ЛИТЕРАТОРЫ ЗЕМЛИ КОСТРОМСКОЙ

М. А. Протопопов: «Литературная критика есть не что иное, как литературная публицистика…»

Костромская земля — родина не только многих русских прозаиков, поэтов и драматургов, но и известных литературных критиков — В. А. Зайцева, В. В.Розанова; с Костромой связана часть жизни Н. Н. Страхова (годы обучения в духовной семинарии); еще более прочны и долговечны костромские «корни» Н. К. Михайловского.

Этот ряд неполон без имени Михаила Алексеевича Протопопова (1848, г. Чухлома Костромской губернии — 1915, Петроград). Он хорошо известен исследователям истории русской критики последней трети XIX века, но не широкому читателю, так как его статьи, вошедшие в сборники «Литературно-критические характеристики» (СПб, 1898) и «Критические статьи» (М., 1902), а также оставшиеся за их пределами, не переиздавались. К сожалению, этих сборников нет в областной библиотеке. Наша публикация «избранных мест» из нескольких статей Протопопова дает возможность читателю познакомиться с этим самобытным «критиком-публицистом».

Свою первую статью Протопопов назвал «Литературная злоба дня» (Отечественные записки. 1877. № 1). Статья была воспринята многими как «манифест народнического социализма» (не случайно в 1884 году Протопопов был арестован за связь с народовольцами и отбывал в 1884—1887 годах ссылку в Чухломе). Самим названием первой статьи Протопопов очень точно и навсегда определил свои главные задачи как критика: «говорить о жизни по поводу художественных изображений жизни». Он стал продолжателем традиций «реальной критики» Белинского, Добролюбова, Писарева, Чернышевского, объединив их революционное просветительство с народничеством.

Протопопов был критиком «второго ряда», не более, но и не менее. Один из его современников писал: «Протопопов имел все шансы стать “властителем дум” современной ему молодежи, если бы это место не было уже занято тогдашним кумиром ее, Н. К. Михайловским». За 30 лет активной работы в ведущих русских журналах (особенно в «Русской мысли») Протопопов опубликовал более 100 статей и рецензий-обзоров. В них, как в зеркале, отразилась почти вся русская литература от «А» (отец и сыновья Аксаковы) до «Я» (П. Ф. Якубович, И. Ясинский). Не только почитатели, но и оппоненты Протопопова уважали его как «блестящего полемиста», талантливого популяризатора, темпераментного искателя «литературной злобы дня».

«Критик-публицист» Михаил Протопопов

Раскрыв январскую книжку «Отечественных записок» за 1877 год, читатели сразу заинтересовались статьей «Литературная злоба дня», напечатанной рядом с «Последними песнями» Н. А. Некрасова и подписанной псевдонимом Н. Морозов. Немногие тогда знали, что ее таинственного автора рекомендовал журналу сам Некрасов. Так состоялся дебют костромича Михаила Алексеевича Протопопова, решившего сменить инструменты инженера-землеустроителя на перо литературного критика. Статья была воспринята как манифест народнического социализма. Гражданская позиция критика, в котором увидели преемника Добролюбова и Писарева (так считал и сам Протопопов), снискала ему уважение. «Протопопов имел все шансы стать «властителем» дум современной ему молодежи, если бы это амплуа не было уже занято тогда кумиром ее, Н. К. Михайловским», — вспоминал один из его почитателей.

Сегодня, наконец, все чаще в трудах по истории русской литературы, критики и журналистики рядом с именами Н. К. Михайловского и А. М. Скабичевского появляется имя М. А. Протопопова, даются ссылки на его многочисленные статьи и рецензии. Отметим и такой факт: в 1988 году были защищены две диссертации о Протопопове. Теперь нужен следующий шаг: познакомить широкого читателя хотя бы с малой частью его наследия, так как его статьи не переиздавались с 1902 года.

Определим основные принципы подхода к личности Протопопова и его творчеству, чтобы соблюсти объективность оценки.

Во-первых, не следует укрупнять фигуру Протопопова: он был критиком «второго ряда», не более, но и не менее. Рискнем сказать: его устраивала роль эпигона «реальной критики». «Из всех современных критиков я более всех защищал принцип служебного, нравственно-утилитарного значения искусства», — гордо заявлял он в середине 1890-х годов. В этой роли вряд ли случайно он продержался в большой критике четверть века!

Трезво оценив свои возможности, Протопопов согласился выполнять черновую работу в библиографическом отделе «Отечественных записок»: соперничать с уже признанными критиками Михайловским и Скабичевским не имело смысла. Но он получил свою трибуну в газете «Русская правда», читателей которой сумел заинтересовать талантливыми обозрениями газет и журналов. Здесь он отточил перо критика-полемиста. Фактом возраставшей популярности критика стали приглашения в журналы «Русское богатство», «Слово», «Устои», «Дело». Уважение к Протопопову умножилось после расправы правительства с «Отечественными записками» и «Делом»: как и многие сотрудники, в 1884 году он был арестован и после полугодового заключения выслан на родину, в город Чухлому Костромской губернии. В вину была ему вменена связь с революционными народниками.

Вернувшись в 1887 году в Петербург, Протопопов сначала печатался в журнале «Северный вестник», а после разрыва с ним стал ведущим критиком «Русской мысли», где в 1890-е годы опубликовал около 50 (больше половины) своих статей. Воспоминания о Протопопове и остатки его архива свидетельствуют о том, что в лучшие свои годы он был интересным, остроумным, необходимым читателю критиком. Его уважали и противники. Например, Д. С. Мережковский, вытеснивший его из «Северного вестника», отмечал: «У Протопопова есть так называемое бойкое перо, остроумие и политический темперамент по призванию».

Во-вторых, необходимо видеть и понимать ошибки Протопопова, которые он допустил в полемической запальчивости, выступая, например, против «эстетической школы». Сегодня странными выглядят его попытки «зачеркнуть» поэзию Фета, А. Майкова, Полонского. Но ведь это было ответом на попытки дискредитировать Некрасова и поэтов «некрасовской школы»…

Протопопов владел весьма богатым арсеналом полемических приемов, однако в ряде случаев применял и «недозволенные», например, оскорбительные ярлыки, часто делая их заглавиями статей: «Кладбищенская философия» (о Н. Н. Страхове), «Пустоцвет» (о И. Ясинском), «Жертва безвременья» (об А. П. Чехове), «Писатель-головотяп» (о В. В. Розанове).

«Ахиллесовой пятой» Протопопова стал взгляд на анализ художественного своеобразия произведения как на дело второстепенное, которым могут заниматься только «критики-эстетики», а то и вообще ненужное. Считая, вслед за Добролюбовым, что литература — «повод» для «разговора о жизни и ее потребностях», Протопопов превращал литературную критику в критику «утилитарную»: «Мы всегда держались того мнения, что литературная критика есть не что иное как литературная публицистика…» Чисто публицистические задачи в такой степени выдвигались им на первый план, что исключали эстетическую оценку разбираемого произведения, биографические сведения о писателе и т. д. По-видимому, в его статьях наиболее последовательно осуществилась «мутация» «реальной критики» до уровня публицистики. В этом он пошел дальше других представителей поздненароднической критики — как Михайловского, чьи статьи критиковал за наличие в них «литературной экспертизы», так и Скабичевского, которому выговаривал за попытки занять «срединную позицию» между «враждебными эстетическими теориями». Догматическая ориентация на эстетические принципы «реальной критики» и реалистического искусства середины XIX века не позволила Протопопову правильно разобраться в новой общественной и литературной ситуации конца XIX — начала XX веков и верно оценить творчество Чехова, Горького, Вересаева, Л. Андреева, поэтов-символистов.

В-третьих, надо учитывать, что многие качества критики Протопопова не поддаются однозначной оценке. Прежде всего, это относится к его пресловутой «прямолинейности». Не случайно в работах и высказываниях о Протопопове это слово сопровождается уточнениями: «излишняя», «односторонняя», «ортодоксальная» и только в этом контексте приобретает отрицательный оттенок; сама же «прямолинейность» без этих «спутников» не так уж и плоха.

Сам Протопопов гордился своей «прямолинейностью», по поводу которой иронизировали как «свои», например, В. Г. Короленко, так и «чужие», например, неистовый противник революционно-демократической эстетики А. Волынский. Для Протопопова защита «прямолинейности» являлась частью его борьбы за сохранение «заветов» славного прошлого: «Эпоха 1860-х годов была эпохою полного, хотя и непродолжительного торжества прямолинейности. Умы и сердца были настроены по одному камертону, идеалы казались не только осуществимыми, но и близкими к осуществлению, стыд за прошлое, только что разоблаченное тяжелым уроком истории (критик имел в виду поражение России в Крымской войне. — Б. К.), вместе с надеждой на скорое возрождение, одушевлял всех и каждого».

Он отвергал направленные против него обвинения в попытках унифицировать искусство: «Нет, я не требовал нигде и никогда от поэзии и поэтов «служения идеям и стремлениям эпохи во что бы то ни стало», нет, я не посягал на «свободу и простор» творчества». Но здесь же он отстаивал свое право по-разному оценивать «полет» «синицы», т. е. Фета, — и «орла» — Некрасова.

Очень важно замечание Протопопова, высказанное им по поводу эволюции взглядов В. Г. Белинского: «…Изменчивость убеждений и отсутствие убеждений не одно и то же. В течение всей литературной деятельности Белинского не было ни одного момента, когда бы его можно было по праву упрекнуть в отсутствии убеждений…». Это имеет отношение и к самому Протопопову. Его невозможно уличить в беспринципности, но конкретная и изменчивая, живая литературная ситуация заставляла критика корректировать свои «постулаты». На деле «верность заветам» часто не выглядела «каменно-неподвижной».

Сошлемся на ряд примеров.

Протопопов одним из первых пробил брешь в стене отчуждения, воздвигнутой демократической общественностью вокруг имени Н. С. Лескова. Поборник «литературной злобы дня», критик считал ошибкой писателя не только создание «антинигилистических» романов, но и само вмешательство в политическую борьбу. «Выздоровление» «больного таланта» он увидел в обращении писателя к «многочисленным моральным сказаниям, новеллам и притчам, совершенно чуждым какой бы то ни было злобы дня». Критик помог Лескову в «пересоздании репутации».

Еще пример. Статью о П. Д. Боборыкине Протопопов назвал «Беллетрист-публицист». Кажется, «критик-публицист» должен сказать о таком писателе похвальное слово? Не будем торопиться: ожидания обмануты. Протопопов указывает, что, кроме «партийных требований», любой писатель обязан соблюдать и «чисто литературные, художественные»: 1) «уметь выбирать явления… внутренне значимые…. которые отличаются типичностью»; 2) «вполне овладеть ими… понять их»; 3) «уметь координировать явления, т. е. соотносить их к… общему принципу». При этом два последних требования «предъявляются одинаково и со стороны литературного утилитаризма, и со стороны чистейшей эстетики». Что же Боборыкин? Оказывается, лишь «первому требованию г. Боборыкин удовлетворяет лучше, нежели двум остальным. У него есть то чутье жизни, которое позволяет писателю многое верно угадывать… г. Боборыкин всегда au courant <в курсе — фр.> жизни». Но в «погоне за самыми животрепещущими общественными темами г. Боборыкину, разумеется, совсем не до того, чтобы «вынашивать» свои образы. Второе основное требование, поставленное нами выше, слишком стеснительно для г. Боборыкина…». Главная же беда Боборыкина, по мнению критика, заключается в том, что «массу живых фактов… ему нечем мерить, не к чему соотносить, за отсутствием какого-нибудь общего принципа». Эти два примера говорят о гибкости критика, умении его почувствовать индивидуальность писателя, увидеть достоинства и недостатки его творчества.

Ко многим писателям отношение Протопопова оставалось неизменным, порой несправедливым. Однако он умел и признать свои ошибки, если этого требовала объективность, особенно в случае явных изменений в творческой эволюции писателей и поэтов. Например, он иначе стал оценивать поэзию Я. Полонского: «Г. Полонский не только не чуждается, но разыскивает веяния и течения общественной жизни, тогда как… Фет, в качестве поэта… не тревожился никакими вопросами и знать ничего не хотел, кроме соловья и розы». Считая объединение в одну группу А. Майкова, Фета и Полонского «ошибкой», он признался: «К сожалению, тут и моего капля яда есть…»

Критик-публицист мог предложить оппонентам мир на определенных условиях: «В старом споре эстетиков с утилитаристами пора бы уж окончательно разобраться… остановиться на каком-нибудь обоюдно-безобидном решении… Усердные жрецы эстетики (Григорьев, Страхов и проч.) пишут неэстетично, некрасиво, разрушители эстетики (Писарев, Добролюбов) пишут так, что некоторые их страницы представляют собою настоящие *стихотворения в прозе”. Собственно говоря, что же можно сказать против красоты, как явления, и против эстетики, как учения о красоте? Красота сама по себе отнюдь не зло, а несомненное благо, но благо второстепенное, имеющее только служебное значение. Вот в этой-то последней оговорке, в этом большом но и заключается центр… спора между утилитаристами и эстетиками…»

В-четвертых, Протопопов в среде литературного народничества выглядит как критик парадоксальный и оригинальный в силу этой парадоксальности. Суть ее определил он сам таким образом: «Никто, кажется, не обнаружил столько усердия в борьбе с нашим народничеством, сколько я…» Эта борьба выразилась в его многочисленных статьях о писателях-народниках в форме протеста против «обсахаривания», идеализации народа и «принижения» интеллигенции, которой он отводил роль «сеятеля разумного, доброго, вечного», т. е. «просветителя» масс. На наш взгляд, это «антинародничество» критика объясняется именно его связями с «заветами» революционных просветителей 1860-х годов. Но как «семидесятник», Протопопов не мог избежать влияния народнической идеологии, и его колоритная фигура лишний раз свидетельствует о многоликости русского народничества. Через «очки» поздненароднической критики он рассматривал творчество многих писателей. Например, Протопопов пристроился к сонму критиков, много писавших о «безыдейности» Чехова, «ницшеанстве» Горького. Заметим, однако, что ошибочные концепции не мешали критику сказать много верного об этих писателях, и сказать раньше других, — о нравственном противостоянии Чехова «лжи жизни», об «идейном лиризме» Горького и «священном безумии» его героев, их «пропадающих силах».

Как народник, Протопопов встал в ряды противников марксизма, обвинив его в стремлении «выварить русский народ в фабричном котле».

В начале 1900-х годов Протопопов расстался с большой критикой по ряду причин. Новое в литературном процессе для него (да и только ли для него!) становилось все более непонятным, и ведущие журналы отказались от его услуг. Наступала нищета, к которой прибавилось одиночество. Поля двух сборников своих статей он покрыл записями отчаявшегося человека. Вот одна из них: «Ожесточение — вот я. Говорю и записываю: будь проклят день и час моего рождения! А мой талант — трижды будь проклят!!! Ах, зачем я не чиновник, не купец, не поп и пр.! 30 сентября, суббота 1900». Ровно через 8 лет: «30 сентября 1908. Муки мои идут, но не проходят. Будет ли конец? Смерть на носу, но все еще как-то надеюсь…». «Последний из могикан» «публицистической критики» умер в одной из петроградских психиатрических лечебниц в 1915 году. Авторы некрологов, посмертных статей и воспоминаний воздали должное его таланту и тому вкладу, который он внес в историю русской критики.

Костромская земля — родина не только многих русских прозаиков, драматургов, поэтов, но и известных литературных критиков: В. Зайцева, В. В. Розанова; в Костромской духовной семинарии учился Н. Страхов, а в Костромской гимназии — Н. К. Михайловский. Дополняя этот ряд именем Михаила Алексеевича Протопопова, смеем надеяться, что нас не обвинят, в «провинциализме», что читателя заинтересует и личность этого оригинального русского литератора, и его творчество.

Н. А. Некрасов в оценке критика-народника М. А. Протопопова

Нельзя сказать, что имя критика-народника М. А. Протопопова (1848—1915) сейчас совершенно забыто. Например, цитаты из его статей включены М. Г. Петровой в «Летопись литературных событий 1892—1900 гг.», приложение к «Русской литературе конца XIX — начала XX века. Девяностые годы» (М., 1968). О нем же идет речь в работе М. Петровой «Эстетика позднего народничества», — это третья глава коллективного труда «Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX в.» (М., 1975). Относя Протопопова к народникам-эпигонам М. Г. Петрова, тем не менее, пишет: «М. А. Протопопова, несмотря на его излишнюю прямолинейность, Михайловский ценил высоко. У этого критика был бесспорный литературный дар и было глубокое знание современной русской литературы»[1]. Не забыт он и в исследованиях «Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX в. (1890—1904)», изданных в 1981 и 1982 годах. Наверное, пора более активно и в большем объеме изучать работы Протопопова: без его статей история русской критики представляется неполной. Уважения и памяти заслуживает и трудная жизнь критика. Он познал не только радость читательского признания, особенно в среде передовой молодежи 80-х — начала 90-х годов, но и горечь забвения, беду отставшего от времени человека, старческое одиночество. Испытал он и участь жертвы правительственного произвола: в 1884 году был арестован и после шестимесячного заключения выслан на родину, в город Чухлому Костромской губернии, где прожил три года[2].

Заявленная в названии статьи тема позволяет, во-первых, определить некоторые особенности критики Протопопова, показать, что она, несмотря на «негибкость», отнюдь не являлась публицистическим изложением народнических догм, что ее оживлял полемический задор автора. Во-вторых, можно осветить некоторые дополнительные аспекты борьбы «вокруг Некрасова» после смерти поэта.

Дебют Протопопова состоялся в год прощания Некрасова с жизнью. Случилось так, что первая статья критика появилась в том же номере «Отечественных записок», где было напечатано начало некрасовского цикла «Последние песни»[3]. Протопопов не написал о Некрасове «персонального очерка», — возможно потому, что в большинстве его статей обильно цитируются отрывки из некрасовских произведений, снабженные комментарием критика. Но «некрасовская» статья у него есть. Стремление защитить поэта от предвзятых оценок заставило Протопопова выступить с большой рецензией на сборник критических работ о Некрасове[4]. «Мы пишем не о Некрасове, а только о его критиках и волей-неволей должны, минуя чистый и прозрачный источник некрасовской поэзии, погрузиться в мутную лужу разного рода инсинуаций относительно этой поэзии», — замечает Протопопов[5]. Он считал, что часто эти инсинуации были вызваны неприязнью его противников к самой личности поэта. Критик касается истории взаимоотношений Некрасова и Тургенева. «…Мы не хотели бы оскорблять память Тургенева подозрением, что его отзыв был вызван всем известною его личною враждою к Некрасову, но где же средство избавиться от этого подозрения?»[6] Дело было, конечно, не только в личных взаимоотношениях Некрасова и Тургенева. «Смерть нас примирила», — писал Тургенев в «Последнем свидании»; эта история явилась эпизодом борьбы двух направлений в русской поэзии и – соответственно — в критике. Поэтому Протопопов не упустил возможности нанести ответный удар по «чистому искусству» и «эстетической критике», а конкретно — по поэзии Полонского и Фета и их почитателям. Процитировав отрывок из «Рыцаря на час» («От ликующих, праздно болтающих…»), он иронизирует: «Что это за антихудожественные, ухо дерущие, беспрестанные “щих, щих, щих”?».. Далеко Некрасову до гг. Фета и Полонского. Но, однако, вот что. Неуклюжие некрасовские стихи невозможно читать без глубокого волнения, даже без слез, тогда как лирические воззвания к “плутовке” (имеется в виду «Вызов» Полонского. — Б. К.) сияют больше на страницах альбомов поручиков Пироговых да в тетрадях полковых писарей…»[7]. В пылу полемики Протопопов делает интересный, но рискованный «ход», принижающий достоинства любовной лирики Некрасова, а также обнажающий в данном случае «прямолинейность» и ограниченность позиции критика. Он удивляется: почему «любители российской словесности» так ополчились на Некрасова, если у него можно найти такие же лирические «безделушки чисто личного характера». Протопопов называет примерно десяток стихотворений, в том числе «Ты всегда хороша несравненно…», «Мы с тобой бестолковые люди…», «Я не люблю иронии твоей…», которых «совершенно достаточно для того, чтобы признать в нем «поэта» в том смысле, в каком понимает поэзию Тургенев, в том смысле, в каком самыми настоящими поэтами являются гг. Полонский и Фет»[8]. Протопопову важно доказать, что Некрасов шире, глубже, сложнее Полонского: «…г. Полонский никогда не бывал Некрасовым, но Некрасову стоит только захотеть, чтобы взлететь на вершину того Парнаса, на котором священнодействовал г. Полонский. В этом признавались, хотя косвенно и неохотно, некоторые из критиков Некрасова, относившиеся к нему совершенно так же, как Тургенев»[9]. Ссылается Протопопов и на статью Ап. Григорьева «Стихотворения Некрасова», полагая, что ее автор, «довольно враждебный Некрасову, но чуткий и искренний критик», восторженно оценил талант создателя «Тишины»: «Поэт! поэт!».— «Да, поэт», — соглашается Протопотов[10]. По его мнению, Аполлон Григорьев «тенденций некрасовской поэзии… не ценил и не понимал, но понимал красоту, чувствовал пафос этой поэзии»[11]. Полезно сравнить трактовку обоими критиками стихотворения Некрасова «Праздник жизни — молодости годы…», которому поэт придавал значение декларации:

…Нет в тебе поэзии свободной,
Мой суровый, неуклюжий стих!
Нет в тебе творящего искусства…
Но кипит в тебе живая кровь,
Торжествует мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь.
Та любовь, что добрых прославляет,
Что клеймит злодея и глупца
И венцом терновым наделяет
Беззащитного певца…

Ап. Григорьев писал: «Некрасову, под влиянием его “музы мести и печали”, часто хотелось бы уверить и нас всех, да может быть и себя, что он не поэт… Но ведь это же очевидная неправда. Поэт! поэт! Чего же вы морочите-то нас и «неуклюжим стихом», и «догоранием любви»[12]. С точки зрения Ап. Григорьева Некрасов — поэт, пока связан с «почвой», и перестает быть им, когда переходит к «обличению», порожденному «миражной жизнью»[13].

Протопопов тоже любил цитировать эти стихи Некрасова: они весомо подтверждали его любимую мысль о второстепенности «художественности»: «Жизненность, серьезность, так сказать, насущность литературы определяется не степенью ее художественности, не числом и размерами действующих в ней талантов, а исключительно свойством и содержанием ее идеалов… “Творчество”, “художество”, “искусство”… могут процветать в ней и во время общественного упадка, деморализации. Но тесного общения с жизнью, практических стремлений и указаний было бы от нее напрасно ожидать. “Нет в тебе творящего искусства, но кипит в тебе живая кровь”, говорил Некрасов про свой “суровый, неуклюжий стих”, и, вывернувши эту формулу наизнанку, мы получим характеристику литературы в периоды общественного застоя: сколько угодно “творящего искусства” и ни капли или именно только одна капля живой, горячей крови»[14]. Очевидно, что для адепта публицистической критики в литературном произведении важны были «идеалы», «тенденции», его «общественное содержание». Но это не означало отрицания поэзии как искусства вообще. Называя, вслед за Белинским, поэзию Некрасова «дельной», он не принимал лишь поэзию «бездельную», «поэзию узколичных чувств и ощущений, поэзию-музыку, поэзию пейзажной живописи»[15]. Некрасов был для него поэтом потому, что стал поэтом-гражданином. Он понимал, как и Ап. Григорьев, что заявлением об отсутствии в своих стихах «поэзии» Некрасов, конечно, «морочит» читателя, иначе, зачем критику нужно было так сердиться на Тургенева? В пылу идейно-эстетической борьбы Протопопов чаще декларативно отрицал значимость «художественности», чем вовсе не обращал на нее внимания в конкретном разборе произведения. Он не обходил, вопреки своему заявлению в статье о Л. Толстом, вопросов мастерства писателя. Критик ценил, прежде всего, «пафос» стихотворения, он понимал, что эта «душа произведения» может быть рождена только искусством художника слова. Зная силу воздействия высокохудожественного литературного текста, Протопопов часто использует некрасовские стихи как аргумент, даже как «документ». Например, он опровергает высказанное К. Аксаковым в адрес Некрасова обвинение в «неискренности», в том, что поэт любит не народ, а в народе себя, свои теории о народе («Не с ними плачешь, а об них…») — некрасовскими же стихами «Размышления у парадного подъезда», «Железная дорога» и другими. «Если всего этого мало вам, то вот вам еще один — последний документ: “Ты и убогая…”» — далее Протопопов цитирует 13 первых строк песни «Русь» из поэмы «Кому на Руси жить хорошо». «… Сорок тысяч Страховых и всяких других критиков-воронов, вместе со своими Тютчевыми, Полонскими, Фетами, не создали ничего, что хоть сколько-нибудь приблизилось бы к этому гимну по страшной энергии выражения, по силе и глубине этой любви к “матушке-Руси” и этой веры в спокойную совесть, в живучую правду и в золото — сердце нашего народа!»[16] Борясь за Некрасова, критик рассчитывал и на самозащитную силу его стиха. В статье «Критики Некрасова» он, по сути дела, «развивает» содержание строк некрасовских «Сцен из лирической комедии “Медвежья охота”», которые поставил эпиграфом:

«Гражданской скорбью» наши мудрецы
Прозвали настроение такое…
Над чем смеяться вздумали, глупцы!
Опошлить чувство силятся какое!

Защита «заветов» Некрасова была для Протопопова формой утверждения передовых идеалов его времени. Он считал себя «семидесятником»[17], продолжателем дела Белинского, Добролюбова, Писарева. Любимое некрасовское стихотворение Протопопова, какое он цитировал наиболее часто, — «Сеятелям», к числу которых он причислял и себя. Идея просвещения народа стала острием его программы. Желание «учить народ» он считал не интеллигентской прихотью, но историческим долгом. Он отвергал как барское презрение к народу, так и идеализацию его. Критик защищал произведения Решетникова, Левитова, Златовратского, Г. Успенского и других писателей от обвинений их со стороны реакционного лагеря в «тупости и бесталанности» (Марков), «шаблонности» (Буренин), «слабом развитии патриотического чувства и слепом подражании Западу» (Страхов)[18]. В «голодном» 1892 году он констатировал важный сдвиг в общественной и литературной жизни: «Давно ли остроумные люди смеялись над «мужиковстствующей» частью нашей литературы… и Г. Успенский с нервным раздражением отвечал им, и вот теперь вся литература и всё общество преисполнено заботами или хоть только разговорами о мужике, и все начинают понимать, что этот мужик точно “сеятель и хранитель” родной страны, что его благосостояние есть основа нашего благосостояния, что беда, его постигшая, есть грозная туча на нашем горизонте»[19].

Протопопов не принимал и «заигрывания» интеллигенции с крестьянством. Например, он осудил А. Осиповича (А. О. Новодворского): «Новодворский, очевидно, еще не успел освободиться от того идеалистического воззрения, по которому единение с народом необратимо требует отречения от культурных привычек — как будто в этом, в бытовых формах, а не в интересах заключается суть дела…»[20]. Кроме «общности интересов», контакт «просвещенного» с «младшим братом», по мысли Протопопова, основывается на чувстве собственного достоинства: «Наша жизнь уже твердо отчеканила тип интеллигентного пролетария-разночинца, который нисколько не конфузится перед народом за свою развитость и не чувствует за собой никакой вины перед народом. Как Левин графа Толстого, только с несравненно большим правом, он может сказать: «я сам народ»[21]. В реальных взаимоотношениях народа и интеллигенции было много неутешительного: «Мужик Г. Успенского, — с горечью отмечал критик, — во всякое время готов променять интеллигентного человека на телушку, а интеллигентный человек говорит с искренним отчаянием: “С тобой не сольешься, с тобой сопьешься”»[22]. Но он знал и другое: «Русская интеллигенция… постоянно отличалась своей глубокой и живой верой в наш народ… Несмотря на условия жизни, подчас худшие, чем всякая татарщина, народ сумел отстоять свою нравственную и умственную самостоятельность»[23].

Как соединить лучшее в интеллигенции с лучшим в народе? — эта проблема волновала и Протопопова. Ответ он находил в идее и практике «просветительного народолюбия», дальше которого не пошел. Критик настойчиво отстаивал это: «Мы знаем и умеем многое, чего не знает и не умеет народ»[24]. В произведениях писателей-народников он не соглашался с тем, что не совпадало с его идеей. В книгах Златовратского он не принял идеализация крестьянской общины и принижения роли интеллигенции в народной жизни: «Г. Златовратский… более народник, чем сам народ. В этом — источник и его несправедливости по отношению к нам и к нашей культуре, и его оптимистических воззрений на народную жизнь… Идеалы, выработанные в нашей среде, вычитанные из наших книжек, заимствованные от наших общих учителей, г. Златовратский вменяет в заслугу народу и делает их содержанием… наивных форм патриархальной жизни»[25]. Критик приглашает вступить в спор с автором «Устоев» Некрасова, чье стихотворение «Ночь. Успели мы всем насладиться…», рожденное мыслями поэта о тяжкой доле народа, противоречит «хвалебным гимнам народу» и «разукрашиваниям» его жизни. «Ведь если народ так умен, — пишет Протопопов, — то чему же и зачем нам учить его?.. Какой презренной и лицемерной декламацией должны бы представляться нам, например, эти стихи, трогающие нас до глубины души:

Пожелаем тому доброй ночи,
Кто все терпит во имя Христа,
Кто бредет по житейской дороге
В беспросветной глубокой ночи,
Без понятья о праве, о Боге,
Как в подземной тюрьме без свечи.

…Нет, не заразимся мы оптимизмом г. Златовратского, а будем говорить, что великий народ наш невежествен и несчастен, что “беспросветная глубокая ночь”, окутавшая своим мраком его жизнь, может быть побеждена только солнцем науки…»[26].

«Солнце науки» Протопопов противопоставил и «власти земли» Г. Успенского, которая, по определению критика, суть «власть бессознательной природы», порождающая в народе суеверия, превращающая человека в «скифа». «Скиф» лучше Разуваева (этот щедринский образ буржуазного хищника не раз использован в статьях Протопопова). Но бесконечно выше и лучше «скифа» тот человек, который с сердцем и не менее цельным, чистым и крепким, нежели у какого бы то ни было «непосредственного дикаря», соединяет широкое разумение, просвещенное сознание, развитый ум. «И вот этот-то идеал я противопоставлю выдвигаемой Успенским стихийной “власти земли”… В чем Успенский видит погибель, по крайней мере, грозную опасность, в том я вижу спасение. Пусть цивилизация, со всей ее неправдой, идет к народу: не она развратит народ, а народ обновит ее. И во всяком случае, напрасно надеяться на силу земли, уже отошедшую в область истории, силу, которая учит терпению и послушанию, но не учит и не может учить гражданским доблестям»[27].

«Просвещение» народа Протопопов понимал широко: интеллигенция должна была и нести в народ знания, и воспитывать его в духе нравственности, т. е. «сеять» не только — «разумное», но и «доброе». Оттого критик так ценил нравственное содержание некрасовской поэзии и гражданскую совесть самого поэта, часто решавшегося на гласное самоосуждение. Некрасовскую совесть критик ставил в пример современникам 1880-х годов, «эпохи падения людей»: «Но этих падений люди с умом и сердцем стыдятся, а не гордятся ими, воспоминания об этих минутах составляют мучение их жизни, и в порыве жгучего покаянного чувства они восклицают:

За каплю крови, общую с народом,
Мои вины, о Родина, прости…

Если человек казнит себя за отступление от идеалов, то это, конечно, значит, что вера в идеал в нем живет по-прежнему»[28].

Как критик-народник, Протопопов осуждал писателей за «отсутствие идеалов». Показательна в этом отношении его статья о Ясинском. Цитируя некрасовское стихотворение «Литература с трескучими фразами…»:

Что же ты любишь, дитя маловерное,
Где же твой идол стоит? —

критик замечает: «Ровно ничего не любит г. Ясинский и никаких идолов у него не имеется. Когда-то — и не так еще давно— он и любил и верил, но… устал, и теперь его занимает только чувственность… Не отжившая эстетическая теория погубила талант г. Ясинского, а его маловерие, его равнодушие к идеям и идеалам»[29]. Последствия отхода Ясинского от демократического лагеря после 1884 года Протопопов верно определил как ренегатство, заклеймив отступника словом «пустоцвет».

К сожалению, Протопопов, как и Н. Михайловский, не понял творчество Чехова, обвинив его в неспособности «усвоить» общественную идею и назвав «писателем без опоры и цели»: «…Чехова коробит нравственно всякая ложь жизни, но противопоставить чужой неправде свою собственную правду он не может, потому что не обладает ею… Чехов не спросит, как спрашивал тосковавший поэт:

Где ж вы, умелые, с бодрыми лицами?
Где же вы, с полными жита кошницами?
Труд засевающих робко, крупицами,
Двиньте вперед!

В этой тоске есть надежда, в этом отчаянии есть вера, тогда как г. Чехов посмотрит направо и презрительно прищурится, посмотрит налево и иронически улыбнется: никаких таких умелых с бодрыми лицами и в помине нет. Безвременье дает Чехову объективное основание для такого вывода, а субъективные мотивы влекут его в том же направлении»[30]. В данном случае противопоставление Некрасова Чехову сработало против критика, не обнаружившего у Чехова веры и идеалов. Будь Протопопов последовательнее, вспомни статью, написанную им десять лет назад, он нашел бы там аргументы в пользу Чехова и против своих претензий к нему. В 1882 году он высказал интересную мысль о том, что жалоба на отсутствие идеалов есть свидетельство их наличия: «Вы жалуетесь на исчезновение идеалов, — обращался он к современникам, — но обратитесь же к своему собственному разумению: разве вам нечего внести в жизнь, разве вам неясны ее слабые стороны?.. Ваше собственное недовольство служит против ваших жалоб…»[31].

Учитывая, что Протопопов часто называл свою критику «утилитарной», остановимся и на других случаях «прикладного» использования им нравственных «уроков» поэзии Некрасова.

Критик часто обращался к Некрасову в статьях о Л. Толстом. Он в полемических целях делал как бы «ответный ход» «фигурой» из некрасовского произведения. Например, его возмутило умиление Николеньки Иртеньева «самоотверженностью» Натальи Савишны («Детство», гл. 13) — и он вспомнил «про холопа примерного — Якова верного»: «между Натальей Савишной и Яковом нет решительно никакого различия, но какая разница во взглядах на них их творцов! Авторитет Толстого велик, но ведь и мнение Некрасова чего-нибудь да стоит!»[32]. Протопопов осудил идеализацию «естественной жизни» в повести «Казаки», заметив, что основой ее стало толстовское «недоверие к цивилизации вообще», производное от выработанного Толстым еще ранее «недоверия к человеческому уму». Поэтому он противопоставил «идеализированной» Марьяне некрасовскую Дарью, к которой автор «сумел… отнестись трезвее»[33]. Критик был возмущен эгоизмом Позднышева в «Крейцеровой сонате» и пожелал опровергнуть ее страшный финал альтруизмом некрасовского «Зеленого шума»:

Люби, покуда любится,
Терпи, покуда терпится.
Прощай, пока прощается,
И — Бог тебе судья!

«Покуда и пока — поясняет критик, — т. е. до тех пор, покуда я сам сохраняю в себе те душевные свойства свои, из которых возникла… моя любовь и пока любимый человек сохраняет свои привлекательные и дорогие для меня качества»[34].

Некрасовские «заветы» Протопопов вспомнил и в рецензии на «Письма из деревни» А. Н.Энгельгардта. Критик выявил и осудил те стороны «хозяйственной деловитости» «помещика-мужика», которые оборачивались духовной ущербностью. Особенно это проявилось в отказе крестьянину, просившему у помещика хлеба, чтобы накормить погибавшую от голода семью: «Да ведь это не «хозяйство», — возмущается Протопопов, — это некрасовский «парадный подъезд», и вам хочется крикнуть: «Вороти их! В тебе их спасение!». Разумеется, сколько бы вы ни кричали, г. Энгельгардт и ухом не поведет… Если иначе нельзя вести хозяйство, то его и не стоит вести, лучше и достойнее быть хорошим человеком, нежели хорошим хозяином…»[35].

Таковы лишь основные факты обращения М. Протопопова к поэзии Н. А. Некрасова, использования утверждающей и отрицающей силы его стихов.

В заключение заметим следующее. М. Г. Петрова права, объяснив творческое угасание Протопопова «каменно-неподвижной верностью «заветам»[36]. Понижение потенциала его критики происходило и на жанровом уровне: «Либеральное перерождение позднего народничества ослабило масштабность и критическую остроту их работ, которые или сужались до жанра рецензий (что характерно для М. Протопопова), или расширялись до обстоятельных, почти академических, а не журнальных трудов Скабичевского…»[37].

К этому следует добавить: к чести Протопопова, «либеральное перерождение» не сделало его ренегатом, и не последнюю роль в этом сыграла именно приверженность его «заветам», в том числе и некрасовским.