– Ну, хватит уже. Устала я сегодня небылицы слушать…

– Это правда.

– Правда, что мне двадцать три года и у меня есть дочь и куча проблем. Правда, что ты на голову выше всех, я не про рост твой сейчас говорю, что ты кандидат таких наук, о существовании которых многие даже не догадываются. Что ты умный и смелый, и я восхищаюсь тобой. Вот это – правда.

– Лен, а хочешь – я буду твою машину мыть, кобыл ваших чистить, суп с каким-то вандышем варить. Только скажи. Я всё для тебя сделаю.

Лена улыбнулась и растрепала его давно не стриженные волосы, все его макушки и зализы:

– Дурачок. Нам помощники, конечно, нужны, но не до такой степени, чтоб замуж за них выходить…

Никола остолбенел. Потом выдохнул:

– Я что-то про замуж не понял… Говори проще.

– Проще некуда. Про замуж – оборот речи. А что это ты вдруг взялся тормозить?

– Не играй со мной. Отупел я, Лена, извёлся весь. Вот, курить начал. А я ведь, скорей всего, меря. Мне и спиться недолго.

– А как ты думаешь, меря горемычный, почему я здесь? Ночью, после целого дня работы?

– Не спится…

– Толково. Да уж, уснёшь с тобой, таким догадливым. Знаешь, Никола, если серьёзно, я знала, что ты сегодня ночью где-то здесь бродить примешься. Я чувствую тебя: знаю, что сейчас подумаешь, что скажешь. У меня такого никогда не было. Мы с тобой почему-то на одной волне.

– Такой предсказуемый?

– Да балда просто.

– А о чем я сейчас думаю? Ну, скажи…

– А чего говорить-то? О чём и я.

И они поцеловались. Получилось неловко, губы совсем не слушались, но обучение шло ускоренными темпами. Скоро он так вошёл в раж, что чуть не потерял сознания. А может, и потерял, потому что не столько держал Лену в своих объятьях, сколько держался за неё.

Она рассмеялась:

– Ну, точно медведь! Тяжеленный!

Никола улыбнулся, ослабил хватку и принялся нежно зацеловывать её пушистые волосы, холодный лоб, мягкие, податливые губы.

– Я сейчас заплачу, – кажется, они сказали это одновременно.

Не сговариваясь, обнялись и побрели за околицу, где от недавнего костра ещё попахивало дымком, а вдоль кострища лежали большие брёвна, на которых можно было сидеть хоть до утра.

– Ты устала…

– Не чувствую…

– А что чувствуешь?

– Мне очень, очень хорошо.

– Вот же чудо! Ещё утром я боялся лишний раз на тебя посмотреть, а сейчас обнимаю, целую и оторваться не могу.

– А ты и не отрывайся. Мне с тобой так уютно, будто душа на место встала. Ты хороший. Родной.

Они ещё долго шептались и целовались, но расставаться было надо. У Лены завтра был последний день конференции, прямо с утра предстояло много дел. Договорились, что завтра они потерпят, встречаться не будут, а вот послезавтра у неё выходной, он заедет за ней в Михайлово, и они погуляют по Галичу и обо всём на свежую голову поговорят. Вот только где взять ту голову, да ещё и свежую, когда всё плывёт и качается, а спать не хочется вообще?

Лена, как-то виновато улыбнувшись, через некоторое время всё-таки ушла, а он остался на брёвнах, тихо покачиваясь в такт нежным мыслям, прикрыв глаза и распустив губы, боясь неосторожным движением разрушить то, чему и названия-то нет. Надо было как-то уложить в голове всё, что с ним здесь только что случилось.

Потом на фоне темнеющих лесов начала слабо прорисовываться голубая окаёмка озера. Зарождалось утро, чистое и хрупкое, как предчувствие счастья.

Сколько времени прошло, Никола не представлял, однако потихоньку рассвело. Предметы, отряхнув ночной сон, просыпались, обретая узнаваемые черты. Постепенно очнулся и Никола. Его мозг был категоричен: ради одного этого стоило ехать сюда, в эту далёкую костромскую деревню, разметав остатки жизни, в которой никогда никого похожего на Лену он бы не встретил. Благодарю Тебя, Господи!

Лена, конечно, лучшее, что с ним могло произойти. Да что он! – она могла бы составить счастье любому мужику, юноше, парню, мужчине, шейху, магнату… Абсолютно любому. А она выбрала его. И это очевидная ошибка. Результат мерянского морока. Язычники накамлали. А утром девушка, конечно, очнётся-встрепенётся и поймёт, что ошибочка вышла. И как же мне тогда жить? – Уйду, как сусанинский Лёша, в отшельники, – постановил Никола.

Рука потянулась за сигаретой, он мучительно наморщил лоб и приоткрыл глаза. Так и шарахался ещё некоторое время из огня да в полымя – из блаженства в сомнение:

« – Когда мы с ней увидимся? Завтра?! Смерти она моей хочет. Изведуся и помру. А что делать? Не таскаться же вслед за ней по всем капищам! Не к лицу и не по летам… Вот влип! Да как быстро!

Чтоб никому не попадаться на глаза, Никола задами поплёлся к себе. На цыпочках, стараясь не разбудить хозяйку, добрался до своей кровати и, уже окончательно перепутав фантазии и реальность, забылся беспокойным сном.

Галина Константиновна, которая, как обычно, поднялась ни свет, ни заря, вздохнула:

– Совсем извёлся парень.

Она знала, о чём говорила. Сама всю ночь прокрутилась.

У неё сегодня было много дел – надо печь протопить, пирогов напекчи (она так это по старинке называла), сварить борщ и картошку. Павел (теперь просто – Павел) обещался на обед прийти.

– Вот ведь, – пробормотала она с улыбкой, замешивая тесто, – что творится в Вольгове. Прям напасть какая-то!

Потом она выбежала в огород, надёргать овощей и зелени для борща. А на обратном пути, прижимая к груди ароматную охапку, невольно замерла на крыльце. Затевался новый день, пасмурный, тёплый. Значительный такой день.

– Здрассьте! – радостно окликнул её Ванюшка, проносясь мимо и выруливая к сковородке, на которой уже стали собираться вчерашние гости. Оттуда вскоре послышалось: «Здрассьте! Здрассьте! Здрассьте!»

– Действительно, доброе утро! – раздался хриплый голос за её спиной.

– Ой! Никола! Напугал! – по-молодому заойкала хозяйка. – Чего не спится-то? Сейчас уедут – и всё успокоится, – кивнула она в сторону господского дома, где толпились готовые отбыть по намеченным капищам слегка помятые конференты.

– Ничего не успокоится. И не надейтесь, – бормотнул ещё сонный Никола, приобнимая Галину Константиновну за плечи и высматривая среди гостей Лену. – Наоборот. Всё только начнётся.

– Вот ведь как повернулось!

– А пойдёмте-ка, любезная моя хозяюшка, чай пить. Вы, как я правильно понимаю, Павла Северьяныча сегодня в гости поджидаете? Вот почаёвничаем – и стряпайте. А за мной должок: я полы в вашей баньке недоделал. Вот и займусь. А то кто там знает, что завтра будет? Да, Галина Константиновна?

– Да известно что, – улыбнулась хозяйка. – Жизнь будет.

– А ничего другого нам и не надо, да, невеста?

– Да, женишок! – и оба рассмеялись.

Опубликовано: 27.01.2021