Годы лишений

В большинстве своем сельское белое духовенство не отличалось склонностью к умственным занятиям и духовному самосовершенствованию; для многих из них обязательные проповеди превращались в муку. Отношение со стороны крестьян к сельскому духовенству было незавидным. Прозвище "жеребячье сословие" и ржание вслед проходившему духовному лицу или семинаристу было заурядным явлением. В крайне скудном крестьянском хозяйстве часто нечем было заплатить за требы и молебны, а не заплатить было нельзя. К тому же "поповское ремесло" считалось делом легким, почти бездельем. Священник должен был обладать особыми душевными свойствами, чтобы завоевать доверие и уважение крестьян.

Официальное положение белого духовенства, особенно сельского, также было не самым лучшим. Не угодивший архиерею или секретарю консистории либо нарушивший правила благочиния (доносы не были редкостью) священник, диакон или дьячок подвергались суровому обращению духовного начальства. Провинившиеся вызывались в консисторию или к архиерею, где их нередко не принимали неделями, и они вынуждены были, бросив свое хозяйство на произвол судьбы, кормиться за свой счет, исполнять черную работу и с трепетом ожидать сурового наказания, иногда вплоть до "запрещения", то есть запрета на участие в богослужении.[а]

«... буря собиралась давно и ныне разразилась над моею головою. <.. .> Мой диакон взял себе в голову занять мое место на Сыпанове, пользуясь известным ко мне нерасположением общего нашего начальника, который несколько раз публично говорил мне, что я занимаюсь пустяками и что мне некогда думать о священнической должности. 18 сентября подан на меня от диакона донос, будто я занимаюсь сочинениями, никогда не служу, кроме воскресных дней, от чего св. дары будто бы сгнили, заставляю петь песни, а сам в это время списываю, критическими пословицами отвратил богомольцев и другие небылицы. Хотя ни на один предмет не высказано свидетелей, но владыко на самом доносе написал резолюцию: запретить мне священнодействие. Известие о сем я принял равнодушно, но не мог первоначально постигнуть, что заставило столь жестоко вооружиться моего доносчика, которого я лелеял, как дитя, и которого изгнали из Нерехотского собора за пьянство, я принял, как замерзлую змею. Преосв. Павел при производстве его именно мне предсказал, что он сядет мне на плеча. На другой день по запрещении, иду из Нерехты и нахожу черновую его просьбу, им заготовленную для склонения прихожан в эту суматоху. Так-то ухищренно действовал мой доносчик, чтобы исходатайствовать мне запрещение приписанием неслыханных преступлений! Теперь более всего меня трогает лишение катихизаторства, которое без рясы мне воспрещено».[б]

И.М. Снегирев принимает самое живое участие в судьбе М.Я. Диева, обращаясь к разным людям с просьбой о заступничестве: «Сердечно жалею о ниспосланном на вас кресте <...>. Просьбу и письмо ваше я вручил г-ну попечителю, который принял в судьбе вашей искреннее участие <...>. Другие сочлены ваши соболезнуют о вас, и один, вчера отправившийся в Спб., обещал поговорить с О. П. С. С.[в] <...>. Я надеюсь на днях видеться с В. А. Жук(овским) и напомнить о Нерехте».

Из письма, посланного М.Я. Диевым И.М. Снегиреву в октябре 1839 г., видно, что он надеется на скорый благополучный исход дела: «Дело идет хорошо: при следствии, произведенном на месте на сих днях членом консистории, ни одна душа не оговорила меня, и доносчик ничего не доказал, все прихожане отозвались обо мне в похвальных выражениях, особенно в том отношении, что до моего поступления на Сыпаново они редко исповедались, а ныне все они причащаются. Напротив о доносчике 8 человек показало свидетелей, что он по чрезвычайным домогательствам при браках снимает халаты (в этом мой дьяк доносил на меня), пьянствует, пьяный бьет прихожан по кабакам, валяется по дорогам, ворует, а один показал, что он по этому делу склонил его против меня к клевете».[г] В том же письме: «После разгрома понемногу принимаюсь за ученые дела; давно столь счастливо я не работал, как ныне перед запрещением. Судите: в 4 месяца кончил вчерне Словарь бывших дух. писателей и, кажется, довольно счастливо».

В январе 1840 г. получено письмо от И.М. Снегирева, из которого можно судить о хлопотах по делу: «По письмам вашим, я употребил все зависящие от меня средства; не знаю только, успел ли. Недавно я писал к вашему преосвященному через одну близкую к нему особу. Сердечно жалею о тяжких испытаниях, коим вы подверглись; молю Господа сил, чтобы он печаль вашу обратил на радость и уничтожил ковы и козни врагов. Полагаю, что дело ваше объяснено г. обер-прокурору и В.А. Жуковскому. К А.Н.М[уравьеву], вероятно, вы сами относились. Как скоро получу что-либо положительное, вас уведомлю. Письмо ваше я читал г. помощнику попечителя, который принял в вашей судьбе искреннее участие».[д]

Однако и в мае 1840 г. испытания все еще продолжаются: «Мои обстоятельства все по-прежнему; по письму А.Н.М.[е] после долговременных справок проволок и разных отказов мне около февраля разрешены узы. Хотя по указанию В.[ж] Я должен служить без дохода, но я утешался, по крайней мере, тем, что оковы облегчены, но эта ослаба была минутная.

В марте из св. Синода потребован ответ для доклада обер-прокурору для двора по заступлению В. А.Ж.[з] о том, почему я запрещен и служу ли я. Это опять возбудило прежнее стремление. Узы снова на меня наложены по тому случаю, что следователь, записной мой недруг, назначенный В[ладимиром] безотводно, наехал на следствие, выждав время, как я был в Костроме по письменному увольнению от благочинного. Что же! - мне запрещена даже ряска, а благочинный отрешен; это меня вынудило с подробным описанием всех обстоятельств просить обер-прокурора. Не знаю, что и будет! В преданности воле Божией столько же я спокоен душою, как и в лучшие дни моей жизни, находя единственное утешение в книгах. <.. .> с октября я не получаю ни копейки из законоучительского жалования, <.. .> близ года я не получаю дохода, кроме выданных около февраля 6 рублей; подавал об этом три прошения, но ни гласа, ни послушания!».[и]

И в августе 1840 г. дело продолжается: «Кроме устного приказания не давать мне ни копейки дохода, в мае последовал указ лишить меня всей земли, сенокоса и пашни, а в июне на мое место определен другой священник, не дождавшись решения дела. Но правосудие свят. Синода обратило на это внимание, по возвращении скоро жду указа».[к]

И.М. Снегирев постоянно поддерживает своего корреспондента и сочлена по обществу: «Не перестаю молить Бога, чтоб тяжкие испытания ваши кончились в благое и чтоб вы в них почерпнули новые силы и новые назидания к пользе своей и других. С удовольствием замечаю участие благонамеренных людей в вашем жребии и между прочим А.Н.М., который сказал мне, что С. С.[л] обратил на вас внимание и сделает свои замечания вашему Вольдемару. Сей последний, по поводу отношения к нему Г. Г.[м] касательно вашей службы, сообщил еще целую тетрадь всех изветов на вас, где много и забавного. Какое бедствие в человечестве ябедничество и страсть тягаться! ни себе, ни другим не дает житья и покоя».[н]

Подробности разбирательства дела в Святейшем Синоде М.Я. Диев описал в своих воспоминаниях.[о] Приведем оттуда лишь несколько выдержек: «7 Мая 1840 г. письменною просьбою с приложением статьи "Изъяснение правды", я просил обер-прокурора о защите, вследствие чего 18 Сентября, именно в тот день, в который за год в 1839 году Владимир наложил на меня запрещение священнослужения, последовал указ Святейшегого Синода следующего содержания: "Священник Диев просит, во-первых, о разрешении ему священно-служения с позволением служить при Сыпановой церкви, во-вторых, об удовлетворении его доходами, удерживаемыми у него по случаю запрещения его в служении, в-третьих, об устранении протоиерея Кандорского от производства следствия по доносу диакона Ремизова, в-четвертых, чтобы к совокупному с сим доносом исследованию принято было черновое прошение, писаное рукою Ремизова на место Диева священником, как доказательство происков, и, наконец, в-пятых, об увольнении его на два месяца в С.-Петербург для пользования от болезни. По соображении таковых просьб священника Диева с доставленными сведениями из дел о священнике Диеве Святейший Синод находит, что донос, по поводу коего Диев состоит под запрещением, заключает в себе разные предметы, и потому на основании Свода Законов тома 10, ст. 1672, не следовало бы и принимать оный в действие; между тем начальным исследованием по тому доносу никаким обвинением на священника Диева не выведено, а дела, прежде касавшиеся до него, не заключают в себе особой важности, как то видно из существа и самых изысканий по тем делам положенных. Что же касается до производящихся ныне трех об нем дел, то оные не получили окончания, следовательно, на них нельзя основывать никаких обвинений. Вообще по справке о Диеве нельзя решительно заключить о том, чтобы он был человек дурных свойств, а напротив, представленный им при прошении опыт собственно его сочинения обнаруживает в нем похвальную склонность к ученым трудам».

Далее идет подробное предписание преосвященному Костромскому, которое тот не торопился исполнить. «В продолжении этого времени священник, определенный на мое место, приступил к постройке дома на Сыпанове, поместив его на дороге, ведущей к моему дому, так что мне не осталось выхода опричь болота, расстилающегося под моими окнами. Когда, получив из Петербурга извещение о Синодальном указе, я удерживал Якова Никольского (так прозывался мой претендент), то он просил двоюродного своего брата, инспектора Семинарии, его с малолетства воспитавшего, чтобы об этом доложил владыке. Преосвященный сказал: "Да, есть об этом указ из Синода, но я не допущу Диева до Сыпанова, а Никольский строился бы; в противном случае я заплачу ему за ущерб". В самом деле, владыка по получении указа, представил в Синод возражение, где, написав на меня ни денную, ни небесную, выписал из Кормчей правила, что мне разрешать священнослужение не следовало. <...> Святейший Синод, получив возражение владыки, на третий же день строжайше предписал о немедленном исполнении указа от 18 Сентября. Вследствие чего я в первых числах Октября и был введен в прежнюю должность на Сыпанове».