E. E. ГОЛУБИНСКИЙ

(Некролог)

7-го января текущего года* скончался в Сергиевском посаде Евгений Евсигнеевич Голубинский. Крупный ученый и редкий человек сошел в могилу. И пред этой могилой наша мысль останавливается не на бренности человеческого существа и мимолетности нашего личного существования, а на величии и непреходящем значении самоотверженного умственного труда и нравственного подвига.

I

Е. Е. Голубинский родился 28-го февраля 1834 г. в селе Матвееве Кологривского уезда Костромской губернии в семье священника Евсигнея Федоровича Пескова. Фамилию «Голубинский» он получил от отца при определении в училище в честь знаменитого земляка своего Ф. А. Голубинского, а может быть, брата его Евгения, школьного товарища о. Евсигнея. Детство Голубинского не было счастливо: 8-ми лет он лишился матери и остался на попечении кухарки «бабушки Аксиньи» вместе с младшим братом и сестрой. Отец мало заботился о воспитании детей, и Голубинский был почти предоставлен самому себе. Смерть матери сильно повлияла на мальчика: из резвого он сделался замкнутым и нелюдимым, начал чуждаться сверстников и игр; стал глядеть исподлобья, за что в училище ему дали прозвище «медведь». Нелюдимость и замкнутость сделались чертою его характера: Голубинский всегда долго привыкал к людям и тяготился новыми людьми. Кологривский уезд до последнего времени был медвежьим углом, и детство будущего историка протекло в некультурной среде, на лоне природы. А матвеевское духовенство не было культурнее, чем народ. Голубинский живо вспоминал и передавал с большим юмором о безмерном пьянстве, о том, как куролесили священники, о баталиях, происходивших между членами матвеевского причта, среди которого о. Евсигней не являлся исключением. Но духовенство с. Матвеева жило безбедно, даже зажиточно и не было особенно принижено: повытчика духовного правления, взяточника и ханжу, однажды оно подвергло дружному осмеянию и издевательству. При таких условиях в связи, конечно, с соответствующими природными задатками, воспитался крепкий характер Голубинского: простота и прямота его, свобода от светских условностей, которые делают людей так похожими друг на друга, наконец, независимость. Он познакомился в детстве с отрицательными сторонами духовного быта и на всю жизнь вынес отвращение к пьянству.

Девяти лет (великим постом 1843 г.) Голубинского отвезли в духовное училище. С тяжелым чувством вспоминал он Солигаличскую бурсу, ужасы и дикость ее педагогии. Особенной жестокостью отличался смотритель, к тому же страшный взяточник. Он положительно истязал учеников, — давал по 100, по 200 лоз. Несколько снисходительнее были учителя. «Сечение было так обычно и часто, что мы не чувствовали нисколько его унизительности, воспоминает Голубинский. Единственно, с чем мы считались, это боль. Сечения боялись, — и мы спали спокойно только одну ночь в неделю — ночь под воскресенье». Голубинский учился очень хорошо и не шалил; один учитель предсказал, что он будет «большой человек». Но будущего большого человека все-таки высекли четыре раза… Учебных пособий почти не существовало, и на класс географии вместо глобуса приносилась картошка.

Костромская семинария, в которую перешел из училища Голубинский, была сравнительно в лучшем состоянии: старая бурса отходила в область предания; сечения уже не было; семинарию переодели из тулупов в шинели.

В 1854 г. из семинарии на казенный счет послали его в Московскую духовную академию. Здесь Голубинский обнаружил прежде всего необычайное трудолюбие и настойчивость. Из семинарии он приехал с некоторым знанием французского языка и совершенно не зная по-немецки. Но увидав, что без языков нельзя учиться в академии, а немецкий язык прямо необходим, он засел за изучение обоих языков и к святкам первого же года своим «невставанным сидением» достиг того, что довольно свободно начал читать и по-немецки и по-французски. От постановки академического преподавания Голубинский не был в восторге. «Изучение наук в академии, говорит он, было чрезвычайно поверхностное или ничтожное». Лекций почти не слушали, на экзаменах отвечали по подмеченным билетам. Очень усердно занимались только писанием сочинений. И по этим академическим сочинениям определились впервые основные дарования Голубинского. Философия ему не давалась. Сочинения по этой науке, по отзывам трех преподавателей, были не блестящи. И сам Е. Е. вспоминает, что он «представлял из себя философа, у которого ум заходит за разум и темнота в голове». Гораздо удачнее оказались его работы по словесности, расколу, истории. Преподаватели отмечали в студенте Голубинском «замечательную способность мыслить и писать», «свежесть мысли, зрелость суждений и сжатость языка», «язык живой», даже «излишнюю живость изложения».

В год поступления Е. Е. Голубинского в академию помер философ Ф. А. Голубинский, этот представитель старой умозрительной академии, и первое место среди академической братии по своему научному и моральному влиянию занял знаменитый историк церкви A. В. Горский. Он был земляк Голубинского — костромич, и это сближало их. Уезжая в Кострому к родителям на Рождество и вакации, Горский оставлял земляка домовничать в своей квартире. В эти домовниченья Голубинский обычно выкуривал весь табак Горского «до волоти», рылся в его библиотеке и читал книги, которые не выдавались тогда студентам, между прочим во французских переводах Гиббона Историю упадка и разрушения Византийской империи и Прокопия Кесарийского Тайную историю Юстиниана и Феодоры. Курсовое сочинение Голубинский пишет A. В. Горскому. Тема «Об образе действования православных государей греко-римских в IV, V и IV вв. в пользу церкви против еретиков и раскольников» дана была из Синода, — тогда интересовались вопросами о мерах против раскола. Горский дал эту тему Голубинскому, и хотя она была ему противна по самому содержанию своему, однако пришлось писать, потому что отказываться от задаваемых тем в то время не полагалось. Лучшие сочинения представлялись тогда митрополиту Филарету в виде исправленном, a нередко заново переделанном профессором. И Горскому самому пришлось много исправить работу Голубинского по вкусу Филарета, «и везде, где встречается полицейское красноречие о благодетельности мер против еретиков и раскольников, оно принадлежит Горскому». Красноречивое вступление принадлежит, например, его перу. В 1859 г. Голубинский получил за это сочинение степень магистра богословия, и по требованию из Синода, к неудовольствию автора, оно было напечатано в Прибавлениях к Творениям св. отцов 1859 г. (кн. 18).

После недолгой службы в Вифанской семинарии (преподавателем риторики и немецкого языка) 12-го января 1861 г. Голубинский был назначен бакалавром Московской академии по кафедре истории русской церкви, где прослужил почти 35 лет (до 26-го июля 1895 г.). Этому назначению содействовал, вероятно, A. В. Горский.

Здесь следует сказать о влиянии Горского на своего ученика. Голубинский очень высоко ценил своего учителя: ему по справедливости отводил он первое место в академии, соревновал ему в научном труде. «Утомишься бывало,— говорит Голубинский, — над составлением лекций, выйдешь в сад прогуляться; смотришь иногда: в бакалаврском корпусе все огни потушены, только у A. В. Горского светится огонек, так что огонек этот одушевлял бывало». Но Голубинский энергично отрицал влияние на себя со стороны своего учителя: указывал на то, что плохо слушал лекции знаменитого профессора, что в разработке своего предмета пошел дальше, чем хотелось это Горскому, даже пугал его «слишком резкими отзывами и решительными выводами». «Мы с A. В—чем, говорит Голубинский, были два человека разных направлений: он был консерватор, девизом которому служил девиз митрополита Филарета: “благоразумие и осторожность”. Я, напротив, был либералом, который все подвергал строгой критике — принимал только то, что выдерживало критику, и отвергал то, что ее не выдерживало, без всяких рассуждений о том, благоразумно это или нет». Поэтому Голубинский избегал ученых бесед с своим наставником, таил от него свои воззрения и тем огорчал чувствительного A. В—ча. Но интересно, что другие со стороны считали Голубинского естественным продолжателем научного направления Горского. Вот характерный случай. Первый том своей Истории Голубинский хотел посвятить Горскому, так как «его самоотверженная преданность науке и его без всякой риторики, a по самой истине неусыпное трудолюбие воодушевляли... и вызывали... на подражание и соревнование». Но далее историк оговаривается, что, будучи учеником A. В. Горского, он не был «продолжателем его идей, взглядов и мнений и вообще направления». Однако это посвящение очень не понравилось Викторову, также ученику Горского: он сильно обиделся за Горского, от которого Голубинский будто бы отрекался, осыпал его жестокой бранью, и посвящение это не увидало света. И мне кажется, Голубинский не совсем прав, отрицая влияние Горского. Горский создал в академии известную научную атмосферу: на первое место в ряду богословских наук он поставил историю церкви, в изучение которой под влиянием немецких ученых ввел критический метод. Эта атмосфера, несомненно, влияла бессознательно даже на людей, стоявших дальше от A. В. Горского, чем Голубинский, писавший ему курсовое сочинение. Голубинский пошел дальше в своих выводах и суждениях, — это верно. Но дальше пошел он именно по той дороге, на которую вывела его прямо или косвенно рука Горского, ведшего за собой всю академию. Было некоторое отличие в направлениях того и другого, но не настолько резкое, и обусловленное тем, что они являлись людьми разных поколений: Голубинский принадлежал к более молодому поколению, менее испытавшему тяжелую руку митрополита Филарета. Он таил свои взгляды, не сообщал Горскому о своих работах. Но замечательно: когда он издал свой Краткий очерк истории славянских церквей, то его без всяких оговорок приветствовал A. В. Горский — лучшее доказательство в пользу того, что Голубинский был продолжателем дела своего учителя. Голубинский говаривал: «Если бы послать Филарету на тот свет мою «Историю русской церкви», то он пришел бы в истинную ярость, a А. В. Горский непременно бы расплакался». Но кто знает? Может быть, Горский, если бы только дожил, отнесся бы к Истории Голубинского с тем же одобрением, как и к Краткому очерку.

II

История русской церкви не принадлежит к числу разработанных наук, особенно если взять 60-е годы, в которые начал свою академическую службу Голубинский. Самое содержание науки не было выяснено, не удовлетворяло его. Поэтому с самого начала он стал обрабатывать Историю русской церкви по своему свободно-критически, не взирая на то, что условия, в которых жила тогда академия, не благоприятствовали такому направлению в разработке церковной истории. Самостоятельная переработка науки, мало развитой, требовала от Голубинского большого напряжения сил, в полном смысле подвига, затвора в ученом кабинете и неисходного жительства. Довольно сказать, что в продолжение академической службы он был всего три раза в званых гостях и четвертый на свадьбе родственника. Особенно было трудно сначала. «Я работал, — вспоминает Голубинский, — над составлением недельной лекции напролет всю неделю, не переводя духа и не покладая рук и, можно сказать, денно-нощно, так как в значительной степени не досыпал ночей. Вообще это срочное изготовление лекций для чтения в продолжение двух лет было для меня трудом чрезвычайно тяжелым и утомило и истомило меня до крайности». И несмотря на то, что Голубинский был всегда оригинален и самобытен, что его лекции представляли новое слово, он никогда не был популярным профессором: его аудиторию не переполняли и даже не наполняли студенты. Голубинский не владел талантом оратора, не говорил лекции, а читал по тетрадке, и читал не очень искусно. А сверх того, и это по-моему главное, он не отличал в своем лице ученого от профессора и аудитории от читающей его исследования публики. Он читал ей ту же критику материалов, пред ее глазами производил те же разрушительные операции над свидетельствами нашей древности и над установившимися в науке взглядами. Он не давал в собственном смысле курса, не делал широких обобщений, которые увлекают молодые умы. Может быть, профессор переоценивал свою аудиторию, желая приобщить ее к своей специальной научной работе, может быть, просто не хотел или не умел учитывать впечатления. Дешевой популярности он не искал никогда и, по его выражению, «считал недостойным порядочного ученого и порядочного профессора зазывать на лекции балаганным способом». Но аудитория, надо сознаться в этом, его не ценила: желающих его слушать было почти так же мало, как мало желающих серьезно изучать его науку.

Голубинский славен не как профессор, а как ученый.

В дни юности своей он дал обет написать и напечатать не позднее, как через 35 лет службы, Историю русской церкви до учреждения Синода. Но ранее этого, в качестве введения в русскую церковную историю, он решил написать два сочинения из истории славянских церквей. В 1867 г. окончено было исследование «Константин и Мефодий, апостолы славянские», которое после лестного отзыва Срезневского было удостоено (в 1869 г.) полной Уваровской премии. Этот труд «не мог быть напечатан по тогдашним цензурным условиям» и до сих пор остается в рукописи. В 1871 г. Голубинский издал «Краткий очерк истории православных церквей — болгарской, сербской и румынской», который доныне не потерял своего значения, не заменен никаким другим трудом. Но книжное изучение истории церквей Востока не удовлетворяло исследователя, и он стал проситься в научную командировку. Эта командировка, первая из Московской академии, была дана Голубинскому, и в июне 1872 г. он отправился в Грецию и славянские земли «для ближайшего ознакомления с внутренним бытом современной и памятниками исторической жизни православных церквей греческой и славянской». В своем полуторагодовом ученом путешествии Голубинский посетил, кроме южных и западных славянских земель, Грецию, Иерусалим и Италию и возвратился обогащенный личными наблюдениями над современной церковной жизнью и бытом православного Востока, непосредственным знакомством с памятниками христианского искусства и книгами греческих и славянских авторов.

По возвращении из путешествия он усиленно работал над первым томом своей Истории русской церкви. В 1880 г. было издано начало его Истории — 1-я половина I тома (христианство до Владимира, крещение Руси, управление, просвещение). 16-го декабря 1880 г. Голубинский защищал ее на степень доктора богословия. Встречена была История с большим сочувствием в ученом мире и в читающей публике: увенчана Академией Наук полной Уваровской премией[1] и быстро раскуплена. Успех ее понятен: это была первая критически-свободно написанная история нашей церкви (если не считать старую Историю митр. Платона, потерпевшую, как известно, сокращения при втором издании), совершенно оригинальная и по методу и по выводам. Били в глаза разрушенные критикой Голубинского — сказание о путешествии апостола Андрея, летописная повесть о крещении Владимира, карамзинская теория о просвещенности домонгольской Руси, подлинность княжеских уставов; подкупали читателя прямые и смелые суждения о современном состоянии нашей церкви. Но История, естественно, не понравилась в церковных сферах. Член учебного комитета протоиерей Парвов, которому было поручено рассмотрение книги, трудолюбиво выбрал и выписал из нее все места публицистически-либерального свойства и представил их в Синод. И только благодаря настойчивым представлениям митрополита Макария Голубинский был утвержден Св. Синодом (5-го июня 1881 г.) в степени доктора богословия. В синодальном указе по этому поводу ставилось на вид совету академии, что общее направление Истории Голубинского не вполне соответствовало духу учения и достоинству православной церкви. Еще в конце 1880 г. вышла 2-я половина I тома главным образом церковно-археологического содержания (о храмах, богослужении, монашестве, религиозном состоянии народа киевского периода).

I том Истории Голубинского своим появлением в свет до некоторой степени обязан просвещенному покровительству митрополита Макария. Об этом всего лучше передать словами самого Голубинского из ненапечатанного посвящения II тома Истории.

«…Настоящий второй том Истории считаю своим долгом посвятить памяти высокопреосвященного Макария.

Высокопреосвященный Макарий есть один из знаменитейших наших духовных ученых и один из самых славных наших меценатов или благотворителей и поощрителей науки и духовной и светской. Но его отношения ко мне, которые заставляют меня посвятить его памяти настоящий том Истории, свидетельствуют о том, что вместе с другими качествами и достоинствами он отличался истинно высоким благородством души. Гораций сказал о писателях, что они представляют собою genus irritabile, наш Пушкин назвал их сословие цехом щекотливым, а без Горация и без Пушкина всем известно, что они суть люди по преимуществу самолюбивые. Но среди рода раздражительного, в цехе щекотливом и между людьми по преимуществу самолюбивыми, высокопреосвященный Макарий составлял редкое и достойнейшее исключение, быв способен не только не воспылать гневом против человека, дерзавшего выступить до некоторой степени соперником ему, но и быть к этому человеку крайне благосклонным и прямо помогать и покровительствовать ему.

Приготовив к печати первый том Истории, я стал перед вопросом: где взять денег на печатание, которых я вовсе не имел. Единственное лицо, к которому я мог обратиться с просьбой о ссуде денег, не прибегая к унизительным просьбам и поклонам (и сознавая некоторое нравственное право просить их), был митрополит московский с его перервинскими суммами, каковым митрополитом в данное время был именно высокопреосвященный Макарий (ставший митрополитом московским с 8-го апреля 1879 г.). Когда я сообщил о своем намерении обратиться к преосв. Макарию с просьбой о ссуде денег кое-кому из своих академических: то мне выразили крайнее удивление и говорили со смехом: “поди-ка, сунься, он тебе задаст”. Было и ближайшее основание говорить это: в виде некоторой пробы и в виде некоторого, так сказать, заявления о себе ученому миру, в 1876 году я напечатал в Журнале Министерства Народного Просвещения главу из Истории: о христианстве в России до св. Владимира, и ходили слухи, что преосв. Макарий отзывался о моей пробе очень неблагосклонно.

Но так как кроме митрополита обращаться за деньгами мне было совершенно не к кому: то несмотря ни на какие худые пророчества и предзнаменования, я решил обратиться… Приехав в Москву, я остановился на сей раз у преосв. Алексия (бывшего профессора А. Ф. Лаврова)… Узнав о причине приезда, т. е. что я приехал просить у митрополита денег в заем на печатание Истории, преосв. Алексий рассмеялся и с словами: “ну, гусь” — сомнительно покачал головой и сделал гримасу, которая говорила то же, что говорили мне в академии, т. е. “поди, сунься, он тебе покажет деньги”. На сомнения преосв. Алексия я ответил, что кроме митрополита мне не у кого более просить денег, и что если он не даст, тогда и делу конец, — и попросил его ссудить меня лошадью. Понятно, что я ехал к преосв. Макарию не с совершенно полною надеждою и не с особенно спокойными чувствами. Приезжаю в Черкизово и введенный в приемную комнату митрополита жду с трепетом, что будет… и было то, что выходит преосв. Макарий, принимает меня необыкновенно любезно и с величайшей готовностью изъявляет согласие удовлетворить моей просьбе, при чем, поручая мне написать формальную бумагу на его имя, предоставляет мне назначить условия займа, какие я сам найду для себя удобными, и говорит, что он положит резолюцию на бумаге, не читав ее. Я вышел или, лучше сказать, выскочил от владыки и летел к преосв. Алексию на Саввинское подворье не помня себя. Когда на вопрос преосвященного: “ну, что” — я рассказал ему, как принял меня владыка и как отнесся к моей просьбе, он, можно сказать, весь превратился в удивление и изумление…

Иные могут думать и говорить, что не Бог-де знает какая важность, что преосв. Макарий дал тебе денег в заем на печатание Истории. Но должны они понять, что действительная большая важность, если никто из людей, составлявших по отношению к преосвященному Макарию круг людей, так сказать, сведущих, не верил и не ожидал, чтобы он встретил мою просьбу так, как он ее встретил. По отношению к другому митрополиту было бы не особенно важно, что он дал профессору академии денег в займы… Но совсем другое дело по отношению к преосв. Макарию, ссудившему деньгами именно меня и именно на известную потребность. Я написал и собрался печатать свою Историю русской церкви в то время, как он печатал свою Историю русской церкви. Само собою предполагается, что при этом я имел в виду до той или до другой степени исправлять и дополнять его, ибо иначе зачем бы и для какого смысла я стал бы и печатать свою Историю, и во всяком случае я выступал с своей Историей как бы его соперником. Так вот, я... обратился к нему с просьбой о ссуждении меня деньгами для напечатания этой, до некоторой степени против него написанной, книги. От человека обыкновенных качеств души надлежало ожидать, как все и ожидали от преосв. Макария, что он встретит явившегося соперника себе если не с открытым, то с скрытым гневом и откажет ему в средствах печататься если не грубо, то как-нибудь благовидно. Но преосв. Макарий не поступил так, как ожидали, а напротив поступил так, как вовсе не ожидали, и сие несомненным образом свидетельствует, что он был качеств души далеко не совсем обыкновенных. Он был способен и имел готовность жертвовать своим личным самолюбием пользе науки: не отрицая возможности того, что я до некоторой степени дополняю его Историю, он встретил меня не как дерзкого человека, выступающего соперником ему, а как желаемого себе сотрудника. Не знаю, может ли высокопреосвященный Макарий быть ставим на одной степени с митр. Платоном: но его поведение по отношению ко мне истинно напоминает сего последнего...

Не ограничиваясь тем, что ссудил меня средствами напечатать мою Историю (т. е. первый ее том), что для меня было весьма важно и в том отношении, что цензор книги (ректор академии С. К. Смирнов), видя благосклонность ко мне митрополита, и сам стал благосклонным, высокопреосвященный Макарий явился моим защитником, когда угрожала мне неприятность не получить за мою Историю доктора богословия и следовательно — не получить в академии звания ординарного профессора. (А когда я явился к нему, чтобы благодарить его, он наговорил мне столько комплиментов, что привел меня в совершенное смущение.)

Вообще, отношения ко мне высокопреосвященного Макария по поводу моей Истории русской церкви таковы, что только от всей души и от всего сердца я могу восклицать: да будет благословенна его память!»

Неутомимо работая, Голубинский скоро приготовил к печати и первую половину II тома, содержащую биографии и обзор деятельности русских митрополитов с нашествия монголов, кончая митр. Макарием, современником Грозного. Но просвещенного защитника труда Голубинского в то время не было в живых. Поэтому II том появляется в печати спустя 19 лет после первого: «промежуток годов такой, говорит Голубинский, что, быв во время печатания первого тома человеком зрелых лет, печатаю второй том седым стариком». Эти годы в жизни нашего покойного историка были наиболее тяжелыми. Еще по поводу первых очерков из Истории, появившихся, как известно, в Журн. Мин. Нар. Просв. 1876 г., сведущие люди говорили Голубинскому: «Пожалуй, вас попросят выйти из академии». Голубинский ответил: «Если попросят, то я, конечно, ее оставлю». Но, к счастью, это предсказание не сбылось. Голубинского обвиняли в том, будто, критикуя летописную повесть о крещении Владимира, он снимает с св. Владимира венец славы, которым он украшается, низводит его с того высокого пьедестала, на котором он стоит, и будто отнимает у него титло равноапостола. Победоносцеву не нравилась особенно критика летописного сказания о путешествии ап. Андрея, и Голубинский стал опальным профессором. В августе 1883 г. исполнялось 25-летие его ученой деятельности. Задумали в академии отпраздновать этот юбилей, составили адрес; но адрес не подписали два профессора: Субботин и Касицын. Узнает об этом какими-то путями Победоносцев и письмом из Москвы на имя ректора академии запрещает «демонстрацию с адресами профессору Голубинскому», «тенденциозное торжество с опубликованием подробностей оного и адресов в газетах».

Цензура, даже академическая, была строга к Голубинскому. С 1893 г. он начал было печатать в Богословском Вестнике очерками II том Истории, но печатание споткнулось на митрополите Алексие. Ректор Антоний разрешил статью, но сказал, что она может повлечь закрытие журнала, и Голубинский не захотел подвергать риску академический журнал. Несколько исправив наиболее сомнительное место в повествовании о митрополите Алексие [1], Голубинский делает новую попытку печатать очерк через несколько лет и при другом ректоре, но опять неудачно.

Духовная цензура внеакадемическая была еще строже к Голубинскому. Московская духовная цензура не пропустила для Православного Обозрения его труд «К нашей полемике с старообрядцами». Его удалось напечатать в Богословском Вестнике 1892 г. Дополнив работу, Голубинский делает попытку получить разрешение петербургской духовной цензуры на переиздание книги. Но петербургская цензура, несмотря на хлопоты знакомых автора, не решилась пропустить книгу, так как на нее часто ссылались старообрядцы в своих беседах с миссионерами [1]. Только в 1900 г., благодаря содействию Общества Истории и Древностей Российских, a главным образом ученика Е. Е—ча С. А. Белокурова, II том Истории (1 половина) появляется в печати в Чтениях Общества (1 книга). У Голубинского нашелся опять петербургский доброжелатель, который уже добровольно подсунул вышедшую книгу Истории Победоносцеву, уезжавшему на лето за границу. Но результаты вышли неожиданные. Ознакомившись с книгой, Победоносцев вдруг сделался защитником Истории Голубинского. Он прислал сочувственное письмо в Общество Истории на имя Е. В. Барсова, советуя продолжать печатание в Чтениях капитального труда нашего историка. Этого было достаточно, чтобы санкционировать достоинство труда и навсегда снять с него опалу. Синодские Церковные Ведомости ранее не соглашались напечатать даже объявления о выходе новой книги Голубинского и не принимали рецензий на нее. Теперь, после сочувственного отзыва всесильного обер-прокурора, о трудах Голубинского в официальном синодальном органе печатаются и объявления и хвалебные рецензии [2].

Не видя препятствий, Голубинский энергично принялся за переиздание почти распроданных двух первых полутомов своей Истории и выпустил их в Чтениях Общества Истории и Древностей Российских 1901 г. (кн. 3) и 1904 г. (книги 2 и 3) в исправленном и дополненном виде. Продолжить печатание 2 половины II тома Е. Е-чу не удалось: она была не совсем готова к печати (переписана только на половину), большая глава о монашестве осталась в черновом виде, а последний отдел — о вере, нравственности и религиозности народа в Московский период и не написан; а не совсем была готова потому, что строгость цензуры и косые взгляды сверху парализовали энергию ученого, вселили ему мысль, что пиши не пиши, все равно не дадут напечатать. Переиздав начальные книги Истории, Голубинский взялся было доканчивать обработкой дальнейший (четвертый) полутом, но почувствовал, что силы его уже ослабели — ему исполнилось 70 лет, после которых, как известно, начинаются труд и болезнь [1]. Так Голубинский и не выполнил своего обета — написать Историю русской церкви до учреждения Синода. Но он ли виноват в этом?!

Сидя у моря и ожидая погоды, то есть дожидаясь возможности печатать продолжение своей Истории, Голубинский выпустил ряд других работ: «История канонизации русских святых» двумя изданиями (в Богослов. Вестн. июнь—сент. 1894 г. и Чт. Общ. И. и Др. 1903 г. кн. 1); «К нашей полемике с старообрядцами» также двумя изданиями (Богослов. Вестн. 1892 г. и Чт. Общ. И. и Др. 1905 г. кн. 3); «Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая лавра». (Книга написана к 500-летнему юбилею со дня смерти преп. Сергия (1892 г.); в 1909 г. под наблюдением С. А. Белокурова издана второй раз в Чт. Общ. Ист. и Древностей (книги 2 и 3). В 1906 г. Е. Е. издал труд (опять в Чтениях Общества Ист. и Др., кн. 2), о котором давно мечтал — большой церковно-археологический атлас, который служит приложением к Истории — второй половине I-го тома, археологической по содержанию [1].

Научные заслуги Голубинского давно были оценены в ученом мире, — он избирался членом целого ряда ученых обществ и учреждений [1]. 30-го ноября 1902 г. он единогласно избран был ординарным академиком Императорской Академии Наук — это первый и пока единственный выбор в академики из профессоров духовных академий.

Избрание в ординарные академики подняло дух Голубинского: это была совершенно заслуженная награда его трудам, его учености и его мужеству. Теперь он мог беспрепятственно писать и печатать. И в дальнейшие годы, как мы видели, Голубинский переиздает в дополненном виде ряд своих книг и выпускает новую — церковно-археологический атлас. Он работал с такой энергией, как в молодости. Но вскоре ученого постигло великое несчастие: в 1906 г. он потерял зрение и вынужден был прекратить навсегда научные занятия. В 1907—1908 гг. он продиктовал свои Воспоминания пишущему эти строки. Не переставал Голубинский до самой смерти интересоваться жизнью церкви и академии и, говоря откровенно, мало радовался. В продолжение последних пяти лет тихо и одиноко угасал он. Слабела память: он забывал то, что написал сам; жаловался, что, вспомнив какое-нибудь историческое имя, не мог вызвать в своей памяти никаких о нем представлений. Слепота страшно угнетала старца, он желал себе смерти и говорил о ней совершенно спокойно. Это желание он выражал иногда в стихах: «Живу во мраке вечной ночи, и жить недостает мне мочи; молю небесного Отца о дарованьи мне конца»... Конец настал около полуночи 7-го января. Голубинского похоронили на кладбище академии, рядом с его учителем A. В. Горским.

III

Из ученых трудов Е. Е. Голубинского я остановлюсь на одном его главном труде — Истории русской Церкви — доставившем автору широкую и, несомненно, продолжительную известность.

Небольшая по объему первая по времени Краткая церковная российская история митр. Платона, похожая более на летопись, но правдивая и либеральная, как известно, сокращена была митрополитом Филаретом при втором издании. Более обширная и систематическая история русской церкви Филарета Черниговского также вытерпела тяжесть цензурного гнета. Счастливее была в этом отношении История Макария, потому что историк занимал высокое положение и отличался большой осторожностью. Как историк русской церкви, Голубинский является естественным преемником и продолжателем преосв. митр. Макария. 12-томная История покойного иерарха представляет прекрасный сборник церковно-исторического материала, систематически подобранного и живо изложенного: по полноте и новости использованных материалов, в значительной степени и открытых преосв. Макарием, это прочный памятник нашего ученейшего иерарха. Но его труд несвободен от некоторых крупных недостатков, особенно присущих «Введению в Историю русской церкви» и первым томам самой Истории, т. е. тем отделам, которые обрабатывал и Голубинский. Ученому автору не доставало свободной критики в пользовании источниками и в отношении к установившимся историческим теориям и, так сказать, историческим поверьям, a главное к источникам. Последнее сознавал он и сам, когда писал: «критики, побольше критики — вот чего надобно желать нам в истории нашей» (древней духовной) «литературы» (История, V т., 408). Замечал, вероятно, Макарий и то, что являлся он вместо повествователя апологетом и полемистом в некоторых отделах, напр., защищая теорию путешествия по нашей стране ап. Андрея, делая не всегда беспристрастные замечания против раскола в церковно-археологических трактатах. Вероятно, замечая это, в последних томах Истории он освободился от такого крупного для историка недостатка. История Макария не описывает народной жизни, верующей массы, останавливаясь почти исключительно на церковном правительстве. Он делит историю на периоды, а периоды на отделы, соображаясь только с судьбою высшего церковного управления на Руси. Главным принципом деления служит у него идея отношений русской церкви к восточной, еще уже — идея ея внешних отношений к Константинопольскому патриарху. Этою идеею, по его вы-ражению, «проникаются и связуются в одно стройное целое» все отдельные моменты русской церковной истории. Руководясь главным образом этим довольно внешним принципом, Макарий искусственно дробит рассказ по рубрикам, придавая своему изложению маложизненный характер. В жестокой рецензии на Историю Макария Гиляров-Платонов замечал, что труд ученого иерарха имеет всю видимость исторической книги, но он вовсе не История.

На ученом преемнике митр. Макария лежало дать беспристрастную, критическую историю русской церкви и при том историю не только официально-церковную, но и народно-религиозную. И Голубинский выполнил блестяще, по крайней мере, первую задачу и подготовил исполнение второй. После Истории Голубинского труд Макария в соответствующих отделах является уже устаревшим — простым систематическим собранием материала, а не настоящей историей, уступая первенство труду Голубинского.

Специалисты, погрузившиеся в свою работу, из понятного стремления оправдать свою жизнь, придать ей полный смысл и возможно большее значение, склонны обычно преувеличивать достоинства своей специальности, превозносить ее выше всего другого. Голубинский избежал этой ошибки. Свою науку он далеко не превозносит. Имея в виду самый высокий идеал истории, он отлично видел, что история русской церкви не может быть совершенной, что ее невозможно написать так, чтобы церковная жизнь нашего прошлого «восстала пред нами как настоящая во всей своей жизненной живости и во всей своей целостной полноте». Русская церковная история бедна источниками и количественно и качественно. И это сильно затрудняет исследователя. По сравнению Голубинского, он должен превратиться в тряпичника и усердно перебирать и очищать каждый лоскуток, чтобы он мог годиться и пойти на пользу. Русский церковный историк, по его мнению, должен быть прежде всего критиком. Таким и был Голубинский. Он владел свойствами, нужными для историка-критика: свободой мысли и независимостью суждений. Голубинский едва ли знает, что значит быть зависимым в своих суждениях. Назначенный на кафедру мало разработанной науки, он, по собственному признанию, начал изучение предмета с материалов — «обложившись летописями», это затем, чтобы не подпасть влиянию научной литературы. Вместе с тем он не захотел влияния и живых людей науки. Избиравший его A. В. Горский вовсе не ожидал, что он пойдет так далеко в своих суждениях и сначала не сочувствовал своему ученику. Стремление составить обо всем свое собственное независимое суждение побудило Голубинского отправиться в заграничное путешествие. Все это помогло ему стать действительно независимым и оригинальным ученым.

Основная черта его ученого таланта — сила анализа, господствующего над синтезом, сила почти неотразимой критики. Оппонент нашего историка на докторском диспуте Н. И. Субботин так описывал процесс его ученой работы. Вот он подходит к зданию отечественной церковной истории, вооруженный одним орудием разрушения — с тяжелым молотом критики. Остукивая каждый камень этого здания, он многие из них, даже неподвижно лежащие в основании, разбил своим молотом; иные осыпались и раздробились на мелкие камушки, другие совершенно изменили свой вид. После того он брал камни, выдерживавшие пробу, прибавлял к ним свои и слагал их так, чтобы вышло здание. Но здания не выросло. Под неподвижно лежащими краеугольными камнями русской церковной истории здесь разумелись — летописное предание о путешествии ап. Андрея с проповедью по Днепру и Волхову, летописная повесть об обращении и крещении св. Владимира, уставы первых христианских князей. Это говорилось о I полутоме истории. Но то же самое можно сказать и о дальнейших книгах. Правда, подобных боевых вопросов не встречается в дальнейших полутомах истории. Но это обусловливается, может быть, сущностью самих вопросов, менее крупных и важных в здании отечественной церковной истории, а быть может, и сравнительно лучшим решением их в ученой литературе. Автор не переменил своего орудия и остался верен научному методу, раз принятому в работе. Как раньше, так и теперь ученый занят критикой фактов, очисткой и шлифовкой тех мелких камешков, из которых приходится слагать это здание. Как тряпичник, он тщательно собирает лоскуточки известий по источникам, многие выбрасывает за негодностью, другие вычищает от пристрастной окраски самих древних повествователей, которые также были люди и, значит, не всегда смотрели верным взглядом и писали беспристрастной рукой, которые не досказывали или говорили напраслину. Многие известия из далекого прошлого ходят в нашей исторической литературе с готовым комментарием какого-нибудь историка, — не всегда правильным, но прочно приросшим к этому известию. Многие события освещены односторонне или затемнены не совсем удачными домыслами исследователей. Здесь вина уже не древних летописцев и повествователей, a недавних или современных исследователей; виновата в этом и бедность специальной литературы по этому предмету: вследствие редкого появления самостоятельных работ старые суждения и взгляды получают широкое распространение; из специальной литературы они переходят в учебную и популярную, и к ним так привыкает мысль даже специально занимающегося исследователя, что перестает различать границу, где кончается документальное известие и где начинается его научное толкование. Наш историк идет путем свободного исследования первоисточников, и эти приставшие к известиям комментарии, к событиям освещение, после его критического анализа, можно сказать, спадают ветхой чешуей. Только в тех отделах, где прежнее решение вопроса нашему автору представляется правильным, он охотно присоединяется к существующему мнению, оставаясь впрочем самостоятельным, в его частной обработке и аргументации.

Однако нельзя так представлять, будто Голубинский только и делает, что разрушает — обесценивает показания источников, выбрасывает за негодностью суждения исследователей и ничего не создает взамен. Напротив: произведенная им критическая обработка источников содействует выяснению исторической истины. То правда, после его работы показаний стало как будто меньше, но в очищенном виде они сделались теперь прочнее, более надежными опорами для построений. При том же известия, признанные надежными, подвергнуты в исследовании Голубинского всестороннему анализу, который положительно содействует накоплению мелких фактов, конечно, более ценных, чем оставленные за негодностью. И вот путем этих двух методологических приемов — очищения поля зрения от загораживающих истину неверных показаний и накопления новых фактов путем анализа — и создается возможность по отрывкам воспроизводить до некоторой степени наше церковное прошлое. И было бы большою несправедливостью сказать, будто ученый не только не построил, но и не строил здания своей науки, оставив эту творческую работу в наследство своим преемникам. Напротив, он дает образцы превосходных построений по вопросам крупной важности. Но наши источники бедны. Задавая много вопросов своими отрывками-лоскутками такому тонкому аналитику и внимательному исследователю, каков Голубинский, они не дают часто надежных ответов. Вопросы должны остаться без решения, и историк иногда пользуется правом ученого строить гипотезы: ведет, по его выражению, гадательные речи, приподнимает покров недосказов и умолчания. При превосходном знании своей науки и вспомогательных, при осторожности суждений, эти гадательные речи его большей частью очень убедительны. Но случается, что уж никакие средства не помогают приподнять завесу над тем или иным событием; вопросы остаются открытыми. Однако надо благодарить исследователя и за то, что он поставил их. Последующие работники будут теперь считаться с этими вопросами и, может быть, найдут ответы.

При написании Истории своей Голубинский употребил еще один методологический прием, значительно обогативший науку, — именно метод сравнительного изучения истории древней русской церкви с историей византийской церкви. Это требовало огромной подготовки, но у Голубинского она, несомненно, была. Мы уже видели, что он начал свои занятия церковной историей с истории древней восточной церкви, отсюда перешел на церкви славянские и уже наконец обратился к русской церковной истории. В этом он руководился отчасти примером A. В. Горского, принявшего сравнительный метод. Обращаясь к изучению Византии, прежде всего, как человек справедливый, Голубинский оправдывает ее от тяжких обвинений, которые сыпались на нее в то время в таком же изобилии, как теперь похвалы. Обвинения эти он формулирует в следующем виде. «Греки служат для нас в нашей истории козлом отпущения... Народ наш слишком внешне понимает веру, полагая ее главным образом в том, чтобы как можно крепче класть кресты на груди и как можно сильнее бить лбом об пол: византийщина. Священник у нас с трепетом входит в прихожую к своему архиерею и растягивается ему в ноги: византийщина. Дьяконы наши с своими знаменитыми басами вместо раздельной и разумной человеческой речи дают нам наслаждаться бессмысленным ораньем и гуденьем: византийщина. В живописи нашей безобразный тип: византийщина. Одним словом, все у нас, над чем всякий русский порядочный человек должен пожимать плечами, есть византийщина» (Т. I, 1, 319). Но все это, по мысли Голубинского, оказывается неверным. Оказывается, что недостатки русской церкви были чужды Византии и, наоборот, ее собственные недостатки, которых было не мало, были чужды Руси. Максим Грек, явившийся к нам в эпоху наивысшего развития византинизма, оказался у нас на Москве выходцем другого мира. Но несомненно, Византия многосторонне влияла на Русь, и этим можно воспользоваться в интересах науки. Голубинский и воспользовался. Отправляясь от мысли, что русская церковь киевского периода была только митрополией константинопольского патриархата, он предполагает, что многое в русском церковном строе можно объяснить, сравнивая с Византией, что значительные пробелы в отделе о церковном управлении и в истории монашества можно оттуда пополнить. Он превосходно изучает византийскую историю по первоисточникам и, — не преувеличу, если скажу, — создает историю церковного управления в киевский период, которую наши летописи передают в таком скудном отрывочном виде, и раскрывает много темных доселе сторон в истории русского монашества. Пользуясь актами Константинопольской патриархии, он берет из них много любопытных данных, дополняющих биографии и обзор внешней деятельности наших митрополитов монгольского периода. С этим новым светочем в руках — с знанием Византии и церковной жизни славян наш ученый терпеливо исходил все темные и полутемные углы и закоулки нашей начальной церковной истории, перерыл весь хлам материалов. И на свет Божий родилось множество мелких фактов, в установке которых Голубинский неподражаем, выдвинулось много вопросов, которые ожидают своего разрешения, и создалось множество гипотез, ждущих себе подтверждения или опровержения. Многие неясные места памятников получили наиболее вероятное толкование и являются новыми данными в области материалов. Эти мелкие открытия попадаются решительно на каждой странице его Истории, они щедро рассыпаны в многочисленных примечаниях. И все это дорогие материалы для будущего здания русской церковной истории.

Голубинский обращается порой к западной церкви или к позднейшей истории нашей церкви и не мало строит предположений и объясняет явлений ретроспективным путем, от позднейшего к раннейшему. По этому самому историку приходится затрагивать и настоящее. «Говоря о недостатках прошедшего времени, иногда невозможно бывает не захватить до некоторой степени настоящего, по той очень простой причине, что иногда прошедшее еще продолжает более или менее оставаться настоящим. Таким образом, в некоторых случаях историк волей-неволей становится отчасти публицистом». Некоторые желали бы, отдав в распоряжение историка прошедшее, запретить ему трогать настоящее, хотя бы с ущербом для полноты и правильности исторического освещения. «Обязан ли историк подчиняться этому требованию? Если бы он подчинился требованию, то, допуская умолчания, он был бы вынужден кривить своею совестью, а как скоро он дозволит себе это, то история — уже не история. Я с своей стороны держался того мнения, что лучше подвергнуться упрекам людей, предъявляющих к науке ненаучные и вненаучные требования, чем отказаться от обязанности быть историком по искренней совести» (I т., 2 пол., стр. VIII, ad fin.).

Голубинский обсуждает исторические явления при свете общего принципиального взгляда на вопрос — как должно бы быть. У нашего историка есть определенный идеал церковной жизни, церковного строя, добытый путем глубокого изучения древней истории [1].

С ним он и сравнивает минувшую и отчасти настоящую жизнь русской церкви, им и освещает он ее. После этого мы не только видим исторические факты, мы их понимаем и оцениваем [1]. Разумеется, с точки зрения церковного идеала в прошедшем и настоящем нашей церкви много недостатков, которые по искренней совести раскрывает историк. Говоря, например, об епархиальном управлении в древней Руси, он выясняет исторически превращение русских епископов из пастырей в администраторов и тут же описывает наших современных архиереев, как нечто такое, что засажено в губернском городе за 12-ю стеклами и что существует единственно на страх и грозу попам… Он бичует все фальшивое, все казовое. В иерархии отмечает властолюбие, самодурство, деспотизм, роскошь; о белом духовенстве говорит, что в значительной мере это «не пастыри, а пьяные и полупьяные наемники». Монашество наше «до последней степени плохо». В русском благочестии бросаются в глаза бездушная обрядность, ханжество, пустосвятство всякого рода [2]. Осуждая беcпорядки или недостатки в церковной жизни, наш историк говорит с явною горечью и болью, точно это его личное несчастие. Но он не скрывает своей радости, положительно отдыхает на моментах и на лицах отрадных и славных. И он уж умеет похвалить. Припомните его описание личности преп. Сергия, Стефана Пермского или митр. Макария, современника Грозного.

Вообще Голубинский не был холодным и бесстрастным судьей-историком. Он проникнут горячим чувством любви к прошлому Руси. Его интересуют там не официально только важные лица и громкие события, а вся подлинная церковная жизнь. В отделе, например, об управлении он с равной полнотой и добросовестностью описывает положение киевского митрополита и сельской просвирни. Его чувство превращается в глубокую материнскую нежность, когда дело касается судьбы исторических памятников. Ему «жалко и даже до слез жалко», что не сохранились деяния одного собора конца XIII в. при митрополите Максиме. Любя наше прошлое, Голубинский болел о нем. Его не только занимал, он рассказывает, но и положительно мучил вопрос о том, почему мы, русские, до Петра оставались народом не просвещенным, а лишь грамотным. Недостаток же просвещения он справедливо признавал причиною многих церковных нестроений в древней Руси. У этого чувства Голубинского есть специфическая и весьма редкая особенность. Он любит родное прошлое... но странною любовью, любовью научного объективного беспристрастия. Как человек искренний и правдивый, он представляет только одну форму отношения к науке, форму безусловной правдивости и полной откровенности. В нем слишком развита была научная совесть, и интересы науки для него святыня; высказанные им научные положения — его дорогие и глубокие убеждения. Нашего историка возмущают незаслуженные похвалы прошлому, это невежественное самодовольство, покоящееся на принятых на веру основаниях. Намеренная же ложь, заведомое укрывательство горькой правды его приводит в негодование. Тогда он становится резок. Голубинский издал в 1892 г. книгу о преподобном Сергии, и на эту книгу в журнале «Странник» появилась анонимная рецензия, крайне оскорбительная для покойного ученого. Когда этот анонимный враг спрашивал Голубинского: какой науке он служит, наш историк отвечал ему. «История бывает трех родов: тупая, принимающая все, что оставило нам прошлое время с именем исторического материала за чистую монету и поэтому рассказывающая бабьи басни; лгущая, которая не обманывается сама, но обманывает других, которая из разных практических побуждений представляет белое черным и черное белым, хулит достойное похвалы и хвалит достойное порицания и т. д., и настоящая, которая стремится к тому, чтобы по возможности верно и по возможности обстоятельно узнавать прошлое и потом стараться так же верно и обстоятельно воспроизводить его. Предоставляя желающим и произволящим быть сторонниками истории тупой или лгущей, я с своей стороны есмь горячий почитатель истории настоящей». И это правда. История Голубинского не только учит, она воспитывает читателя, создавая в нем доброе, правдивое настроение. В этом отношении она самый лучший труд в нашей литературе, и в настоящий момент, когда русская церковная жизнь задает столько мучительных вопросов, удобнее всего взять за руководство труд нашего историка.

Отдавая должное достоинствам капитального труда покойного учителя, я оскорбил бы его память, если бы превратил его некролог в панегирик и умолчал о недостатках его Истории, которые отмечались не враждебными ему людьми, предъявлявшими ненаучные и вненаучные требования, — считаться с ними, конечно, не следует, — а учеными авторитетами, у которых не имелось оснований быть пристрастными. Строгим критиком Истории Голубинского был покойный В. О. Ключевский, официальный рецензент этого труда. Указывая ряд достоинств труда, делающих его «замечательным явлением нашей исторической литературы» и искупающих его недостатки, отметив, что оригинальные выводы Голубинского, без сомнения, не пройдут бесследно в русской исторической науке и некоторые из них помогут более правильному пониманию того, как возникла и шла в первое время христианская жизнь Руси, Ключевский замечает: «Но между этими выводами найдутся и такие, которые едва ли будут приняты исторической критикой. Это — выводы, составившиеся под исключительным влиянием двух особенностей, которыми в некоторых местах отличается исследование автора: это, во-первых, его наклонность, так сказать, уединять церковно-исторические явления от их обстановки, рассматривать их вне связи с исторической средой, в которой они возникали, и во-вторых — его историко-критический скептицизм, излишняя иногда подозрительность, с которой он относится к источникам нашей истории». В последних словах своих Ключевский разумел, вероятно, уставы князей, подлинность которых и историческую ценность отвергал Голубинский, что потом оспаривал Ключевский на его диспуте. — Покойный византинист Васильевский называет Историю Голубинского «капитальным трудом, задуманным в самых широких размерах и поражающим читателя громадностью начитанности и эрудиции, но иногда также и некоторою своеобычностью приемов исследования, представляющих странное смешение методической критики с каким-то воинственным резонерством» [1]. — Встречаются в Истории крупные ошибки, значительно понижающие ценность целых ее отделов. Такова отмеченная покойным канонистом Павловым ошибка Голубинского относительно так называемого Устава митрополита Георгия (на самом деле ему не принадлежащего), на основании которого покойный историк характеризовал церковно-богослужебные и канонические порядки киевского периода во 2 пол. I тома Истории. — К этому надо прибавить, что История Голубинского уже до некоторой степени устарела: можно отметить ряд новых открытий в области древней письменности, неизвестных Голубинскому; появился ряд работ, исправляющих те или другие части его труда.

Но для нас несомненно следующее. И строгие судьи Голубинского не отрицают выдающихся достоинств труда Голубинского, которые с излишком искупают его недостатки. Труд Голубинского стареет, но несомненно, что работы в области древнерусской истории и письменности в значительной степени теперь опираются на него же, — значит, он сделал свое дело: послужил прогрессу науки; а случается и так, что современные исследователи новым путем и при помощи новых материалов приходят в общем к тем же выводам, что и Голубинский с его «своеобычностью приемов исследования». А это показывает, какой огромный талант, какую историческую прозорливость имел покойный историк. И мы думаем, что еще долго История русской церкви Голубинского останется самым лучшим трудом по этой науке: могут появиться историки ученые и трудолюбивые как Голубинский, но едва ли кто превзойдет его силою критического таланта, и сравняется с ним в самоотверженности и мужестве, прямоте и правдивости — в величии научного подвига.

С. Смирнов.
Журнал Министерства народного просвещения 1912. Новая серия.
Ч. 39. [№ 5]. Май. С. 19—43.

Публикация А. С. Власова.