«Горящая головня, летящая по ветру»:
О поэзии Виктора Лапшина
Поэзия Виктора Михайловича Лапшина не обманывает – в ней есть то, к чему приучен читатель русских классических стихов, и чего исподволь ждёт и от современной поэзии – слова о жизни, рождённого поэтическим откровением. Магия стиха соединяется у него с силой любомудрия и создаёт какое-то удивительно свежее, весеннее впечатление, но не в том смысле, что радостен и приподнят пафос его творчества, а в том, что талант, как и природа, всегда внове, всегда волнует.
В одном из лучших стихотворений Виктора Лапшина «Грачи, мой милый, прилетели» есть строки, которые обретают пророческий смысл, отнеси их к поэтической стезе Лапшина:
Вот мира нового попытка;
не из любви – так от избытка,
но всё дано – и всё для нас!..
Да неужели ж возгордимся, –
сокровищем распорядимся
так, как бывало столько раз…
Не отрекается Лапшин от своих литературных корней – они ощутимы, как ощутим идеал, подвигающий его на творчество. «Корни» эти не теснят авторского естества, образуя с его словом и интонацией органичный и оригинальный союз. Какие только имена не вспоминаются критикой в связи с творчеством В. Лапшина! И. Бунин, Вяч. Иванов, В. Хлебников, А. Ремизов, Н. Клюев (В. Кожинов); Ф. Тютчев, Ап. Майков, Н. Щербина, В. Бенедиктов, Н. Некрасов, А. Блок, Н. Заболоцкий, Ю. Кузнецов (И. Роднянская).
Кто-то из критиков сочувственно видит в этом изобилии открытое присоединение поэта к философско-исповедальному крылу русской лирики, кто-то подозревает в стихах Лапшина коллаж как основной творческий принцип. Я не хочу сейчас углубляться в полемику с И. Роднянской, которая в статье «Назад – к Орфею» («Новый мир», 1988, № 3) в исследовательском задоре выискивает в стихах Лапшина всё новых и новых «доноров». И не боясь ошибиться в «диагнозе», констатирует факт «эксплуатации старых гармоний» и – что хуже всего – позволяет себе менторский тон в оценке его философских стихов, впрочем, оставляя за поэтом право живописать народные типы.
Что касается методики «построчного диагноза», то она давно и аргументированно аттестована теорией литературы как занятие пустое. Так, А. Бушмин, ещё в далеком 1978 году, в своей книге «Преемственность в развитии литературы» убедительно предостерёг: «И только тот, кто мыслит себе традиционность и новаторство как два зримых и резко различных аспекта художника, даёт себя увлечь поисками аналогий, обозначенных или скрытых заимствований, цитат, реминисценций – то есть всего того, что лежит на поверхности произведений в виде механических образований, неосвоенных приобретений».
Традиции, питающие творчество Виктора Лапшина, механическими образованиями назвать трудно даже его оппонентам. А потому попытаемся уяснить, что стоит за его приверженностью XIX веку, русскому любомудрию, каковы внутренние причины «старомодности» его стиха? И здесь категории времени и места – важнейшие в системе жизненных и поэтических координат художника.
…Галич – российская глубинка, где родился и жил поэт. Этот старинный русский город благословен тем, что забыт. Где ещё так вольно, так вдосталь думается, как не у этого, переходящего в облака волшебного озера? Где ещё, не суетясь, можно разобраться в душевной сумятице, как не на древнем Балчуге, с высоты которого виден не только вольно раскинувшийся городок, но и, кажется, все собственные ошибки и прозрения? Где ещё услышишь такую «вкусную», певучую, дивно переполненную бабушкиными словечками речь? Да и в самом названии города, так, кстати, до конца и не расшифрованном, заложены самые диковинные «ингредиенты»: искры, полёт и удивление. Одним словом, Галич – это и сегодня таинственная и озаряющая Россию горящая головня, летящая по ветру!
Да, есть высшая мудрость в постоянстве. И тот, кто постиг её, кто укротил в себе кочевника, кто овладел умением нести свой крест, не мельтеша и не суетясь, обретает самостоянье. Духовной опоры – вот чего часто не хватает нам в суматохе идей и мнений, и это беда. Но если её не хватает поэту – не спасают ни словесные кульбиты, ни новоявленная «стихопроза».
Эту самую опору, дефицитную по нынешним временам сущность, и обнаруживаешь в стихах Виктора Лапшина, уже за одно за это проникаясь к нему теплотой и благодарностью.
Стремление к духовной чистоте веками складывалось в народе как базовая потребность, и поэт не только уловил, но сохранил и выразил это:
Ах, сколько раз на поводу
Своекорыстного порыва
Я говорил, я мыслил криво
И льстил раскаяньем стыду!
Как часто подлости своей
Я поддавался, не желая
Зла никому, – и жизнь былая
Сгорала со стыда над ней!
Пускай весь мир поймет, простит,
Но скрытый иль забвенный стыд
Угрюмо тлеет в человеке.
Незрим в сердечной глубине,
Кто осудил меня во мне
Навеки?..
(«Стыд»)
Кто осудил меня во мне / Навеки?.. Попробуйте ответить на этот вопрос, если душа ваша действительно взволновалась словом поэта. Если нет – не ваш он автор. Дальше можно не читать.
Меня поэзия Виктора Лапшина трогает живыми токами, постоянно идущими от его слова, нравственным импульсом, естественным и мучительным одновременно. Он не изображал из себя поэта, именно так он и жил – открыто, уязвимо, трудно.
Его жизнь и творчество, бесконечно развиваясь, были постоянны в одном: неослабевающей силе нравственного напряжения. Чувство вины, стыда, боль поражённой совести как бы изначально присутствуют во всем, о чём пишет Лапшин, будь то ощущение белой ночи («Белая ночь») или описание весны («Грачи, мой милый, прилетели…»), картина летнего вечера («Вечер») или зарисовка грозы («Лесные голуби стонали…»).
Поэту свойственно серьёзное отношение к слову. Убеждение его героя – «Не олово слово – сдержу своё слово!» («Васька Буслаев») – это и авторская позиция.
Надёжность слова обеспечена жизненными принципами автора, которых он не только не скрывает, но и открыто кладёт в основу многих своих произведений («Василиса», «Мой друг! Мой брат! Такое дело…», «Сума»).
Лапшина отличает какая-то вековая память слова, он не боится употреблять «ветхие глаголы», почитая их «питомцами вещего огня»:
…Что им иронии уколы –
Питомцам вещего огня!
Им нипочём забвенья память:
Как прежде – слово бередит –
Душа не помнит и не бдит –
Она сама дозор и память.
(«Глаголы»)
Не боясь упрёков в стилизации и архаике, поэт уповает на благородство и «отзывность» русского стиха: «Пускай не станет слово чудом, но будет эхом бытия» («Мой друг! Мой брат! Такое дело…»).
Но, пожалуй, главное в поэзии Виктора Лапшина – это его стремление «мысль разрешить», понять-таки:
Что там – за мыслью дерзновенной,
Что в ней, что вне её? Она
Для жизни скудной и мгновенной
Щедра чрезмерно и вольна.
(«Мысль»)
Поэтические предчувствия, размышления о тайнах бытия явлены в стихах Лапшина с бережным сохранением романтического ореола:
Сдаётся мне: вовсе не сбудется
твоё золотое пророчество…
Ведь чудо – когда оно чудится,
а чудится – когда хочется.
Душа же надеждой оставлена,
посула не нужно мне лестного:
когда нам чудесное явлено –
что в нём остаётся чудесного?..
(«О чудесном»)
Меня трогает слово Лапшина, близка его доверительная интонация, над его стихом моя душа взрастает - так вольно и чисто ей в атмосфере его поэзии, до краев наполненной родным Галичем, несуетным ритмом русской провинции, скромной красотой и заповедной свежестью её природы:
…И за тайной без тайны спеша,
Прозревающее, властно и сиро –
Торжествует, томится душа
Нищетой – и величием мира.
(«Сожаление»)
Образ мира для Виктора Лапшина – это, во многом, именно жизнь природы, навсегда сопряжённой с состоянием человеческого духа. И не то чтобы поэт просто одушевлял природу, рисуя её то в созерцательной статике («Зной»), то в полной внутреннего смысла динамике («Как зыбко всё! Мерцает даль…», «Предзимье»), - природа для Лапшина – это некая чутко реагирующая на человека живая субстанция, издавна включённая поэтом в круг самых интимных нравственно-философских переживаний:
…Шла туча, туча шла свинцово:
но может быть, но может быть,
могло её остановить
любое ласковое слово?..
(«Лесные голуби стонали…»)
…Роще шептать – не вышептать, ключ не угомонить…
Только с душою чистою можно по ней бродить.
(«В роще»)
Так кто же он, лирический герой Виктора Лапшина? Чего в нём больше – рефлексирующего философа, поставившего себе целью мысль разрешить, или природного человека, способного напитываться из заповедной быстрины жизни и вдохновляться ею? Думается, что бессмысленно их разделять. Поэт един.
У лукоморья древний бор –
Чернее тьмы, державней гор.
Туда лишь ветру досягнуть,
А солнцу там заказан путь.
И мирно катится река
Из облаков – и в облака.
На берегах её щедрот
Живёт любовь – живёт народ.
И брата брат не оскорбит,
И сам не ведает обид.
Ударь кого-нибудь, изволь –
И весь народ пронзает боль;
Ты не избегнешь тумака
От своего же кулака…
Где тайный люд – не укажи:
Покоем братьев дорожи,
И ежели известен путь –
Навек забудь.
(«Предание»)
Идиллия, скажете вы. Не в духе нашего времени. Но почему тогда лирический герой Лапшина чаще всего предстает перед нами с «суровым» ликом, а его дума о грядущем «грозна» и бесприютна, – одним словом, почему авторское мироощущение столь серьёзно и драматично? («Незнакомка», «Вихрь»…)
Сирый герой Лапшина чаще всего не ищет контактов с миром, более того, он стремится к уединению. Слаба и ненадежна его связь с бытом, текучкой, сиюминутностью. Его родная почва – былина, миф, история. Его душа живёт не в малогабаритной клетушке, а в преданьях старины глубокой. Вот почему сколь мучительны, столь и желанны для героя Лапшина прощание, уход, одиночество. А молчаливая природа гораздо понятнее и соразмернее его душе, чем шумные сородичи, живущие рядом.
Почему? Ответ очевиден: а кто бы выбрал другое? Уж точно, не поэт. Творчество для Лапшина – не просто поиск гармонии, но и внутренняя эмиграция, уход от тяжёлых жизненных обстоятельств; не одоление их, не слитность с ними, а благородная, изысканная, но отстранённость от них. Всеобщность и космичность его медитаций – это своего рода убежище от мозаичности и непредсказуемости реальной жизни. При этом, конечно, повышается роль литературной традиции, которая хоть и несколько отгораживает от сырой и вульгарной жизни, зато позволяет усмотреть в ней (пусть теоретически!) знаки всеобщей культуры. А пока тонкая философичность, изящество формы и архаическая инструментовка лапшинского стиха не то чтобы не пропускают совсем, скорее – строго отфильтровывает реальные коллизии.
Конечно, литература по природе своей вторична, и художник всегда тщательно отбирает факты. Поэзия и вообще, как говаривал Белинский, «царство субъективности», где на первом плане личность, а отнюдь не «внешняя реальность». Вот и Пастернак о том же: «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой».
Конечно, робость перед действительностью может обернуться излишней мастеровитостью и рассудочностью, которые вовсе не в природе поэзии. Не зря Николаю Рубцову, рецензировавшему стихи начинающего поэта, не хватило в них простоты и органичности. В этих робких стихах, действительно, ещё ощутима сковывающая поэта боязнь банальностей, которая, кстати говоря, и является мощным источником, их порождающим. Порой несколько шокируют его романтические излишества («Перекати-поле»), а попытка преподать урок на фольклорном материале грешит прямолинейным дидактизмом, и потому убеждает не всегда и не вполне («Сума», «Василиса», «Васька Буслаев»).
Но, как говорится,
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел…
Шли годы… Лапшин много работал и учился у лучших. В итоге созрел в настоящего Мастера. Судите сами:
Фронтовик
Давно не вспоминался мне ты...
Жил на весёлом матерке
И как обычные монеты
Носил медали в кошельке.
Без них ты из дому ни шагу,
И брякали в мороз, и в зной
«За боевые...», «За отвагу»,
«За взятие...» – все до одной.
Хотя ты не сидел без дела,
Таскал, как бешеный, кули,
В кармане туго не хрустело,
К другим повадились рубли.
Другим ты был не очень нужен,
Глядели косо и в прищур:
«Бежал из плена, был контужен,
Хмельное любит чересчур...»
Детей не спрашивал ты: «Чьи вы?» –
Знал почему-то всё о нас.
Свистульки вырезал из ивы
И снежных баб лепил не раз.
Жизнь коротал ты одиноко,
Был даже нищенкам не мил.
Твоё единственное око
Взирало ласково на мир.
Виктору Михайловичу Лапшину удалось написать несколько стихотворений, без которых хрестоматийная антология русской поэзии ХХ века не будет полной. Он Поэт. Состоявшийся. Настоящий. И это главное.
В нетях
Иссякло всё, изнемогло,
Истлеть, рассеяться готово:
Мы поздно вспомянули Слово,
Над нами властвует Число.
Нам нечем радостно владеть,
Блуждает ненависть по нетям.
И стыдно, больно нам глядеть
В глаза и пращурам, и детям.
В хмелю избудем стыд и боль,
Ни шагу к солнцу из шалмана!
О перекатная ты голь!
О век Великого Обмана!
Иссякло всё, изнемогло,
Истлеть, рассеяться готово,
И мы спешим принять Число
За искупительное Слово.
И ещё одно. В заключение:
Тьма
Нет ни сиянья, ни огней.
Во тьму гляжу я бесшабашно,
А тьма такая, что о ней
И говорить без света страшно.
По саду вихрь прошелестел,
Его дыханье не нарушу:
То грозный ангел прилетел
По чью-то душу, чью-то душу.
По нашу душу…
Опубликовано:
