К истории публикации рассказа И. М. Касаткина «Смертельная»

В апреле 1980 года исполнилось 100 лет со дня рождения самобытного писателя-костромича Ивана Михайловича Касаткина (1880—1938). За последние два десятилетия его произведения неоднократно переиздавались[1]. Составители и комментаторы сборников рассказов Касаткина Н. Занковский и Н. Страхов проделали большую работу по сверке текстов, установлению времени создания и первой публикации рассказов, разысканию забытых произведений писателя.

Однако до сих пор время и место первой публикации многих рассказов указываются неверно, на основе ошибочных данных, вкравшихся в прежние издания сборников и в 3-томное собрание сочинений Касаткина (1928—1929).

К их числу относится и рассказ «Смертельная». В примечании к рассказу во втором томе собрания сочинений сказано: «Рассказ «Смертельная» написан в 1914 году и напечатан в «Свободном журнале для всех» в 1915 году»[2]. Н. Занковский указал на ошибочность этих сведений, оставив вопрос о дате и месте первой публикации открытым[3].

Рассказ «Смертельная» обнаружен нами в январском номере журнала «Новая жизнь» за 1915 год (С.68—73). Вероятно, это и есть первая его публикация. В процитированном выше примечании неверно указано лишь место публикации. Почему же при подготовке собрания сочинений в 1928 году вместо одного журнала был назван другой? Ошибка легко объяснима. Дело в том, что журналы «Новая жизнь» и «Свободный журнал» имели общую редакцию. Это подтверждается объявлением, опубликованным в «Новой жизни» в начале 1914 года: «Редакция и контора журналов “Новая жизнь” и “Свободный журнал” с 1-го марта переносятся в Москву (Б. Дмитровка, 26). В Петербурге остается отделение конторы: Лиговская, 34—103»[4].

Известно, что в начале первой мировой войны, летом 1914 года, И. Касаткин оказался в Москве. Здесь он вошел в писательскую среду; зимой 1914 года состоялась первая личная встреча Касаткина с А. М. Горьким[5]. По-видимому, в этот период он и установил контакт с журналом «Новая жизнь». В 1915 году Касаткин опубликовал в нем еще одно произведение — «Волны (Отрывок из записок больного человека)»[6].

Дальнейшая история публикации рассказа «Смертельная» такова. В начале 1916 года он был напечатан, с небольшими изменениями, в нижегородском благотворительном сборнике[7]. Более существенные изменения в тексте рассказа обнаруживаются в редакции 1924 года[8]. Затем автор еще раз переработал рассказ при включении его в сборник «Деревенские рассказы» (1925), указав при этом более позднюю дату написания — 1916 год. Этот текст без изменений был воспроизведен во втором томе уже упоминавшегося собрания сочинений. В последних прижизненных сборниках избранных рассказов И. Касаткина, выходивших в 1933 и 1937 годах, в него вносились лишь незначительные стилистические исправления.

Н. А. Некрасов в русской критике 1914—1917 годов
(по страницам русских журналов периода Первой мировой войны)

Обращение к Некрасову в предоктябрьское двадцатилетие имело разнообразные формы: усвоение русскими поэтами уроков некрасовской музы, изучение его жизненного и творческого пути и осмысление значения наследия поэта для современности, использование имени Некрасова в идейно-политической и эстетической борьбе пореволюционной эпохи[1].

Во время Первой мировой войны «перекличка» с Некрасовым приобретает особый характер. Восстановление некоторых забытых и полузабытых фактов на этот счет и является задачей нашей статьи.

Продолжает интенсивно изучать Некрасова и его эпоху В. Е. Евгеньев-Максимов, опубликовавший в годы войны большое количество статей в журналах «Голос минувшего», «Заветы», «Ежемесячный журнал», «Русские записки», «Современник», «Вестник Европы» и др. Историко-литературный аспект некрасоведения он связывает с глубоким интересом современного обществa к Некрасову как народному поэту. В статье «Некрасов и современные настроения» исследователь обращает внимание на свидетельство библиографического журнала «Бюллетени литературы и жизни», относящееся еще к 1913 году: «Ни одному из наших покойных писателей…, если, конечно, оставить в стороне Толстого, не уделяется сейчас столько внимания как Некрасову…», — и отмечает усиление интереса к Некрасову в дни войны: «Современные события властно выдвинули пред русским общественным сознанием две темы — “война” и “народ”… Думая о войне, нельзя не думать о народе, на плечи которого упала ее страшная тяжесть. С народа же мысль невольно переходит на поэта, который отдал ему всю свою любовь… Нужно ли говорить, что этот поэт—Некрасов?..»[2]. Автор весьма смело, в условиях ужесточенного цензурного режима, называет еще одну важную причину «возвращения» читателя к Некрасову: «Неразрывная связь его поэзии с идеалами русского народно-освободительного движения все яснее и яснее начинает сознаваться широкими общественными кругами. На это указывает тот подъем интереса к нему, который наблюдается в последние годы, ознаменовавшиеся довольно заметным усилением освободительных веяний»[3]. В. Е. Евгеньев-Максимов выявляет созвучность ряда некрасовских произведений — откликов на события Крымской (1853—1856) и русско-турецкой (1877—1878) войн — «современным настроениям». «Наблюдавшие русскую деревню в страдные дни войны, — замечает исследователь, — не узнают ли ее в чудесном некрасовском стихотворении “Осень”?»[4].

В статье «Русская поэзия и война» Евгеньев-Максимов с горечью пишет об увлечении многих поэтов крикливым, вульгарным выражением «идей» низкопробного «патриотизма», объясняя это явление забвением антишовинистического пафоса русской литературы: «Чуждый ненависти к врагу патриотизм Пушкина… сменился у некоторых современных поэтов патриотизмом рынка, изощряющимся в том, как бы позабористее обругать npотивникa; вдумчивая, основанная на морально-философских предпосылках оценка войны Лермонтовым удержалась сравнительно в очень немногих стихотворениях; хомяковский призыв к покаянию в своих грехах, — к искуплению их решительным разрывом с прошлым совсем почти не нашел отзыва; некрасовское проникновение в глубины народного духа тем более оказалось утерянным представителями современной поэзии»[5].

Выстраданный патриотизм Некрасова становится для демократической критики своеобразным «эталоном» подлинного народолюбия, противовесом псевдопатриотизму. Показательна в этом плане и статья И. Накатова (псевдоним критика И. М. Василевского. — Б. К.) «Деды и внуки». Сравнивая с поэзией «дедов» ура-патриотические вирши современных поэтов, критик пишет: «…Пламенностью чувств гг. Цензор, Городецкий, Сологуб, Гумилев и другие нас удивить не могут. Зато в нынешнем поэтическом патриотизме поражает eго непродуманность, его обывательство, его безыдейность… Отцы и деды современных поэтов свой патриотизм выстрадали… В 1870 г., когда пруссаки наводнили Европу ужасом, Некрасов исторгнул из груди своей укорный стон: “Ты, поэзия святая, ты молчишь, дочь счастья и любви…” Поэзию наших дней отнюдь нельзя упрекать за молчание. Она нe говорит, а густо барабанит, она не лозунги вдохновенные роняет, а шапками кидается…»[6]. Интерпретация критиком стихотворения Некрасова «Страшный год» не совсем точна, потому что в противопоставлении «проклятой резне», «пиру злодейства и насилья», «газетному витийству» мудрого молчания поэзии нет упрека в ее адрес. Напротив, в этом стихотворении, которым Некрасов откликнулся прежде всего на расправу с парижскими коммунарами, «молчащая» и никому «не нужная» (особенно это подчеркнуто в вариантах стихотворения) поэзия оказывается единственным прибежищем человечности в «страшный год». Именно эта сторона произведения могла быть использована критиком в борьбе против эстетизации войны. Но и субъективная трактовка И. М. Василевским некрасовского стихотворения наносила удар по тем, кто превращал поэзию в «газетное витийство». В этой же статье критик еще раз обращается к Некрасову, высмеивая еще один порок стихов своего времени — сусальную псевдонародность и молодечество дурного тона: «Когда-то Некрасов, “внимая ужасам войны”, “средь лицемерных наших дел и всякой пошлости и прозы” подсмотрел “святые, искренние слезы, — то слезы бедных матерей”. И скорбел: “Не поднять плакучей иве своих поникнувших ветвей”. А теперь новые времена, — иронизировал критик, — принесли новые песни. Что такое “слезы матерей” рядом с затаенной радостью предстоящей встречи девицы с солдатиком, упоенно воспеваемой Любовью Столицей?

Жди же, девица, и помни,
И работай неутомней,
Чтоб, когда весной опять
Зацветет в лугах касатик
И вернется твой солдатик, —
С ним победу пировать.

Какая-то пугающая своей безнадежностью плоскодонность чувств и мыслей. Верхоглядство и глухосердечие. Автоматическая, простуженная шарманка, без внутреннего горения, без идей, без веры, без крыльев»[7].

Заметим, что стихотворение «Внимая ужасам войны…» чаще других произведений Некрасова привлекало внимание критиков, поэтов и даже прозаиков, особенно после спада пропагандистской волны шовинизма и воинственного бахвальства. Затянувшаяся война все более воспринималась как тяжкое страдание народа, и «слезы бедных матерей» свидетельствовали о безмерности этого страдания. В известной статье Л. М. Клейнборта «Поэты-пролетарии о войне» Некрасов был назван учителем поэтов, которые обращались к этой теме: «Трудно указать поэта, у которого образ матери, несущей крест в тоске по сыну,— не занимает места. “Внимая ужасам войны”, Некрасов жалел при каждой новой жертве боя не друга, не жену, не самого героя. Святыми искренними слезами были для него слезы матерей… То же видим в произведениях наших поэтов…»[8].

Когда стало ясно, какими огромными жертвами оборачивается для России война, барабанный треск в стихах все более стал восприниматься как кощунство. Не случайно, например, рецензия на сборник стихов Н. Агнивцева с бренчащим названием «Под звон мечей» (Пг., 1915) вышла под заголовком «Торгующие кровью»[9]. В среде самих поэтов раздались голоса против «барабанной поэзии», которой противопоставлялись призывы к сдержанности или молчанию («Слово» И. А. Бунина, «Тогда и опять» 3. Гиппиус); вспыхнула дискуссия «Должны или не должны молчать поэты в дни войны?». Своеобразное «участие» в ней приняла поэзия Некрасова: мотивы его лирики возродились в творчестве поэтов, в той или иной мере ориентировавшихся на его «заветы». В первую очередь здесь следует назвать А. Блока как автора стихотворений «Петроградское небо мутилось дождем…», «Я не предал белое знамя…», «Рожденные в года глухие…», которыми поэт откликнулся на войну осенью и зимой 1914 года. Выделим из них строфы, которые представляются нам «некрасовскими» в этом смысле:

…Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, — надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота—то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота…
(«Рожденные в года глухие…»)

Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна…
(«Я не предал белое знамя…»)

А вот стихотворение «Коршун» (1916), в котором, как заметил Н. Н. Скатов, Блок дал «некрасовскую разработку тютчевской темы», придав «универсализму всечеловеческих сетований у Тютчева… крестьянский, народный, социальный даже, чисто некрасовский поворот»:

Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг.
В избушке мать над сыном тужит:
«На хлеба, на, на грудь, coси,
Рacти, покорствуй, крест неси».
Идут века, шумит вoйнa,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя cтpaна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?[10]

«Перекличку» с Некрасовым можно обнаружить у разных, непохожих друг на друга поэтов.

Разве не по-некрасовски звучит, например, концовка басни Д. Бедного «Плакальщицы» (1915):

В годину тяжких бед умейте отличать
Скорбь тех, кто иль привык, иль вынужден молчать,
От диких выкриков и воплей неуемных
Кликуш озлобленных и плакальщиц наемных!

Влияние некрасовских традиций сказалось и на прозе военных лет. Показательны в этом плане очерки Ф. Д. Крюкова; по словам В. Г. Короленко, «писателя настоящего, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой»[11]. Являясь одним из сотрудников журнала «Русские записки», беллетристический отдел которого составляли произведения, посвященные преимущественно тыловой тематике, Ф. Крюков изображал жизнь казачьих станиц, притихших в ожидании вестей с фронта; эта тишина нарушается плачем казачек — матерей и жен, получивших похоронки. «Но и за этим громким горем, — читаем мы в его очерке “В глубоком тылy”, —приходит снова тишина и сосредоточенно-деловое, мудрое молчание будней…» «И когда в газетных передовицах или в речах депутатов, сидя в глухом уголку, встретишь это значительное, но немножко потасканное выражение: “что скажет народ?” — с невольной горечью думаешь всякий раз, что… в данный момент страна ничего не скажет, полуоглушенная, в полусознании лежащая немая страна»[12]. В очерке «Ратник» Крюков показал, как изменилось настроение деревни от шуток по поводу «германца» и войны с ним — к «молчанию», когда «надвинулось близко свое страшное лишение и гоpe»[13]. Один из очерков цикла «Силуэты» Крюков назвал «Душа одна». Это явная реминисценция некрасовских строк:

…Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!..

из стихотворения «Внимая ужасам войны…». Повествование о судьбе пропавшего без вести казака завершается скорбной нотой: «И нет меры тоске материнской…»[14].

Приведенные примеры говоpят о том, что на традиции Некрасова ориентировались главным образом литераторы, которые постигали «корневые» основы русской народной жизни. Обращение к Некрасову в большинстве случаев означало выбор демократической позиции, но не всегда, потому что и в годы войны продолжалась борьба за Некрасова и вокруг его имени.

Например, представитель модернистской критики Н. Я. Абрамович в статье «Засилье средней радикальщины (О кошмарах и тупиках русского интеллигентского сознания)», выступая против «общественно-политической полезности» в литературе, обвинял «тенденциозную» критику в стремлении «пытать» поэтов и писателей «на дыбе общественности», навязывать читателям «признанную общественными судьями лирику Плещеева, Некрасова, Надсона, Омулевского, Розенгейма, наконец, П. Якубовича…»[15]. Существенна, однако, оговорка критика: «…Среди всех русских поэтов был только один, который в области гражданской поэзии обнаружил талант — Некрасов»[16].

Известны и попытки «искажения» Некрасова, в частности — в работах Д. Мережковского, стремившегося, как заметил В. И. Кулешов, «подстроиться «под него»[17], в чем был уличен уже современниками (сошлемся для примера на рецензию Б. М. Эйхенбаума на книгу Мережковского «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев»[18]). В статьях военных лет Meрежковский по-прежнему истолковывает некрасовское отношение к народу как «обожествление» народа, которое, якобы, обосновано его ролью «богоносца», что подтверждается в ходе войны. Некрасова критик-модернист превращал в своего союзника таким, например, образом: «Одно из “благ” войны — познание народа… Не то удивительно, что народ на войне храбр, а то, что он сохраняет человечность, образ и подобие Божие. Золотая руда была землей засыпана, покрыта вековой ржавчиной. Но меч ударил по ней, и вот разрез ее сверкающий: “Золото, золото сердце народное”»[19].

Произвольно интерпретировал, «перелицевал» и использовал стихотворение Некрасова «Внимая ужасам войны…» Н. Минский в своей «мистерии» «Лики войны», опубликованной в двенадцатой книжке журнала «Вестник Европы» за 1915 год[20].

В заключение остановимся еще на одной аспекте темы «Некрасов в русской критике 1914—1917 годов»: выявлении ею «некрасовских традиций» в творчестве ряда поэтов. Интересна в этом отношении рецензия И. М. Василевского на сборник «Россия в родных песнях»[21]. Отрицательно оценивая произведения Ф. Сологуба, И. Северянина, С. Городецкого за «явственно лукоморский пошиб» (этих поэтов часто публиковал шовинистический журнал «Лукоморье»), критик примером некрасовской «беспредельной скорби» выверяет лирическую искренность включенных в сборник стихов А. Белого «Из окна вагона» и «Русь»: «И совсем, как у Некрасова, звучат у А. Белого “Убогие стаи избенок, убогие стаи людей”…»[22]. Процитировав строфы из названных стихотворений Белого:

…Просторов простертая рать:
В пространствах таятся пространства,
Россия, куда мне бежать
От голода, мора и пьянства?..
(«Русь»)

…Мать Россия! Тебе мои песни,—
О немая, суровая мать! —
Здесь и глуше мне дай и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать…
(«Из окна вагона»),—

И. М. Василевский замечает: «Разве это не те же, некрасовские еще, горькие думы?»[23]. «Некрасовскую печаль» критик обнаруживает также в стихотворениях К. Бальмонта («Безглагольность»), Д. Мережковского («Kaждый раз, когда гляжу я в поле…»), Н. Минского («Наше горе»), связывая этот традиционный мотив русской поэзии с именем еще одного поэта — Ф. И. Тютчева: «Как будто навеки заклятьем каким-то остались для поэзии русской тютчевские слова:

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!»[24].

Высокую оценку в русской критике получила книга А. Блока «Стихи о России» (Пг, 1915). Она дала новые основания для сопоставления и сближения Блока с Некрасовым. Ю. Никольский писал в статье «Александр Блок о России»: «Две темы проходят через все творчество Блока: “дорога” и “тишина”. “Дорога” показывает, что поэт хорошо чувствует мир пространственно. “Тишина” связывает Блока с Некрасовым… Нашел Блок тишину свою “у креста и могилы братской”»[25].

Критикой этих лет было отмечено влияние Некрасова и на поэзию А. Ахматовой. В частности, Ал. Тиняков в очерке «Анна Ахматова», предварявшем публикацию ее стихотворений в «Журнале журналов», определял ахматовскую лирику как «откровение женской души» и добавлял: «У Ахматовой встречаются мотивы, не совсем обычные для женской поэзии, именно: сострадание и, так сказать, сословная совесть такой же окраски, какая была, например, у Некрасова. Стихотворение “Ты знаешь, я томлюсь в неволе…” — сближает Ахматову именно с Некрасовым, с женственными началами его поэзии…»[26].

В заключение необходимо сказать следующее. Некоторая часть известного нам по данной теме материала осталась за пределами этого краткого «обозрения»; другая, значительно большая, рассыпанная по страницам периодики тех лет (особенно — газетной), еще ждет разысканий и осмысления, анализа, систематизации. Но и представленные здесь сведения, на наш взгляд, уже свидетельствуют о большом внимании критики времен первой мировой войны к имени Некрасова и его «заветам», о причинах и направленности этого внимания, а также о том, что оно было присуще не толъко критике, но и многим русским писателям и поэтам.

Об одном «отзвуке» Н. А. Некрасова в литературе периода Первой мировой войны

1900—1910-е годы — период активного и разнохарактерного, по содержанию и результатам, воздействия Н. А. Некрасова на творчество многих русских поэтов; в это же время интенсивно закладывается фундамент некрасоведения.

Не уменьшается интерес к Некрасову и в годы Первой мировой войны. «Думая о войне, — писал в 1915 году В. Е. Евгеньев-Максимов, — нельзя не думать о народе, на плечи которого легла ее страшная тяжесть. С народа же мысль невольно переходит на поэта, который отдал ему всю свою любовь… Нужно ли говорить, что этот поэт — Некрасов? Неразрывная связь его поэзии с идеалами русского освободительного движения все яснее и яснее начинает сознаваться широкими общественными кругами. На это указывает тот подъем интереса к нему, который наблюдается в последние годы, ознаменовавшиеся довольно заметным усилением освободительных веяний»[1]. Естественно, что во время войны 1914—1917 годов «резонировали», напоминали о себе некрасовские произведения, являвшиеся откликами на события Крымской 1854—1855 и русско-турецкой 1877—1878 годов войн: поэма «Тишина» (1857), стихотворения «Внимая ужасам войны…» (1856), «Осень» (1877) и другие. «Наблюдавшие русскую деревню в страдные дни войны, — замечал Евгеньев-Максимов, — узнают ее в чудном некрасовском стихотворении “Осень”»[2]. В обстановке империалистической войны эти произведения Некрасова играли роль заветов подлинного народолюбия и противостояли ура-патриотическим, агрессивно-шовинистическим стихотворениям, наводнившим, особенно в начале войны, страницы большинства газет и журналов.

Однако использование текстов некрасовских произведений не всегда являлось «учебой» у народного поэта: иногда его «отзвук» до неузнаваемости искажался. Это произошло, например, в пьесе Н. Минского «Лики войны»[3], в которой «перелицовке» подверглось стихотворение «Внимая ужасам войны…».

В чем же был смысл этой «перелицовки»? Н. Минский не принадлежал к писателям, эстетизировавшим войну[4]. Главное действующее лицо «мистерии» Поэт говорит о том, что в войне, конечно, есть «поэзия» («Иначе не существовало бы “Илиады”» (С. 63)); однако настолько страшен ее «второй лик» — «развалины и смерть в городах и в сердцах», что «нет ничего уродливее, однообразнее, скучнее, чем война». Не прельщает Поэта и «третий лик войны»: добытое ценою человеческой крови триумфальное шествие победителей, «увековеченное на кинематографической ленте» (С. 64). Поэт подавлен происходящим; война разбила его веру — «мечту о человечестве», «любовь всех ко всем». «Иногда мне кажется, — говорит Поэт, — что из миллионов раненых в эту войну смертельнее всех ранена она — мечта мира… из миллионов убитых всех безвоскреснее умерла она. Она и вместе с нею — я» (С. 64). Эту мысль Поэт подтверждает «сочиненным» стихотворением — переделкой, с помощью аппликации, некрасовского — «Внимая ужасам войны…». Сопоставим их:

Некрасов:
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя…
Увы! Утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Один я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…
(I, 148)

Минский:
Внимая ужасам войны,
Мне жаль не павшего средь боя,
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не матери героя.
Быть может, темную вуаль
Жена носить до гроба будет,
И друга друг не позабудет,
И будет матери печаль
Сильна, как смерть… Не их мне жаль.
Их грусть с годами просветлеет.
На дне их слез отравы нет,
И вновь цветами мирных лет
Долина смерти заалеет.
Но я жалею жалостью безбрежной
Мою мечту, убитую войной.
Ей не расцвесть с грядущею весной,
А без нее душа угаснет неизбежно.
Мою мечту о том…[5]
(С. 64—65)

«Перекличка» с Некрасовым оборачивается «спором» с ним. У Некрасова «слезы бедных матерей» — высшая степень проявления человеческих страданий, народного горя, которое является и горем самого поэта в годину войны. В стихах Минского личное «страдание» его персонажа декларировано как первостепенное, оно лишь умозрительно связано с трагедией человечества, вовлеченного в кровавую бойню. Поэт Минского обременен, прежде всего, чувством одиночества, сознанием неизбежной духовной гибели, что и находит выражение в образах «убитой мечты», «угасшей души». Во втором и третьем явлениях сюжет пьесы приобретает религиозно-мистический характер: Поэт видит во сне поле боя, усеянное телами убитых и раненых, и на нем—распятие, к подножию которого приникли три сестры милосердия. В монологе, обращенном к Распятому, Поэт говорит о том, что война превратила «людей маленькой жизни, малых дел и малых чувств» (С. 65) в «героев, мучеников, страстотерпцев» (С. 66), способных горячо любить отечество и ненавидеть врага; но в результате нарушили люди евангельский завет: «…любите врагов ваших». «Учитель, учивший любить — только — любить, не ошибся ли ты?» — вопрошает Поэт (С. 65). Ответствуя, Распятый касается рукою измученных женщин, и они вновь начинают перевязывать раненых, своих и вражеских. Поэт становится свидетелем бескорыстного милосердия людей, которые «не нуждаются в ненависти для того, чтобы любить» (С. 68), и это убеждает его в вечном существовании «любви всех ко всем», не умирающей даже в дни войны. Поэт сразу «исцеляется», избавившись от своих сомнений и мук, за что и благодарит, уже наяву, Девушку, которая снова приходит к нему, чтобы проститься перед отъездом на фронт. В душе Поэта поселяются надежда и вера. На этом уровне, в пределах индивидуального мира личности, и происходит разрешение коллизии (утрата веры — обретение веры) в «мистерии» Минского. Его умозрительные построения, возникающие на мистической основе, порождают холодную риторичность и декларативность, убивающую живое чувство, выраженное в слове. Эти свойства стиля Минского наглядно продемонстрированы в стихотворной части пьесы и особенно очевидны «на фоне» некрасовского текста — также публицистического по смыслу, но лишенного рассудочной напыщенности. «Теплота» стихотворения Некрасова обеспечена искренностью и естественностью лирического переживания, нашедшего точное выражение в образе-сравнении матери, убитой безутешным горем, с «плакучей ивой».

Н. Минскому, в отличие от А. Блока, А. Белого, не дано было творчески и плодотворно освоить некрасовские традиции. Уже в ранний период творчества «связь» Минского с Некрасовым была неглубокой и непрочной. Говоря о «гражданских мотивах» раннего Минского, Г. Полонский писал: «Гражданскую поэзию Минского принято считать “некрасовскими перепевами”. Это очень поверхностно… Если вспоминать здесь о Некрасове, то для того только, чтобы выявить полную противоположность Минского Некрасову, — даже там, где он, по-видимому, его напоминает. У Минского нет элементарного свойства некрасовской поэзии— нет гражданского пафоса… у Минского… одна голая тенденция — арсенал гражданственности, по не гражданственность сама по себе»[6].

Свершившееся затем отречение Минского-символиста от «наследства 60—70-х годов», следовательно, и от «гражданственности» (несмотря на ее рецидивы в период революции 1905—1907 годов), уход в мистику, «на тропу индивидуализма и самообожествления»[7],—все это неизбежно отдалило его от «большака» некрасовской традиции в русской поэзии. Не привело Минского к Некрасову и «понимание мирового процесса как мистерии вселенской любви и жертвы»[8], нашедшее отражение в его «Ликах войны». «Эхо» Некрасова в этом произведении оказалось искаженным, исчезнувшим в лабиринте умозрительных построений.