Губернский дом 2003 год. № 1-2

Историко- краеведческий культурно- просветительский научно- популярный журнал № 1-2. – Кострома: Б/и, - 2003.

PDF-версия

Давно уже Щелыково неотделимо для меня от Островского. Но почему-то редко говорю себе: вот здесь он гулял утром, а в те луга выезжал с гостями и самоваром, а на том берегу, возможно, сидел с удочкой. Я об этом читал, помню, но чаще думаю о нем, когда во всякий свой приезд снова вхожу в старый барский дом, миную столовую и гостиную и в котрый раз, - в десятый, пятнаднагый? стою у письменного стола, где два подсвечника, немного книг, раскрытый журнал, дорожный короб для чернил, перьев и бумаг. Смерть знала, где сподручнее прекрагить эту жизнь; за рабочим сголом.<...> Через Щелыково, через Кинешму и Кострому открылась Островскому русская провинциальная жизнь, глубина страны. Художнику необходима натура, с нее он начинаег. Как бы он потом не увлекся, как бы далеко не отошел от натуры, начинал-то он с нее и ничего бы без нее путного у него не вышло. От великой натуральной «модели»: от жизни барских усадеб, сел, уездных и губернских городов, от постоялых дворов, трактиров, волжских пристаней, плохих дорог - Островский смог взять столько, что создал целый русский мир.<...>

Игорь ДЕДКОВ

Александр Николаевич Островский, конечно, нетипичный драматург, а особенный, можно сказать, отдельный. Он сугубо русский драматург. И главное его досгоинство - создание русских типов своего времени. Он наблюдал жизнь тогдашней России, и наблюдения его не носят характер рассказа, а характер драматургический. Эго очень важно; одно дело - описать, а другое - создать речевым порядком образы, это довольно трудно. Он отличается от всех других драматургов тем, что у него каждое слово как печать. Редко это встречается, у драматургов обычно больше рассуждений. А у него точный, ударный язык, начиная с названий его пьес. За каждым названием виден будущий сюжет.

Мне не доводилось непосредственно принимать участие в спектаклях по пьесам Островского в качестве какого-нибудь второстепенного лица. Но тем не менее Островский мне понятен и близок беспредельно. Вот это редкое дарование: быть мировым классиком и в то же время - бытовым, домашним что ли, сугубо русским писателем, абсолютно точным во времени и месте. Одна из лучших его пьес «Гроза» - широкая, но действие точно происходит на небольшом участке костромской земли.

Я Островского как драматурга принимаю целиком, нет такого, чтобы что-то нравилось, а что-то не очень. В любом своем произведении, будь это драма или комедия, он выразил свое время, да так удачно, что все, о чем он написал, - вечное. Смотришь его пьесы, входишь в мир прошлых столетий, где люди вроде бы должны быть другие. Нет, оказывается, мы сегодняшние там изображены. Это особое свойство таланта. Он абсолютно современен, и узнаешь все желания, все повадки персонажей, как будто пьеса была написана совсем недавно. Его произведениям перевалило за сотню лет, а они живые. Это очень важно - живость, жизненность художественного произведения, будь это Толстой, Тургенев или Островский. Он входит в плеяду великих русских писателей, его можно сравнивать с самыми великими драматургами мира. Недаром стоит ему памятник у дверей старейшего Малого театра в Москве, стоит и в Костроме, возле театра его имени. Стоит и как будто приглашает на свой спектакль; идите, идите, это интересно, это современно. И еще одна особенность творчества Островского - языковая, у него было особое чутье на язык. И поэтому его пьесы приятно не только смотреть, но и слушать.

Март 2003 года, г. Москва

Душа Щелыкова

Места удивительные. Щелыково мне вчера не показалось, вероятно, потому, что я построил себе в воображении свое Щелыково. Сегодня я рассмотрел его, настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, насколько природа лучше мечты.

А.Н. Островский. Дневник.

1848 год, 2 мая. Щелыково, 11 часов.

Эти слова написаны Островским в самый первый приезд в Щелыково. Они просты и безыскусны, как, впрочем, и природа этих мест. В ней нет ничего экзотического, что врезалось бы в память раз и навсегда, поражая воображение немыслимыми сочетаниями красок, звуков. И в то же время разлито в шелыковской природе что-то особенное, что-то до боли щемящее и родное, узнаваемое. Чем больше ходишь по неприметным тропинкам, преодолеваешь овражные взлепы и падения, переводишь дыхание на берегу Сендеги или, сидя в беседке, слушаешь звуки колокола, зовущие прихожан на службу, тем все явственнее обрисовываются контуры иной жизни, казалось, уже навсегда утраченной, но вдруг всплывающей из-под чего-то чуждого и наносного. Бог весть почему приставшего к душе.

Не знаю, какие картины рождались в воображении будущего драматурга 2 мая 1848 года, но, думается, те самые, которые живут в каждом из нас помимо нас и нашей воли, которые в своей полноте открываются внутреннему взгляду подлинного художника, каковым, собственно, всегда был и останется блестящий драматург, оригинальный мыслитель, любящий свое отечество человек, прекрасный семьянин и общественный деятель Александр Николаевич Островский.

Может показаться, что в этих определениях содержится некий юбилярный избыток. Конечно, как всякому человеку, особенно если учесть, что он вращается в сугубо творческой среде, Островскому не были чужды увлечения, наверное, не всегда он был в ладах с нравственными нормами, не всегда оказывался прав в суждениях. Но того, живого человека, которого звали А.Н. Островский, давно уже нет, зато осталось им написанное, где во всей силе, красоте и в богатстве мысли раскрывается духовный мир драматурга, созвучный скрытой гармонии Щелыкова. Их соединенность особого рода - это своеобразная пуповина, живительная нить, дающая питание его пьесам. Островский и Щелыково представляют тот особый случай внутреннего, промысленного единства, которого не нарушила даже смерть: могила драматурга располагается совсем рядом - в Николо-Бережках. Кажется, сама судьба привела москвича Островского в провинциальную глубинку, чтобы напитать его талант духом исконно русской, не потревоженной чужими влияниями культуры, неприметной красотой ее природы, которые открывались драматургу в уединенности усадебной жизни.

Мне хочется напомнить, что иной гений отечественной культуры питался теми же соками, пусть и не в пределах костромской земли: Пушкин. Талант Пушкина приобретал черты гениальности не в Москве или Петербурге (там он по большей части, как пишет Петр Вяземский, скакал по бульвару и (употреблю эвфемизм, все-таки журнал юбилейный) дамам легкого поведения, впрочем, добавлю, как известно, не только они привлекали внимание чувственного поэта), а в провинции. В той самой провинции, всегда укрывавшей поэта, дававшей приют трудам и вдохновеныо. Мне хочется еще раз напомнить, что современники Пушкина были убеждены, что все лучшее было создано поэтом в провинции, куда, правда, Пушкин никогда не отправлялся по своей воле. Он и после смерти был туда послан. Провинция же приняла его прах и сохранила для потомков. В отличие от Пушкина Островский никогда не воспринимал Щелыково как временное пристанище, Щелыково - часть самого драматурга, имеющая особый смысл. Вот писатель сообщает А.С. Шабельской: «...мой постоянный адрес: Москва, Пречистенка, против храма Спасителя, дом князя Голицына; а летний, с мая до сентября: Кинешма Костромской губернии, усадьба Щелыково». В сознании драматурга московское и щелыковское пространства существовали равнозначно. Может быть, с тою разницей, что усадебное устройство бытия привносило в мир Островского какоето домашнее, интимное и в то же время гармоничное начало. Здесь кроются самые основания миросозерцания Осзровского. Некоторые оттенки его миросозерцания свободно обнаруживают свое присутствие в известном портрете кисти В.Г. Перова 1871 года, где художник изобразил драматурга в домашнем халате. В следующем году Перов пишет целую галерею поррзетов (В.И. Даля, М.П. Погодина, А.Н. Майкова, Ф.М. Достоевского, А.К. Саврасова, И.С. Тургенева и других известных деятелей отечественной культуры), но никто из героев этих картин не предстал перед взором зрителей в столь неофициальном облике, как Островский. Между тем Перов-художник отличался особенным умением угадывать внутренний мир человека, его душевный склад, создавая развернутую характеристику портрет. Потому Перов сумел увидеть в Островском столь свойственную писателю внутреннюю согретость домом, по образному выражению Розанова, недоговоренную в полном собрании сочинений. Эта недоговоренность проявляется и в творчестве. Вот Островский переводит пьесу Шекспира “Усмирение своенравной" (перевод сделан в 1865 году, впервые опуоликован в 1872 году, т.е. как раз очень близко по времени к созданию портрета Перовым). Обратимся к тексту (издание 1913 года).

А вот ведет и ваших жен, как пленниц

Красноречивых женских убеждений.

Послушай, Катя! Шляпка Не идет тебе. Брось под ноги ее.

Обратим внимание на это трогагельное, очень русское (хотя сам Островский в 1886 году, участвуя в подготовке четвертого Полного собрания сочинении Виллиама Шекспира в переводах русских писателей, в письме к Н.Г. Мартынову утверждал, что его перевод сделан верно и слово в слово) обращение Петручио к своей жене Катарине - Катя. Между тем действие в комедии Шекспира, как известно, происходит вовсе не в России, а в Италии - в городе Падуя и её окрестностях. Но как много в этом обращении от самого Островского, от его писем родным и близким, особенно жене: "Милая Маша, я здоров, сижу дома, работаю и скучаю смертельно!" Письма Островского к жене практически всегда начинаются с одного и того же обращения -- милая Маша. Кому-то, человеку по отношению к Островскому внешнему, чуждому, это обращение может показаться однообразным. Мне же думается, что здесь кроются самые основания бытия человека в мире: в его укрепленнсти домом. Главные герои в пьесе Шекспира - Петручио и Kaтaрина -- в лечение развития действия только тем и занимались, что боролись друг с другом. В конце концов их конфликт разрешается и герои становятся той самой единой плотью, которая представлена в библии как идеал супружества. В форме обращения Островского к жене можно обнаружить схожие мотивы.

В этом же ряду располагается удивительное умение Островского придать официальному мероприятию, каковым было например, открытие памятника Пушкину в 1880 году, совсем иные параметры. Пушкин - особый философский бантик в отечественной культуре, с легкой руки Аполлона Григорьева, обозначенный как «наше все». Спросите у любого здравомыслящего гражданина в России, почему Пушкин - это «наше все», думаю, не ответит никто, за исключением пушкинистов, то есть тех, кто от Пушкина кормится. В таком контексте он вполне может означать «все». Конечно, Островский таких мыслей не высказывал, и я не стану их ему приписывать, оставляя авторство исключительно за собой. Но в тех далеких событиях скрывается одна важная подробность.

Не вникая в причины, напомню, что Островский, согласившись принимать участие в пушкинских торжествах (а их размах ничуть не уступал тем, которым мы совсем недавно были свидетелями), должен был выступить с докладом во время публичных заседаний Общества любителей российской словесности. Однако в итоге ему было предложено произнести тост на обеде в Благородном собрании. Каким-то чудесным провидением его Я оказалось в абсолютно естественной и органичной себе среде - неофициалыной. Может быть, самой знаменательной частью его тоста стал финал речи снимающий всякую помпезность, приданную торжеству властями: М(илостивые) г(оспода), я предлагаю тост за русскую литературу, которая пошла и идет по пути, указанному Пушкиным. Выпьем весело за вечное искусство, за литературную семью Пушкина, за русских литераторов! Мы выпьем очень весело этот тост: нынче на нашей улице праздник”. Так Островский, не умаляя всех заслуг поэта, увидел в современном искусстве литературную семью Пушкина. Обратим внимание, что, произнося итоговые слова своего тоста о Пушкине, Островский использует столь значимое для него понятие - семья. В идеальном варианте только она в первую очередь должна быть основанием для развития человеческой личности, семья-это объединение как физически, так и духовно близких людей, семья - это наследование, движение, естественное и органичное, от одного поколения к другому, семья - это единое целое. Позже Розанов разовьет намеченные Островским ориентиры, придав им более острую парадоксальную форму

В речи драматурга Пушкин предстает как один из членов сообщества русских литераторов (читай: семьи), пусть он классик, но и Островский чувствует в себе недюжинные силы («я душа театра»), потому праздник в честь откртятия памятника Пушкину воспринимается как праздник «на нашей улице» - русских писателей...

Костромская летопись

[...] В настоящее время (по I декабря) даны два спектакля; первого мы не видали, на втором были и следили за ним внимательно. Спектакль, о котором мы говорим, состоял из двух пьес: “Не в свои сани не садись” и “А. и Ф., или свадьба по вензелю”. Несмотря на известные знатокам трудности, зависящие от типичности языка, комедия Островского была выполнена очень хорошо: артисты были все на своих местах и вошли в роли, которые были выучены твердо. От того комедия шла естественно живо, своеобразно. Зрители, казалось, видели на сцене мир действительно сушествуюший, а не подделку, не подражание. Глядя на глубокие психические страдания Русакова (г. Сахаров), воображавшего увидеть дочь свою (г. Монина) опозоренною, мы вместе с ним болели душою. Арина Федотовна (г-жа Сахарова) с своими претензиями на образование, с манерами, бестолково взятыми ею на прокат у жителей Таганки, смешила и наводила нас на грустные мысли... Господин Рамазанов, в роли Маломальского, был очень натурален: отрывочный, бестолковый склад речи Селивестра Потапыча передан им с замечательным искусством. Господин Дробиков, игравший Вихорева, цело передал нам тип тех прекрасных молодых людей, нравственное ничтожество которых драпируется заученными фразами, ловкостью обрашения, туго натянутыми перчатками, вообще внешним лоском. Господин Малов, как кажется, обещает быть хорошим комиком. Это мы заключаем по роли Мордашева, с успехом выполненной им в пьесе “А. и Ф”. Вообше говоря, мы остались очень довольны этим спектаклем и благодарим за него г. Монина: благодарим его и еще за одно - за понижение цен на билегы. Вследствие этого для многих зеатр сделается доступнее, а следовательно, и общеспъенное значение его будет шире.

Костромские губернские ведом ости. 1858 г. 6 декабря.

22 ноября существующим у нас уже более 10 лет Обществом любителей музыкального и драматического искусств дан был спектакль. Поставлена была драма Островского и Соловьева “Светит, да не греет” и водевиль “Чья это шляпа, сударыня?” Мясницкого.

Большинству публики водевиль больше понравился, потому - смешней! Да и в драме успех больше имел только комический элемент, хотя драма сыграна была очень недурно, а для любителей так - прекрасно. Вообше драм у нас не любят - “нам бы что повеселей” - говорят. Но нужно отдать честь руководителям кружка, которые последний сезон не поставили ни одного фарса. При полном же отсутствии у нас развлечений, т.к. кроме карт и выпивки ничего нет, и за каждый такой спектакль большое им спасибо.

Костромской листок. 1898 г.

1 декабря.

Подготовила
Марина НЕДОМАРАЦКАЯ