Наталья Леванина

Деревенские этюды

Моё Михайловское

…Село у нас старинное. Место для жизни предки наши подобрали с умом. Кругом настоящие – сусанинские – леса, с обилием всевозможных грибов и ягод. Местные жители до сих пор, отправляясь по грибы, разумеют под этим занятием сбор исключительно белых, подберёзовиков и подосиновиков. Именно в такой последовательности. Причём аккуратно и не спеша укладывают они в свои корзины только средних размеров грибные шляпки! А ближе к осени солят в кадушках хрустящие грузди, крепкие волнушки и яркие лисички.

А какая в этих местах охота! Даже сейчас в лесах полно всякого зверья: кабанов, оленей, медведей, белок.

Рыбы тоже вдосталь – и в реках, впадающих в дивной красоты Галичское озеро, и в самом озере, и в многочисленных прудах и озерцах. Раньше, понятно, всего этого природного добра было гораздо больше. Но и сегодня эти места удивляют своим щедрым изобилием.

В Михайловском несколько прудов с замечательными названиями, два Зеленика – Нижний и Верхний, Звениха, ну и так, помелочи. С каждым из них связаны свои воспоминания. В Звенихе, например, бабы испокон веков полоскали бельё, а поскольку детвора всегда ходила за ними по пятам, то чаще всего зазевавшаяся малышня ныряла с шатких деревянных мостков именно туда. Так было и со мной. Вот почему до сих пор этот полузаросший пруд, с бьющими из-под земли ледяными ключами, пробуждает во мне неискоренимые детские страхи. Да и в самом названии – Звениха – слышится мне хрустальный звон тайны, плеск русалочьего хвоста, продирающий до самого нутра жуткий хохот водяного (звени-ха-ха!). В этом тишайшем, заповедном месте, где теперь уже никто белья не полощет, до сих пор мерещится мне какая-то таинственная опасность, которой пугала меня в детстве бабуля, уберегая от холодной воды и простуды.

…Михайловское состоит из двух частей. Названия у них, надо признать, довольно мрачные. Центральная часть, находящаяся на возвышении, именуется Могильником. Низина, в которой стоит и наш дом, – Заболотье. Что касается болотистой местности нашего района, тут все ясно: название ему вполне соответствует. А в отношении Могильника, думаю, всё указывает на древнейший характер поселения: видимо, первые михайловцы, приступив к строительству своих домов, обнаружили, что возводят они их на месте какого-то старинного захоронения.

Так и остались в названии села эти невесёлые меты, свидетельствующие о том, что предков наших ни болота, ни истлевшие кости не смогли отвести от приглянувшегося места.

И в самом деле, трудно найти что-то красивее. Травы – по пояс! Луговые цветы – таких размеров и оттенков, что любой дачный селекционер обзавидуется. Ромашки, васильки, колокольчики, Иван-да-Марья, Иван-чай, зверобой, мать-и-мачеха – всё сочное, яркое, крупное! Июньский аромат цветущих лугов такой, что вполне способен одурманить слабые городские головы.

…В нашей семье существует традиция: по приезде очередного гостя мы все, что называется до выгребу, совершаем коллективный обход села, с долгими остановками возле знакомых домов, с воспоминаниями и бесконечными рассказами, которые уже давно составляют часть семейных преданий. А поскольку бабушкин дом и сегодня продолжает притягивать своих старых обитателей, то гостей летом набирается много. Радует, что и нашу малышню Михайловское крепко цепляет за сердце. Оно у нас общее, и всё-таки у каждого своё.

Вот и я непременно хотя бы один день отвожу на одинокий поход по дорогим моему сердцу дорожкам и тропинкам. Спускаюсь в выгон, где в детстве помогала пасти коров; прохожу мимо оврагов, которые в своём названии хранят нашу фамилию, – Леванинские – видимо, именно там косили траву мои предки. Поднимаюсь по горке в Малое поле, по правую сторону от которого приютился живописный лесной прудик, заросший кувшинками и водяными лилиями. И далее – через лесок иду вдоль пересохшего русла речки Богчинки; потом сбегаю к дороге, ведущей в соседнюю Шокшу. Туда мы с бабулей когда-то ходили в гости к родственникам; заглядывали в магазины, казавшиеся нам побогаче михайловских, и возвращались домой с незамысловатыми покупками, но всегда в приподнятом настроении.

Конечно, и сегодня всё это существует. Но нет бабушки, нет беззаботного детства, на дворе иные времена, изменившие нас, увы, не в лучшую сторону. Вот почему особенно заповедными мне кажутся мои детские и юношеские воспоминания о людях этих мест. Все они – простые, малограмотные люди, которые много работали, растили детей и, когда приходил их час, переселялись на сельский погост – под бочок к родным, ушедшим ранее. Всё это своим чередом, скромно и незаметно. Но почему-то чем дальше, тем больше крепнет во мне уверенность, что унесли они с собой какую-то высшую мудрость. Что-то знали они такое, что сегодня не сыщешь ни в каком учёном фолианте, не услышишь в высоко научном диспуте. Даже в самых тяжёлых условиях умели они жить по совести, ничего при этом из себя не изображая, просто и естественно.

Я легко вошла в этот мир русской деревни. Было это в середине прошлого века. И вот уже и мир не тот, и деревня не та, и я другая, а не идут из памяти дни, прожитые в Михайловском у моей дорогой бабушки.

Одинокие

С войны вернулись в родное село только двое мужиков. Выросшие дети в поисках лучшей жизни разлетелись по свету. И остались в Михайлов-ском одни старухи – доживать свой нелёгкий век…

…Прямо против нашего дома стоит покосившаяся избушка бабы Шуры Андрияновой, Андриянихи, как называют её в Михайловском. В последние годы ею в селе пугают маленьких детей. Фигура для этого – самая подходящая: согнутая пополам, с лохматой седой головой, вся будто присыпанная пеплом, одетая в какое-то немыслимое тряпьё. На улице появляется она нечасто, людей сторонится. Большую часть времени проводит в своём домишке, в котором непонятно чем занимается. Нет там ни радио, ни книг. Вообще – можно сказать, ничего нет! Нищета страшная! И запустение.

Огород позади дома весь зарос. Андрияниха наведывается в него не часто. Ни на сорняки в огороде, ни на падающий в избе потолок она, похоже, уже не обращает внимания. То ли от одолевших хворестей, то ли потому, что и вообще руки не из того места выросли, но рассудила одинокая старуха, что разрухи ей не одолеть, а потому и перестала сопротивляться. Погрузилась баба Шура в какое-то смертное оцепенение и начала дичать.

Соседские бабушки, которые тоже не отличаются богатырским здоровьем и тоже большей частью живут в своих домах поодиночке, продолжают, тем не менее, до последнего своего часа шевелиться, работать и содержать себя в чистоте. Они время от времени, в порядке шефской помощи, наведываются к Андриянихе, убирают у неё, готовят еду, моют и стригут хозяйку.

– Ну, это ж надо, так себя запустить! – После таких визитов неизменно удивляется моя бабуля. – Вшей-то развела – батюшки светы! А ногти на ногах! Я таких и не видывала. Огромные и загинулись. Ведь, дуроньк, плоскогубцами только и смогли отщипнуть! Полдня я с этой барыней провозилась! Хорошо, баба Нюша Божонкина помогла! Ужасть!

Бабушка, горестно всплеснув руками, продолжает:

– А я-то думаю, что это Андрияниха ходит, как на протезах? А это ногти у неё вымахали, как когти, и снова в пальцы-то и вросли! Ей и не наступить!

– А в дому-то – форменный страм! – продолжает делиться со мной бабушка. – Кирпичи из печки повылетели и валяются по всей избе. И ходит между них. Она всю прошлую зиму мёрзла! А теперь и вовсе, считай, печки нет! И что она себе, лешая, думает? Как зиму зимовать собирается?

Бабушке и жалко её, и досадно. Она, в отличие от соседки, всю жизнь придерживается надёжного крестьянского правила: умирать собирайся – а пшеничку сей!

– Как можно лежать и ждать смерти? Она ведь, смертушка, тебя не спросит, когда ей прийти! Пока живёшь – знай, поворачивайся! Нечего заживо в гроб укладываться!

И опять, выручая свою бестолковую товарку, собрались старухи, намесили глины, как смогли, вправили выпавшие из печки кирпичи и велели Андриянихе впредь быть поосторожней: как бы в следующий раз кирпичи-то её насмерть не зашибли! – Видимо, не слишком надеялись старенькие уже бабушки на своё умение!

И со вздохом:

– А дров у Шурки мало, может не хватить!

О дровах наша бабуля помнит всегда, они – предмет её постоянной заботы. Она уже много лет живёт в своём доме одна, в последнее время серьёзно болеет, но переезжать в город к детям решительно отказывается, и потому – рассчитывает только на себя. Зимы же в Костромской области – настоящие, иногда по полгода стоит крепкий мороз с сильными снегопадами. Так что дрова – первейшее условие выживания. А их ещё надо привезти, распилить, расколоть и в поленницу уложить. Только тогда никакой мороз тебе не страшен! На дрова бабушка изводит почти все свои гроши. Спасибо, дети помогают!

…Кстати, по тому, шевелится ли старуха около дома, откапывая себя после очередного снегопада, и определяют соседи, продолжается ли в этом доме жизнь. И если наросли у крыльца непролазные сугробы, если перемело подход к дому, – надо срочно бежать и выручать из снежного плена замурованную хозяйку. Или того хуже…

Андрияниху соседские бабульки в течение зимы откапывают постоянно: то ли вросшее в землю крыльцо так сильно переметает снегом, что старуха без посторонней помощи не может сладить с дверью; то ли в своём холодном и голодном одиночестве теряет она последние силы, но снегопад для неё – сущая беда.

…Мы, бабушкины дети и внуки, сколько себя помню, постоянно звали бабу Надю к себе, в город, ну хотя бы на зиму! Волновались, как она там одна? Но бабуля неизменно отвечала одно и то же: пока могу – буду жить в своем доме. Вот уж если захвораю – другое дело! Лучше вы ко мне приезжайте!

Но даже когда тяжело заболела, всё равно до последнего откладывала свой отъезд из родного угла.

Конечно, бабушка часто гостила у своих детей, по очереди нянчилась с внуками, а потом и с правнуками, – но неизменно возвращалась в дом, из которого провожала на войну мужа, где растила пятерых своих детей, откуда относила на сельский погост родных. С этим домом была связана вся её жизнь, к нему приросла она навечно.

– Бабуль, а что ты будешь делать, когда ты одна, а к тебе в дом станет ломиться какой-нибудь страшный мужик? – бывало, допытывались у неё малолетние внучата.

– А вон, видите, – кивала она на угол в прихожей, – у меня там всегда топор стоит. Беру его и иду спрашивать, кто пришёл и чего надо?

– Ишь, ты, какая смелая! – смеются старшие. – Это ведь тебе не петухам бОшки рубить!

– Но ведь я ещё никого и не порешила! Это так, для спокойствия! А то ведь одной в большом доме… – она чуть было не проговорилась «бывает страшно»… Но удержалась, а потом рассказала, как прошлой зимой пришлось ей топором… почти что воспользоваться.

– Лежу я как-то вечером на диване, смотрю телевизор. За окнами снег, темень – глаз выколи, ничего не видать! Вдруг слышу, что в кухне у меня кто-то ходит, что-то вроде передвигает, бормочет и вздыхает!

Ну, думаю, конец мне! Принесла кого-то нелегкая! Но как же он, чёрт этакий, в дом-то попал? Не иначе, забыла дверь запереть!

Выглянула в прихожую – нет, всё в порядке, крючок накинут!

Что за напасть?

На цыпочках пробралась к своему топору и пошла на шум, в кухню. А там не только шум – половицы ходуном ходят!

Ну, что делать? Открыла я голбец, ухватила покрепче топор и стала спускаться по ступенькам. И вдруг прямо в меня утыкается… коровья морда! Я её, лешую, чуть топором не шарахнула! ПереполОшила меня!

А дело было так: наша Буренка зачем-то со скотного двора пролезла сквозь узкий проход в подпол, забрела в подвал и там … начала чесаться о деревянные ступеньки, ведущие в кухню. Вот полы-то в старом доме и зашатались! А поскольку процедура эта пошатущей нашей корове явно понравилась, то сопровождалась она смачным чмоканьем, стонами и пыхтением. Звуки эти, пройдя через пол, сильно смахивали на экстаз маньяка в предвкушении кровавого пира. Они-то и напугали нашу отважную бабулю.

Напугали, но не настолько, чтобы отказаться от дома, от своего трудного, но желанного уединения.

…А дров наша заботливая бабуля заготовила столько, что даже спустя много лет, родные, приезжая в Михайловское, топили печь старыми её запасами, грелись не остывающим теплом.

Вино в порошке

Посуду из-под молока бабуля всегда мыла только крапивой, крапивью, как она называла. Мы, целая куча её разновозрастных внуков, с ужасом смотрели, как она, не моргнув, рвала целые охапки этой жгучей травы, засовывала её в бутыли, кринки и банки, заливая и ополаскивая их холодной колодезной водой. И знаете, получалось очень чисто!

Наполнив бутыли утрешним молоком, заткнув их бумажными пробками, бабушка бережно устанавливала груз в две связанные между собой сумки, перекидывала нелёгкую поклажу через плечо и скорым шагом отправлялась в город, на рынок. Путь был не близкий – около трёх километров. Баба Надя выходила рано утром, чтобы к пробуждению гостей было что-нибудь вкусненькое.

Бешеным успехом среди нас пользовались конфеточки – разноцветные подушечки без обёрток, как сейчас помню, по девяносто копеек за килограмм. Килограммов, конечно, не было. Бабушка должна была купить ещё и свежего хлеба – в сельпо его тогда привозили нерегулярно. Ну, и что-нибудь ещё, чем накормить свою прожорливую команду.

Детей у неё каждое лето гостило человек пять-шесть. Были, конечно, и взрослые, ещё столько же. Сейчас я прихожу в ужас и от этой цифры, и от той нагрузки, что сваливалась на бабулю каждое лето. И это при том, что денег у нашей бабушки-героини, не было никогда. Героини, кстати, в прямом смысле слова. Она, родившая и поставившая на ноги пятерых детей, потерявшая в войну мужа, имела от наших властей официальную бумагу, подтверждающую, что она – мать-героиня. На этой справедливой констатации роль государства и заканчивалась. Бабуля, проработав всю жизнь в колхозе за палочки, получала такую маленькую пенсию, что её едва хватало на хлеб и дрова. Спасало, конечно, хозяйство: корова, куры. Сажала на своём участке много картошки. Кое-что росло в огороде. Конечно, помогали дети.

Но что самое удивительное, несмотря на отсутствие денег и разносолов, нас от бабушки невозможно было отлепить. Мы считали дни до летних каникул, летели к ней со всех концов страны и проводили в бабушкином доме счастливейшие дни своей жизни. Никогда бабуля не жаловалась на нас родителям, она вообще – никогда и ни на что не жаловалась.

Мы, как саранча, съедали на корню всё, что вырастало в огороде, добирали до последней ягоды черёмуху в палисаднике, обдирали не успевающие созреть яблоки, ползали вдоль железнодорожной насыпи, отыскивая раннюю землянику, ходили за грибами, вместе со взрослыми ловили рыбу и уплетали вкуснейшую уху, сваренную на зелёной – в закопчённом ведре, на костре, прямо на лужайке, за нашей банькой.

Господи, да каждый день в Михайловском был наполнен самыми важными делами и самыми глубокими – как оказалось, на всю жизнь! – впечатлениями.

Сейчас, когда бабушки уже давно нет на этом свете, а я, её старшая внучка, и сама стала бабушкой, постоянно возвращаюсь памятью в те благословенные дни и пытаюсь понять, каким таким мёдом была наша бабуля намазана, что мы летели к ней на всех порах, а прилетев, чувствовали себя по-настоящему счастливыми? Любила она нас? Конечно. Но ведь не всегда любовь способна сделать счастливыми тех, кого мы любим. А у неё это как-то получалось.

Может, просто сильно тянуло нас, уставших городских невольников, в деревню, на красивую природу? И это так. Но ведь ни в какие красоты не поедешь, если что-то тебя удручает.

В Михайловском же наша жизнь протекала в гармонии безделья и труда. Мы много и сладко спали и ели («Вставайте, девь, я вам картошек наварила!» – это с утреца, для разминки, так сказать!). По поручению бабушки, немилосердно раздирали луковые гряздочки, вдумчиво шарили в огуречных грядках, дёргали сочную морковь, щипали укроп, чистили грибы и рыбу. Дела всем хватало! А сколько было выпито чаю! Вёдра!

Одним словом, Михайловское будило в нас аппетит к жизни. В бабушкином доме всегда хотелось смеяться, мечтать, писать стихи, говорить по душам. Уезжать из него не хотелось никогда.

У дорогой нашей бабули было два или три класса образования. Она с трудом складывала трудные слова, когда читала младшим сказки. Старшие в это время покатывались над её серьезным видом и чудовищным произношением. Как сейчас помню, кое-как прикрепив бечёвкой старенькие очки, усадив чинно в ряд малышей, она старательно выговаривает мудрёные книжные слова и, поняв, что ничего у неё со словами не получилось, принимается громче нас хохотать над собой.

В деревне мы быстро забывали о городе: дулись до умопомрачения в дурака, стёсывали языки о вкуснейшие семечки, парились в натопленной по-чёрному закопчённой баньке,наливались чаем из постоянно пыхтящего самовара, грелись на русской печке, ходили с бабушкой встречать корову. А потом с приступочки наблюдали, как бабуля тщательно мажет коровье вымя вазелином, строго приказывая Буренке невесть откуда взявшимся басом: «А ну-ка ножку!» – И пошла тугая молочная струя сечь жестяное ведро, наполняя его до краев.

Бабушка доит долго, тщательно. Нам же стоять на одном месте уже надоело, надо заняться чем-нибудь ещё. Например, проверить куриные гнезда, нащупать ещё не остывшие яйца и осторожно собрать их в побитую эмалированную тарелку.

Да мало ли чем ещё можно заняться в деревне! Это была настоящая вольница. Не в том, конечно, смысле, что все шли вразнос, закусив удила. А в том, что не было над нами мелочной опеки, да и некогда было бабушке этими глупостями заниматься: у неё ещё трава не кошена, корова не доена, дрова не пилены, куры не кормлены. И мы, помогая бабушке по хозяйству, знали, что участвуем в важном деле, что это не игра.

Нам казалось тогда, что все решения мы принимаем сами. Бабушка нам доверяла как большим, особенно тем, кто постарше. Отпускала одних в лес, в город, на пруд. Никто не стоял над душой. И душа пела! Она, вольная, жадно впитывала новые впечатления и благодарно на них отзывалась.

Вспоминается мне случай, над которым хохотали мы потом не один год. Дело было в конце шестидесятых. Я приехала на каникулы уже студенткой, совсем взрослой, как мне казалось. И бабушка, собираясь с молоком в город, решила со мной посоветоваться: какого винца купить? Ждали новых гостей, хотелось потрафить. Я, умудрённая городской жизнью, посоветовала взять сухого, лучше – болгарского. Бабушка приняла эту ценную информацию к сведению и отправилась на поиски заморской новинки.

Помню её сконфуженный по возвращении вид. Не нашла она сухого. Да и местные продавцы про такое не слышали. Бабуля честно обошла несколько торговых точек, но про вино в порошке никто в Галиче ничего не знал! Так и пришлось бабушке купить обычное – мокрое, красненькое.

Веселью нашему не было конца!

Бабушкин завет

Бабушка была легка на ногу. Мы, девять (!) её разновозрастных внуков, приехавших на летние каникулы в родное Михайловское, ещё досматривали сладкие сны, а она, управившись по хозяйству, уже бежала в лес – на заготовку сена. Косила она с опаской на укромных лесных полянках, чтобы не заметило колхозное начальство. И хотя всем было понятно, что – без сена корова не перезимует, а без коровы в деревне не прокормишься, – тем не менее, в 60-70-е годы делалось это всё тайком.

К тому моменту, как ребятня просыпалась, бабуля уже успевала переделать уйму дел. Из леса она всегда приносила сладкий дух свежескошенной травы, первые душистые ягодки земляники, нечаянно срезанные косой маслята, охапки сладкого гороха, росшего вдоль дороги.

Всегда у меня было ощущение, что проспала я что-то очень важное. Вот почему просила бабушку взять меня с собой, уверяя, что уж валять-то сено граблями я, конечно, смогу.

Бабушка не сильно сопротивлялась, помощь ей, действительно, была нужна.

Между тем я была девица весёлая и громогласная, для конспиративной работы явно непригодная. И бабуля договаривалась со мной заранее, чтобы я была потише и побдительнее: Груздь, как известно, не дремлет!

Груздь – дядя Коля Груздев, колхозный бригадир, и в самом деле, имел обыкновение появляться с проверкой в самых неожиданных местах. Даже, помнится, в лесу.

Только успели о нём подумать, как услышали звук конной повозки, в которой, это все знали, Груздь и совершает свои объезды.

Мы с бабулей, как подкошенные, повалились за только что смётанный стожок.

Пронесло!

Как мы хохотали с ней на обратном пути! Настроение было отличное: погода в то лето стояла жаркая и сухая, сено хорошее и его вдосталь. А главное – все родные живы-здоровы и ждут нас дома. Да не с пустыми руками! Они тоже даром времени не теряли и к нашему возвращению налепили целую кучу любимых бабушкиных переменей, пельменей то есть. Кстати, бабушкино слово – более точное. И в самом деле, мясной деликатес был редкой, а потому особенно желанной переменой в деревенском рационе.

Вообще со словами, как и со всем на свете, бабушка обходилась по своему усмотрению. Трудные слова она упрощала, можно сказать, одомашнивала. Вместо «дебильный» говорила дубильник. Учащихся ПТУ называла тупэушниками. Контейнер звала кантерином. А увлекшись в начале 70-х английским сериалом «Сага о Форсайтах», запросто переименовала тяжеловесное название в лёгкое и понятное – «Форсайки».

Иногда мне казалось, что она делает это нарочно, чтобы позабавить нас, своих учёных деток и внуков.

Такая картинка. Вечер. Бабушка, облепленная внуками, читает нам книжку. Очки треснули, дужка потеряна, привинченные к уху бечёвкой, очки покосились и вряд ли что в них видно. Бабушка устала, буквы сливаются, язык не слушается, слова в книжке мудрёные, а образование у чтицы – два класса. Но детки просят, и она послушно тянет по складам малопонятные слова: «Один в ривлее синей, другой в мундыре золотом».

Не знаю, что это была за книжка. Помню только оглушительный хохот старших деток, который был подхвачен и всеми остальными. Ривлея! Мундыр! – стонали мы от смеха. Громче всех смеялась наша бабушка.

Да, образования у неё, может, и не хватало, зато была такая мудрость, что и сегодня, вспоминая её, не перестаю этому удивляться.

…Как-то случился в Михайловском пожар. В деревне, где все дома и постройки деревянные и близко лепятся друг к другу, пожар – худшая из напастей. Вот и тогда, помню, страшно гудел пожарный колокол, созывая всех на тушение огня. Да куда там! Соседский дом вспыхнул и сгорел, как лучинка. Помню убитое лицо женщины-погорелицы, как сидела она на брёвнышке, опустив безнадёжно руки. Односельчане ей искренне сочувствовали, обещали всем миром выстроить новый дом, а она, казалось, ничего не слышала. Просто сидела и молчала, устав голосить. Помню, как потихоньку подошла к ней бабушка и сказала:

«Ну, беда, ну, всё сгорело… Но чё-то делать надо? Чего теперь сидеть-то? Ничего, Анюта, не высидишь…»

И вот это – «чё-то делать надо», – когда жизнь сурово с тобой обошлась, камня на камне не оставила от всего, что было дорого, – для меня теперь завет, оставленный бабушкой. В нём секрет нашей живучести, разгадка нелёгкой российской истории, когда русские бабы тянули и вытянули неподъёмную тяжесть и за себя, и за погибших мужей. Вытянули детей, внуков, хозяйство. Вытянули страну.

Грибочки

Когда у нас появилась машина, мы с мужем стали летом на ней ездить в Галич. Это открывало заманчивые возможности: теперь можно было путешествовать по красивейшим местам и одновременно от души предаваться любимому занятию – собирать грибы в самых отдалённых углах наших сусанинских лесов.

Грибная охота, как известно, дело азартное. И я ему подвержена в полной мере. Конечно, можно обойтись и без машины и отправиться в любой ближайший лес, благо, окружают они наше Михайловское со всех сторон. Но со временем число грибников на колёсах стремительно выросло, обшаривают они местные леса оперативно. К тому же около села теперь гнездятся полчища энергичных дачников, которые успешно совмещают работу на участках с прочёсыванием прилегающей к ним местности. А когда, в довершение всего, около Михайловского высадился десант военных строителей для прокладки дорог, Малое поле – место нашей традиционной грибной охоты – стало таким многолюдным, что грибы там стали попадаться значительно реже, чем бутылки и прочий городской и военный хлам.

Конечно, если следовать философии безлошадного грибника, – твой гриб тебя дождётся! В особенности, если год урожайный. Без добычи ты из леса всё равно не уйдёшь. Всё дело в твоих амбициях. Сыроежки, дуньки и вёшенки – тоже, вроде бы, грибы! Но если ты хочешь получить полное удовольствие и набрать первородных красавцев: белых, серых и красноголовиков, надо отправляться в места, которые, как говаривала наша бабушка, ещё попами не выездили. А тут без техники не обойтись.

…Поехали мы как-то дружной семейной командой под Антропово – есть у нас там местечко, окружённое со всех сторон серьёзным лесом. Серьёзным – это таким, попадая в который вспоминаешь не только сказочных Берендеев. В густой чаще, сквозь которую не сразу и не везде пробивается луч света, холодно продирает тебя какой-то первобытный ужас. Там с особой иронией звучит самопровозглашённый человеческий титул: Царь природы! В таком лесу особенно очевидно твоё малое место в этом мире. Здесь ты чувствуешь себя непрошеным гостем, нахально ввалившимся в дом к суровому хозяину. Вот почему стараешься в таком лесу слишком-то не самовольничать, здесь для бодрости духа мы постоянно аукаемся и вообще – ходим не по одному.

Плата за страх – грибные восторги. Грибов так много, что постоянно оказываешься в ситуации андерсеновского солдата из хрестоматийного «Огнива»: вначале берёшь всё подряд; вскоре обнаруживаешь, что погорячился; выкладываешь набранное без разбору и принимаешься срезать только безупречно чистенькие грибочки средних размеров. Когда места нет уже не только в корзинах, но и в багажнике машины, – как нарочно начинают возникать неправдоподобно великолепные создания, просто – грибные шедевры какие-то, пройти мимо которых нет никакой возможности! И тогда в ход идут куртки, платки, пакеты – одним словом, всё, во что только можно уложить этих лесных красавцев.

…Долго наступали мы на одни и те же грабли: в бешеном ажиотаже, с идиотским упорством брали всё подряд, потом вываливали спешную добычу и вновь, но уже вдумчиво, собирали безупречные создания. Но однажды произошло вот что.

Привезли мы домой обычный свой грибной багажник. Быстренько помылись, переоделись, перекусили, и женская половина уселась чинно в ряд чистить и резать грибы, сортируя их для жарёхи, сушки, засолки. Ни дать, ни взять – домовитые белочки! Тут, к слову, я и припомнила, как в прошлом году наткнулись мы в лесу на оставленное белкой дупло. Кто-то из мужичков не поленился, залез на дерево и был вознаграждён замечательной добычей. В ароматном дупле кусочек к кусочку лежали великолепно высушенные грибы. Все они были аккуратно нанизаны на сухие веточки, и даже год спустя, сохраняли грибной дух и живую эластичность. Мы тогда дружно подивились на белочку: вот уж точно – отличная хозяйка! Сумей-ка так высушить и сохранить грибочки!

И вот, следуя белкиному примеру, решили и мы высушить грибы не как обычно, на противне, в русской печке, а нанизать их ровными кусочками на нитки и развешать дома по тёплым стенам. Так и сделали. Потом долго любовались своей кропотливой работой, предвкушая, какие супы зимой будем варить, какие пироги печь!

Утром нас разбудили детские вопли. Маленькая Ксенька – Ксена, как она сама себя называет, – что-то возбуждённо выкрикивала, тыча пальцем в наши грибные гирлянды. А они шевелились!

Вместо вчерашних ядрёных кусочков к стенам налипла какая-то трухлявая гадость, состоящая из грибных остатков и копошащихся жирных червей.

Подобная картина ждала нас и в других комнатах. Всё было безвозвратно загублено!

– Белки хреновы! – негодовал дед. – Уж лучше б вам в печке просушить! Столько добра перевести! Эту гадость даже Кучум есть не станет!

– Сколько труда пропало! – сокрушались незадачливые хозяйки.

– А какую прорву бензина задарма пожёг! – мрачно подытожил муж.

Дед не мог это просто так оставить. Он, проведя оперативное расследование, неопровержимо установил, что вчера в грибную цепочку – сослепу или по халатности! – над этим еще предстояло поработать! – попали куски с червоточиной. Вот уж открытие! Это было ясно даже малым нашим деткам! Но дед, который сиднем сидел дома и в лес с нами никогда не ездил, резвился теперь вволю. Допрос с пристрастием начался с кадров неразумных.

– А ну, признавайся, братва, кто это из вас подкузьмил?

Но детвора, открестившись от всего на свете, быстро слиняла во двор – от греха подальше!

Следующей под подозрение попадала бабуля, которая отличалась не только слабым зрением, но и своей любовью к грибному валу:

– Ну, что, Римча, довольна? Теперь не грибы, а мясо заготовила. Или ты, как Щукарь, специально запасла гнильё «для скусу, для навару»?

Но бабулю голыми руками не возьмёшь! После полувековой жизни с дедом она твёрдо усвоила: лучший способ защищаться – нападать.

– Да тебя бы за твой мухоморный характер не червячками, а поганками кормить надо! Ишь, допрос тут учинил! Сыщик запечный! Сам никуда не ходит и других третирует!

Но дед ещё долго кипятится: ведь всем известно, что заводится он с пол-оборота, а утихомиривается с трудом. А тут такой повод!

Впрочем, урок мы извлекли. После этого случая все грибники стали строго контролировать свой азарт и останавливать руку, потянувшуюся за проблемным грибом.

А вообще, каждый выезд, каждый поход за грибами приносит такие сильные эмоции, такие неизгладимые впечатления, что остаётся только дивиться: ну что в этих трубчатых и пластинчатых созданиях есть такое, что при встрече с ними заставляет неудержимо биться сердце и наполняет его каким-то особенным восторгом? Ведь не грядущая же жарёха, ей-богу! Хотя и она не дурна!

Женская доля

Моей бабушке – Надежде Петровне Леваниной – с любовью посвящаю…

На войну ушли все наши Михайловские мужики, а вернулись на родную Костромщину только два израненных инвалида.

Мой дедушка Павел пропал без вести в первые же дни лихолетья.

В мирные времена выросшие дети в поисках лучшей жизни разлетелись по свету. И остались в Михайловском одни старухи – доживать свой нелёгкий век…

Бабушка моя стала бабушкой в неполные сорок лет. Помню, как посмеивались местные мужички, когда вела она меня, свою первую внучку, за руку по Михайловскому: «Что, Петровна, или мнучка приехала? Ужель баушкой стала?»

Я недоумевала: «И что смеются?» Бабушка была такой, какой ей и положено быть – старенькая и в платочке!

Это теперь я понимаю, что не была она тогда старой, хотя, действительно, по деревенскому обычаю и носила платок.

А жизнь ей выпала нелёгкая. В войну поставили мою бабу Надю заведовать Михайловской молочной фермой. Хлебнула она лиха, с её тремя классами образования, не умея толком ни писать, ни считать! Но справилась!

Много позже, когда её многочисленные внуки приходили в неописуемый ужас от того, как лихо она рубила курам головы, бабушка лишь помалкивала. Позже она рассказала мне, что жизнь её заставила научиться не только этому. В войну, чтобы не пропал ни один телёнок, – подсудное дело! – надо было успеть пустить его на мясо до того, как животное погибнет. Мужиков в селе практически не осталось, где их искать, да и каждая минута дорога, а потому бабушке приходилось делать и это.

Грузить на подводу тяжёлые бидоны с молоком – была просто ежедневная её работа. Мыслимое ли дело? И какая женщина это выдержит? Вот жилы-то у русских семижильных баб и рвались!

Сколько ни помню бабушку, всегда она вечерами молча растирала свои натруженные ноженьки со рвотинами, как называла она свой чудовищный тромбофлебит. Но мало что могло помочь её ногам, на которых выпуклыми тёмными змейками проступали все вены и жилочки. Кожа над этими выпуклостями выглядела тонкой и сухой, как пергамент.

Это было по-настоящему страшно, и мы, её внучата, сочувственно заглядывая ей в глаза, жалобно тянули: «Больно, баб?» На что она, небрежно отмахиваясь, отвечала: «А ну-ка полно!»

Как про незначительное происшествие бабуля рассказала мне как-то, что, возвращаясь однажды с сенокоса, услышала она чавкающий звук и решила, что, видимо, прохудился резиновый сапог, и она по дороге зачерпнула в него воды. Когда же пришла домой и разулась, то обнаружила, что сапог… полон крови! Видимо, на покосе чиркнула по ноге острой соломиной, да и прорвала свою тонкую кожицу. Сгоряча ничего не почувствовала. Ну и что? – обошлось и ладно! Так она считала.

Бабушка, пока были силы, бралась за любое дело. Она не разделяла работу на мужскую и женскую. Сильная была. Смелая. Помню, огромный племенной бык, который обычно мирно пасся на привязи, вдруг как взбесился, стал разбегаться и наддавать немому дяде Володе, приставленному ходить за ним. Бык легко поднял мужика на рога и, если бы не бабуля, туго бы ему пришлось, ведь Володя даже на помощь позвать не мог!

До сих пор перед глазами побледневшее бабушкино лицо, её решительное наступление на быка с какой-то орясиной в руках. Вижу бегущих на подмогу доярок. Отбили-таки мужика! Болел он после этого долго, но в живых остался.

…Что касается личной жизни, то закончилась она у бабы Нади в двадцать девять лет, в 1941 году, с уходом мужа на фронт. С тех пор для неё весь мужской род поделился на две неравные части: с одной стороны – пропавший без вести Павел, которого она так и не перестала ждать, а с другой – все остальные мужики, не имеющие к ней никакого отношения. Она так и называла их – чужие!

Родным был один – её Павлик.

…Наш дедушка Павел с увеличенного портрета, нещадно отретушированного местным мастером, из-под черных бровей домиком смотрит со стены деревенского дома таким добрым, таким мягким взглядом, что мы, внуки, ни разу его не видевшие, часто просим бабулю рассказать о нём. И она вспоминает, что дед наш (господи, какой дед? Не стало его в 29 лет!) был человеком добрым и культурным – «чёртом не ругался!» Книжки читал, участвовал в самодеятельных спектаклях, выступал в клубе, хорошо играл на балалайке и гитаре (вот она, настоящая сельская интеллигенция!).

Сошлись они по любви. Было Павлу в ту пору 16 лет. Невесту он взял из соседней деревни, и была она жениха постарше – ей уже исполнилось 17.

«И стала я чуть не каждый год приносить ему ребят, – с любовью вспоминала бабуля. – Павел детей любил, всех четверых. Пятая-то, Люся, уже без отца народилась. Так и не увидел ее. Не успел.

За все 12 лет, что мы с ним прожили, он только один раз вспылил – прире́вновал меня», – не без смущения произносит бабуля, почему-то странно ставя ударение. Вспоминала она это всегда с удовольствием, мол, и раньше были и любовь, и ревность – всё было.

Конечно, было всё. А иначе почему бы нашей бабе Наде, молодой и привлекательной женщине, всю жизнь даже и не смотреть в сторону чужих мужиков? А потому, что своим на всю жизнь он был только один – Павел…

…Неизвестные нам, женские, любовные интонации появились у бабули в её последние минуты, когда, оставляя этот свет, вдруг заговорила она со своим единственным мужчиной, со своим Павликом. Заговорила так по-женски ласкательно, что поразила не сразу всё понявшую дочь, неотлучно дежурившую возле матери. Ничего подобного она, выросшая практически без отца, от своей матери не слышала. Оказывается, за тяжким трудом, за житейскими проблемами, за прожитыми годами её Павел был рядом. Был с нею. Всю жизнь она любила только его. С этим и ушла.

Живу, люблю и помню…

Несколько лет назад, приехав в Михайловское, услышала, что гостит сейчас в селе Надежда Александровна Тихомирова. Всю жизнь она прожила в Михайловском, но года идут, и теперь обосновалась баба Надя у своей дочери в Коломне. Возраст у бабушки Нади почтенный – за девяносто. И вот чудо – в этом возрасте начала она писать стихи! Вернее, не писать, потому что писать она почти не умеет – училась в школе Надежда Александровна только одну зиму, – а говорить стихами!

Мы с моим братом Павлом быстренько собрались, взяли видеокамеру, фотоаппарат, я прихватила ручку с блокнотом, и в сопровождении наших детей отправились мы на свидание с сельской артисткой.

…Баба Надя сидела в старом кресле. Около неё хлопотала дочь Алевтина, которая и привезла мать на родину, надо сказать, не без труда – ноги Надежду Александровну уже слушаются плохо.

Возраст хозяйки чувствовался до тех пор, пока она не заговорила. Узнав о цели визита, оживилась, приосанилась, не церемонясь, пообещала спеть и рассказать всё, что знает.

Надежда Тихомирова всю жизнь слыла певуньей и вообще – артисткой. С девяти лет пела в церковном хоре. И только в 1937 году, когда Михайловскую церковь порушили, её чистый голос перестал звучать под церковными сводами.

Но с пением не расставалась она всю жизнь. Выступала в сельском клубе, участвовала в разных смотрах художественной самодеятельности, побеждала в них.

Видя наш интерес, она по-молодому повела плечами и без лишних предисловий певуче продекламировала:

Жили-были в старо время мужики.
По Могильнику – Барановщина,
По Большой улице – Левановщина.
Сообща карасей в пруду лавливали,
Для хороших гостей пиво варивали.
На покос в луга с песней хаживали.
В запевалах-то Леванинские мужики.
Песня льётся, разливается в тиши.
Так вот жили-не тужили, не бранилися,
На своих сельчанках-девушках женилися…

Баба Надя перевела дух.

– А знаете, ребята, до войны мы в клубе ставили такие спектакли, что на них не только всё наше село собиралось. Даже из соседних деревень на лошадях приезжали. Успех был большой! Мы ведь, не смотри, что малограмотные, сами и пьесы сочиняли, и костюмы шили, и декорации делали. Целый день, бывало, работаешь, а вечером – в клуб! У нас там и библиотека хорошая была. Книжек было много. Я ведь сына своего почему Вадимом назвала? Лермонтов мне в это время очень нравится. Вот в честь его героя и сынок у меня.

Мы вообще тогда в клубе читали Гоголя, Пушкина, Некрасова. Думаете, что мы были тёмные? Всё только работали? А у нас такие артисты были, что все, кто видел их на сцене, долго потом не мог забыть! Я вот всю жизнь преклоняюсь перед талантом братьев Мирохиных – Константина, Аркадия, Михаила, Павла и их сестры Веры. Было и ещё одно артистическое семейство в нашем Михайловском – Новинские. У нас играли спектакли братья Михаил, Андрей и Александр. Я тоже была там не последней, – проговорила баба Надя не без гордости.

– Кстати, ребятки, ваш дедушка – Павел Константинович Леванин – тоже был нашим артистом. Вам бабушка, должно быть, об этом рассказывала… Во время наших спектаклей деревня пустела! Проще сказать, кто не участвовал в этих затеях!

Да, забыла назвать ещё – Новожилова, Сионского, Басовых, Волгину, Макунина… Видите, почти все наши деревенские фамилии!

Лицо у бабы Нади приняло мечтательное выражение.

– Хорошие были времена. Были мы молодые, весёлые! Если б не война…

И начала грустно-распевно, почти без перехода:

Выйдешь в поле, где рожь колосится,
Где туман над рекою встаёт,
Где поёт в траве ранняя птица,
Где на счастье надежда живёт.
Выйдешь в поле, обнимешь колосья,
Станет грустно, и сердце замрёт.
Вспомнишь наши далёкие росы.
Ну, когда мой желанный придёт?
Подойдёт, как и прежде, несмело
И цветы-васильки принесёт.
Закачается рожь, словно море,
Он мне песню о море споёт.
Не пришёл в наше поле родное.
Ты упал на далёком краю.
Не придёшь ко мне в рожь золотую,
Я одна твои песни пою.

И такая грусть была в её голосе, такая незаживающая боль, что сердце перехватило. Сидит она, последняя из своего поколения, и от имени всех русских баб, до последнего своего часа голосит о горькой вдовьей участи, о любви, что закончится только вместе с жизнью.

Увидев, как мы погрустнели, баба Надя встряхнула головой, будто отодвигая то, что избыть невозможно, сколь ни живи, – и низким, волнующим голосом с какими-то былинными интонациями повела свой новый сказ:

Город белокаменный,
Что в реку глядится, –
Кто его увидит,
Красоте дивится.
Голубое небо,
Река голубая.
Это наша родина,
Кострома родная.

– Бабушка, а давно ли вы стихи-то пишете?

– Нет, душеньки! И самой удивительно! Несколько лет назад должны мне были делать страшную операцию. Ну, и начала я с жизнью прощаться. Годы мои – немалые, бед выпало много. Думаю, пожила, Надежда Александровна, пора и честь знать! И вдруг сами зазвучали во мне слова:

А нас мало, так мало осталось!
Разлетелись, как в бурю листы.
Кто уехал, а кто затерялся…
Над ушедшими встали кресты.
Спите, милые, спите родные!
Не страшны вам ни гром, ни гроза.
Вам не встать и не спеть больше песен
Про «улыбку твою и глаза».
Ветер, ветер качает берёзы,
Расцветают над вами цветы.
К вам придёшь – и так хочется плакать:
Не сбылись золотые мечты!
Не примчится к вам конь белогривый
И не стукнет у ваших ворот.
Все дороги война перекрыла.
Нет дорог ни назад, ни вперёд…

– Знаете, милые, – вмешалась в разговор дочка Аля, – маме так хотелось ещё раз побывать в родном селе! Ведь все думы и разговоры – о Михайловском, о старой жизни, об односельчанах, – вот и собрались мы с ней в родные края, благо, есть куда: избушку нашу мы, уезжая из деревни, продавать не стали. Решили: сколько простоит – столько простоит! А нам будет куда приехать. Вот и приехали, и очень довольны. Кто его знает, соберёмся ли ещё? Ведь маме как-никак 93 года! А здесь мы с ней много разговариваем, принимаем гостей. Часто поём вместе. Мама помнит уйму народных песен и романсов. Странно, правда? Полгода учёбы в раннем детстве, тяжёлая крестьянская жизнь – и… романсы! А ведь на самом деле – ничего удивительного! Предки наши были не только трудолюбивыми, они и талантливыми людьми были! Мы тут с мамой повспоминали, кем стали дети и внуки наших михайловских, выросших в послевоенной деревне на одних, считай, женских руках. И знаете, даже сами удивились: спасибо советской власти, почти никто не пропал. А вышли из нашего села люди большей частью с высшим образованием.

И она прочитала нам точный список, в котором против коренных фамилий: Шубины, Барановы, Леванины, Тихомировы – значилось: учитель, врач, инженер, офицер.

– Ну, мам, давай нашу плясовую! – встряхнула головой Аля.

И пояснила:

– Мама написала слова, а музыку мы вдвоём с ней сочиняли.

Два голоса слились и, поддерживая друг друга, повели песню, в которой, как и в жизни, были всегда рядом.

В огороде выросла трава-лебеда.
На меня, на старую, набрела беда.
Ой, беда, ой, беда, ох, беда-беда!
Ох, трава зелёная, трава-лебеда!
Говорят мне: «Выполи, выброси траву.
С нею вместе выбросишь и свою беду!»
Ой, беда, ой, беда, ох, беда-беда!
Ох, трава зелёная, трава-лебеда!
Выполола, вытоптала, выбросила – вот!
А она, зелёная, до сих пор живёт.
Ой, беда, ой, беда, ох, беда-беда!
Ох, трава зелёная, трава-лебеда!

Смотрела я на них и думала: нет, неискоренима народная душа! Живёт и поёт она, даже когда плачет. Вот сидит передо мной последняя из бабушкиного поколения и по-прежнему удивляет красотой и богатством своей души. Низкий поклон Вам, Надежда Александровна Тихомирова, и всему Вашему славному поколению, без которого не было бы у нас корней, а значит, не было бы и будущего.

Золушка

«Знаешь, Матильда, даже если ты вся покроешься лишаями и изменишь родине, мы все равно будем тебя любить». Моя приятельница Валентина была Матильдой только для самых близких друзей, она не имела проблем с кожей и прекрасно характеризовалась по месту работы. Тем не менее, слова эти, сказанные ее друзьями-шестидесятниками в «минуту жизни трудную», – она запомнила навсегда. И они того стоят, потому что в них – проявление безусловной любви. Того, чего нам так не хватает в жизни.

… Когда мне было двенадцать лет, моего военного отца неожиданно командировали в ОАР – Объединенную Арабскую Республику. Разрешили взять с собой жену и детей, обучающихся в начальных классах. Мама, ввиду предстоящей заграницы, по приказу замполита, сшила себе два открытых вечерних туалета. А меня, наоборот, спешно утеплив, отправили к родственникам, в холодный Галич – в отведённую райскую квоту я не вписывалась: к тому времени я уже заканчивала пятый класс. Ленке, моей сестре, повезло больше, она училась во втором классе, и потому оказалась вместе с родителями в сказочном Каире. Впрочем, тогда я не воспринимала своё отлучение трагически: рядом с Галичем было моё любимое Михайловское, и я ехала туда, к дорогой моей бабушке.

Ехала в одно место, а попала в другое. Родители сочли, что деревенское образование – не совсем то, что их ребенку нужно, и поселили меня не у бабушки, а у отцовских родственников, в городе. Родственников было много и без меня – целых шесть человек. Домик, в котором мне предстояло прожить полтора года, был маленький и неудобный. Мы целым табором ютились в двух небольших комнатах. Всё это время спала я на одной кровати со второй своей бабушкой – старенькой бабой Клавой. Рядом сопели ещё трое двоюродных молодцев. Понятно, что и приютивших меня родных такое пополнение не радовало.

Но меня бытовые условия волновали не слишком. Поначалу всё было новым и интересным. В школе и на улице я быстро со всеми перезнакомилась. Мне, офицерскому ребенку, не впервой было менять обстановку и начинать всё сначала.

Привезли меня в марте. Зима подходила к концу, но мороз был по-прежнему крепкий, кругом лежали огромные сугробы, и я принялась осваивать диковинные для Средней Азии, откуда я прибыла, коньки и лыжи. Всё было в новинку.

А главное – в двух километрах от меня находилось заповедное Михайловское, куда меня тянуло, как кота к валерьянке.

Однако очень скоро почувствовала я себя не котом, а, скорее, выкопанным из почвы южным растением, которое слишком поспешно пересадили в холодную землю. Я не только принялась болеть, я стала тосковать. Мне вдруг всё стало неловко: быть самой большой в школьной физкультурной шеренге среди хрупких северянок, быть чужой в приютившей меня семье, одним словом, быть совсем не такой, какой я была до этого.

Я жестоко закомплексовала. На лбу высыпали какие-то отвратительные прыщи, моя толстая коса очень скоро превратилась в жалкий огрызок. Уверенности не добавляло и то, что родственники принялись наряжать меня в какие-то грубые, «ребячьи» туфли и чудовищной расцветки макинтоши. Ощущала я себя натуральным гадким утенком, и это, видимо, было не слишком далеко от истины: именно так я и выглядела – нескладный подросток, занявший круговую оборону от почти всеобщего, как мне тогда казалось, неодобрения.

Письма из Каира приходили редко, раз в месяц. Иногда в конвертах были и фотографии. Мне стоило немалых трудов убедить себя в том, что я к этим загорелым, весёлым, благополучным людям имею какое-то отношение. Их новости, ложась на унылый фон моей новой жизни, вызывали такой же интерес, какой вызывает жизнь инопланетян у скептически настроенных учёных.

Они писали, что тоже скучают по мне. Но эпистолярный эскиз их жизни, в которой поездки на пирамиды перемежались с купанием в Красном море, приёмы в посольстве соседствовали с прогулкой на верблюдах, – упрямо свидетельствовал о том, что это не может быть правдой. Я просто не могу состоять в родстве с людьми, которые ведут такой образ жизни. Да я в моей скудной картофельной житухе, где белая хлебная саечка была дефицитным угощением, просто не знаю тех, кому, оказывается, успели до смерти надоесть заморские фрукты, все эти мандарины-ананасы! Они их, вообразите себе, не едят, а выжимают! Только по какой-то невероятной ошибке, эти полузнакомые загорелые и нарядные люди продолжают числить меня в своих родственницах и даже что-то там мне покупают!

Одним словом, экзотические «арабские» письма добавляли жару в огонь моего самоедства. И если бы не благословенная михайловская отдушина по выходным, думаю, я не продержалась бы эти, по-настоящему тяжёлые для меня месяцы.

Дело, однако, осложнялось тем, что никакой дороги от Галича до Михайловского, тогда, можно сказать, и не было. А то, что было, либо нещадно переметалось снегом, либо по весне размывалось паводком, либо заливалось щедрым дождём. При этом училась я во вторую смену, а идти к бабуле можно было только после занятий, то есть в полной темноте.

Хорошо, сыскалась попутчица, тетя Галя Скворцова, которая жила в бабушкином селе, а работала в городе. Она-то, добрая душа, и заходила за мной по дороге в Михайловское, вызволяя из недельной неволи. Но даже если бы тети Гали не было бы в природе, а на землю при этом обрушились все хляби небесные, – и тогда бы я не перестала тёмными субботними вечерами пробиваться в Михайловское, к моей бабушке. Это было неостановимо, как нерест лосося, как сезонные перелеты птиц, как восход солнца. Я жила от субботы до субботы.

…Бабуля ждала меня всегда. Она вела меня, грязную и продрогшую, в натопленную по-чёрному баньку и мыла там при слабом свете керосиновой лампы. Заодно она смывала и то, что так меня мучило и тревожило. Бабушка спрашивала и внимательно слушала. Она так сочувственно смотрела на меня, что я сразу забывала про то, что я – противный подросток с дурным характером и нескладной фигурой. Я видела, я всей своей детской душой чувствовала, что бабушка за меня!

У нас в семье не принято тетёшкаться с детьми, обнимать и целовать их, что называется без повода. Тем более это касается детей взрослых.

Я, и в самом деле, не помню, чтобы бабушка меня как-то особенно голубила. Но я всегда знала и чувствовала, что она меня действительно любит, что она сделает для меня всё, что в её силах. И это придавало силы мне.

…Но всё на свете когда-то кончается. Через полтора года закончилась и моя ссылка. Было лето. Я, конечно, жила в деревне, у бабушки. Со дня на день ждала телеграммы, готовилась к встрече. Но телеграммы всё не было и не было. И вот как-то июльским вечером примчался в Михайловское на велосипеде мой двоюродный брат Сережка и привез долгожданное известие: завтра утром московским поездом приезжают, наконец, мои родители!

Заверещав от восторга, не разбирая дороги, обгоняя Сережкин велосипед, кинулась я в город.

…Чуть свет на вокзале, буквально сгорая от нетерпения, жду этот чудовищно медленный состав. Вот, наконец, он появился. Этот сказочный поезд, похоже, и не подозревает, что значит в моей жизни. Я так долго об этом мечтала, что с трудом верю в реальность происходящего. Неужели вот этот закопченный паровоз привезет сейчас из Каира (!) моих родителей, и они, наконец, заберут меня отсюда? Под силу ли это реальной машине, которая вполне буднично пыхтит мне в нос сладким угольным духом и вот уже повизгивает тормозами?

Состав будто нехотя останавливается. Двери, наконец, со скрежетом отворяются, и на перрон выскакивает какая-то модная девчонка в белых шортах. Далее появляется рыжеволосая молодая дама в золотых туфлях на высоких шпильках. За ней следует мужчина в штатском с кожаными чемоданами в руках.

Все неузнаваемы. Мой отец всегда, сколько его помню, даже в отпуске, ходил исключительно в военной форме, штатскую одежду он не признавал, да и не умел носить! А этот мужчина – в элегантном гражданском костюме! Неужели отец?

Ленкины шорты в СССР, в середине 60-х, и тем более – в провинциальной глубинке – наряд не просто диковинный, он из разряда «их нравы». Неужели эта заграничная штучка – моя родная сестра? Трудно в это поверить!

Что касается импозантной дамы в дорогих украшениях, то представить её своей матерью просто невозможно! Моя всегда была невероятно худой, усталой, как будто чем-то расстроенной… А тут – оживлённая рыжая пышка, которая так же мало похожа на мою мать, как я – на её дочь.

Тем не менее, все они почему-то кинулись ко мне и, кажется, признали за свою. Энергичные объятия сразу обнаружили отсутствие на мне необходимого белья: шерстяная кофта была впопыхах надета прямо на голое тело. «Наташа, что же ты как оделась!» – укоризненно качает головой моя заморская мама. «Видела бы ты весь остальной мой гардероб», – подумала я, наполняясь желанием немедленно сжечь его, как лягушачью кожу.

…А дальше началось моё волшебное преображенье. Платьица и кофточки, мечтать о которых не хватало фантазии, так складно сидели на моей, оказывается, фигуре, так освежали и украшали, – что многочисленные мои комплексы начали стремительно улетучиваться. Вместе с ними уходило и моё уныние. В зеркале теперь отражалась незнакомого вида девушка.

Тяжкое отрочество закончилось. Пережить его мне помогла дорогая моя бабушка, которая, как волшебная фея, удалилась тогда, когда Золушка устроила свою жизнь и впереди её ждало только счастье.

«Ко мне, Мухтар-р-р!»

Определить, где находится бабушка, было очень несложно. Если дверь была закрыта на прищепочку, то есть в железной щеколде торчала размочаленная щепка, – это означало, что бабуля где-то поблизости: ушла в сельский магазин, работает на огороде, пошла на другой конец села по делам. Если же на двери висел почти игрушечный замок, какого теперь и на почтовых ящиках не увидишь, – это, несомненно, говорило о том, что баба Надя совершает дальний вояж: отправилась в Галич, в соседнюю деревню или даже уехала гостить в другой город.

Одним словом, воров моя бабушка не боялась и не понятно было, с чего это вдруг согласилась она взять к себе серьёзную, как её рекомендовали, немецкую овчарку. Ну, уж точно не для охраны!

Видимо, внуки в ту пору сильно просили собачку или просто надо было выручать сестру Полю. Так или иначе, но попросила меня бабушка, как самую старшую (а было мне лет четырнадцать), пойти в соседнюю деревню Лаптево и привести того Мухтара.

Сестра Поля зимой жила в Ленинграде, а на лето приезжала в родное Лаптево. Мы всей своей дружной толпой очень любили ходить к ней в гости, особенно на Ильин день, когда пекла она вкуснейшие пироги с разными начинками, угощала нас припасенными для этого случая ленинградскими шоколадными конфетами, поила нас невероятно мягким, ароматным чаем со «слоном». Полностью утратив понимание своих физических возможностей, на обратном пути мы без конца заныривали то в горох, то в овёс, росшие по обе стороны дороги.

В то лето баба Поля прибыла в деревню не одна. С ней был взрослеющий щенок, который, как потом выяснится, в Ленинграде отбился от рук. Впрочем, отбился от рук он не только в Питере. И в деревне он почудил немало, но об этом мы узнали гораздо позже, когда начал он колобродничать уже в бабушкином доме.

Бабе Поле надо было возвращаться в свой Ленинград, причём желательно одной, потому что сладить с Мухтаром она решительно не могла. Вот и упросила она бабушку взять собаку для охраны, рекомендуя её как исключительно сильное животное.

Бабушка, что называется, не глядя, согласилась. Да и домишко для Мухтара у неё во дворе уже имелся: оставшаяся от предыдущей собаки огромная будка со всеми собачьими удобствами.

В том, что баба Поля не обманула и пёс был, в самом деле, силён, первая убедилась я, пришедшая препроводить его в новые Пенаты.

Но вначале расскажу о рельефе местности, по которой нам с Мухтаром предстояло передвигаться. Про красОты природы в данном случае говорить неуместно, и потому о них умолчу. Замечу только, что местность была сильно пересечённая. Дорога шла с горки на горку, посредине находился глубокий овражец, густо поросший шиповником и крапивой. Климат в Галиче не сухой, огромные, невысыхающие лужи – часть местного пейзажа. О том, что между нашими деревнями дорога была не заасфальтирована, думаю, упоминать излишне.

Эти ландшафтные и климатические особенности с помощью Мухтара я смогла оценить, а вернее – прочувствовать! – на собственной шкуре.

Но – по порядку. Отправилась я в Лаптево споутряночки и налегке, намереваясь задружиться с новой собачкой и привести её в Михайловское уже в качестве своего преданного друга.

Однако при первом взгляде на Мухтара, скажу откровенно, слегка струхнула. У нас дома всегда жили собаки – умные, ласковые дворняжки. И – маленькие. В смысле, не как тот Мухтар!

А тут из-под крыльца на меня зарычал серый зверюга ростом с хорошего теленка.

Баба Поля моему приходу как-то неестественно обрадовалась. И, стараясь не смотреть мне в глаза, пренебрегая своим обычным гостеприимством, суетливо начала собирать в обратный путь. Ни поводка, ни ошейника у неё не оказалось. Срочно был призван брат, дядя Сана, который ловко скрутил из конских вожжей две прочные петли. В одну он втолкал мощную башку Мухтара, а другой почти намертво зафиксировал мою правую руку. И мы пошли.

То есть пошел, а вернее, галопом понесся этот сумасшедший, а я, ещё не до конца понимая, во что влипла, пыталась делать вид, что как-то руковожу этим процессом.

Из Лаптева мы с Мухтаром вылетели рано утром, в Михайловское влетели тогда, когда бабушка уже начала бить тревогу по поводу моего долгого отсутствия.

Это чудовище, застоявшееся и откормленное, носило меня по всем окрестным полям и оврагам, не разбирая дороги. Похоже, этот ненормальный вообще ничего не разбирал: ни правил собачьего поведения, ни команд, ни даже своего имени. Усталость его не брала. Я, дошедшая до крайней степени злости и отчаяния, с радостью бы выпустила этого собачьего придурка на волю, пусть бы дичал окончательно! – но была так крепко связана с ним лошадиной вожжей, что об этом варианте можно было и не мечтать.

Как хэмингуэевский старик и его злосчастная рыба, я бороздила окрестные просторы, используя самые изощрённые способы ведения переговоров: твёрдо командовала, льстила, умоляла, пыталась дать конфетную взятку… Но этому собачьему террористу всё было по фигу. И пока сам не решил, что притомился и наступило время отдохнуть и перекусить, – он и ухом не повёл в мою сторону.

…Внешний вид Мухтара и выражение моего лица несколько охладили ребячий восторг по поводу вновь прибывшей собачки. Бабушка попробовала было поселить пса во дворе, в отведённой ему конуре, но не тут-то было. Этот нахал не собирался менять своих столичных привычек. Как позже выяснилось, в своём раннем щенячьем детстве, в Ленинграде, он взрастал среди диванных подушек, на коврах, что называется, в красном углу. Вот почему он был до глубины души оскорблён бестактным бабулиным предложением поселиться в собачьей будке.

Но для начала Мухтар не стал ссориться, он просто показал всем свои великолепные, острые зубы, выдавив утробное р-р-нга, и отправился прямой наводкой в дом. Там, минуя обомлевших домочадцев, он проперся в зал и улёгся на диван. Затем начал вдумчиво чистить свои огромные, мохнатые лапы. Белые чехлы на наших глазах стали покрываться всем тем, что успел он насобирать на бескрайних деревенских просторах.

Бабушка была в ужасе, все – в шоке, я – в бане, где отмывала жирную галичскую грязь, выдирала из волос репьи, смазывала зелёнкой царапины и ссадины.

Когда я, сильно позеленевшая, вошла в дом, то застала там классическую немую сцену: вальяжная скотина, не покидая дивана, с королевским интересом взирает на своих новых хозяев. А те, потеряв дар речи, с ужасом ждут новых собачьих манёвров. От решительных действий всех останавливали габариты Мухтара: на диване он размещался с трудом.

Как всегда, вся надежда – на бабулю. Она не привыкла обращаться за помощью. Все проблемы решает сама. И сейчас, возмущенная собачьим поведением, она решительно приблизилась к нахалу с ухватом. Зацепив за ногу, она сволокла его с завоёванных позиций и тычками препроводила во двор.

То ли пёс всё-таки смекнул, кто в доме главный, то ли разнежился после диванного отдыха, – только дал он себя вытолкать взашей и в дальнейшем старался с бабулей не связываться. Это, несомненно, свидетельствует о том, что полным идиотом он всё-таки не был.

Конечно, он не оставил своих барских замашек: при всяком удобном случае прорывался в дом и каждый раз портил белоснежные бабушкины чехлы. Мухтар неизменно оскорблялся простым деревенским угощением, требуя столичных разносолов. Он с остервенением грыз своё новое жилище, видимо, пытаясь разнести его в прах, и переселиться, наконец, в полагающиеся ему хоромы. Одним словом, это была безнадёжно испорченная собака с непомерными амбициями, анархическими наклонностями и огромным аппетитом. Бабушке она явно была не нужна. Но куда её, такую, деть? Собачья дурная репутация разнеслась далеко по округе.

…И вот как-то заглянул к бабушке её старый знакомый, который много лет назад уехал из этих мест и теперь вновь решил поселиться на родине. Жить он собирался один, и потому спешил завести для охраны собаку. Увидев мощного Мухтара, будка которого была размером с однокомнатную квартиру, он попросил бабушку угостить его щеночком, буде такой случится.

Бабуля, чтобы своей радостью не спугнуть наивного мужичка, предложила ему не дожидаться мухтарова потомства, а забрать его самого, и можно прямо сейчас! Но городской земляк, зная, как дорого стоят подобные собаки, стал отказываться от непомерно щедрого дара. Бабуля настаивала. Она убедительно говорила, что ей, женщине, с такой сильной собакой трудновато, да и в гости к детям она скоро собирается. Пса оставить просто не на кого. Так что он её просто здорово выручит, если возьмет такого надежного сторожа. И опять, кстати, чистая правда: во двор, где селился Мухтар, люди переставали заходить без острой надобности.

Бабушкин знакомец, видимо, умиляясь на патриархальную простоту и щедрость, извлёк с помощью лакомства собаку из будки, привязал на хорошо знакомую ей вожжу и отправился к себе домой, в соседний поселок Шокшу. Мухтар почему-то не сопротивлялся. На радостях – впридачу! – бабушка отдала и его шикарную конуру. Пусть живёт! Зла ни на кого бабуля не держала.

Коза по имени Люся

Бабушка довольно скептично относилась к козам, а заодно и к их владельцам. Не считала это серьезным занятием – держать козу. Она брезгливо морщила рот, когда ей предлагали отведать козьего молока. Находила она в нём какие-то противные привкусы и запахи.

И то понятно: всю жизнь держать корову, благодаря Буренке не пропасть в войну с голоду и вырастить без мужа пятерых детей – мал мала меньше – на всю жизнь оценишь кормилицу!

Но время шло, дети разъехались; заготавливать сено, крадучись от колхозного начальства, становилось уже бабуле не по силам, и пришла пора с коровой расставаться. Тяжело это далось, да деваться некуда. В селе тогда многие держали коров, а много ли одной надо? Пару литров молока любой продаст с удовольствием. Так бы и закончилась бабушкина молочная эпопея, если бы не Король. Король – это фамилия районного доктора, херурга, как уважительно величала его баба Надя.

Этот врач на осмотре, найдя у бабули целый букет новых и оживившихся старых болезней, посоветовал ей завести козу и пить её молоко как лекарство: натощак, целый стакан, и не нюхать, коль уж так противно.

Если бы не этот Король, вряд ли баба Надя привела бы на свой двор козу. Но ему она верила безоговорочно и отправилась за козочкой в соседнюю деревню, к своей сестре Нюре (которая, непутёвая, всю жизнь только коз и держала!). Та, добрая душа, выделила бабуле молодую белую красавицу, снабдив её самыми лестными рекомендациями: и молока-то она даёт без малого ведро, и запаха-то никакого, зато пользы столько, что держись, болячки!

Сдержанно выслушав Нюркины трели, баба Надя возвратилась с сомнительным животным домой. И так, видно, была взволнована, что не сразу вникла в козье имечко – Люся. Свою промашку она осознает чуть позже, когда прибудет к ней на каникулы её младшая дочь Люся, получается, козья тезка.

Дочь была шокирована, сильно ругалась, но переименовывать козу было уже поздно: она вовсю отзывалась именно на Люсю.

Помню, как бабуля смущенно оправдывалась: «Это Нюрка такую всучила! А я, дуроньк, и забыла совсем, что уже есть одна Люська!»

И пошла путаница. Бывало, бабушка подзывает козу: «Люся! Люся!» – а дочка из дома отзывается: « Что, мам?» И неизменное возмущение:

«Совсем с ума сошла! Это надо было так козу назвать?»

Коза Люся, однако, против своего имени не возражала. Она с философским спокойствием переносила не только дочкину неприязнь, но и бабулин скепсис в отношении своей молочной продукции. Надо было видеть, как поначалу баба Надя, чуть ли не зажав нос руками, вливала в себя Люськино молоко, а на выдохе облегченно вздыхала: слава Богу, пошло, и, кажется, не слишком противно.

Скоро, однако, стали обнаруживаться целебные свойства козьего молока, и бабуля почувствовала заметное облегчение. К козе она со временем помягчела. Не то что бы стала ценить её больше коровы, нет, конечно, но и козьи достоинства теперь не отметались ею с порога.

А коза оказалась ндравная, она будто мстила за своё поначалу неглавное положение в хозяйстве и всячески утверждалась на подворье в качестве ведущей фигуры. В частности, она, обычно невозмутимая, не могла выносить присутствия во дворе маленьких детей, бабушкиных внуков, которые, видимо, расценивались ею как нежелательные конкуренты. Её любимый номер: взять из рук ребенка краюху чёрного хлеба, вдумчиво прожевать её, а затем, вроде бы играючи, припереть кормильца к поленнице и держать его, орущего благим матом, до тех пор, пока не получит от бабушки по бодучим рогам и не будет со скандалом отправлена в стойло.

К тому моменту, как я приехала к бабушке на каникулы, её отношения с козой напоминали отношения врагов, которые неожиданно для себя обнаружили, что полюбили друг друга. В бабулиных интонациях появилась некоторая теплота, в Люсином молоке она теперь, как справедливый человек, находила несомненную пользу, а характерный козий привкус трактовала как дело привычки.

И когда я в первый раз, осторожно принюхиваясь, поднесла стакан с козьим молоком ко рту, то заметила в бабулином взгляде скрытую обиду: мол, молоко – высший сорт, и сомневаться тут нечего!

Не зря бабушка верила местному Королю! Помогла коза, исцелила и поддержала. Смягчила свой нрав и красавица Люська. Она теперь, как привязанная, всюду таскалась за бабушкой, изо всех сил стараясь не замечать её малолетних внуков.

Летние забавы

Баба Аля была какой-то нашей дальней родственницей. Дом её располагался как раз напротив нашего. Так что когда у нас на стол водружался огромный пыхтящий самовар, он был хорошо виден бабе Але, проводившей большую часть времени у окна. Да и куда ей было смотреть, как не в соседский двор, всё лето бурливший людьми и событиями!

Баба Аля была одинокой старой девой, хроменькой, склонной к каким-то припадкам. Это нам, понизив голос, сообщила бабуля, пытаясь внушить бережное к ней отношение.

Но нас, многочисленных бабушкиных внуков, припадочная дева интересовала не больше, чем прошлогодний снег. Каждый новый день открывал авантюрные возможности и рисковые проекты. И бабу Алю, с её рыхлой полнотой и утиной походкой, мы воспринимали лишь как неистощимый объект наших актерских пародий.

Дело в том, что, заметив на своём посту блеск соседского самовара в окне, баба Аля со скоростью торопящейся черепахи устремлялась с дружественным визитом к нам в гости. Пока она так поспешала, мы успевали выпить по две-три чашки и принимались с интересом поджидать запыхавшуюся соседку. Каждый раз повторялось одно и то же. Смущённая и утомленная, обливаясь потом, возникала она на пороге нашей трапезной и опускалась на заранее приготовленный для неё стул. Бабушка тут же начинала зазывать её за стол, попить вместе с нами чайку.

Далее следовал коронный бабы Алин номер: она принималась резво прискакивать на своей табуретке, приговаривая дежурной скороговоркой: «Да я вроде не хочу!» И так ловко она это проделывала, что к концу своей недлинной фразы уже сидела в центре стола и держала в руках налитое с верхом блюдце.

Мы, легкомысленные обезьянки, изображали бедную бабу Алю верхом на стуле с её коронной фразой так много и разнообразно, что, когда слышали это в оригинале, буквально давились чаем и смехом, оставаясь в пределах приличий только под суровым бабушкиным взглядом.

Понятно, что в силу своего географического положения, баба Аля была свидетелем многих наших событий. Участником, по понятным причинам, она стать просто не успевала…

Стоял жаркий июль, вовсю шла заготовка сена. Накануне вечером привезли мы из леса довольно приличный стожок и не успели ещё полностью отправить его на сеновал. Пушистый сугроб расположился прямо под сеновальным окошком, так и подбивая на подвиги! Было заманчиво выпрыгнуть на него из сеновала с трехметровой высоты. Но если мы с Ленкой – девицы взрослые – это споутряночки уже не один раз сделали (конечно, тайком от бабушки! – сено нельзя месить!), то наша многочисленная двоюродная мелюзга, которая тоже, конечно, хотела, но боялась, стояла и скорбно ныла на месте наших триумфальных приземлений.

И тогда у меня, как позднее сформулирует бабуля, – здоровой дуры, – родилась роскошная идея: спустить малышей из окна на зонте. Не откладывая дела в долгий ящик, я нашла большой и крепкий, как мне казалось, чёрный зонт, вручила его самой надоедливой – пятилетней Таньке – и, прицелившись, метнула её вниз на клочок сена.

Танька вопила во всю Ивановскую! Надо думать, от восторга. Но баба Аля на своём боевом посту трактанула это иначе. Она припадочно запричитала, чтобы я, фулюганка этакая, оставила ребёнка в покое, что она всем сейчас об этом смертоубивстве расскажет, и получу я по своей толстой попе за всё и сразу!

Надо сказать, что выкрикивала она эти угрозы, развивая бешеную, по её меркам, скорость, преисполненная решимости отнять у меня невинного младенца, пока ещё есть что отнимать.

Покуда она разбиралась со своими непослушными ногами, храбрая Таня совершила ещё один боевой вылет. Приземлилась она в охапку бабы Али и была препровождена в безопасное, то есть от меня подальше, место.

Так наша резвая соседка утвердилась в мысли, что именно её бдительности Татьяна обязана жизнью. В отношении же моей участи ею были сделаны самые горячие рекомендации. И только то, что всё обошлось, спасло меня от бабулиного наказания.

И в самом деле, не приземлилась же Танька на острый штакетник, находившийся в полуметре от места посадки; не вывалялась в помойке, расположившейся чуть дальше. Да и появившийся неземной блеск в Татьяниных глазах, несомненно, свидетельствовал в мою пользу. Но самое, конечно, главное: бабушке было просто некогда! Дел много. Зима ждать не будет!

Ловись, рыбка!

Рыбалка – неотъемлемая часть нашего летнего досуга. С ней связаны самые разные истории. Так, для моего отца, проводящего в Михайловском несколько теплых месяцев в году, рыбалка – образ жизни. Он, насидевшийся за зиму в городских застенках, выбирается на ловлю рыбы ежедневно. Едва рассвело, а он уже с удочками на плече, в сопровождении преданной Мурки отправляется на нижний Зеленик, чтобы несколько часов поблаженствовать в одиночестве.

Кошка сопровождает его до склона и, убедившись, что кормилец дошёл до места назначения, возвращается домой, чтобы поджидать его там, со всеми удобствами.

Ждать – особый Муркин талант. Она терпеливо ждёт моих родителей всю зиму и, едва появляются они на пороге, – материализуется тут же, как из-под земли, и немедленно приступает к исполнению своих кошачьих обязанностей: демонстративно ловит мышей, провожает хозяина на рыбалку, в неимоверных количествах истребляет пойманную им рыбную мелочь.

Обычно, проводив деда за свежим пропитанием, кошка начинает смиренно его поджидать. И едва заметив рыбака, устремляется к нему навстречу, самым трогательным образом выражая свой кошачий восторг по поводу дедовых рыбачьих талантов. Она самая верная поклонница своего кормильца.

Деда это трогает, потому что никто, кроме Мурки, радости от его улова не испытывает: рыбок много, но они такие мелкие, что чистить их – сущее наказание. Кошке чистить ничего не надо, размер рыбешек для неё не имеет значения, а их количество Мурку неизменно радует. Преисполненная благодарности, она трется о ноги рыбака и предлагает свои услуги в качестве реализатора его свежей продукции.

Кошка энергично набивает живот рыбной мелкотой и отправляется на сеновал её переваривать. От такой синекуры вскоре становится она справной невестой и умудряется дважды за сезон осчастливить своих хозяев разномастным выводком.

Нет, конечно, от дедова улова перепадает не только Мурке. Бабуля, которая любит уху из свежей рыбки, периодически, набравшись терпения, усаживается на завалинку и чистит этих недокормышей, утешая себя тем, что уха из мелочи – самая вкусная и полезная. Радует и то, что дед за время своих многочасовых бдений на свежем воздухе нагуливает хороший аппетит, сон и явно умиротворяется. Одним словом, хорошо всем: кошка жиреет, уха варится, дед расслабляется.

Конечно, упорного рыбака не оставляет надежда поймать что-нибудь существенное, и даже, если ему верить, с крючка время от времени срывается именно крупная добыча, – но факт остается фактом: дед в рыбалке остается мастером количества.

Замечено, что городские мужички на рыбалке превращаются в форменных сомнамбул, они не видят и не слышат ничего, кроме плеска рыбы и чмоканья поплавка.

Как-то, накопив дедов улов за несколько дней, собрались мы на зелёную – так в наших краях называют пикник. На этот раз решили варить уху в лесу, в любимом Малом поле. Благо, там для таких любителей уже поставлены большой деревянный стол и две скамейки. На отведённом для костра месте вкопаны рогатины. Остаётся только, прихватив рыбу, картошку и приправу, сварить ароматную еду и насладиться ею почти с комфортом в живописном лесу, на берегу тихого пруда.

Желающих отведать ухи набралось человек десять, и рыбачки наши, чтобы не осрамиться, решили споутряночки, на всякий пожарный, подловить рыбки ещё. Дед и Игорь отправились на Зеленик, как пообещали, на пару часиков, пока женщины с детьми собирают провиант и собираются сами.

Вот уже всё готово. Время приближается к полдню. Шумный табор со всеми атрибутами заманчивого мероприятия в сборе. Не хватает пустяка – рыбаков и рыбы.

Надо сказать, что Игорь, муж моей сестры Татьяны, тот еще заядлый рыболов! Почище деда будет! Первой забила тревогу Таня. Она нервно убеждала нас, что Игорь с удочкой утрачивает представление о времени, что он забывает обо всём, кроме рыбы, будь она не ладна, и что надо, не медля, снаряжать послов и тащить его домой, если мы хотим, чтобы задуманное дело не сорвалось.

Нетерпеливой толпой отправились мы за рыбой и рыбаками, благо, идти не далеко. Взойдя на горку перед Зелеником, увидели Игоря и деда, стоящих по колено в воде по разные стороны густо растущей ивы. Дед, увидев решительную делегацию, быстро смекнул, что не уложился в запрошенное время и начал спешно сматывать удочки. На кукане у него елозило несколько традиционных мальков.

С Игорем было тяжелее. На наши коллективные вопли он не реагировал. Вообще. Лишь растерянно оглянувшись, посмотрел на нас невидящим взглядом. А потом снова уставился на поплавок и больше уже не оглядывался.

– Ну, что я говорила? Это ж ненормальный! – негодовала Татьяна.

Когда мы, как Суворов через Альпы, спустились с влажного, крутого откоса, дед, как огурчик, уже стоял со смотанными удочками и предательски поглядывал на своего напарника. Мол, я-то готов, это Игорек тут увлёкся!

А Игорю, действительно, было чем увлечься. Он в самом начале рыбалки выловил такого крупного карася, что в результате сам попался на крючок азарта. И хотя потом ловилась рыбка, в основном, дедовых стандартов, но отойти от берега без посторонней помощи Игорёк был уже не в силах.

Мы хором торопили его; угрожали, что уйдем сейчас без него; объясняли, что рыбы достаточно; показывали на небо, на котором начали собираться дождевые тучи, – Игорь только мычал в ответ что-то нечленораздельное о том, что сейчас… что сами спасибо скажете… что такая рыба… и т. д.

И только когда обе его дочки, Ксена и Лиля, уцепились в него с разных сторон и заканючили уже конкретно, удалось, наконец, сдвинуть рыбака с места.

… А уха получилась дивная! Игорева рыбина еле поместилась в ведре. Весь пикник герой дня рассказывал желающим о подробностях её поимки. Все дружно фотографировались на фоне вареной тушки и заваливали комплиментами героя-рыболова. Только на зелёной обрел он вменяемость и стал тем же милым и сговорчивым человеком, каким был всегда. Пикник удался на славу.

…Практикуются у нас и другие способы выемки рыбы из окрестных прудов. Чаще всего – стуликом. Стулик, если кто не знает, – это такой квадрат из железных прутьев, между которыми натянута мелкая сеть. Натянута хитро, с углублением. Туда, по мысли его изобретателей, и должна заплывать рыба. А чтобы она наверняка не прошла мимо, на дно стулика выкладывают приманку: хлеб, вареную крупу, яичную скорлупу.

Закидывают стулик в потайное место, маскируя колышек, на который он привязан, в береговой траве или кустарнике. Места эти постоянно меняют, чтобы сбить с толку любознательных купальщиков, а главное – наблюдательных соседей. И тут основное – самому не забыть, куда в последний раз метнул эту нехитрую штуковину.

…Как-то захотелось всем свежей рыбки, а кошка своей пайкой делиться не захотела. Что делать? Тут дед кстати и вспомнил, что уже несколько дней стоит у него в ближнем пруду заряженный стулик. Сам он идти за ним как всегда отказался, зато подробно описал место дислокации. Отправились за уловом самые нетерпеливые – я и Татьяна.

Привели себя в порядок – в это время квартировали в селе господа офицеры, руководившие строительством дорог, – и, прихватив ведро под рыбу, скорым шагом отправились на пруд. Довольно быстро нашли мы наш стулик. Вытянули его. А в нем – целая прорва карасей размером с хорошую мужскую ладонь. Жирные, справные, плещутся!

От радости мы заверещали на всю округу, забыв про конспирацию. Из близлежащих домов люди начали заинтересованно выглядывать в окна. Из Терезиного дома напротив выглянули, да так и остались смотреть на нас с открытыми ртами господа офицеры, в количестве трёх-четырех человек. Они наблюдали за нашим рыбацким счастьем, о чём-то оживлённо переговариваясь друг с другом.

Мы поняли, что они завидуют нашей удаче. И оттого не сразу опускали в ведро соблазнительный крупняк, а некоторое время демонстративно держали рыбу в руках, чтобы все могли ею налюбоваться.

Дома наше возбуждение улеглось не сразу:

– Ну, дед, и чего это ты с удочкой канителишься, если такая добыча сама идет в руки?

– Соседи все глаза сломали! Вот ведь улов так улов!

– Сейчас нажарим и наварим!

Поднялась суматоха, которая всегда случается на кухне, когда готовят несколько хозяек на десяток голодных ртов.

Через некоторое время все, как насытившиеся клопы, отвалились от стола, и мы с Татьяной приступили к сладким воспоминаниям: как классно было тянуть тяжеленный стулик, как приятно было вынимать оттуда нелёгкую добычу и как замечательно утереть нос бестолковым мужикам. Припомнили мы и группу офицеров, видимо, навсегда застрявшую в окне от удивления.

– Девочки, а где вы стулик-то нашли? – ни с того ни с сего поинтересовался вдруг дед.

– Где ты и сказал: за деревянными мостками.

– Девочки, но эти мостки не видны из Терезиного дома, где квартируют военные. Там забрасывают они сами, чтобы присматривать за своей ловушкой. Наш стулик – у вторых мостков, подальше!

Немая сцена. Гомерический хохот.

– А вы, девушки, думали, на вас офицеры любуются? Они на вашу наглость дивились! Ещё бы – среди бела дня на глазах у хозяев выгрести из их же стулика всю рыбу, да ещё и кокетничать при этом!.. Это, знаете ли, не всем дано!

И спустя некоторое время:

– Я и то думаю, с чего это у деда в стулике – и такая прорва? – это бабуля всё не успокоится.

Пытаюсь перевести разговор:

– Надо узнать, чего это офицеры туда подсыпают?

Дед не без ехидства подхватывает:

– Сходите, девушки, узнайте! Ведь вы теперь, можно сказать, познакомились!

– Рыбу-то надо вернуть! – постановил Игорь.

Мы с Таней были в отчаянии:

– Каким это образом? Как ты её теперь наловишь? У деда сроду такой крупной не было!

Дед был солидарен с Игорем:

– Как ни крути, а придется нашим рыбАчкам идти извиниться, а заодно и шпионками поработать: узнать у соседей тайну улова.

– Нахалками мы были. Вот только шпионками осталось! – разозлились мы с Татьяной.

– Что люди подумают? Неудобно-то как!

– Зато вкусно, – успокоили нас домочадцы.

– Это всё дед виноват, – быстро перевела стрелки бабуля. – Не мог как следует объяснить, стратег и тактик, называется.

Возразить дед не успел. Влетели дети с потрясающей новостью: кошка на сеновале котится!

– Ну, дед, теперь придётся тебе целый день рыбачить, чтобы содержать кормящую Мурку с выводком!

Деда, однако, такая перспектива не пугала.

Ода русской печке

Мне понятно это выражение – «танцевать от печки». Понятно не в том смысле, как знакомо оно многим и описано в словарях. Я знаю, почему стремление поступать осмотрительно, разумно и по порядку – соединило в народном сознании танец… именно с печкой.

Но об этом – позже. А пока – мои самые тёплые, в прямом и переносном смысле, воспоминания о русской печке.

Сколько себя помню, первое, что я делала, когда приезжала к бабушке, – залезала на русскую печку, там подбирала подходящую пару валенок (часто разных!) и с наслаждением влезала ногами в их жаркое, мягкое нутро. После этого каникулы или – позднее – отпуск, собственно, и начинались!

Печь – хозяйка избы. Она и кормит, и лечит, и утешает. На ней выросла вся крестьянская Россия, где в семьях детей было гораздо больше, чем валенок. Вот и сидела малышня на печке, наблюдая сверху за взрослыми и дожидаясь своей очереди валенок, чтобы выбежать во двор, глотнуть морозного воздуха, поиграть и побегать.

На печи грели свои кости деревенские старики. Там они буквально бок о бок с ребятней внушали им вековые правила и обычаи, нарушать которые не пристало никому. Там учились детки уважать старость. Не случайно и сказано: «Корми деда на печи: и сам будешь там!»

Конечно, на печке было тесно. Но надежно. Не зря народ говорит: «Хлебом не корми, только с печи не гони!» И – верх блаженства: «Лежит на печи и ест калачи!» Пословицы и поговорки на тему русской печки люблю и помню с детства: «Не хвались печью в нетопленой избе» – не бахвалься загодя; «Пока баба с печи летит, сто дум передумает» – о женском непостоянстве; «У нас в печурке золотые чурки» – о том, за что непомерно дорого заплачено.

Печка в избе – свой лекарь. Помню, как прогревала меня бабуля на раскалённых гладких кирпичах, как свято верила, что теперь-то вся хвороба и пройдет. Так чаще всего и было. Независимо от диагноза!

Печка – это тайник. В её укромных уголках можно было спрятать от посторонних глаз всё, что угодно, а главное – запрятаться самой и, например, почитать то, что, по мнению взрослых, читать тебе ещё рано: учебник по анатомии, романы Мопассана и Золя. Бог знает, как залетели они на нашу печку, но многие годы разные поколения бабушкиных внуков взрослели именно с ними в укромном печном закоулке, с трудом разбирая в тусклом свете физиологические и художественные подробности взаимоотношения полов.

Русская печь – это сладкая свобода! На кирпичной приступочке, в дальнем краю печки, всегда стоят противни с калёными чёрными семечками. Наш постоянно пополняющийся запас. Держись, зубы! Зато не страшны тебе непогода и сырость во дворе. Мы забираемся на печку, усаживаемся на тёплые бабушкины телогрейки, сооружаем трон из валенок и предаемся крамольному азарту: достаём пухлую колоду почти стершихся карт и до умопомрачения дуемся в «дурака», «пьяницу» и «фофана» – игры, которые в городе у нас – под запретом. Да и некогда в городе дурака-то валять. А на печи – в самый раз! Потому как – вольница!

Печь – кормилица. С неё открывается замечательный гастрономический обзор. Оттуда лучше всего видно, чем нас сегодня будут потчевать. Судя по тому, как часто бабушка спрашивала своих запечных наблюдателей: «В печи тесно, а в брюхе просторно?» – печь с трудом поспевала за нашим молодым аппетитом!

Наверх наползали соблазнительные запахи. И хоть мама моя и подшучивала над бабушкиным меню: «Всё картошка да картошка – даже пуп позеленел», – нам, определённо, так не казалось. Картошка всё время была разной: варёной, заливной, печёной, толчёной, жареной, тушёной. Из печи она выходила с такой аппетитной корочкой, что два раза звать к столу не было необходимости.

Бабушка не считала себя печеёй – мастерицей как-то по-особенному стряпать. В этом смысле отличалась её сестра, баба Поля. У той пироги были такой необыкновенной воздушности, а начинки – такой изобретательности, что соперничать с ней, действительно, было очень трудно. А бабуля и не соперничала. Она просто сытно кормила щами, кашами и пирогами своих многочисленных внуков, которых от стола – и за уши не оттащишь!

И хоть посмеивалась бабуля над своими небезупречными пирогами: «Я не вязея, не печея, а толчея и мелея», – наши наливающиеся румяные щёки свидетельствовали об обратном!

Печь – отличный наблюдательный пункт. Обычно детей, чтоб не путались под ногами и не мешали взрослым что-нибудь праздновать, активно выпроваживали погулять и поиграть на улице. А если на дворе дождь, печка выручала и тут. Мы тихо выметались из комнаты, а на кухне пробирались по ступенькам в своё надёжное убежище. Там под потолком была большая щель, в которую было видно всё. Мы заговорщически шушукались и хихикали над взрослым застольем, где обычно развязывались языки, и оживлялась жестикуляция. Печь позволяла нам быть в курсе взрослых дел, надежно укрывая от родительского недовольства.

Уютное печное лежбище вмещало, при необходимости, троих взрослых. Ещё столько же можно было уложить на полати – настил из досок под самым потолком, на который попасть можно было только с печки. Так что печь в доме – это приют для неожиданно большого количества гостей. Такой запасной аэродром, который всегда примет и выручит.

Печка – наша подпольная лаборатория. На её тепле набирает градусы бабушкина бражка, готовясь к нашествию летних гостей. Там она тайно булькает, испуская дух апельсиновых корок, засушенных еще с Нового года. Не страшны бабушке антиалкогольные кампании, бражка выручит. А то чем мужиков-то угощать?

Старики рассказывали, что раньше в печи парились и мылись, как в бане. Поначалу это кажется невероятным, но если опереться на шесток и заглянуть вовнутрь, то увидишь просторное нутро под закопченным овальным сводом, который, конечно, не в полный рост, но может вместить взрослого человека. Там и парились наши предки, вдыхая целебный жар берёзовых дров и прогревая себя до последней косточки.

Ох, не дурак был Илья Муромец, что тридцать лет и три года сиднем просидел на печке. Копил силушку богатырскую. А накопив – расправил плечи да и разобрался с Соловьем-Разбойником и прочей нечистью. Печь как родина взрастила молодца, подготовила к былинным подвигам.

Опять-таки и Емеля даже по волшебному щучьему веленью не захотел с печью расставаться. И в итоге не таким уж дураком и оказался!

Конечно, печь размягчает и склоняет к безделью. Как говорит народ, не печь кормит, а руки. И ещё: печь здорова, да корова ялова. То есть печь-то хороша, но и самому поворачиваться надо! На печке не всё Ильи Муромцы получаются: « Из одной печи, да не одни речи!»

Русская печь – это, конечно, особый уклад жизни. С её уходом из крестьянского быта уходит поэзия. Изба без печи – для меня всё равно, что дом без фундамента, без чего-то главного, что скрепляет жизненные устои и делает их частью народной истории.

Теперь мне понятно то особо уважительное отношение к печникам, которое я наблюдала в селе. Ведь как он сложит – так и жить ты будешь!

У этих мастеров в руках тайна огня: они знают, как соорудить такую печку, что несколькими поленьями можно будет и дом протопить, и еду на всю семью приготовить.

Мало того! У печников, видимо, какие-то особые отношения с небом, куда устремляют они трубы своих печей, подключая печную тягу к воздушным течениям. А иначе какая бы им разница, когда мастерить своё сооружение! Ан нет! – Настоящий мастер знает, что печь надо класть именно в новолуние, – тогда будет она теплая и послушная! Видимо, подрастая вместе с луной, получает печь в её лице надёжную небесную покровительницу.

Так и получается, что русская печь – это целый мир, устойчивый и гармоничный.

Вот почему, если затеешь какое-нибудь стоящее дело, – не сомневайся, пляши от печки, от неё, родимой! От чего же ещё?

Невероятная история

В жизни, действительно, время от времени случаются невозможные вещи. Когда потом думаешь о них, почти всегда обнаруживаешь прочную связь между тем, что в разное время с тобой происходило, и тем, чем живёшь сегодня. Такой сигнал – из прошлого в будущее.

Вообще жизненный поток – это никакая не метафора, а просто привычная среда обитания. Здесь бурлят, слитые воедино, причина и следствие, настоящее и давно прошедшее. А мы лишь по привычке, пытаясь не захлебнуться, барахтаемся в облюбованных заводях, опасливо поглядывая на стремнину, которая в любой момент может унести тебя к чертям собачьим. Но даже если ты предельно осмотрителен и осторожен, всё равно остается вопрос: а так ли безопасна твоя заводь? И главное – нужна ли она тебе вообще? А может оно и лучше – отправиться в неизвестность? И вообще – свою ли ты жизнь проживаешь? Не отнесло ли тебя течением к тем берегам, на которых и ты – чужой, и все – чужие? Вот такие вопросы ставят перед тобой эти невероятные истории.

…Несколько лет назад приехала я в своё родное Михайловское. Уже не было в живых бабушки, да и саму деревню населяли теперь в своем большинстве люди новые, незнакомые. Коренных осталось совсем мало.

Дом наш, как и хотела бабуля, по-прежнему давал приют всем, кого потянет вдруг на родину. И тоже, кстати, вещь чудесная: большой деревянный дом, стоящий зиму без отопления и живого человеческого духа, как будто выполняя наказ своей хозяйки, ждал нас, своих старинных обитателей, на протяжении двух десятков лет.

Помню, как часто в течение года-двух рушились деревенские строения, уходя вслед за своими одинокими хозяйками. Горько было смотреть на завалившиеся избы, на заросшие чертополохом и репейником некогда живые дворы. Бабушка всё это видела. Одна за другой уходили её сверстницы – вслед за ними отправлялись в небытие и их немудрёные жилища.

Зная, что дом живёт только тогда, когда его согревает человеческое тепло; понимая, что её, ставшие безнадежно городскими дети и внуки вряд ли в родное гнездо вернутся навсегда, – бабушка, тем не менее, дом после своей смерти продавать не велела. Хотела, чтоб любой, затосковавший по родине, мог сюда приехать и пожить в родных стенах.

Так дом стал местом встречи разъехавшейся по всему свету родни. Так стал он предметом заботы и тревоги всех, кому дорога память о бабушке. И как всегда это бывает, кто-то приезжал и, засуча рукава, начинал деятельно продлять жизнь дряхлеющего жилища, а кто-то ограничивался ностальгической грустью. Но все без исключения первым делом отправлялись на тихое деревенское кладбище, где покоятся наши предки до известного нам третьего колена, а также, надо думать, и все остальные, нам уже неизвестные.

Как-то несколько лет назад я, как обычно, в желанном одиночестве отправилась совершать дорогой для меня ритуал – пеший поход по родным местам. Но не подрасчитала сил и притомилась. А тут на обратном пути вдруг догоняет меня автобус. Оказывается, за это время открылся новый маршрут через Шокшу, мимо Михайловского – в Галич. Я, обрадованная, впрыгнула в машину, но, не зная маршрута, обратилась с вопросом к первой попавшейся на глаза бабушке. Не подскажет ли она мне, на какой остановке лучше выйти, чтобы попасть в Михайловское?

– А на следующей, Наташенька, и выходи! – услышала я в ответ.

Сказать, что оторопела – ничего не сказать! Начала срочно соображать, кто эта бабушка? Почему она меня помнит? Как через столько лет узнала?

Проблема осложнялась тем, что лица местных стариков мне кажутся не просто знакомыми, а просто родными. Все!

Между тем моя ласковая спутница помогла мне. Оказывается, больше четырех десятков лет назад она работала с моей бабой Надей на ферме. И до сих пор помнит, как я выступала перед доярками с концертами!

Как она сходу узнала меня через такую прорву лет в обстановке переполненного автобуса? Бог весть! Только вот, узнала! Да ещё и припомнила: «Помнишь, Наташенька, как ты завязывала нам рты, чтобы мы не смеялись, и выговоры нам делала: мол, артистку вначале надо шоколадом накормить, а потом уже и выступать заставлять! Смешная ты была!»

Она и выговаривала, как моя бабуля, «шшыкалат». От одного этого слова повеяло на меня детством.

Успели мы с ней помянуть ушедшую от нас бабушку. Как всегда, люди, знавшие её, говорили о ней тепло и уважительно. Как и положено поминать светлого человека.

А я, выйдя из автобуса и направляясь в сторону главного ориентира – Михайловской церкви, видной отовсюду, продолжала изумляться: «Вот это да! Невероятно! Расскажу – не поверят!»

Но – поверили. На родной земле и не такое бывает!

Пьяная чаша

Конечно, в деревне и раньше любили выпить. Но если до войны было на селе лишь двое местных пьянчужек, на которых и смотрели, как на полубеленьких, – так называют у нас тех, у кого, определенно, не все дома, – то к моменту развитого социализма ситуация поменялась радикально. Не пили теперь считанные единицы и то по уважительной причине: свою цистерну они уже выкушали и оказались перед дилеммой: пить или жить?

Не все и не всегда выбирали последнее, вот почему численность мужского населения, и без того выкошенного войной, можно сказать, приблизилась к критической. И чего с ними, бедолагами, только не приключалось! Один молодой механизатор так наклюкался, что утонул в луже… прямо перед местным очагом культуры! Лужа не была мелкой, но причина, конечно, не в ней.

В поисках бутылки гоняли пьяные по селу на мотоциклах, тракторах – на всём, что оказывалось под рукой – ГАИ-то далеко! И сами разбивались, и других калечили. Случались истории и повеселей.

Это произошло у нас в семье где-то в конце шестидесятых. Бабушка в то время была полна сил и держала корову с теленком, а также поросят, кур – в общем, полный комплект домашней живности. Всё это обитало на дворе – деревянной пристройке к дому, где не только жила скотина, но и располагались нехитрые деревенские удобства для людей. Кстати, получается, что от выбора предлога изменялся и смысл действия: выйти во двор – значит, оказаться на улице; сходить на двор – это либо проведать живность, либо отправиться по известной нужде…

Лето. У бабушки, как всегда в эту пору, полный кворум: дочки, сыновья, зятья, невестки, внуки – человек десять, не меньше! Зять Лёва – из новеньких. Он только входит в семью, и потому к нему пристально присматриваются: как ладит с людьми, какого нрава, сколько и как выпивает?

Этот Лёва немало всех удивил. Одна внешность чего стоила: под два метра ростом, рыжий и толстый. В день знаменательного знакомства его, как самого здорового, командировали на кухню молоть мясо для пельменей. Он сделал это быстро, играючи, а потом на глазах у изумлённой публики, то бишь у облепившей стол детворы, зачерпнул приготовленный фарш полной ложкой, смачно его разжевал и проглотил! Ребятня пулей полетела докладывать бабуле о рыжем чуде-юде.

Но, как позднее выяснилось, это было только начало. Вскоре обнаружилось, что лучше бы он одним только сырым мясом и питался, потому что за ужином Лёва молниеносно офилиснул всё, до чего только смог дотянуться. При этом было видно, что он изо всех сил сдерживается и даже как будто модится.

Пил Лёва столько же, сколько и ел – не мало. Бабушкина бражка была ему, как слону дробинка. Только физиономия краснела! Все поглядывали на нового зятя с интересом. Дети, не отрываясь, следили за его чревоугодием, как за потрясающим аттракционом. Казалось, что ему разжевать и проглотить, ну, хоть стеклянный стакан – так раз плюнуть! И, кстати, мы не ошиблись. Позже он, и в самом деле, показал нам этот фокус, приносивший ему, как выяснилось, немалые дивиденды в городском ресторане, где он частенько демонстрировал его на спор. Одним словом, такого мы ещё не видели!

…После ужина была баня. Топится она у нас по-чёрному. Копоти на стенах и потолке за десятилетия скопилось немало. Но мы давно научились маневрировать в тесном банном пространстве, и потому обычно выходим оттуда чистыми. С Лёвой всё было иначе. Он отправился туда в последней партии с другим зятьком – Юрой, который был нормальных человеческих габаритов и к тому же хорошо ориентировался в нашей бане. Мылись они долго. Вернее, не столько мылись, сколько знакомились, то есть пили из железного ковша заначенную Лёвой поллитровку.

Когда они всё-таки вернулись, зрелище надо было не пропустить. Лёва, с багровой физиономией, с мокрой рыжей шевелюрой, весь увешанный закопчённой паутиной, тащил под мышкой своего нетрезвого дружка и что-то учительски объяснял ему. Видимо, заканчивал лекцию о вреде алкоголя. Тот изо всех сил упирался и что-то пытался объяснить своему могучему корешку. Вскоре выяснилось, что Юра просится пописать. Лёва взялся его сопроводить.

Я не случайно так подробно остановилась на том, какого рода скотину держала в то время бабуля. Ну, то есть навозу на дворе было достаточно…

Спустя некоторое время мы услышали какую-то возню в сенях и вскоре были буквально сметены волной… как бы это поделикатней выразиться, – специфических запахов. Изумлённой публике предстала сюрреалистическая картина: две навозные кучи, большая и поменьше, двигались по направлению к дивану, бережно поддерживая одна другую.

А было так: Лёва, плохо ориентировавшийся в доме, не разглядел в темноте границ мостков и слетел с них, с полутораметровой высоты, аккурат в огромную навозную кучу. Новый друг поспешил ему на помощь. Естественно…

Всеобщее оцепенение вскоре сменилось воплями и восклицаниями. Рукоприкладствовать, однако, никто не решился. Этим и злоупотребили вонючие сугробы. Они чинно пристроились на диване, на белоснежных бабушкиных чехлах, и начали с интересом осматривать друг друга.

Когда бабуля с помощью своих дочерей ликвидировала это безобразие и в зале, наконец, вместо ароматов скотного двора установился запах лесного ландыша, для чего, после радикального проветривания, извели целый флакон одноименного одеколона, – собрали совет в Филях: что делать будем? Такого мы ещё не видели!

Впрочем, ради объективности признали, что не так, конечно, но всё-таки время от времени чудили и остальные родственники.

…Как-то летом отправились бабушкины дочки, Люся и Лиля, с дружеским визитом в соседнее Лаптево, прихватив с собой и своих мужей. Встречали их там хорошо. Даже слишком. Родственников в деревне много. Пока обошли всех, обнаружили, что мужики у них лыка не вяжут и на ногах не стоят. А путь не слишком близкий, да и дорога не ровная. Тогда прихватили сестрицы одного, более-менее бодрого Юру, под белы руки и дотянули с трудом до дома. На бабушкин вопрос: «А где же второй?» – с хохотом ответили, что прикопали его на обочине и замаскировали травой.

– Вот стемнеет – и сходим за ним, с носилками! – небрежно отмахнулись дамы.

– А зачем травой-то закидали? – не поняла бабуля.

– Так у него рубашка белая, заметная. Увидит кто – переполошится!

– А сами как его теперь в темноте-то найдёте?

– Ничего, не потеряется, – успокоили дочери, – а нет – так на свежем воздухе выспится!

– А простудится? – забеспокоились домочадцы.

– Не успеет! – дружно хохотнули Люся с Лилей. – Градус не позволит!

Когда стемнело, взяли сестрицы тяжеленные носилки для сена и отправились выручать незадачливого визитёра. Притащили и свалили во дворе, на травку. Бабушка такое неумеренное поведение мужчин называла справлять пьяную чашу, и очень не одобряла. Впрочем, наши мужички по молодости всё равно никого не слушали.

Я плясала у реки

Родилась я там, куда отправили моего отца проходить военную службу. А отправили его далеко и, как впоследствии выяснилось, надолго. Двадцать лет в Туркестанском военном округе служил отец, столько же обитала наша семья в военных городках в окрестностях Самарканда, а иногда и в нём самом. Но окрестности это или город, а температура там летом везде одинаково немалая: под 50 градусов. В тени.

Вот почему, когда в мае начинал плавиться асфальт, в военных городках все, кто только мог, спешно собирались в места, более пригодные для проживания.

Родители мои родом из Галича, из благословенного Михайловского. Там и спасали они меня от узбекского пекла с самого нежного возраста.

Я была вполне этим счастлива. В деревне я вела такую увлекательную жизнь, мы с бабушкой так замечательно ладили друг с другом, что деревенские впечатления и сейчас, страшно вымолвить, спустя почти полвека, встают передо мной, поднимая из глубин памяти всё новые и новые подробности.

…В Михайловском я чувствовала себя как рыба в воде. Ходила с бабушкой на ферму, пробовала доить коров, помогала копать картошку, заготавливать сено. Дни летели стремительно.

Мне было лет пять, когда пристала я к бабуле с задушевной просьбой: отпустить меня с пастухом в поле пасти телят. Любила я их очень.

Был у меня и ещё один интерес: на шее пастуха висела замечательная вещь: барабанка – специальная дощечка, по которой он колотил двумя кругленькими палочками. Получалась звонкая дробь, слышная издалека. По этому знаку утром бабы провожали скотину со двора, а вечером – её встречали. К тому же в руках у пастуха была заманчивая длинная плетка, издающая какой-то невероятный свист, слышный на другом краю деревни.

Пастух в деревне – лицо авторитетное. Перед ним бабы заискивали. Когда вечером он по очереди обходил дома, все старались повкуснее его угостить.

Но самое главное – он целый день был с телятами! Мог гладить их и играть с ними сколько влезет. Так думала я, и престиж этой профессии рос в моих глазах день ото дня.

Наконец, мне удалось договориться с бабушкой, и она упросила пастуха, нашего соседа – дядю Володю, взять меня с собой. Охота – пуще неволи! Я проснулась в 5 часов. Взяла приготовленную бабушкой котомку, в которой были варёные вкрутую яйца и бутылка топлёного молока. Запомнила такую деталь: в спичечный коробок бабушка насыпала жжёной соли чёрного цвета. Тогда мне это казалось необходимым атрибутом важной пастушьей профессии: все пьют кипячёное молоко, они – топлёное; у обычных людей соль белая, у них – особая, чёрная! Я приобщалась к касте посвящённых, и всё соответствовало этому!

…Коровы паслись недалеко от села, травы в окрестностях Михайловского по пояс, они такие душистые и сочные, что гонять скотину далеко нет никакой необходимости. Мне был выдан настоящий хлыст, на шею повешена вожделенная барабанка, за плечами – котомка с профессиональным провиантом. А самое главное – теперь я всерьёз отвечала за то, чтобы телята не отставали и не разбегались. Я так прониклась ответственностью момента, с таким рвением подравнивала своих питомцев, что, когда мы – надо сказать, очень скоро – оказались у цели, то вместо того, чтобы начать наслаждаться долгожданным телячьим обществом, я… позорно заснула.

Вообще тот кусок жизни встаёт перед глазами удивительно яркой картиной, когда всё было всласть: если смех – то до упаду; если сон – то из пушек пали – не добудишься; если еда – то до отвалу и так вкусно, что не остановиться, будь то простая картошка в мундирах или каша, сваренная в русской печке в чугунном котелке. Всё летело с присвистом!

Вот и в то лето, когда повадилась я пасти телят, когда целый день дышала луговыми ароматами, пила топлёное молоко и вообще – нагуливала волчий аппетит, – я росла не по дням, а по часам.

К тому же в деревне у меня прорезалась страсть к выступлениям. Увязавшись за бабушкой на ферму, к вечерней дойке, и дождавшись, когда доярки закончат свои дела, – я усаживала всех рядком и объявляла начало концертной программы. Видимо, зрелище было забавное, а репертуар – и того пуще, и доярки, большей частью – молодые женщины, потихоньку начинали прыскать со смеху.

Мною это не поощрялось, и я сурово завязывала бабам рты их же собственными платками. Доярки к концу выступления просто кисли от смеха, особенно когда невинное дитя выводило тонким голоском частушки, смысла которых, конечно же, не понимало. Особым успехом среди них пользовались переделанные под местные условия популярные песни:

Шумел камыш, деревья гнулись, и ночка тёмная была.

А председатель с бригадиром всю ночь гуляли до утра.

Только спустя много лет узнала я, что слова у этой песни другие. Местные авторы таким лукавым образом намекали на любовную связь деревенского начальства: председателя – дяди Коли Бурова и бригадира – тети Мани Мирохиной. А я с простодушной невинностью озвучивала это на своих многочисленных концертах.

Вообще выступать я любила. Пользуясь всяким удобным случаем, рассказывала дояркам стихи, изображала в лицах местных знаменитостей, а уж частушек я выучила столько, что без стеснения выскакивала в круг на деревенских гулянках и сыпала:

Я плясала у реки,
Потеряла каблуки.
Оглянулася назад –
Каблуки мои лежат!

Это была самая невинная моя «коронка», которая задержалась в памяти… благодаря маме.

…Время шло к осени. Я и думать забыла, что надо будет когда-нибудь возвращаться к городской жизни. И вот, шагая как-то с любимой работы, с барабанкой наперевес, я была остановлена нарядной городской женщиной, которая, увидев меня в огромных резиновых сапогах и телогрейке, профессионально орудующую хлыстом и командующую на всю деревню басом: «А ну, пошли, р-р-родимые!» – только что не заголосила. Но, видимо, взяв себя в руки, произнесла с укоризненной растерянностью:

– На-та-ша-а.

И была тут же сурово мною исправлена:

– Я не Наташа. Я – Наташа-пастушка!

Чуть позже шокированная мама, а это была именно она, сдержанно выговаривала бабуле за обнаруженные в дочке перемены. Дочка же, которая научилась в деревне не лезть за словом в карман, категорически ей отрезала:

– А нечего было ребенка в деревне оставлять!

Догадываясь, что это далеко не все, на что ее пятилетняя Наташа способна, мама сделала великодушное предложение:

– Спой и расскажи, доча, всё, что ты здесь выучила!»

Я недоверчиво посмотрела на бабулю: «А можно ли ей – всё?» Но и бабуля благословила меня на этот подвиг. И понеслась душа в рай! Я пела, плясала, выкрикивала частушки, сопровождая их характерными разбитными движениями. Одним словом, я, как и всегда, была в ударе. Бабушка была в растерянности, она и сама не ожидала, что мой репертуар разросся до таких размеров и включает так много жанров и тем!

Бедная мама не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться. Как вести такого ребенка в город, в приличное общество? И что вообще со всем этим делать?

И тогда у мамы родился гениальный план. Она мягко уточнила, всё ли я сейчас исполнила? Я честно ответила, что, конечно, нет. Несмотря на уговор, я всё-таки, щадя её стыдливость, выступила только с тем, что можно. Мама настойчиво попросила всё-таки спеть и рассказать всё, что я здесь выучила. До донышка!

Я снова недоверчиво покосилась на бабулю, но та старательно разглядывала обои и на мои немые домогательства не обращала никакого внимания. Делать нечего, пришлось руководствоваться предложением мамы.

И тогда я исполнила всё!

Бедная мама! Видимо, собрав всю свою волю в кулак, она подозвала меня к себе и ласково, но твердо приказала:

— Ну, вот, ты всё спела. А теперь забудь!

– Что, неужели всё забыть? – недоверчиво поинтересовалась я.

– Всё, – повторила она непреклонно.

И, видимо, понимая, что мне жаль такой обширной программы, сделавшей меня местной знаменитостью, она несколько смягчила приговор:

– Впрочем, про каблуки там у тебя, кажется, что-то приличное. Это можешь оставить.

Так эта единственная частушка и осталась жить в моей памяти как вещественное доказательство моего былого артистического успеха и некогда грандиозного репертуара.

Паисья слобода

Решение идти в Паисий монастырь созрело быстро. Величественные руины Успенского собора монастыря в ясную погоду хорошо видны из нашего Михайловского, поскольку Успенская, или, как её называют местные жители, Паисья слобода, находится на крутой горе, километрах в пяти от нашего села. Монастырь почти невольно приковывает к себе внимание, пробуждая желание к паломничеству, – так он красив и значителен.

До перестройки военные успели проложить в окрестностях Галича хорошие дороги, и потому поход в монастырь обещал быть не только увлекательным, но и не слишком тяжелым. Как-то поутру мы сколотили пёструю семейную команду калик перехожих и отправились, как в старину – пешком по святым местам!

… Я в далёком детстве была с бабушкой в этом монастыре. Там тогда располагался инкубатор. Мы ходили в Паисий за цыплятами. Помню, что бабушка тут сделалась какой-то стеснительной и смущённой… Мне тогда это было непонятно, я ведь не знала, что купленные нами цыплята обитали в совершенно особенном, можно сказать – святом месте. И получается, что мы тогда невольно поучаствовали в кощунственном деле.

Никольский – это первоначальное название монастыря – был основан так давно, что и сведений о том не сохранилось. Сейчас он зовется Успенский Паисиево-Галичский женский монастырь.

Известно лишь, что святой покровитель Галичской земли преподобный Паисий поселился в обители в 1385 году и прожил здесь более 70 лет. Именно в это время явилась в монастыре чудотворная Овиновская икона Божьей Матери.

У этой иконы есть своя легенда. В 1425 году жил в Галиче благочестивый боярин Иоанн Овин. Он деятельно участвовал в обустройстве монастыря и даже собирался построить в обители храм. Вот тогда и явились ему двое лучезарных юношей, вручивших икону Пресвятой Богородицы и повелевших на территории монастыря воздвигнуть храм в честь Успения Божьей Матери. Что и было боярином исполнено.

Иоанн Овин передал икону преподобному Паисию, и вскоре она стала являть миру многочисленные чудотворения и исцеления. Овиновская икона стала предметом вожделения многих московских правителей, они, конечно, хотели видеть её у себя, в Кремле. Но ничего не получалось. Крепко держался простой народ за свою святыню, слёзно молил благочестивый Паисий не разорять обитель.

А когда московский князь Василий Тёмный всё-таки силой забрал у Паисия чудотворную икону, то каким-то непостижимым образом она вскоре вернулась в родные монастырские стены.

Василий, хоть и был Тёмный, но уразумел, что был не прав. Он раскаялся, попросил у преподобного Паисия прощения, по его благословению снял с чудотворной иконы список и установил его в одном из храмов Московского Кремля.

Так подлинник остался в Галичской обители, а гордой Москве пришлось удовольствоваться копией.

В 1460 году преподобный Паисий преставился ко Господу, а монастырь его светлого имени пустился в плаванье по бурному морю российской истории. Монастырь вместе со своей страной пережил всё: нашествия врагов, многочисленные пожары и бедствия. Но устоял. Не угасали в нём ни монастырская лампада, ни монашеское бдение.

И только при атеистическим варварстве ХХ века он, казалось, безнадёжно рухнул. В 30-е годы монастырь был закрыт, службы прекращены. А пожар, который случился в обители в 70-е годы, был такой разрушительной силы, что почти начисто уничтожил остатки и без того осквернённой и истребленной обители, этой бесценной жемчужины северного русского зодчества ХVI–ХVII столетий.

Но – чудны дела Твои, Господи! Как куриный пух, стряхнул монастырь с себя все богохульственные напасти. С 1993 года возродилась древняя традиция совершать Крестный ход 5 июня – в день памяти преподобного Паисия Галичского. И начались в монастыре восстановительные работы. Застучали молотки, зазвенели пилы, как из пепла стали подниматься стены женского монастыря. Строители, монахини и трудницы приступили к реставрации главной святыни – Успенского собора. В 1997 году в Паисиевой обители впервые почти за сто лет прошло первое богослужение.

Вот к этому островку чудесного возрождения как-то поутру, летом 2004 года, и отправились мы с двоюродным братом Павлом и целой стайкой наших разновозрастных пилигримов в пешее паломничество. В нашем распоряжении была машина, но хотелось именно идти туда, не спеша, постепенно приближаясь к цели, наполняясь предвкушением духовного открытия.

Шли мы удивительно легко, хотя большая часть пути была в крутую гору. Любовались родными местами, с которыми у каждого из нас – свои воспоминания. Наш взволнованный настрой передался и деткам. Они весело гомонили в предвкушении чего-то необычного.

Когда же почти неожиданно для себя одолели мы крутой подъём и оказались в легендарной слободе, то увидели… высокий деревянный забор, который надёжно, а для нас – безнадёжно отделял монастырь от всего остального мира.

Все поутихли. Промелькнула досадная мысль: «Неужели зря пришли? А как же ребята? Они так надеялись!»

Как самая старшая, я отправилась к монастырским воротам. Они были так же капитальны, как и забор. Но – делать нечего! Набравшись смелости, нажимаю кнопку звонка. – Никакого результата. Кажется, что в монастыре вообще никого нет. Звоню ещё раз. Ещё. Наконец, калитка со скрипом отворяется. Перед нами женщина в тёмном одеянии и строгом платке. Увидев наши растерянные лица, она вдруг улыбнулась и милым окающим говорком поинтересовалась, чего мы хотим? Оказывается, монастырь для посетителей открыт лишь в определённые дни и часы, а в остальное время здесь идёт большая стройка, так что, извините, не до гостей!

Я объяснила этой женщине, кто мы такие, чего хотим и почему никак не можем вернуться назад не солоно хлебавши. Да она и сама, увидев запыхавшуюся детвору и наши расстроенные лица, всё поняла и предложила войти. Сказала, что пришлёт сейчас сестру, которая ответит на наши вопросы и поводит по монастырю.

Мы осторожно огляделись. Не каждый день бываешь в действующем монастыре, да ещё с такой драматичной историей! Хотя… есть ли на Руси храмы и монастыри со счастливой, безмятежной судьбой?

Вскоре появилась молодая женщина, одетая так же, как и первая. Только говорила она без местного акцента, как по писаному. Чувствовалось хорошее гуманитарное образование. Грустные глаза выдавали явно непростую судьбу. Назвалась она сестрой Натальей. Была приветлива. Подробно рассказала о нуждах обители, о ходе строительных работ, о недавно прошедшем Крестном ходе. Однако о своей прошлой мирской жизни разговора не поддержала.

Монахиня провела нас в здание Успенского собора. Поведала, что его восстановление, несмотря на понятные сложности, идёт до удивления споро. Люди жертвуют на храм. Монахини работают не покладая рук.

Потом она пригласила нас спуститься по крутым ступенькам вниз, в тёмное помещение, находящееся под церковью. Именно там полвека и располагался злосчастный инкубатор. Сестра Наталья подвела нас к почти невидимому в полутьме выступу в стене и, понизив голос, торжественно произнесла: «Здесь находится рака с мощами преподобного Паисия. Чего только не видели эти стены, что только не случалось со страной и храмом за прошедшие полтысячи лет, – а рака оказалась нетронутой, неосквернённой!! Вот оно – настоящее чудо!»

И теперь люди, которые не просто деятельно реставрируют стены, – душу народную восстанавливают, – верят, что помогает им в этом защитник земли Галичской, их святой заступник – преподобный Паисий.

Мы поблагодарили нашу проводницу, щедро пожертвовали на храм и вышли за монастырские ворота.

Картина, открывшаяся нашему взору, уже давно была названа Левитаном: «Над вечным покоем»!

Мы стояли на вершине горы. Раскинь руки – полетишь! Простор такой, что дух захватывает! А красота! Если бы каким-то волшебным образом преодолеть земное тяготение и воспарить, то приземлились бы мы сейчас аккурат в своем родном Михайловском, порушенные купола и звонницы которого ясно просматриваются в этой светлой дали.

С прозрачных высот наша старинная сельская церковь Михаила Архангела, сильно изуродованная людьми и временем, выглядит особенно тяжёлым укором всем, кто это сделал, кто допустил и кто продолжает мириться с варварством и вандализмом.

Помните, картину Саврасова «Грачи прилетели»? Одни в один наша Михайловская церковь! Стоит, сиротинушка, ждет, когда сельчане опомнятся. Почему-то сегодня, с этого святоносного возвышения, верится, что дойдет черед и до неё, что все погубленные неверием и катаклизмами храмы люди, очнувшись от исторического морока, обязательно восстановят.

Будто очищающие волны добра и надежды плывут от Паисиевой обители на землю русскую. Они подхватывают тебя и наполняют душу верой: до каждой осквернённой святыни дойдёт черёд, не может не дойти! Ведь вспомнили люди о Боге, ведь начали уже преодолевать вековую разруху и получается у них! Ну, разве не чудо? Не опоздать бы только!

Опубликовано: 10.01.2021