Краткое описание десятилетия вне свободы старообрядческого епископа Геронтия Петроградского и Тверского

13/IV-1932 г. в 11½ часов ночи неожиданно прибыли члены ОГПУ к моей квартире и срочно потребовали открыть двери. Я спокойно открыл, бывши в одном белье. В этот день на четверг на 1 (14) апреля было Марьино стояние. Богослужение кончилось в 10 часов вечера. Мне 1 (14) апреля был день тезоименитства, нужно дома еще помолиться Ангелу Хранителю и своему святому, а главное – прочитать правило ко св. причащению. Только что кончил правило, а каноны оставил до утра: был в усталости; лег на кровать, не успел заснуть. Слышу – стучат… Полагал, сын или кто из своих, но стук был незнакомый. Когда открыл – отпер – дверь, со мною вместе взошли около 5 человек. Старший из них прочитал ордер. Поручено им сделать обыск и меня арестовать. Я покорно и спокойно, безоговорочно во всем подчинился.

Подобные действия были еще и у суседей. Их арестовано было более 10 человек.

Обыск продолжался до 8 часов утра. Около 5 часов утра явился сын Геннадий Григорьевич. Попросил, как обычно, прощения и благословения, объявил, что и он арестован. Других разговоров не было разрешено. При обыске у меня ничего подозрительного не нашли.

По окончании обыска предложили вежливо-спокойно: взять с собой 2 пары белья, 2 полотенца, мыло и хлеба.

В квартире у меня хлеба не было, попросил у хозяйки внизу, у м. Агриппины. Она дала мне булку белого хлеба, у меня нашлась пачка пиленого сахара, 500 грамм, и печенья – около 100 грамм. Взял часы и денег (было около 100 руб.) и 2 пары очков.

На машине (черный ворон) я был быстро представлен в Шпалерку. Там опять снова обыски, там я увидел много знакомых… Быстро все были размещены, и я оказался в одиночке. Камера была 6–7 квадратных метров, в ней и уборная и кран для умывания, отопление центральное.

Я полагал, что это была какая-то ошибка, не чувствуя за собой никакой вины, и что меня должны через 2–3 дня выпустить, а особенно к воскресенью. Но прошло воскресенье; 5 недель поста и Вербное пришлось пробыть, думая: неужели мне придется и Пасху быть вне свободы? Да, пришлось быть.

В четверг 1 (14) апреля утром дали мне хлеба 400 грамм, а в обед на первое хорошие мясные щи и на второе каша. Все с мясом и с салом.

Я, по случаю Великого поста и так как я мяса уже не ел более 20 лет, от мясной и скоромной пищи отказался. Пришлось пользоваться хлебом и холодной водой и кипятком 2 раза в день. Пришлось обдумать, какое мне должно быть меню. Я решил: пайку хлеба разделить на 2 части: одну на обед, а другую часть на ужин.

Но, чтобы хлеб был спорее, я, разломив надвое, клал его сушить. 100 грамм употреблял с холодной водой – это первое, а на второе еще 100 грамм с кипятком и солью, и тут же и третье – это сахар. Но, так как его было мало, я решил каждый кусочек разбить на 4 части – на 4 дня, а одну четвертую часть еще разделял на две части, на обед и на ужин. Так получилось мое меню очень хорошо.

За все слава Богу! Спросил я, когда будет у меня следователь или допросы и в каком положении я? Ответа не было.

Давно у меня была мысль и желание, чтобы найти время и уединение, чтобы докончить свой пост и затвор пострига. По уставам, после пострига во иночество в особом затворе нужно быть или 40 дней, или 8 дней. 8 дней я отбыл, а за 32 дня считал я себя в долгу.

Вот я, обдумав, и понял, что Сам Бог дал мне эти дни для этого. С первого дня начал я по два правила ежедневно молиться, и больше, но, к сожалению, только поклонами и молитвами. Книг никаких у меня не было. Но некоторые дежурные не позволяли молиться. Я им доказывал, что это моя гимнастика. Немало было с ними спора и пререканий.

Лестовка и крест были отобраны. Из спичек я сделал крестик и на груди и на рубашке огарком спички написал крестики, а лестовку сделал из полотенца: оторвал кромку вдоль и навязал узелков 50 штук – это было поллестовки. Но это изобретение часто отбирали. От полотенца осталась только ленточка. Но было еще одно полотенце в запасе.

Время шло быстро. Прошло пятое воскресенье и Вербное – а я все еще тут. Понял, что, видимо, и Пасху придется тут же быть. На Страстной, вспоминая все песнопения и чтения, – очень было не легко быть лишенным свободы.

О, как приятно было в душе пропеть: «Чертог Твой, Спасе, вижу мой украшен…».

А в четверг великий, пяток и субботу неописуемо рвалась моя душа и сердце – на свободу. Но сознавая, а как раньше християне – еще больше терпели… Да, так, видимо, угодно Богу! За все слава Богу! Вот приходит Пасха. Канон Пасхе я раньше знал на память, стал проверять: двух–трёх тропарей не упомню. Наконец, упомнил, но порядок как бы забыл. «Господи! – взмолился я, – помоги, научи!» Слава Богу! Все вспомнил… Радость была неописуема. Без счета, несколько раз, канон я пропевал в уме и на 18, и на 16 и на 6 – по молебному уставу и по уставу всенощной. Может быть, я этим погрешал, но по 3–4 всенощных пел на день, были совершены и молебствия по нескольку раз на день.

Пасху разговеться мне пришлось очень хорошо. Часть булочки скушал и печенья – по 1–2 штуки на обед и на ужин, ничего не было скоромнаго.

К пасхальному молебну я прилагал и другие – но одни запевы, тропарей не помнил.

Пока был на свободе, я не знал наизусть молитву «Спаси, Боже» и «Владыко многомилостиве», что за всенощной, а там научился. Тем святым, какие указаны в молитвах, я ежедневно стал молиться – как они по порядку указаны. Легко заучил наизусть читать указанные св. молитвы.

Так прошла св. Пасха. Но очень трудно – быть вне свободы, особо в такие великие дни. До отдания я молился, как на Пасхе, – читал и пел канон Пасхе за все, и за молебны и за всенощные.

Но вот неожиданно на Фомино воскресенье ночью, около 2-х часов ночи, вызывает меня следователь в его комнату. Человек очень строгий, крикливый и несдержанный, строго требуя осознания моих проступков и каких-то особых преступлений. Я просил его напомнить – каких, ибо я никаких преступлений не знаю за собой. Выгнал меня в коридор, сказал: «Продумай», – и так было раза два или три. Более часа сидел в коридоре; опять вызывает. Начал писать протокол, даже то, чего я не говорил. Я, прочитавши, зачеркнул не говоренное мною. Он, из себя выходя, закричал, грозя: «Расстреляю!» Я спокойно говорил: «Пожалуйста. Но зачем кричать?» Пришел еще из начальства один человек в комнату. Тогда и он стал скромнее.

Я стал просить о свидании или передаче, у меня начали ноги отекать и в сапоги не входят, и зубы начали качаться все. «Два года продержу в одиночке и никаких передач не разрешу, засажу в карцер», – так положительно он мне заявил. И после долгих споров писания протокола я подписал его после трех-четырех исправлений. Прогнал меня сурово и из комнаты. Придя в камеру, я спросил: «Что это такое – карцер?» Мне объяснили, что там хлеба дают 200 грамм, и без постели и без горячей пищи.

Я решил на Фоминой неделе попробовать, могу ли я пробыть на 200 грамм хлеба и прожить, как в карцере? У меня осталась в запасе одна пайка, 400 грамм хлеба. Я ее высушил на запас для поддержки себя, если попаду в карцер.

После этого допроса и заявления мне от следователя, что «два года продержу в одиночке», мне пришлось еще скромнее и воздержаннее себя вести, а особо в сахаре. Его было очень мало.

После Пасхи, несмотря на устав отменения поклонов, я свой долг старался исполнять; дабы не остаться в долгу, совершал 2–3 правила на день. Уже не 32 дня (какой у меня был долг), но и больше, как примет Бог.

Но очень был обрадован до отдания Пасхи, ежедневно утешая себя пением пасхальнаго канона с прибавлением запевов св. – кому нужно, судя по усердию.

Немало меня смущали кушать мясное, но я не ел – Господь помогал. Оставляли миску со щами и кашу на сутки – обратно сдавал им.

Вот тут неожиданно в углу увидал азбуку перестукивания, и каждый день соседи и мне стучали. Как-то начал учиться. Но дежурный увидал и меня проругал, я решил оставить все это.

Очень высоко было окно в камере, и с козырьком, но я решил посмотреть в окно, что там можно видеть, и я увидал на прогулке некоторых знакомых своих.

Был я в 3-м этаже. Я решил с ними из окна похристосоваться – окно немного было открыто. Опять увидел меня дежурный и опять еще больше проругал, грозя, что и молиться не даст и в карцер посадит. Кончил и это.

В июле еще был допрос, и также с шумом и криком. Объявлено было обвинение по 58 статье, пункт 10 и 11. Я спросил о указанной статье и пунктах, следователь на это ничего не сказал.

В августе еще был допрос о якобы какой-то переписке с заграничными, я все объяснил, что никогда не было. Было мне письмо, требовали адрес и обещали присылать мне посылки. Я категорически отказался. Ответ на письма – в делах, указал и папку. Но он, следователь, видимо, знал все. Этот следователь очень вежливый, и он мне объяснил о статье. Я ему заявил, что обвинение неправильно. Он ответил: «Это дело следователя».

Цинга увеличивалась все более и более. Ноги отекли так, что и в галоши не убирались. Я одну пару белья разорвал на портянки, но, несмотря на это, ноги стали зябнуть. Еженедельно писал заявления. Ответа не было. Часто вызывал врача, но опять бесполезно. Врач обещал дать лекарство, но не дал. Я ему сделал замечание. Он мне сказал: «Тебе нужно не лекарство, а питание». Я ответил, что не дают. Он посоветовал написать начальнику Тюрьмы и сам прописал мне 500 грамм молока и 100 грамм белого хлеба на каждый день.

Три дня было скоромных до Успенского поста. Я молоко употребил, а на Успенский пост отказался, а получал только хлеб, 100 грамм, белый. Зубы еще более начали качаться, на ногах оказались пятна цинги. А лечить нечем.

Когда я написал начальнику, он прибыл в камеру со своим адъютантом. Подробно ему объяснил все. Он обещал разрешить передачу. Я указал даже телефон нашего дома.

Через двое суток, накануне Успения, стучат в окно. Спросили фамилию – оказывается, это передача. Одно место – теплые вещи, а другое (около пуда) – очень хорошая передача. В ней были и свежие помидоры, и рыба, и масло, и сахар.

Накануне Успения я вкусил с особым аппетитом помидор с белым хлебом досыта, а в Успеньев день было полное богатое разговение вместо Пасхи. И потом через неделю тоже и так далее. Через 2 недели зубы окрепли, пятна на ногах пропали, и я хорошо окреп. А за 5 дней до этого зубной врач предложил мне все зубы вытаскать, так как их рукой можно было легко таскать, очень все качались. Через три недели я свободно кушал ими и твердую пищу.

Камера моя была чище всех, и во всем был порядок, меня хвалили начальствующие, и мне очень понравилось быть в одиночке. Один я и помолюсь, и в уме попою. Никто не мешает, и у меня весь день был в работе: два раза уборка камеры и натирка пола и молитва. Очень было хорошо. Слава Богу за все! Два раза в месяц был в бане. Душ. На мытье давали 10 минут. Водили по одному. Если кто встретится, то нужно обращаться лицом к стене, загораживаться, чтобы не смотреть и не видеть. Мыться успевал, но под душем. На прогулку меня не выпускали 5 месяцев, а потом выводили одного на 10 минут. Были случаи: наши увидят, начнут кричать мне в окно – сразу же прекращается прогулка. Когда выходил на прогулку, меня мотало как пьяного, с трудом ходил определенный круг. Кверху смотреть было воспрещено. А если посмотришь кверху, сразу же прекращается и прогулка. Так нередко было.

В конце сентября приходит дежурный в камеру и заявляет: «Собирайся, пойдешь в общую камеру». Я почти со слезами его просил оставить в одиночке, но он ответил: «Так приказано».

С трудом забрал вещи, пошел. Подошли к одной камере, спросили, как фамилия. Оказался там один с моей фамилией – это племянник; нельзя, повели дальше. Спросили и там фамилию и открыли дверь: камера очень переполнена – вместо 25 человек было 50 человек.

Меня втолкнули в камеру, и я сел у двери на свои вещи – даже и протянуть ноги нельзя. Оказалось в этой камере двое из наших. Они упросили старосту меня пустить на их место. Староста согласился.

Вот тут, в камере, и шум до драки, воровство, теснота. Но с людьми не менее полсуток я не разговаривал – отвык говорить, а потом начал, разговаривал со знакомыми. Они мне сказали, что недалеко тут в камере и сын и другие родные. Оказалось, что сын в одиночке был со мной рядом, он и стучал мне, но я этого не знал.

Когда на прогулку пошли люди из той камеры, где был сын, он меня узнал, а я его не узнал. У него была большая борода.

Через 2–3 недели пришлось на прогулке и его лично видеть. Прогулка в общих камерах была до 30 минут. Вот тогда я узнал, сколько наших было вместе со мною.

Передачи кушали мы вместе со знакомыми. Но были случаи – нас лишали передач. Приходилось быть на пайке, я на одном хлебе. Они кушали все предложенное.

В ноябре объявили, что я осужден КОГПУ на 10 лет в лагеря по 58 статье, пункт 10–11. Следователь мне говорил, что была предложена мне крайняя мера наказания, но Москва отменила, дали 10 лет.

Спокойно выслушав, заявил им: «А больше нельзя?» Отвечали: «Нет». «Слава Богу! – ответил я. – Вот мне теперь 60 лет, да 10 лет пробыть в лагерях – должен я жить до 70 лет, чтобы честно срок отбыть. Тогда можно или умирать, или домой». Все были поражены моей спокойностью и смелостью. Слава Богу! – теперь и свидание дадут.

Через короткое время нас переправили всех в тюрьму, называемую Кресты. Там пища была только рыбная и всегда без мяса. Для меня это было хорошо. Но очень тесно было в камерах. Около месяца пробыли там. Потом нас переправили в тюрьму, так называемую Нижегородскую, и там теснота. Эта называлась этапная тюрьма. Мы там – все родные – оказались вместе.

Начали готовить этапы. Нас назначили в Лодейное поле, а привезли в г. Соликамск.

Перед отправкой с вещами нас, человек 10, поместили в камеру, где были т.н. урки – воры и бандиты. Мы догадались: вещи все поклали в угол, а сами сели у вещей. Они твердо заявили: сейчас будем делить посылки и кушать вместе сухари и ваши посылки. В это время они о пол точили пряжки от жилетов, чтобы, возможно, резать мешки. Мы были в ужасе. Ожидали, а что будет дальше? Рядом в камере раздался необыкновенный шум и драка. Там было до 15 человек урок и 5–6 человек с 58-й статьей, из них был один особый силач – богатырь. Урки его не знали. Сразу также предложили урки делить посылки. Силач строго сказал, чтобы никого они не шевелили. Но они не удержались – один мешок разрезали. Этот силач взял что-то в руки (мешок или что-то твердое) и начал их так сильно бить, что все оказались в крови, и все заорали, закричали что есть мочи. Сбежалась охрана, и стрельцы отперли камеру. Прибежал начальник тюрьмы. Силач еще продолжал свое дело. Никто не в силах был побороть его.

Начальник приказал уркам выйти и всех проругал – зачем соединяли 58 статью с урками. От нас убрали урок, бывших в нашей камере, а к нам поместили по 58 статье.

Окровавленные, жалуясь начальнику, урки просили наказать силача. Начальник спокойно ответил: «Вы свое получили по делам вашим, а впредь не суйтесь воровать». А силачу сказал: «А ты бы полегче бил». Тот ответил: «Очень легко, если бы посильнее – всех бы насмерть уложил». Сразу все притихло.

Через несколько часов мы оказались в вагоне с решетками (одна половина урок, а другая по 58 статье), где мы были почти все, и я со своими родными и с сыном. Ехали до Соликамска 14 дней. В дороге сквозь решетки урки ухитрялись обворовывать людей по 58 статье.

Путь был очень благополучен до г. Соликамска. По прибытии в Соликамск урки успели освоиться с находящимися там урками и решили сделать на нас, 58 статью, нападение. Когда пошли в баню, вещи все были оставлены на дворе в заборе, поставлены были дневальные, но все-таки часть хороших вещей была украдена.

Когда же после бани поместили всех в барак, мы, по 58 статье, отделились на особые нары, а урки особо; ночью пригасили они огонь (это были лампы без стекол), и вот в темноте началось – и побоище, и кража. Был необыкновенный шум, крик. Люди по 58 статье вещи все положили в головы, а сами окружали их, лежа на нижних нарах; а урки влезли на вторые нары и разобрали их, где были вещи, и начали их удить – доставать. На крик и шум сбежались все начальствующие. Темнота, шум, крик, драки. Нелегко было все это усмирить. Утром почти всех отправили в лагеря, кого в Красновишерск, кого в Пермь и др. лагеря. Остались часть инвалидов. И сразу всем были предложены работы. В Красновишерск ушли два племянника, а сын в Пермь, а я остался со старцами. Мы сразу же организовали плотницкую бригаду, бригадир был Х. Марков. Приступили к работам переустраивать в бараках нары.

Через 5–6 дней меня выделили в санитары. Старший санитар заболел, мне пришлось быть за старшего санитара. Очень нелегко было навести порядок. А тем более – я неопытен был в деле вешать хлеб, меня обвешивали. Когда хлеба не хватало, я добавлял своими сухарями из посылок. Но я настоял, чтобы положенное все получить – что полагалось для больных. Пища сразу же получилась очень хорошая, и все больные были очень довольны. Был приказ, чтобы от больных никто не имел права брать пищи, что им полагается, под строгой ответственностью. На другой же день утром являются ко мне бухгалтер-пьяница, 2–3 лекпома, просят мослов. Это значит, на каждого дать около 1 кг мяса. Я отказал, указал на приказ. Мне пригрозили и обещали мне отомстить, ибо это у них был как закон – поедать мясо от больных.

Начальство было очень довольно за введенный мною порядок, а больные еще больше были благодарны за хорошую пищу. Я сам мяса не ел, и у меня были хорошие посылки.

Но вот пред этим всем – когда мы, инвалиды, остались в Соликамске – начальник решил у всех обрить бороды (нас с бородами было около 10 человек), применили насилье. Мы все забрались на верхние нары и не шли к парикмахеру. Начальник применил хитрость и вызвал меня как бы условиться о ношении бород. А как только я сошел, четверо взяли меня – кто за руки, кто за голову – и насильно остригли мне бороду, а потом и другим. Это было для меня особое горе и печаль. Но на все нужно терпение. Слава Богу за все! Но вот случилось несчастие. Бригадир Марков, бывши вместе с нами в бане в городе, уронил бушлат в состав дезинфекции, и половина бушлата была мокрая. Мы с трудом отжали. Он надел мокрый бушлат и пешком пошел в лагерь, а лагерь наш был от города около 2–3 километра. Дорогой сильно простыл (был мороз 38о), сразу же он слег, 4 дня полежал у меня в лазарете и умер от воспаления легких. Мне вместе с другими пришлось его похоронить на особом городском кладбище. А других хоронили на кладбище для заключенных. Приезжали его родные на могилу и мне привезли запасные тайны и епитрахиль коротенькую с поручами.

Злоба на меня росла все более и более от тех, кому я не давал мяса, сахару и т.п. от больных.

Неожиданно был проездом у нас в лазарете профессор медицины Бек-Домбровский. Больного его насильно также обрили, он носил бороду. Это ему было большое оскорбление.

Так же неожиданно и меня снимают с работы, судя по жалобам указанных врагов, и помещают в самый грязный барак, где неописуемы были вши, грязь, воровство, урки делали что хотели. Спали все одеты, даже с сонных снимали обувь и одежду. Там мне пришлось пробыть с полгода. Вшей мы не искали, а просто сгребали и бросали, а грязь была необыкновенная.

Когда профессор Бек-Домбровский приехал в Соликамск на ревизию, позор и стыд был для всех. Заместителя меня, старшего санитара, накрыли с медсестрой в кабинке, санитары все спали. В бараках и лазаретах неописуемая грязь, вшивость, беспорядки. Больные беспомощно стонали. Со слезами жаловались на бывшие безобразия. Были арестованы 2 лекпома, и 3 санитара, и медсестра и сняты были с работы. Меня кругом обворовали, но опять просили быть старшим санитаром, я отказался. В один месяц сменили немало людей. Мне было поручено делать описи вещей после умерших, а их было накоплено много.

При сдаче моей работы старшего санитара мною все было сдано безупречно и были показаны излишки белья и казенного, и свойского. После по злобе хотели предать меня суду – откуда оказались у меня излишки? Пришлось всем начальствующим, к стыду их, все им доказать. Было так: с половины января и до марта хоронили умерших без белья и без гробов. А когда они поступали в лазарет, им выдавалось лазаретное белье, частью было в ходу и свойское белье. Ясно, после умерших белье оставалось как излишки. С апреля приказано было хоронить умерших в гробах и в белье; тут недостача: списывали белье по числу умерших, а распоряжения были не приказом на бумаге, а на словах. Вот когда все было объяснено, увидали, что я был прав и одной даже тряпкой не пользовался, ибо я не пил и не курил и никуда не ходил.

Опять усиленно стали просить быть старшим санитаром или кладовщиком. Я отказался.

Летом нужно было отправить вещи заключенных в Красную Вишеру. Зимой, когда приезжали этапы заключенных, они в Вишеру уходили пешком (120 км), а вещи оставляли в Соликамске, где их почти начисто обкрадывали.

И вот этих полупустых корзин и сундучков нагрузили на баржу около 1500 штук и решили послать меня перевезти и там заключенным сдать, каждому особо согласно списков. Я знал, что сундучки окрадены, ехать отказывался, но они еще раз хотели отомстить мне, насильно послали меня со стрелком.

Когда я прибыл на берег реки, где была баржа, мне вручены были списки заключенных, кого вещи, их было 12 списков. Мне сказали, что в барже 12 груд – судя по спискам. Когда мы со стрелком проверили – оказалось только 10 груд, и в них была недостача, где 5, где 10 штук. На сундуках и корзинах был при приеме поставлен вес – 10, 12, 15 килограмм, а при нашей проверке оказалось – наполовину вытащено. Срочно я потребовал составить акт. Пригласил кладовщика, и он, и стрелок, и я подписались, что вещи не в целости.

Парохода не подавали 3 дня. В это время водоливы баржи еще и сами старались красть. Вновь еще пришлось составлять акты, и в барже я обнаружил топор и выкраденные вещи, не успели водоливы вынести. Но они не сознавались. Ключ от баржи был у них.

Когда прибыли в Вишеру, нужно было на берег все выгрузить, и там крали до усталости. Я сразу же заявил в 3-ю часть и потребовал охраны. До 10 человек обнаружили воров.

Но вот когда прибыли заключенные получать свои вещи, а вместо вещей были почти пустые корзинки и сундуки – вот тут мне была неописуемая и ругань, и готовы были меня убить. Истерики, а особенно жещин, они были неисчислимы. Пред начальством я указал акты и что я вещи не принимал – все было указано, и стрелок удостоверил. А обиженные заключенные требовали своего.

Представители 3-й части меня оправдали. Вызвали начальника г. Соликамск. Хотели его предать суду, но и он оправдался, что он ни от кого не принимал вещей, а принимали кладовщики, и принимали без описи вещей, и не имели права и требовать. Кто принимали – их уже нет. Кто посажены, а кто умерли.

Но мне всех более пришлось переживать. Целый месяц я раздавал вещи и сильно заболел от расстройства. Положили меня в лазарет. Лежал полтора месяца. А в это время было освобождение заключенных по болезни, и я был освобожденный. Ехать домой по болезни я не мог, а когда выздоровел, пришло распоряжение никого более не отпускать. Нас, несчастных инвалидов, осталось более 300 человек, а до тысячи были освобождены. И тут горе и печаль. Но увы! Ничем не поможешь. Нужно терпение. Слава Богу за все! По выздоровлении меня назначили дневальным и старостой в бараке, где помещались санитары, медбратья и разные должностные лица. Неожиданно в числе санитаров был И.В. Парфенов – Владыка Иринарх. Он жил со мной около 3-х месяцев. Радость у нас была неописуема. Но неожиданно он был отправлен в другой лагерь.

Нередко подкрадывались воры в этот барак. Однажды вора поймали. Я не дежурил, а дежурил старик – мой помощник. Жильцы, поймав вора, решили сами наказать его. Били более 3-х часов. Вор был в бессознании. Просил добить его до смерти. Когда я был разбужен криком жильцов, меня отстранили, говоря: «Вы на отдыхе, дело не ваше».

Жильцов всех было более 200 человек. Били вора не менее 100 человек. Полумертвого повели, т.е. понесли, на вахту, а там вора узнали, он уже десятки раз был пойман. И там грозно его приняли. После этого, к удивлению, он остался живым. Всем ворам говорил открыто: «Не ходите воровать в этот барак – очень сильно бьют и там строго охраняют». Воров было ужасно много, трудно было ходить из барака в барак, даже и по ночам воровали.

Неожиданно сделано было распоряжение: 2 барака огородить колючей проволокой. И как было все готово, всех урок из бараков вызвали – очень строго, умело и неожиданно, – и все были изолированы за колючую проволоку. После этого удаления воров житье в лагере было очень хорошее – ни воровства, ни обид никому не было.

Для больных было 10 больших бараков, и вот в одном – мимо которого была езда – много было воровства за год. Три старших санитара были арестованы и преданы суду. Никто не хотел в этом бараке быть старшим санитаром. Врачи облюбовали меня. Долго я не соглашался и поставил им условия, чтобы бороду мне не брить (а перед этим меня еще раз насильно в бане обрили) и чтобы санитаров кормить из больничного котла, чтобы они были сыты и чтобы не воровали. Я дал согласие. Принял барак, больных было около 200 человек; сразу же я сделал арматурные списки выданных им вещей, и они должны были в получении расписаться и сами себя охранять, сознавая, что за утерянные и пропавшие вещи они отвечают. Сразу и воровство сократилось, порядок был образцовый в бараке и среди больных.

К весне 1934 года объявили, что лагерь в Красной Вишере закрывается и больные будут переведены в другие лагеря.

Зимой кому-то из воспитателей в ум пришло сделать какое-то запугивание заключенных. Среди лагерников были старцы неработающие и старики, а старицы были как бы монашки, у всех были на платьях и на одеждах кресты. И вот объявили, что их живых будут зарывать в землю – хоронить. Собрали их до 50 человек, до 10 могильщиков и нарядили, как духовенство, в рогожные ризы, и дьяконы в стихарях рогожных – вместо кадил с горшками на веревках. Повели их как бы на особое место хоронить, дорогой пели злоумышленно, развращенно как бы молитвы и ектинии. Осужденные шли спокойно. Народу, лагерников, вышло смотреть более 1000 человек. Привели к месту похорон, пели издевательски, кощунственно песнопения, кадили, кланялись. Нужно бы смеяться, но никто не смеялся. Приказано было кончить. Все разошлись. Также пошли в бараки и присужденные на смерть. Когда узнало об этом высшее начальство, учредителям этой постановки попало всем – и выговоры, и до ареста. Так кончилась указанная выдумка бесславно и во вред и им, и другим.

Было 3 женских барака, а мужских более 15 бараков. Разврат был неописуем. Женщин мало, а мужчин больше. Доходило до изнасилования мужчин женщинами. Узнало высшее начальство – сразу всех женщин удалили, особенно развратных. Был хороший порядок в лагере.

К весне всех лагерников расформировали по другим лагерям. Больных также. Меня назначили провожать до Соликамска около 100 человек. Направлены они были дальше, но там больных не приняли, пришлось лето быть в Соликамске. И к осени их направили в Саровский лагерь, а я – сопровождающим вместе с другими. Дали нам вагон 3-го класса. Поместили нас около 100 человек очень хорошо. Даны были и стрелки. В пути один решил бежать. На одной из остановок он пошел в уборную, заперся. Нужно в уборной быть и другим. Стучат, он не отпирает. Попросили стрелков, а он уже в окно выскочил и убежал. Собак-ищеек не было. Поезд уехал, остались 2 стрелка искать убежавшего. Нашли его, срок ему был прибавлен. За это и нам был дан строгий режим. На станциях никого не выпускали. Доехали благополучно. Больных и вещи сдали в порядке. Меня и других поблагодарили.

По прибытии в Саров я не знал, на какую работу поступать, и решил поступить на портническую работу по починке вещей. Экзамен выдержал успешно. Вечером же приказано явиться мне в лазарет. Полагал, что-либо не так сдано, но, оказывается, главный врач узнал, что я был уже санитаром, и с хорошей отметкой, срочно меня вызвал и назначил старшим санитаром, вопреки желания его завхоза. Тот рекомендовал своего знакомого, а врач настоял взять меня.

Это было в 1935 году. Когда я пришел, увидел беспорядки. Воровство пищи и очень плохое отношение к больным. Врач пригласил меня к себе, узнавши о моих порядках в Красной Вишере. Предложил установить такие же. За неимением бумаги на фанерках я сделал расписание пищи по палатам. Предложил завхозу, а он выбросил их и приказал мне снять халат, идти в барак, говоря: «Какой-то пришел нас учить», – и уволил меня с работы. Уходя из лазарета, я увидал врача; прощаясь с ним, заявил, что я снят с работы и мои предложения и фанерки выкиданы. Врач строго приказал найти фанерки, меня оставить, а завхоза немедленно снять с работы и удалить из лазарета за его самовольство. Я упрашивал, что из-за этого будет вражда. Пусть они работают как знают. Врач доложил начальству, и спешно завхоз был удален.

Порядок мною сразу же был введен очень хороший, но немало было мне и мщения от изгнанных.

Повариха за неумелую ее работу, халатность и воровство была тоже снята, а довольствие больных было поручено очень опытному повару из Вишеры.

Работа в лазарете шла успешно во всем. Я привык к делу санитарства и исполнял все честно. Но вот бухгалтер и статистик лазарета запьянствовал и дело запустил. Его удалили, а меня вместо его назначили быть статистиком. Это для меня было новое дело. Пришлось его спешно изучить и поставить дело на отлично. Начальство и врачи были удивлены моей работой. Но в этом явно сам Бог помогал мне.

Посылки и передачи мне были в достаточном положении. Одна только м. Порфирия лично привезла мне в Саров 10 передач. Но ее задержали, и был допрос, где она берет денег. Она ответила, что продавала мои вещи и покупала на них передачи. Но, однако же, воспретили ей привозить передачи в лагерь и лично являться.

Когда умер т. Киров, заключенных по 58 статье сняли с хороших работ и определили работать только на общих работах; так меня сняли, и я работал на общих работах, несмотря на то, что я был по работе отличник и еще имел нагрузку обучения безграмотных, в чем я изо всех отличился. Сам Бог помогал мне во всем.

Работали по ликвидации безграмотности 4 протоиерея – 2 академика и 2 семинариста. Они даже надсмехались надо мной, что неуч взялся учить. Оказалось, они имели плохой успех, а я 30 человек в 3 месяца обучил не только читать и писать, но и на счетах считать. Все были удивлены моей успешностью, но, несмотря на это, меня с работы сняли. Начальство очень просило оставить меня, но нельзя – у меня статья 58.

Пошел учиться плести лапти, изучил и это дело, но норму не мог сделать. Пришлось перейти на другое учение, ткать рогожи. За неимением сырья и ту работу пришлось оставить.

Заболели руки (пальцы) – растяжение жил от плетения лаптей. Вольный врач Варвара Мельникова сжалилась надо мной и перевела меня в инвалиды 3-й группы (неработающие). Мне пришлось быть на 400 граммах хлеба и плохом котле. Но у меня были в достатке посылки, я питался от них.

Нас, духовенство и инвалидов, перевели в один особый барак и под особый надзор. Была Пасха. Все решили помолиться – прославить воскресшего Христа. Начальство узнало – оштрафовало всех нас на один квартал заработанных дней, в том числе и меня.

Перевели нас рядом в лагпункт, а там сырость, болото – у всех появилась малярия, и я болел 28 дней. А оттуда приказали нас, инвалидов, перевести в г. Алатырь – на лагпункт близ г. Алатыря.

Когда поехали, денег у меня не было, не было и посылок.

Приехали на станцию. Там на открытом воздухе, без помещения, ожидали вагонов и поезда 7 суток, а кушать было нечего. Мой друг Нестер вызван был раньше; что было хлеба, я отдал ему, и сахар. Надеялся, что мне помогут из духовенства, но никто не помогли.

В один из дней вдруг меня вызывают, мне передают передачу, хлеб, и картошки вареной штук 30, и яблоков штук 15. Необыкновенная была радость. Женщина увидала, что я получил передачу, еще присылает денег и хлеба. Но не разрешили получить. Это была знакомая м. Порфирии, она у нее останавливалась.

Когда прибыли в Алатырский лагпункт, у нас с Нестером денег ни гроша не было и кушать совершенно было нечего; пришлось быть на 600 граммах хлеба, а приварок был с мясом и плохой – мы не ели. Решили продавать свои вещи, никто не покупает; и вот, сидя на нарах, приуныли. Решили усугубить молитвы и быть на одном пайке, на одном хлебе. И что же? Неожиданно спрашивают мою фамилию. Это была м. Порфирия с большой передачей. Неописуема была у нас радость – получили хорошее продовольствие и деньги.

Был у меня на свидании вместе с м. Порфирией Владыка Викентий. Поплакали оба, хотелось много поговорить, но не разрешалось. Очень было строго. Я понимал его горе, а он видел мое положение.

Меня назначили бригадиром над инвалидами по работе внутри зоны. Случайно в мою бригаду я взял знакомого И.И. Мухина из Горьковской области. Он был у меня дневальным. К нему нередко приезжали его сыновья и дочь. Потом он был освобожден.

Друга моего Нестера неожиданно отправили в этап. Чем возможно, наградил его. И я больше о нем ничего не знал. Был он слабый и неопытен в жизни, беспомощен, наверно, с голоду умер. Очень и очень жаль было его, человек был святой жизни.

В бригаду ко мне назначили духовенство и татар. Татары очень хорошие люди, трудоспособные, честные и [верные?] друзья.

Неожиданно нас переселили в другие, Ветлужские лагеря Горьковской области, в 5-й лагпункт, поместили в барак бандитов. Старостой назначили меня. Я серьезно отказывался, но начальник был несговорчив. В бараке грязь, беспорядок. Я решил вымыть нары и пол и переписать всех живущих. Место мы избрали себе особо: вверху на нарах татар около 15 человек, а внизу нас с духовенством 15 человек, а всех – более 100 человек.

Я всех своих предупредил быть стойкими и не трусами. Для охраны себя чего-либо иметь. В первые же сутки ночью, около 2-х часов ночи, врываются трое с ножами. Требуют у нас хлеба, открыть корзины и, что есть, отдать им. Я поднялся и вижу в руках большие ножи, громко вскричал: «Ребята, у нас воры!» Татары вскочили, и у них были у ног у кого лопаты, у кого колья. Они сверху сразу по рукам бандитов начали бить, ножи полетели; за них, было, вступились другие, но храбрость татар была несокрушима, а из духовенства что есть силы закричали, голоса у них были сильные. Прибежало начальство и стрелки. Я серьезно к ним обратился, указывая на открытые разбои. Так у них всегда и было: через ножи все покорно сдаются, воры оберут и уходят в другой барак, и там то же. После этого все успокоились.

Дневальных я назначил своих. Когда же получал хлеб, у меня 5–6 пайков ежедневно не доставало: получал один по два раза и больше. Я личность не знал. Так и обеды. Мне пришлось платить деньгами по 50 коп. за пайку хлеба и 20 коп. за обед. Каждый день не менее 5 руб. расход из своих средств. Назначил помощников, разбил всех на 4 бригады. Все отказались – их также обсчитывали. Начальник лагеря, хотя и отдал приказ хваления меня и как отличника и как храброго, но я более был не в силах.

К счастию нашему или несчастию, нас перевели в 7-й лагпункт, а там урок еще больше – 2 барака их, совершенно не работающих, и только воровали и грабили. Положение было ужасное.

Меня опять назначили бригадиром барака, где одно было духовенство всех наций. Тут были епископы, иереи, ксендзы, пасторы, адвентисты, иеговисты и т.п. Поручили нам наблюдать чистоту в зоне и вне зоны запретную линию у ограждения взрыхливать. Работа шла успешно, но очень часто у нас отнимали хлеб, нападали и на нас. Но удивительно: здесь был начальник особо изумительно способный и умелый и очень хороший человек. Когда у нас отнимут хлеб, он хлеб всегда нам вновь выписывал. Раз были в бане, на нас напали урки и украли кое-чего, а особенно у одного – хорошие сапоги. Начальник их нашел, но они уже были на колодке в переделке. За отличие нас награждал всем, и хлебом даже и сахаром. Хлеба давал по 900 грамм и обеда сколько угодно.

В одну ночь, хотя мы и строго себя охраняли, к нам ворвались 3–4 человека с топорами и ножами, говоря: «Давай вещи!» Я не растерялся, опять закричал: «Ребята, воры! Охраняйте всех!» На крик прибежали стрелки, воров поймали. Но на нас они очень озлились. Был еще случай: ночью переоделись они в членов пожарной команды, захотели «проверить» наше помещение. Я не пустил. Начали отбивать двери. Опять крик наших жильцов спас нас от грабительства. Это были бандиты.

В уборную по одному не ходили, а человек по 5–6, и с палками. В одно время начальник вызывает меня, давая мне двух иеговистов и говоря: «Они не работают и власть не признают. Возьми к себе и исправь их». – «А как? Это нелегко». – «Но вы сумеете». Я расспросил их о их убеждении и скоро сговорился. «Если вы, – говорил им, – для начальства не хотите работать, то для нас поработайте, для ближних своих». Одного попросил быть уборщиком возле барака, а другого инструментальщиком, и начали они работать. Оказались хорошие работники, я их убедил и в подчинении гражданской власти. Дали и третьего такого же. Его назначил ежедневно мыть в бараке пол – как дневального. Начальник очень был доволен и благодарил меня.

Назначили нам другого начальника. Пришлось привыкать и к другому. Нас неоднократно свидетельствовали и объявили отпустить всех инвалидов домой.

В лагпункте, как я уже говорил, очень много было бандитов, игроков и т.п. Мне прислано было очень видное ватное, хорошее пальто; хотя материал дешевый, но цвет очень хороший. Хорошо, что, когда я получил посылку, были свидетели. В одно время одна так называемая «всемирная воровка», увидев на мне мое пальто, заявляет начальнику, что ее пропавшее пальто на мне. Тот требует отдать. Я заявил, что это мне пальто прислали и у меня есть свидетели, что я его получил в посылке. Начальник объявил, что у нее неделю назад украли такое же пальто. Воры у вора – даже всемирного вора – украли пальто, а посылка у меня получена была 2 месяца назад. Через день её пальто, воровки, было найдено, а то уже решено было отнять у меня пальто и отдать ей, а свидетелям не хотели верить и квитанции на посылку.

В лагерях бандиты и воришки очень увлекаются в игру в карты. Проигрывают все: и самих себя, и людей, и что на людях. В одном лагпункте проиграли даже и начальника – проигравший должен его голову представить выигравшему или свою отдать. Начальник уехал безызвестно куда, опасаясь за их мщение и неожиданное убийство.

Вот это указанное мое пальто было проиграно. Мне об этом секретно сообщили. Я не одевал его. И одевал, если идти в другую сторону, где урок-воришек нет. Пришлось идти в канцелярию – дать отчет на сахар и по другим делам. Возвращаясь, я заметил в канцелярии подозрительного человека и ожидал, как бы уйти при людях. Путь мне был менее 100 сажен. Я увидал человека и пошел. Воришка, взяв метровое полено толщиною более 10 сантиметров, тихо и быстро подкрался ко мне; я шел не оглядывался, надеялся, что он при человеке не пойдет на меня. Не дойдя до барака 10 саженей, он подбежал, со всей силой ударил меня по голове, так что бывшая на мне толстая шапка-ушанка была рассечена и на голове была рана ширины 2–3 сантиметра, длины 10–12. Я упал без чувств. Он хотел снять пальто, но сразу же открылась дверь барака, и вор побежал. Я, едва очнувшись, указал на него. Но его догнать не могли. Около 2–3 месяцев сильно болела голова. Но пальто еще искали, сами говорили: «Какой живущий старичок: били насмерть, а он не подох, но добьем его и пальто отнимем».

Это было зимой, в марте, а в апреле нам объявили готовиться к этапу за Котлас, в Печлаг. Это было в 1937 году. Вместо освобождения нас отправили на север.

Прежде чем ехать, начальство сказало, что в дороге могут быть кражи. «Хорошие вещи лучше бы вы послали родным, а когда нужно, они вам пришлют». Человек до 10 мы так и сделали. Переписали все вещи и по списку уклали в корзины, запаковали и сдали – по указанию начальства. Дали и денег на пересылку. А они, наши вещи, и до сих пор все идут. Остались мы обманутыми. Почтальон два раза был вызван и обещал принести квитанции, но этого не было.

В Фомино воскресенье нас начали сажать в вагоны. Тут же мне в вагон передают 2 посылки с пасхальными гостинцами. В вагоне было 40 человек, все это видели, из них – половина урок-воришек. Две посылки, в обеих крашеные яички и куличи, очень хорошие и большие. Я решил один кулич разрезать на 40 частей и всем находящимся в вагоне дал по куску кулича и по одному крашеному яйцу. Урки это оценили и сказали: «Не бойся, старик, в дороге тебя никто не обокрадет за твое даяние. Мы десятки лет не едали кулича, и теперь у нас старинная Пасха», – особо благодарили меня.

Они себя оправдали, когда прибыли в Котлас. Там уже на нас нападение было местных урок, но наши им власти не дали.

Когда посадили на баржу ехать по реке, там опять нападение, и они не дали. Когда приехали на Княже-погост, и там нападение и они нас спасли. Я очень был поражен такой их справдливостью. Я это учел еще раньше, когда был на 7-м лагпункте. Был против меня знаменитый бандит. Я ему давал от каждой посылки, и он мне также сказал, что не позволит никому воровать у меня. Он был справедлив, никого не допускал.

Переезд этот был очень, очень жестоким. Многие были догола обокрадены, но меня и других наши урки спасли.

Из Княже-погоста меня, как больного, направили в Гердиоль. В этом местечке решено было открыть сангородок, место лечения заключенных. Помещений было очень мало. Нас поместили в сарай. Нары плохие, кухня очень малая. Посуды не было. Тазики – и для пищи они и для мытья полов. Ложек, ножей не было. А место очень хорошее, на берегу реки Ухты, кругом лес. Птиц, глухарей и рябчиков, видимо и невидимо. В реке рыбы много. Там была особая рыба, называемая хариус, – это вроде стерляди по ее вкусу и жиру, стоила 3 руб. килограмм.

Больных кормили рябчиками и глухарями. Один из местных жителей ежедневно ловил до 40 штук рябчиков и глухарей до 10 штук.

Я неделю не пролежал, решил работать санитаром и огородничать. Сажал лук, свеклу и капусту.

Просили меня быть старшим санитаром. Я отказался. Просили быть медбратом, и от медбрата отказался и решил быть простым санитаром. Врачи меня очень полюбили и начальник. Была посылка, а в ней просфоры и книги, крестик и иконочка медная. Он все мне выдал.

Проработав санитаром года два, меня назначили делать хвою. Это было против моей воли. Я около года работал в поносной палате (дизентерия), где лежало от 30 до 40 человек. Смертельная палата, и то я соглашался бы работать и еще, но делать хвою, которую я и сам не любил...

Вот тут я решил делать квас, но, к моему прискорбию, не знал как. Стал спрашивать, и меня научили. Квас был очень нужен. Квас со хвоей или хвоя с квасом – вкуснее. Потом был приказ: как бы делать хвою вкуснее. Бог мне указал средство, и мое достижение из всех было лучше. Нас было двое – доктор и я.

Потом я решил сделать хвоестригальную машину. Стал обдумывать, как сделать эту машину. Бог мне и в этом помог, даже к удивлению всех. Хвоя была лучше всех, и квас на славу. Начальство оценило мой труд, а главное – любило квас. Издалека приезжали только попить кваску.

Вот тут я познакомился со одной християнкой-старообрядкой, Е. В. Немало было труда ее направить на лучшую жизнь. Она и теперь очень благодарна (была моей духовной дочерью). Пришлось еще одну несчастную спасти, и она умерла. А особо еще была несчастная девица изрезанная, и сделано было ей 18 уколов ножом глупым мущиною по ревности. Через 11 месяцев и она страдальчески скончалась.

Вместе с хвоею я собирал разные растения для лекарств. Раковые шейки (это от поноса). Потом еще один знаменитый корень от чахотки. Один инженер молодых лет вылечился, это было помимо указания врачей – по рекомендации цыганки; но очень удачно.

К удивлению всех, там почему-то через полгода в лесах не было птиц, а в реках рыбы. Организовали артель рыболовов, а ловить нечего. Хариус был уже по 9 руб. за килограмм, каковой не скоро и найдешь. Ловили заключенные. Леса там непроходимые, легко в них заблудиться. Нередко были случаи блуждения.

Получено распоряжение ликвидировать сангородок Гердиоль. А в нем уже была сделана хорошая баня, 2 хороших корпуса для больных. Лечения были отличные. Нужно все эти лечения перенести к вновь строящейся железной дороге до реки Печоры и Ледовитого океана.

Попал и я в командировку. Поехал как санитар, и хвоевщик, и квасник. А меня назначили дневальным. Был все лето дневальным. Но потом стали меня искать. Нашли и спешно направили в лагпункт, где были два лагпункта вместе. Там я сразу открыл квасоделие с хвоей. Потребовался квас главному начальнику всех лагерей Шемена. Я сделался поставщиком ему, и он через это узнал и меня.

Год пробыл там, потом из-за меня спор – один начальник лагпункта требует к себе, а другой к себе. Я остался тут, за это был изорван мой фольмуляр. Пришлось снимать копию в штабе.

И потом перевели нас в сангородок при станции Керки. Вот тут мне еще больше пришлось развернуть свое дело. Я там окончательно сконструировал особую, более лучшую хвоестригальную машину и чертежи посылал и в лагпункт и в столицу Коми. Пришлось инструктировать всех, расширять это дело, ибо там цинги очень много. С помощью врача мы делали хвою, т.е. настой, и из других растений – из одуванчика, ревеня, розовых цветов и многих других.

По летам я с командой собирал шиповник. А весной для пищи – щавель и крапиву. Особо был один год – не было продуктов. Я кормил целое лето щавелем с крапивой. Но в то же время делал и квас и хвою. Квасу была потребность от 40 до 50 ведер в сутки. Делал 2 года лечебные дрожжи.

Образцово была устроена квасная, чисто, уютно; и тут же и хвойная; был свой погреб, чтобы летом квас был холодный. Квас делал на кипяченой воде.

Нашлись люди, враждебно настроенные, и, завидуя, что у меня все успешно, оклеветали меня в 3-ю часть, что якобы я со врачом занимаюсь вредными делами. Начальник т. Шемена сам это все исследовал и срочно прекратил все клеветы, дал приказ дать мне и врачу все наилучшие удобства в жизни, а врача освободил от заключения; сброшено ему было 2 года. Женщина-начальница была против нас. Она старалась опорочить нас, но сама потерпела наказание – за ее противозаконие впоследствии получила срок на 5 лет.

В 1942 году мне срок кончался. Я заявлял ей, она сказала: «Вам срок до гроба». Хотела меня удалить из квасной, но начальник штаба дал приказ меня не шевелить. Сам спросил другого начальника, когда же мне срок, я заявил, что я уже 3 месяца лишних живу. Через 2 дня был приказ меня освободить.

До освобождения был у меня начальник т. Шемена и большая комиссия, был самый главный врач всех лагерей. Проверили наш сангородок, все были поражены, удивлены квасом и хвоей. Еще раз пришлось чертить чертежи машины и давать подробное объяснение о вкусе хвои. Хотели меня особо наградить, премировать, но статья 58 считается плохая. Все были удивлены, как это я мог обдумать и устроить хвоестригальную машину и достичь вкуса хвои. За все очень и очень меня благодарили.

Неожиданно получаю телефонограмму – вызов за паспортом и объявление об освобождении. Нужно было ехать в штаб. Там получил и паспорт и назначение инструктором по квасоделью и хвое. Жалованье 200 руб. в месяц. А тут война, я все средства пожертвовал на защиту родины.

В июле 1942 года получил паспорт, и по приезде на станцию Керки мне поручено было сделать заготовку грибов, ягод и хвои, квасоделие. За 3 месяца я намариновал грибов более 50 бочек (в среднем каждая по 100 килограмм), и сушеных очень много насушил, и намочил брусники и яжевики. Продукция моя была лучше всех.

Начальство еще больше ценило меня. Назначили меня помощником инспектора для проверки во всех лагпунктах заготовки грибов и ягод. И это все было исполнено.

Грибы кончились. Я обратился к начальству с просьбой разрешить мне поехать на родину. Все дали согласие содействовать, и в октябре получил разрешение на выезд.

Начальница была вне себя, она никак не могла допустить, чтобы меня освободили и дали разрешение ехать на родину. Но Всевышний Бог всех сильнее. Он был моя защита и упование. За все десятилетие на каждый день я во всем видел Его помощь, даже и чудесные Его спасения меня. Мне говорили, что 10 лет нельзя прожить без мяса и без молока. Но я легко это все перенес.

До 1938 года были часто посылки, они меня поддерживали, а тут я научился делать квас, и это была наилучшая моя пища и хлеб. Находились люди и сочувствующие – и в кухне и в начальстве. Когда был на станции Керки, начальство узнало, что я не ем мясное и не получаю свой паек, приказало мне выдать рыбу и подсолнечное масло более чем за 2 месяца. У меня получилось трески столько, что я ее кушал и тогда, когда был освобожден. Дано немало и постного масла.

У меня было желание помолиться, и мне Господь помогал находить убежище, а последние 3 года было особое помещение – можно молиться сколько угодно.

Когда был санитаром, меня на это побуждало то, что я ночью при дежурстве имел возможность не только поклонами молиться, но и по псалтырю. Много было книг отнято, но псалтырь и новый завет были у меня всегда. Отбирали и возвращали. И какая-то сила Божия охраняла меня. Была лестовка и мантия, сохранились доднесь. Тысячу было обысков, а эти св. вещи сохранились.

Все время были св. тайны. Сколько раз обыскивали, и Господь хранил их. Ещё в Соликамке было доказано об них, что я храню св. тайны. Они были в сухарях в мешочке, во флакончике. Когда все сухари (2 посылки) пересыпали – по сухарику искали. Но в это время этот мешочек был в кабинке, висел на веревочке, от мышей. Когда меня изгнали из лазарета, посылки все разворовали. Я пошел взял мешочек и флакончик положил в рукав, а сухари высыпал у старосты барака на стол, и все мы их ели вместе.

Сразу же за мной – обыск. «Ты что взял в кабинке?» – спрашивали меня. Я сказал: сухари, и их все съели у старосты барака. Все подтвердили. А св. тайны были спасены.

В Гердиоль прислана была целая посылка просфор и св. тайны в бутылочке. Сочли – это дробные, мелкие сухарики. Они были и до окончания. Привез домой, и хватило бы их еще на 10 лет. Помощь Божия неописуема. Слава Богу за все! Когда был Владыка Иринарх у меня в бараке, у него, по его неопытности, все святое отобрали, а меня Господь сохранил. Я завернул все в тряпочку и положил на верхние нары; при обыске не обратили на это внимания, и они были спасены. Псалтырь раза 2 попадался стрелкам. И, к счастию, они были верующие. Заметили – и просили быть внимательным, подальше убирать. Часовник и правильные каноны открыто читал, но враг-человек доложил, и их отобрали. В Алатырском лагпункте отобрали часовник и новый завет, указали их враги-люди. В одном лагпункте при обыске взяли новый завет. Я обратился к начальнику, а он сам приказал, чтобы ненужное и книги духовного содержания у всех отобрать. И он возвратил и сказал: «Читай только сам и никому не давай». Все были удивлены. Это разве не чудо Божие? Явное чудо Божие.

При освобождении начальница воспитателю сказала, что у меня есть библия. Они решили меня обыскать и еще дать срок. Но книга псалтырь была ранее увезена с вещами. А когда получил разрешение на выезд, воспитатель, к стыду его, вышел на вахту проверить, что у меня есть; у меня все так открыто лежало: 3–4 килограмма хлеба и больше ничего. Он спросил: «А где у вас ваши вещи?» Я сказал, что я их прожил, когда хлопотал о пропуске. Да, часть я продавал, но не псалтырь. Так, со стыдом, он пошел восвояси. Стрелки ему заметили: «А какое ты имел право у освобожденного делать обыск? Можно обыскивать только у заключенных». Обыск только они имели право делать. Но они видели, что у меня, и они знали меня и что я был безвредный человек и преданный стране – настоящий патриот.

Чудные дела Божии: за 10 лет сколько раз был обмороженным и застуженным и всего-навсего болел только полтора месяца. Все 10 лет работал, работал честно, по совести. Даже других увещевал к работе, на что сердились на меня.

Был раз с командою и стрелками послан искать щавеля, сказано – идти за 15–18 километров, по берегу реки, там якобы есть много щавеля. Послали 20 человек под моей командой и стрелка. Шли по берегу реки. Такие были топи, что едва можно пройти. Когда пришли к указанному месту, там мы, все 20 человек, могли набрать не более 5 килограмм.

Возвращаться обратно по реке мы не решили, увидели просек, полагали: 1–2 километра до шоссе. Пошли. Оказалось, более 6 километров, и тоже непролазная топь. Обувь всю перемочили, устали и едва дошли до дома. Я полагал, что и жив не буду. Но ожил и опять в работу. Сила Божия спасла.

Когда получил пропуск, нужно было ехать от станции Керки до штаба около 20 километров. Я поехал на товарке; были большие подъемы, поезд везти не мог. Был сильный мороз. Ноги, промокшие, примерзли к сапогам. Мне на дорогу доктор дал в награду табаку (махорки) и говорил, что он тебе поможет. Когда я предложил дать на закурку старшему кондуктору и предложил ему поезд разделить на две части, за табак все было сделано.

Приехали на станцию, паровик пошел за другими вагонами. Я пошел в вокзальчик – меня не пускают; а когда предложил закурить, меня пустили к печи, и я портянки просушил и ноги отогрел.

Прибыв в штаб, узнал, что получена телеграмма – крушение и 3 дня поездов не будет. Вот тут пришлось продать последнее одеяло за ночлег и картошку.

Через 3 дня я взял билет до Кирова, дальше не дали. Ехать было очень тесно. Приехали, а билетов на Ярославль не дают. Я решил ехать на Горький, а потом через Новки и Иваново и в Кострому. Очень и очень было трудно ехать, причем у меня не было ни денег, ни хлеба.

В Новках ожидали поезда 22 часа, в Иванове 13 часов, в Нерехте 5 часов. В Иванове был ночью, очень озябли, в вокзале было без отопления. Это было на 5 ноября. Был маленький кусочек хлеба, хотел покушать, но озяб, не до еды. Приехал в Кострому 5 ноября 1942 года. Вещи сдал на хранение, а сам пошел к знакомым в Стрельниково.

А там, в городе, тревога, идти не дают, я перезяб и есть хочется, но пришлось бежать, особенно когда был отбой. Пришел в Стрельниково. Там никого не нашел, пошел к племяннице, а там люди – это был их местный праздник, 23/X по старому стилю, пошел к знакомым В. Г. , а ее дома нет. Но когда я сказал их семье – Анне Дмитриевне – кто я, меня охотно с радостию пустили. Обогрели и накормили. Это было около 9 час. вечера, а в 10 прибыла В. Г. и Т. А. – радостная встреча, слезы от радости. Сидели до 5 ч. утра, а в 6 ч. им нужно идти на работу. Я решил прочитать свое келейное правило, пока они часик отдохнули. А потом и я лег отдохнуть. К вечеру пришли еще много знакомых. Радость была неописуема. Мне же нужно быть в деревне Дурасове и там прописаться.

Так и было сделано. Мои телеграммы о прибытии получились после моего приезда. Прописавшись, и все было в порядке. Я вынужден был идти в Кострому к зубному врачу. Зубы никуда были не годны, да и их очень мало осталось. Цинга взяла свое.

Стрельниковцы стали просить к ним, а Дурасовские прихожане – к ним, пришлось обращаться к высшим властям, где мне быть. Был зарегистрирован на 1943 г. в Стрельникове в звании епископа, год прослужил, а потом в регистрации отказали.

Вызвали в Москву, и потом все было благоустроено. Назначен был помощником архиепископа Иринарха и епископом Ярославским и Костромским.

Вот краткое описание десятилетия вне свободы. Описать подробно нет время, а это бегло, кратко написано то, что осталось в памяти при срочном воспоминании.

Много вспоминаю и еще разных событий за 10 лет. Но да будет все известно только одному Богу и ангелу хранителю.

Слава Богу за все!

Да будет воля Божия во всем!

Ему же слава во веки веков, а м и н ь .