О. А. Новиков

Как в армии мы были

Этот литературный «опус», произведён и возложен мною на экран компьютерного монитора по просьбе военного дирижёра Э.Г.Клейна, занимающегося вопросами истории российской военно-оркестровой службы, и собиравшего в ту пору материал для книги об истории оркестра Костромского высшего военного училища химической защиты. Сейчас, по всем формальным показателям это уже другое учебное заведение – не училище, а целая военная академия.

Удивительно, но в тщательно прописанной исторической родословной академии отсутствует даже намёк на какую-либо взаимосвязь с бывшим Костромским училищем. Ещё более удивительно, что при получении запроса о Костромском химучилище доакадемических времён, всезнающий интернет начинает изображать из себя глухонемого инвалида – то ли было такое училище, то ли не было¹. Никаких деталей, никакой конкретики. Право, легче узнать, есть ли жизнь на Марсе. Однако я же там служил (не на Марсе, конечно)! При всей моей «любви» к военной службе за «хим-дым»², как за часть Малой Родины, всё-таки обидно. Это было серьёзное и весьма значимое не только для города, но и для всей страны учебное заведение, достойно выполнявшее возложенные на него задачи.

Уверен, что книга Э.Г. Клейна будет интересна не только военным музыкантам и костромским краеведам, но и бывшим солдатам, бывшим и ныне действующим офицерам, взращённым в стенах училища химической защиты, будет интересна простым и не простым костромичам, да и прочему российскому люду. Уверен, что даже сам факт появления этой книги послужит доказательством преемственности, родственных связей бывшего училища и ныне здравствующей академии, по крайней мере, по линии военно-оркестровой службы.

Возвращаясь после «рекламного блока», к своему творению и завершая предисловие, торжественно заявляю, что пишу правду, только правду, ничего кроме правды. Ещё должен сказать, что творение это, первоначально законченное в феврале 2018 г., в июле 2022 г. было мною чуть-чуть подредактировано, а в начале 2024 г. несколько перекомпановано. При этом, однако, придуманная автором структура «минимемуаров в абзацах» сохранилась.

17.02.2024 г. О.А. НОВИКОВ

Абзац ³ первый (вводный)

Обучаясь на теоретическом отделении КМУ⁴ и не имея прямого отношения к отделению оркестровых инструментов, я, тем не менее, в ходе повседневного межстуденческого общения реально ощущал особую смысловую нагрузку двух часто упоминавшихся ребятами-оркестрантами имён-прозвищ: «Филиппыч» (Н. Ф. Щетинин), «Петрович» (А. П. Дмитриев). Никто из иных преподавателей училища в те поры не имел подобных, массово-укоренившихся в среде костромского музыкального студенчества псевдонимов, одновременно воплощавших в себе и уважительное отношение к данному человеку, и намёк на некую духовную общность с ним.

Филиппыч, Петрович – военные музыканты, по совместительству работавшие и в нашем училище. Это были не рядовые «урокодатели», но ведущие и всеми уважаемые преподаватели КМУ. Поступить в класс Н. Ф. Щетинина, пройти у него курс обучения – гарантия знака качества. Мне приходилось слышать совершенно восторженные высказывания Л. А. и Г. Б. Лошмановых⁵, вспоминавших концертные выступления Николая Филипповича, отмечавших особую красоту и благородство тембровой палитры его кларнета, безукоризненность технической и художественной стороны исполнения сложнейшей музыки самых различных стилей и эпох, в т.ч. произведений крупной формы. Сходным образом Лошмановы характеризовали и многих учеников Щетинина.

В среде преподавателей и студентов КМУ не меньшим авторитетом обладал и А. П. Дмитриев.

Абзац второй (тоже вводный)

Спустя шесть лет, в 1972/1973 г. мне довелось более тесно и непосредственно общаться с А. П. Дмитриевым – дирижёром военного оркестра Костромского высшего военного командного училища химической защиты, бывшим майором, пониженным в звании до капитана по решению суда офицерской чести за укоренившееся к тому времени излишнее пристрастие к горячительным напиткам.

По окончании теоретико-композиторского факультета Казанской консерватории и почти года работы в КМУ я проходил в этом оркестре срочную военную службу, и именно в это время в служебной карьере Алексея Петровича произошёл вышеупомянутый сбой. Несколько недель он тянул с изменением облика своих погон, но, в конце концов, был принуждён привести их содержание в соответствие с суровой реальностью. В эту пору никто уже не величал его Петровичем даже заочно. Более того, никто в оркестре не мог себе представить, что когда-то, где-то такое практиковалось.

К подчинённым он обращался только на ТЫ и исключительно по фамилии. Служил только в оркестре. Даже после всего случившегося продолжал пить. По этой причине мог не появляться на службе по нескольку дней. В такие периоды оркестром руководил (слово "командовал" в данном случае не очень подходит) старшина оркестра – прапорщик, тубист Юра Беляков (Юрий Иванович).

Пользуясь отсутствием Дмитриева на график вольного присутствия на работе, особенно в осенне-зимние холода, переходила и значительная часть сверхсрочников (так их тогда называли). Поэтому на ежедневные разводы⁶ оркестр порой выходил весьма забавным числом, составом и звучанием, что заметно злило вышестоящее учебно-строевое начальство, присматривающее за всей этой церемонией. Однако злилось оно, как-то не громко, не в нашу сторону и почти без последствий для наших рядовых голов. Лично я, по окончании месячного курса молодого бойца в БОУП⁷ и нескольких следующих суток акклиматизации в оркестре, постоянно ночевал дома. Сразу после вечернего развода со специально приобретённой, солидного вида папкой в руке и консерваторским ромбиком на мундире отправлялся в самоволку прямо через КПП, а перед утренним разводом тем же порядком возвращался обратно. Фактически на работу ходил, как сверхсрочник.

Со следующего сентября (призвали меня в мае) работы прибавилось за счёт полной ставки педагогической нагрузки в музыкальном училище. Это уж по инициативе и договорённости начальства – гражданского и военного. Впрочем, ни одного мероприятия в оркестре я не пропустил. Вот только не помню случаев своего участия в траурных церемониях в составе оркестра. По-видимому, система народного здравоохранения в Костроме работала в тот год безупречно.

Дмитриев приходил на работу мрачный, молчаливый, неконтактный. Таковым и оставался весь рабочий день, состоящий у него из двух-трёх десятиминутных посещений расположения оркестра и, изредка, всё тех же разводов. Остальное время он проводил в клубе и около, в компании начальника клуба Бойцова, кажется, старшего лейтенанта, имевшего такие же проблемы с алкоголем.

Всё менялось в канун плановых проверок, конкурсов, смотров и прочих внешних раздражителей, имевших отношение к оркестру. К одному из них был даже изготовлен оркестровый бунчук и проведена пара строевых тренировок с оным атрибутом.

В такие периоды Петрович превращался во внимательного и вдумчивого музыканта, проводил 3-5 толковых репетиций с разучиванием присланных откуда-то сверху обязательных конкурсных произведений крупной формы и серьёзного замысла, выстраивал чёткую драматургию исполнительского прочтения, отрабатывал детали, и, в итоге, наш оркестр всегда был первым и лучшим среди трёх костромских военных оркестров.

Ну и музыканты наши в преобладающем большинстве были крепкими профессионалами, способными собраться и справиться в нужный момент с репертуаром повышенной сложности.

Абзац третий. Начало, курс молодого бойца

Настроение и состояние души накануне явки с вещами на призывной пункт чем-то похоже на то, которое испытываешь накануне отъезда на приемные экзамены в ВУЗ чужого города (по крайней мере, во времена, когда о ЕГЭ ещё слыхом не слыхивали). Впрочем, и ныне порядок поступления и в армию, и в ВУЗ нашего профиля не изменился. Порядок был, порядок остался.

Армейская срочная служба в родном городе – редкостное исключение из правил. Однако и в этом случае порядок соблюдался. Сначала всех «исключительных» везут вместе с остальными в Нерехту (в другой город за 40 километров). Там пропускают через очередную медкомиссию. Комплектуя партию на этап по месту назначения, маринуют ранее прибывших, ожидая прибытия последующих новобранцев из других регионов страны. Затем маринуют всю команду в ожидании «покупателей». Водят в столовую, устраивают на ночлег (возможно, многократный) в спальном помещении военкомата-накопителя.

Своеобразие спального помещения заключается в циклопических, в пару метров шириной, двухъярусных нарах вдоль всех стен. Гости заведения укладываются поперёк полок, ботинками наружу, подложив под голову свои котомки и вещмешки и укрываясь тем, у кого что есть. Ввиду просторности помещения, напрашивающаяся аналогия с комплектом цветных карандашей в коробке справедлива лишь отчасти. Тесноты «притыка» всё-таки не было.

В течение полутора суток желающих увидеть Свято-Троицкий Ипатьевский мужской монастырь и знаменитую пожарную каланчу в городе Костроме набралось человек 25-30.

Ближе к вечеру второго дня за нами приехал симпатичный старший лейтенант из батальона обеспечения учебного процесса (БОУП) Костромского высшего военного училища химической защиты. Отрекомендовался комсоргом этого самого БОУП, спросил, есть ли среди нас комсомольцы. Членами Ленинского Комсомола оказались все без исключения.

Изобразив восторг на лице и в голосе, но быстро успокоившись, старший лейтенант деловито и аргументировано предложил сдать ему на хранение имеющиеся деньги и ценные вещи.

В ту пору разнообразные ужастики о вполне реальной армейской дедовщине бурно обсуждались в гражданском обществе. Поэтому мы дружно выстроились в очередь и, под запись в лейтенантском блокноте опорожнили свои карманы в небольшой лейтенантский саквояж.

Впоследствии мы были очень благодарны комсоргу за его предусмотрительность и личную честность⁸. Не в меньшей степени мы благодарны ему и прочим командирам за то, что на протяжении всей армейской службы о комсомоле, превратившемся к тому времени в ритуально-формалистическую обязаловку с бесконечной чередой никому не нужных мероприятий ради галочки в отчётах, нам, во всяком случае, мне больше слышать не довелось.

Оформив все необходимые документы, старший лейтенант загрузил нас в две армейские машины, и мы поехали в Кострому.

Один из двух моих земляков-костромичей оказался выпускником нашего кулинарного техникума, дипломированным мастером приготовления чего-то там к обеду. Спустя месяц с небольшим он был уже уважаемым человеком, трудясь в столовой химучилища.

Военная специальность второго тоже просматривалась вполне отчётливо. Он быстро бегал, будучи, если я не ошибаюсь, кандидатом в мастера спорта по лёгкой атлетике. Пройдя курс молодого бойца, бегун почти два года успешно защищал спортивную честь военного училища. Случались и конфузы в его военно-спортивной карьере. Так ещё на первом году службы, будучи в самоволке, наш КМС самым позорным образом проиграл соревнование по бегу комендантскому патрулю. Видимо предварительно имело место серьёзное нарушение режима «питания» на воле.

Нашёлся ещё один земляк, уже не по городу, а по области. Трубач, выпускник, кажется, Буйского музыкального училища – мой будущий коллега по оркестру. Парень серьёзный, взрослый разумом, обстоятельный и работящий.

Все остальные ребята прибыли из других регионов, преимущественно с юга России и из Белоруссии. Почти все – авто-водители, недавно получившие права.

При въезде на территорию части люди в форме изъяли из нашей группы самого старого новобранца (на три месяца старше меня), имевшего самый большой водительский опыт. Больше мы его не видели нигде, кроме как за рулём белой служебной «волги» начальника училища – генерала Лебедева.

На закате дня нас обмундировали и разместили в пустой казарме первого этажа здания недавней постройки. Остальные этажи занимали курсанты училища. Наше заселение почти не нарушило пустоту и строгий простор большого помещения.

Покинув наш ставший обитаемым пространственный пятачок, комсорг прошёл в дальний тёмный конец массива незаселённых коек, на одной из которых кто-то спал. С трудом разбудив спящего без сапог, но в полном повседневном обмундировании бойца, офицер долго уговаривал его заняться прибывшим пополнением, т.е. нами. Боец не соглашался, однако, в конце концов, с кровати всё-таки слез и пополнение оглядел. Мы ответили взаимностью. Это был хмурый, невысокий, расслабленного мешковатого вида старший сержант с опухшим от долгого сна (проверено – именно от сна!) лицом. После паузы, вызванной общей игрой в гляделки, два воина старших званий продолжили дискуссию.

Суть её заключалась в том, что старший сержант, по факту уже дембель, переслуживший несколько лишних дней, (что-то там затянулось с оформлением документов) категорически отказывался делать что-либо, кроме как спать есть и гулять. Старшему лейтенанту тоже хотелось домой, к жене, тем более, что близились выходные.

По всему получалось, что раньше следующего понедельника дембельские документы старшего сержанта всё равно готовы не будут. В понедельник же – клятвенно обещал комсорг – он лично привезёт из летнего лагеря двух молодых сержантов для замены заслуженного ветерана. Решающим аргументом стало обещание старшего лейтенанта изыскать серьёзную сверх-служебную форму материальной благодарности для старшего сержанта. И Алёшин – такова фамилия последнего – уступил, но выдвинул категорическое требование. Сейчас ему надо уйти до утра к подружке, а вот уж с утра следующего дня… Короче говоря, бедняге-комсоргу пришлось пасти нас всю ночь. До отбоя мы были научены превращать лоскут белого материала в подворотничок гимнастёрки, и это стало нашим обязательным ежевечерним занятием на протяжении месячного курса молодого бойца, именуемого ещё карантином.

Утром команду «подъём» давал уже старший сержант Алёшин. Офицеров же в своей казарме с этого момента мы почти не видели. Видимо, они боялись нарушить строгие карантинные требования. По счастью на протяжении карантина мы почти не видели и старослужащих коллег. В это время они резвились за городом, на природе – в летнем лагере училища. Лишь однажды в казарму забрела группа прибывших по какой-то надобности солдат-аборигенов. Они проверили карманы дневального и ещё двух-трёх молодых бойцов, оказавшихся в казарме на тот момент. Затем открыли каптёрку, где хранилась наша одежда с гражданки, произвели её осмотр, изъяли понравившиеся образцы и удалились.

Аналитический разбор сцены, происшедшей между старшим лейтенантом и старшим сержантом, в плане прогнозирования атмосферы будущей службы наш молодняк произвёл в тот же вечер. Разброс мнений был широк. Мелькнуло и слово «бардак». Не знаю, наблюдался ли бардак в БОУП по окончании месячного курса молодого бойца, но внутри и на протяжении этого курса форменным бардаком и безобразием мне виделась только ситуация с банными помывками. Таковых просто не было. Не было почти 4 недели. Душа в казарме тоже не было. Таким образом, вымывшись последний раз на гражданке перед призывом, следующего «омовения» пришлось ждать месяц! А за этот месяц сколько земли было перекопано, сколько чёрной работы переделано… А пробежки в несколько километров каждое утро всем табуном по улицам просыпающегося города… А ежедневные строевые занятия на майско-июньском солнышке, в т.ч. пару дней в противогазах и прорезиненных общевойсковых защитных комплектах (ОЗК), да ещё с вводными командами: «вспышка справа», «вспышка сзади»…

Справка для непосвященных. Считается, что при сравнительно отдалённом ядерном взрыве шансы пережить воздействие ударной волны повышаются, если успеть бросится ничком на землю – головой в сторону взрыва, накрыв эту самую голову руками. При этом по возможности, желательно оказаться в вышеописанном положении позади какого-либо чрезвычайно массивного и устойчивого предмета, либо позади выступающей складки местности.

Подобная тренировка во время маршевого движения напоминает детскую игру в «замри – отомри». При этом поза замирания, когда ты уже на земле или на асфальте, даже удобнее многих странноватых поз детской игры.

Подавляющее большинство солдат БОУП – военные водители, проводили день-деньской под руководством профессионалов-прапорщиков в огромном автопарке училища. Помимо бортовых грузопассажирских машин, способных одномоментно перебросить почти весь личный состав училища Бог знает куда и дальше, были там и самосвалы, и автокраны и землеройная техника, и спецмашины химической разведки, и установки для дегазации местности (реактивные авиационные двигатели на автомобильном шасси), и бронетранспортёры, и даже лёгкие танки. Были там и несколько разномастных автобусов камуфляжных цветов.

В состав БОУП входило и некое число солдат, прикреплённых к конкретным объектам, находящимся на территории части. Один рядовой был прикреплён к клубу. Ещё несколько в качестве истопников и слесарей – к котельной и бане. Кажется, ещё кто-то был при складах и при территории летнего лагеря. В общей казарме БОУП никто из них почти не показывался. Все круглосуточно отсиживались и отлёживались где-то на подведомственных точках.

Командовал батальоном майор Силкин. Немолодой, высокий, плотный, подвижный, с резко очерченным, всегда недовольно-сумрачным лицом.

Сержант Алёшин оказался отличным наставником, умелым, вдумчивым и справедливым. Во время занятий по строевой и физической подготовке вся его расслабленность и мешковатость исчезала начисто. На турнике он мог подтянуться подряд несколько десятков раз, после чего, без перерыва выдавал на перекладине целый каскад атлетических упражнений практически циркового уровня.

Сразу предупредил, что никого не выпустит из казармы вне строя до тех пор, пока все не научатся правильному воинскому приветствию («отданию чести»), правильному строевому шагу с разворотами, правильному подходу к командиру.

И началось…

Хорошо помня школьные времена, правые руки у большинства из нас столь чётко и отработанно выдавали пионерский салют, что пару автопарковых прапорщиков, заглянувших на огонёк и наблюдавших всё это, потом едва удалось вернуть к жизни. Бедняги аж посинели от хохота. Мы тоже изрядно повеселились. Думаю, что подобное шоу предсказуемо собирало зрителей с регулярностью каждой очередной призывной кампании вплоть до кончины СССР и даже чуть далее.

После того, как Алёшина сменили двое не очень толковых сержантов, каких-то всполошенных, неосновательных, трусоватых в отношениях с начальством, но излишне начальственных в отношениях с нами, порядка стало меньше, а бестолковщины больше.

В первую же ночь они подняли нас для тренировки отбоя по горящей спичке. Забава заключалась в том, что полностью одетые и выстроенные в два ряда новобранцы, получив команду «отбой», одновременно с которой один из сержантов зажигает спичку, ломают строй и несутся, сломя голову, к своим койкам, сталкиваясь и падая в узких проходах, снося прикроватные табуретки, тумбочки, да и сами койки. До того момента, как спичка потухнет, необходимо было добежать, раздеться, нырнуть под одеяло. Естественно, многие «отбиться» не успевали, и по команде «подъём» всё начиналось заново. Сержанты веселились.

Строго говоря, успеть было бы можно, если предварительно:

а) продумать и отработать траектории взаимных перемещений;

б) поколдовать с петлями новой форменной одежды, чтобы пуговицы выскакивали из петель даже при слабом рывке;

в) снять (или не надевать) портянки, чтоб сапоги сами слетали с ног.

Но кто же знал, что вместо отдыха после трудового дня среди ночи начнётся такая веселуха?

Веселуха, однако, длилась не долго. Минут через десять в казарму вошли четверо крепеньких курсантов с верхних этажей. Ещё пятеро стояли в дверях. Разделившись на пары, вошедшие взяли сержантов за шкирку и слегка шмякнули ими по ближайшей стенке. Стенка устояла. Сержантов же, заботливо придерживая, уравновесили и попросили впредь вести себя по уставу и быть примером для подражания. В противном случае наше социалистическое отечество будет обременено выплатой двух лишних пенсий по инвалидности. На прощанье курсанты дали команду «отбой» для всех, включая и сержантов, проследили за её выполнением и вышли.

Не знаю, как в этом плане сложилась армейская служба у других однокашников по призыву, но моё знакомство с неуставными отношениями в армии этим эпизодом и ограничилось.

Подавляющее большинство дней нашего пребывания в так называемом карантине (курс молодого бойца) выстраивались по одной и той же схеме. Помимо утренней пробежки по городу, вечерней прогулки строем по территории училища, трёхразового питания в столовой и ряда иных более мелких служебных и чисто бытовых событий, день был заполнен строевыми занятиями, зубрёжкой наизусть текста Военной присяги и, главное, обслуживанием техники автопарка с одновременной наработкой навыков её вождения. Впрочем, автопарк и вождение – это только для водителей.

Могучая река водителей под предводительством пары-тройки специалистов-прапорщиков текла в автопарк, а тоненький ручеёк из четырёх неводителей (так нас вполне официально титуловали), под водительством людей главкома хозяйственной части майора Пивоварова тихо струился в сторону складов. Либо на земляные работы (чаще), либо на работы погрузочно-разгрузочные (реже). И то, и другое происходило на стеснённой складами территории, либо на самих складах. Фигура, майора Пивоварова, напоминавшая Наполеона Бонапарта периода стодневной реставрации, обычно встречала нас подле приготовленного уже арсенала шанцевых инструментов. Майор и его люди исчезали, а мы оставались.

В основном выкапывали. Судя по глубине, то траншею под водопровод (на глубину в полтора раза выше моего роста), то канавку под кабель (где-то около метра глубиной), то просто яму непонятного назначения. Выкапывали и вздымали наверх попадавшиеся в раскопе булыжники, куски асфальтобетона, фрагменты ржавых металлических конструкций, прочие археологические ценности, перекрывавшие заданное направление. Закапывать ямы, перемещать с места на место кучи песка и грунта тоже приходилось. Не скажу, что работа была на износ, но положительных эмоций она не вызывала. А главное, вымыться после неё толком было негде. (Про отсутствие банных помывок я уже говорил.)

Учить наизусть текст Военной присяги 25 дней подряд мне тоже не очень нравилось. Зачем? Ведь принимая присягу, текст зачитываешь по бумаге! Сержанты, однако, уверяли, что иначе нельзя. Якобы, на самой церемонии от волнения буквы в глазах будут расплываться. Думается, что причина в другом. Скорее всего, столь длительное изучение этого достойного документа благополучно покрыло время, ежедневно отводимое на политзанятия различной тематики. Если так, то и, слава Богу!

В один из последних дней карантина нам выдали 10 автоматов на всю компанию и отвезли на стрельбище при летнем лагере училища. Рассказали и показали куда смотреть, куда стрелять, как принять правильное положение для стрельбы лёжа. Накануне каждый из нас дважды разобрал и собрал автомат и из рук сержанта увидел, как снаряжается патронами автоматный рожок. Таким образом, на момент открытия огня мы были во всеоружии теоретических и практических знаний и навыков. Каждому предстояло выполнить один-два одиночных выстрела по мишени, а затем врезать по ней очередью.

Стреляли группами по 10 человек. Каждый – в свою мишень. Потом передавали автоматы следующей группе. Кое-кто, в цель попадал. Мишень падала, потом вновь поднималась. Тем не менее, примерно половина мишеней у каждой десятки оставалась непоражённой.

Наша группа с четырьмя неводителями в составе стреляла последней. После первого залпа все мишени шлёпнулись в ров, и встать больше не смогли. Офицер от удивления зашёлся кашлем и потерял голос. Отдышавшись, покосился на избушку управления мишенями, немного подождал, но туда не пошёл – далековато было. Избушка тоже не пошевелилась. Тогда он подошёл к нам, просипел, что с такими талантами надо служить в спецвойсках и на горячих точках, а не в БОУП, и, перейдя на полушёпот, объявил стрельбы законченными.

После того, как оружие было разряжено, а оставшийся боекомплект собран, офицер куда-то исчез. Образовались свободные 15 минут. В это время из пункта управления мишенями вышел и двинулся в нашу сторону низкорослый солдатик. Подойдя, помнил рукой меня и Облова. Представился: «рядовой оркестра Аминев, трубач».

Оказалось, оркестр в данный момент находится в летнем лагере ради сопровождения какой-то там церемонии, начало которой ожидалось часика через три. Музыканты разбрелись кто куда, а Аминев на попутке отправился на стрельбище в надежде познакомиться с будущими коллегами. Сам он – бывший воспитанник оркестра. Знает в училище и в летнем лагере всё и всех. Зайдя на пункт управления, договорился с ребятами и, отследив нас и нашу огневую группу в бинокль, синхронно с волной выстрелов положил все мишени специальным тумблером управления.

Абзац четвёртый. Служба

В оркестре меня сразу и неожиданно произвели в начальники над тремя рядовыми срочной службы и тремя, потом четырьмя воспитанниками, самый мелкий из которых оказался самым крупным и самым матёрым шалопаем.

Моё ежемесячное жалование выросло с солдатских 3 р. 80 коп. до 5 р. 80 коп. (В то время пачка сигарет «Прима» стоила 14 коп., батон сдобного белого хлеба – 22 коп., килограмм варёной колбасы при наличии таковой – 2 р. 20 коп., бутылка пива – 37 коп., бутылка водки – 2 р. 87 коп.)

Должен сказать, что даже у курящих солдат после покупки сигарет, зубной пасты, гуталина (т.е. крема для обуви), ниток, материала для подворотничков и прочих мелочей оставались свободные деньги до следующей «зарплаты». Ну а по поводу еды, её качества и количества на курсанто-солдатскую столовую грех было жаловаться. Кстати, на территории училища было своё почтовое отделение, свой магазин широкого профиля, свой клуб с киноконцертным залом. Даже своя баня была, верно, с непонятным графиком и ещё более запутанными правилами попадания туда. В здании столовой, но в другом крыле была ещё и чайная. Помнится, меня очень удивляла стрёмная двусмысленность существования этого заведения в военном училище, где всё на глазах у начальства. Во всяком случае, наши музыканты-сверхсрочники, имевшие вообще-то склонность к разного рода рюмочным, эту чайную не жаловали, обходили стороной.

Ну, а солдаты и воспитанники оркестра не жаловали войсковую баню с её запутанным графиком работы. Быстренько наладили знакомство в бане на улице Ленина и мылись там бесплатно в любое желаемое время. Вышеупомянутую чайную они вообще не замечали.

Круг своих командирских обязанностей я выяснять не стал. Задай я такой вопрос дирижёру, обязанности могли бы материализоваться в несметном количестве. Поэтому действовал по своему разумению, исходя из обстановки. Присматривал за поддержанием чистоты и порядка в помещениях, занимаемых оркестром и оркестрантами; порой, в дни обще-училищных авралов (например, по случаю московских инспекторских проверок, либо по случаю прибытия высокого начальства) водил свои вооружённые силы в столовую и обратно строем. (Личностей, шатающихся по территории вне строя, начальство не любило. Особенно в «критические дни» разнообразных проверок и авралов. Дежурный офицер у входа в столовую мог запросто развернуть таковых, оставив их без еды.) И т.д., и т.п., не в ущерб сложившейся до меня оркестровой демократии.

Одним из солдат срочной службы оркестра оказался и мой сопризывник, наш «пан спортсмен» Евшов. В других подразделениях профессиональный бегун, находящийся на особом положении, выглядел бы абсолютным бельмом на глазу. Поэтому высокое начальство приписало его к оркестру. Прозвище, заимствованное кем-то из популярной телепередачи, прилипло к парню с первого дня его оркестрово-спортивной службы.

Петрович был несколько озадачен появлением в хозяйстве специалиста столь необычного профиля. Но когда на почётном месте в красном углу репетитория водрузился новенький оркестровый бунчук, вопрос, к какому оркестровому делу приспособить Евшова, решился моментально. Евшов стал служить при конских хвостах, стал бунчуконосцем. Разумеется, только во время, свободное от соревнований и тренировок, т.е. иногда.

В один прекрасный день дежурному по училищу проступил звонок из военной комендатуры: Евшов без увольнительных документов задержан комендантским патрулём на городской улице. Кто-то из начсостава подразделения должен прибыть в комендатуру для выяснения обстоятельств происшествия и препровождения задержанного по месту службы.

Дмитриев в этот день был на службе, а вот прапорщик Юра отсутствовал по причине каких-то оркестрово-хозяйственных забот. Кажется, это было связано с приобретением новой парадной формы для оркестра. Тема новой формы «цвета морской волны», скроенной и сшитой по индивидуальным меркам, снятым с каждого конкретного оркестранта, занимала умы и разговоры наших контрактников уже несколько недель. На солдат срочной службы «морская волна» не распространялась. Не распространилась на нас и магия ожидания этого сказочного события, чего нельзя было сказать о наших старших товарищах. При обсуждении этой темы их лица нежданно освещала та самая, давно забытая, светлая и неподдельно-наивная детская радость.

Тащиться в комендатуру на Щемиловку Петровичу не хотелось, и он отправил туда меня, хотя и барабану было ясно, что рядовому срочной службы никто задержанного не отдаст.

Евшова в комендатуре, босого и без ремня, я увидел сразу. Он мыл полы. Причём почему-то делал это корабельно-палубным способом: выплёскивал из ведра добрую порцию воды и гонял её по линолеуму из конца в конец коридора огромной тряпкой, похожей на половину шинели. Заметив моё удивление, шепнул, что таково указание местного начальства. Затем ткнул пальцем в сторону двери, за которой оно, начальство, пережидало потоп. По счастью здание комендатуры было старое, пол неровный, и я, прыгая с одного островка на другой, благополучно добрался до нужного кабинета.

Не дав мне и рта открыть, скучающее начальство высказало своё удивление тем, что в комендатуру по доброй воле забрёл солдат срочной службы. Но, по-настоящему оно удивилось, когда узнало цель моего визита. В промежутке между двумя означенными точками удивления комендант внимательно изучил мой вузовский «поплавок», испросил и получил комментарии по его поводу и по поводу деталей моей гражданской профессии. Таким образом, к цели моего визита мы подошли в ходе течения вполне светской беседы. И вот тут-то беседа дала сбой.

Благодушное настроение хозяина кабинета как ветром сдуло. Из ящика стола была извлечена инструкция, прописывающая порядок возвращения в родную часть военнослужащего, задержанного комендантским патрулём. Мне, как человеку с высшим образованием было предложено быстренько изучить её содержание. Затем последовал вопрос, нашёл ли я в этой инструкции основание для выдачи задержанного рядовому срочной службы? Основания я не нашёл и счёл за благо попроситься на выход.

На прощанье комендант сообщил, что так и быть, выдаст Евшова на руки представителю части с более солидными погонами, но не ранее, чем часика через три, так как своей очереди на помывку полов ожидает ещё целый ряд кабинетов и нечто аналогичное гражданской КПЗ.

Разыскав Дмитриева по возвращении в часть, я сразу понял, что ночевать Евшову придётся в свежевымытой комендатуре.

Лишь на следующий день прапорщик Юра вернул бедолагу под сень родных конских хвостов.

С однокашниками по призыву, оставшимися в БОУП, я практически никак не пересекался за исключением одного случая, трагического по сути своей.

К тому времени я уже служил одновременно в двух училищах – военном и музыкальном. Всё произошло на моих глазах на Пятницкой, прямо у перекрёстка перед КМУ.

Первый из нескольких армейских грузовиков, начав торможение перед светофором и, продолжая замедляться, неожиданно съехал глубоко на обочину, уткнувшись, в конце концов, мордой в уличный столб. Удара не было, касание получилось почти мягким. Я шёл в том же направлении несколько позади, и поэтому сразу оказался в компании двух солдат – моих сопризывников, выпрыгнувших из кабины второй машины. Поздоровались. Смеясь над нелепым происшествием, вместе подошли к первому авто, водителем которого был ещё один наш однокашник.

Из кабины, с пассажирского места навстречу нам выбрался прапорщик автопарка химучилища. Водитель же был мёртв – внезапная остановка сердца. Реанимировать молодого парня не удалось.

Абзац служебных футбольных приключений

20 Июля 1972 года гостями нашего города были футболисты национальной сборной команды Нигерии. Состоялся товарищеский матч с костромским «Спартаком», завершившийся со счётом 2:1 в нашу пользу. Голы забили В. Горбунов и В. Коридзе (с 11-метрового).

За три дня до матча поступил приказ открыть футбольное состязание исполнением гимнов двух стран сводным духовым оркестром – нашим и полка ВДВ. Наш гимн – это наш гимн. Это всегда, пожалуйста. В любое время суток и при любом состоянии организма. А вот нигерийского гимна никто никогда не слышал, не видел, и нот его в ту доинтернетовскую эпоху в Костроме достать было невозможно. Кинулись к представителям уже приехавшей иноземной команды. Благо, с ними был переводчик, который, в конце концов, нашёл-таки в бумагах команды замусоленную вырезку из нигерийской газеты с одноголосной строчкой мелодии их государственной святыни. Вся эта кутерьма заняла полтора дня.

В оркестр газетную страницу доставили вечером предпоследнего дня перед матчем. Дмитриева в расположении части уже не было. Кстати, найти его не смогли и на следующий день. Предвидя это, прапорщик Юра вручил мне газетный листок, отдав приказ «гармонизовать и оркестровать». А в расположении оркестра – ни инструментальных таблиц, ни справочников по духовым инструментам. И я в этой области, мягко говоря, теоретик. Бежим на Полянскую⁹ к личному «запорожцу» прапорщика, мчимся за Волгу ко мне домой – благо, у меня в библиотеке есть всё, что нужно.

Возвращаемся в часть. Я сажусь за гармонизацию. Прапорщик договаривается в клубе и ещё где-то о ночном допуске к фортепиано. Затем, по моему настоянию, мчится на своём запорожском ушастике к африканским гостям с целью захвата «языка» и «уха», совокупность которых могла бы определить степень сходства плода моего творчества с первоисточником (не дай Бог, спровоцировать крупный международный конфликт!).

«Запорожец» вернулся уже затемно, имея на борту чернокожего футболиста и полусонного переводчика команды. Я встречаю всю компанию с нотным листом в руках.

Идём в клуб к инструменту (к фортепиано). Играю. Африканский гость активно кивает, широко улыбается, взахлёб и с увлечением тараторя нечто на непонятном языке. Явно узнаёт что-то знакомое, и процесс узнавания наполняет его восторгом. Переводим взгляд на переводчика. Тот, борясь со сном, резюмирует долгую феерическую речь подопечного одним единственным русским словом – «похоже». Играю второй вариант с несколько видоизмененной гармонией. Вновь бурный поток слов и горячее одобрение на лице футболиста. Перевод столь же однозначен и суров: «похоже». И ни каких нюансов! Играю фрагментами, тасуя некоторые детали гармонии и подголосков. При этом, оставив в покое переводчика, мы с прапорщиком внимательно следим за лицом и всей фигурой африканца, пытаясь, хотя бы на эмоционально-подсознательном уровне подключиться к фонтанирующему информационному потоку. В конце концов, понимаем, что окончательный выбор придётся делать самим.

Собираю фактуру чужого гимна по своему вкусу и разумению. На всякий случай уточняю темп, интересуюсь, не предполагаются ли какие-либо национальные ритмические особенности или иные африканские страсти.

Понятно, что в целом мы имеем дело с наследием треклятого колониального прошлого, укоренившемся в официальной африканской культуре, т.е. с европейским хорально-гимническим стилем, опирающимся на предсказуемую гармоническую логику и регулярную ритмику. Однако на этом «обще-империалистическом» фоне не исключены специфические национально-прогрессивные ударные эффекты. Переводчик вспоминает, что при исполнении бывают какие-то дополнительные погремушки и порой в немалом количестве. Конкретней объяснить не может.

С погремушками решаем не рисковать, прощаемся. Прапорщик везёт гостей туда, где их взял и отправляется спать, а я сажусь за оркестровку. Срочник Облов (реальный духовик, трубач, вместе призывались) кое-в чём помогает. Наконец переписываем партии в расчёте на два оркестра, и к утру, к приходу всех наших заканчиваем работу. Воспроизводим обретённый на костромской земле шедевр полным составом, успокаиваемся и отправляем комплект нот коллегам из ВДВ.

На следующий день на месте эпохального международного спортивного события межконтинентального уровня, т.е. прямо на футбольном поле костромского стадиона «Спартак» сводный оркестр под руководством А. П. Дмитриева с блеском исполняет оба государственных гимна. Потом, уже перед посадкой в служебный автобус ко мне подходит пожилой сержант из оркестра ВДВ, внимательно меня рассматривает, потом тихо произносит: «не пиши так больше»¹⁰. И удаляется.

Что касается советско-нигерийских международных отношений, то, по моему разумению, они, безусловно, должны были резко взлететь на недосягаемую высоту. Во всяком случае, помнится, что не только июль, но и весь 1972 год закончился, слава Богу, мирно и благополучно.

О.А. Новиков. Оркестр за этими окнами. Химучилище, 1972 г.

Полный абзац

В 1973 году, накануне планово-ожидаемого, но как всегда внезапно наступившего события, т.е. в преддверье, то ли 23 февраля, то ли какого-то важного армейского смотра-конкурса (точно не помню) меня с подачи Дмитриева вызвали к замполиту батальона предвыпускного курса. Невысокий подполковник¹¹, явно украинец и, кажется, с украинской фамилией, по первому впечатлению – этакий простодушный батяня в хорошем смысле (курсанты его любили и уважали) попросил (именно, попросил!) создать к вышеупомянутой дате курсантский хор, который выступил бы в концерте в сопровождении нашего оркестра. А срок до этой даты – неделя. Всю пугавшую меня организационную часть батяня обязывался обеспечить. Другие мои контраргументы – моё полное хормейстерское невежество, отсутствие опыта, вообще не та специализация и т.п. – были отклонены самым простым и естественным в армии способом, начинающимся словом «отставить». Далее весьма цветисто и образно, но очень дружелюбно и задушевно.

Итог можно оценить известным выражением – ударили по рукам. Наверное, со стороны это почти так и выглядело. Тут же был вызван офицер, который и стал непосредственным куратором данного проекта: организатором репетиционного пространства, доставателем скамей-подставок для хора, собирателем и руководителем передвижений всей массы будущего хорового коллектива в то самое репетиционное пространство. И т.д., и т.п., начиная с первой репетиции и заканчивая днём концертного выступления.

Минута в минуту в клуб парадным маршем явилась рота курсантов, и мы, на пару всё с тем же Обловым (жаль, его довольно скоро перевели в оркестр кинешемской химбригады) принялись отбирать теноров, басов и прочих голосистых баритонов. Куратор сказал, чтоб мы не волновались, ибо «если этой роты будет мало, то согласно распоряжению командования через пять минут в клубе будет весь батальон!» Помнится, одной роты нам вполне (и в этот день надолго!) хватило. Хор получился огромный. Начальство сказало – «нормальный хор».

Удивительно, но ребята-курсанты даже в помыслах своих не пытались откосить от тягот артистической карьеры, свалившейся на их головы дополнительным грузом. Более того, те, которых мы отбраковывали, искренне огорчались. Удивительно и то, что потом на долгих, ежедневных репетициях парни не отвлекались, не халтурили, не просились покурить, но очень и очень старались. И всё же главное, что поразило меня во всей этой военно-хоровой эпопее, это невиданный мною ни до, ни после того (вплоть до дня сегодняшнего) высочайший уровень организации при совершенно запредельной точности, своевременности и обязательности выполнения всех элементов этой организации, охватывающей столь большое число людей, мест их пребывания, способов их перемещения, организации предметов реквизита и прочее, и прочее, и прочее. Никаких случайностей, ни в пространстве, ни во времени, ни в сфере так называемого человеческого фактора. Приходишь – все и всё, что надо уже тут. Сразу приступаешь к делу, не отвлекаясь на сопутствующие помехи и заботы, ибо таковых нет.

По договорённости с Дмитриевым мы разучивали «Гимн Советского Союза» и песню «Широка страна моя родная». Конечно же, ребята запоминали хоровые партии с голоса, не по нотам. Кое-что в хоровых партитурах ввиду быстро надвигающегося судного дня мне пришлось переделать, упростить, в расчёте на помощь инструментальных голосов оркестра. На предпоследних репетициях вышли на уровень целостного прогона. Пришлось сесть за фортепиано, дирижируя головой, плечами и горлом. В канун концерта удалось провести прогон под оркестр – мой первый в жизни опыт дирижёрской практики. Дмитриева в этот день не было.

Премьерное выступление нашего новорождённого коллектива (так сказать, первый крик парадно-обмундированного младенца) состоялось в д/к «Патриот» на Никитской. Дмитриев скорректировал положение хора и оркестра на сцене, отошёл к пока ещё закрытому занавесу, окинул взглядом наши ряды, качнулся пару раз с пятки на носок и велел привинтить мои родные оркестровые тарелки к большому барабану. Меня бросило в жар, потом в холод, ибо стало ясно, что меня ждёт через пять минут. Затем он поманил меня пальцем, развернул лицом к занавесу, сказал «ну, давай, начнёшь с гимна, сразу, как откроют занавес. Затем – по указанию ведущих концерта. Потом езжай в Москву, поступай на наш факультет» и ушёл в зал. А я остался на сцене в недоумении и даже некотором возмущении от весьма странной концовки только что услышанной фразы. И вдруг почувствовал, что весь страх мой внезапно растаял, исчез, заместился иными мыслями и эмоциями. «Ну Петрович, ну психолог… Однако, вряд ли ты – автор этой странной рокировки. Кому, зачем это надо?» – успел я подумать, глядя на то, как пошёл, как раскрылся занавес. Развернулся, выждал пару секунд, и… грянул Гимн.

Так я второй (и последний) раз выступил в качестве дирижёра массового музыкального представления.

Говорят, всё, что происходило и звучало при моём присутствии на сцене, имело вид и звук вполне профессиональный и даже вполне приличный. Батальонное начальство было довольно и выразило намеренье продолжить сотрудничество после летних лагерных сборов. Пришлось напомнить об ожидаемом с нетерпением и теперь уже скоро-грядущем завершении моей военной карьеры.

И потому, через пару дней меня разыскал Петр Букатчук¹² с просьбой-предложением передать курсантский хор ему, что я и сделал с большой радостью и облегчением.

История с хором произошла ближе к закату моей военно-оркестровой службы. Однако была у этой службы и своя, так сказать, Аврора, своё начало, не менее для меня памятное.

Первый удар в только что выданные мне оркестровые тарелки я произвёл на первой же репетиции со своим участием, буквально под фанфары всего оркестра. Ударил-то я с большим старанием, вовремя и громко, как и требовалось, но изгиб тарелок от этого удара почему-то вывернулся наизнанку. Далее звучать они стали весьма сказочно. Круче, чем молоток без мастера у Булеза¹³. Петрович остановил оркестр, хмыкнул, приблизился, привёл тарелки в нормальное состояние и, воспользуюсь ещё раз аналогией с Булезом, в две минуты рассказал и наглядно показал, чем отличается мастер от молотка.

Абзац без конца

Согласно какой-то толи договорённости, толи традиции музыканты нашего оркестра в «суббото-воскресные» вечера обслуживали танцы в парке Дома офицеров (ныне Дом народного творчества на ул. Советской), играя эстрадным составом. Для них это было неплохо оплачиваемой подработкой. Что-то там случилось с приглашаемым со стороны пианистом, и я распоряжением Дмитриева загремел в ещё одно новое для себя качество на весь весенне-летний сезон 1973 года. К концу лета, уже будучи гражданским лицом (кстати, в армии меня передержали почти полтора месяца), стал даже получать нормальные деньги за труд на поприще отечественной музыкальной эстрады. – Ребята попросили не уходить до сентября.

Конец без абзаца

Вместо эпилога

Однажды начальник большого барабана нашего оркестра, обладавший солидной, склонной к полноте фигурой (эта пара – он и барабан – даже чисто визуально придавала оркестру особую внушительность), рассказал мне историю, приключившуюся незадолго до моего появления в коллективе. История эта поначалу показалась мне типичной военно-оркестровой байкой, произведением армейского фольклора. Выслушав мои сомнения, рассказчик с праведной обидой в голосе воззвал к коллегам, и коллеги-контрактники подтвердили, что всё это – чистейшая правда. В подтверждение были названы имена и звания офицеров – участников этого исторического эпизода, остававшихся на тех же должностях и на момент рассказа о нём. (Сейчас ни имён, ни званий, ни должностей я уже не помню.)

По некой надобности курсантские роты отрабатывали на плацу парадный шаг, и что-то у них с этим шагом не ладилось. Окружение полковника – одного из заместителей командующего училищем, руководившего всей этой процедурой, убедило шефа, что виной всему оркестр. Слишком быстро играет. Полковник объявил 15-минутный перерыв, подошёл к оркестру и, усомнившись в профессиональных качествах музыкального коллектива, сделал соответствующее внушение. Дирижёр смолчал, но потом послал потихоньку кого-то из воспитанников за метрономом.

После перерыва шагистика продолжилась, качества не прибавилось. Полковник нахмурился и отправил одного из офицеров к оркестру. Тот подбежал, пытаясь перекрыть рёв оркестра, стал что-то кричать. Ребята в ответ дружно закивали раструбами в сторону работающего метронома. Офицер закрыл рот, пару раз обошёл вокруг прибора, присел на корточки, изучил надписи на шкале и умчался назад. Больше в этот день оркестрантов никто не беспокоил.

Потом кто-то передал в оркестр суть диалога между офицером-порученцем и полковником.

– Ими какая-то машина управляет. Щёлкает в соответствии с заданной цифрой. Как она щёлкает, так они и играют.

– Ну, раз она щёлкает, как они играют, значит там всё в порядке. А этим (кивнул на парадные коробки) надо ещё пошагать.