ГЛАВА II

Из истории сельца Щелыково времен А. Н. Островского

1

Усадьба Щелыково была куплена отцом драматурга Н. Ф. Островским. Николай Федорович родился в Костроме 6 мая 1796 года в семье священника. Он кончил Костромскую духовную семинарию, а затем Московскую духовную академию. Не имея призвания к церковной деятельности, Николай Федорович вышел в гражданское сословие, начал служить в качестве чиновника по судебному ведомству и успешно совмещал свою службу в московских судебных учреждениях с частной адвокатской практикой, приносившей ему достаточные средства. Популярность энергичного, образованного, талантливого адвоката дала ему возможность в 1841 году оставить государственную службу и отдаться только частным занятиям.

В 40-е годы Н. Ф. Островский был председателем нескольких крупных конкурсов — низших судебных инстанций Коммерческого суда, разбиравших дела несостоятельных должников, купцов-банкротов. В самом начале 40-х годов Николай Федорович владел в Москве семью домами. Вероятнее всего, он и в дальнейшем вкладывал бы свой растущий капитал в доходные дома. Но его второй жене, баронессе Эмилии Андреевне фон Тессин, на которой он женился в 1836 году (первая его жена умерла в 1831 году), адвокатский быт был не по душе. Ей претили постоянно толпившиеся в их доме клиенты мужа — мещане и купцы. Да и начинавшиеся недомогания Николая Федоровича требовали более спокойного образа жизни. Так у него созрело решение оставить адвокатскую практику и заняться сельским хозяйством. С 1846 года он начал покупать с торгов поместья. Им было куплено четыре имения в Нижегородской и Костромской губерниях, в которых состояло 279 крепостных крестьян1.

Среди этих поместий самое большое — Щелыково. Оцененное становым приставом в 20 820 руб. 30 коп. серебром и купленное Николаем Федоровичем 28 июля 1847 года за 15 010 рублей, оно находилось в Кинешемском уезде Костромской губернии. Во всех селениях этого имения было налицо 111 ревизских мужских душ.

В Щелыкове кроме главного дома было три флигеля, в которых размещались дворовые люди. В хорошей сохранности оказались и все необходимые подсобные помещения: большой каменный конный двор, двухэтажный амбар, кормовой сарай, мякинник, три погреба, баня, каменная кузница и т. д.

Не располагая наличными деньгами для оплаты всех поместий, Николай Федорович после покупки каждого имения занимал под него деньги в сохранной казне по обязательству на 37 лет. В общей сложности им было занято под все имения 15 540 рублей.

2

Возвратившись в 1847 году из только что приобретенного им сельца Щелыкова, Николай Федорович с увлечением рассказывал о нем своим детям. Когда-то писавший стихи, большой мастер приятельской беседы и дружеского спора, он умел излагать свои впечатления ярко, живо, возбуждая интерес слушателей. Его рассказы захватывали всех и в особенности старшего сына Александра Николаевича. Пылкое воображение этого страстного любителя природы, молодого драматурга, уже выступившего в то время с первыми произведениями в газете «Московский городской листок»2, рисовало заманчивые картины удовольствий охоты и прогулок по нехоженым тропам девственного леса.

Александру Николаевичу захотелось побывать в этом новом имении отца как можно скорее. И когда в апреле 1848 года вся семья, кроме брата Михаила, собиралась в усадьбу, он подал в Коммерческий суд, где тогда служил, прошение об отпуске на 28 дней для поездки «по домашним обстоятельствам в Костромскую губернию». Получив отпуск и паспорт, драматург 23 апреля вместе со своим отцом пустился в путь. Ехали на лошадях в трех каретах.

Александру Николаевичу так понравилось Щелыково, что он вместо положенных ему по отпуску 28 дней прожил там до осени и был навсегда очарован красотой и привольем усадьбы, великолепием ее окрестностей.

Островский впервые приехал в Щелыково во второй половине дня 1 мая 1848 года. Вечером следующего дня он уже вносил в дневник свои непосредственные впечатления. «С первого разу,— записал Александр Николаевич, — оно мне не понравилось... Нынче поутру ходили осматривать места для дичи. Места удивительные. Дичи пропасть. Щелыково мне вчера не показалось, вероятно, потому, что я построил себе прежде в воображении свое Щелыково. Сегодня я рассмотрел его, и настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, насколько природа лучше мечты» (XIII, 186).

В последующие дни Островский более обстоятельно осмотрел старинную усадьбу. Александр Николаевич обошел все селения, близлежащие к усадьбе, побывал на речках, познакомился с крестьянами. Его непосредственные восприятия проверились, улеглись, но очарование красотами щелыковской природы лишь усилилось. 10 мая, называя щелыковские места «обетованными», он писал своим друзьям: «У нас все реки текут в оврагах — так высоко это место. Наш дом стоит на высокой горе, побольше нашей Воробинской, а есть места, например, деревня наша Сергеево, откуда наш дом кажется в яме, а эта деревня в четырех верстах от нас на север. На юг от нас есть, верстах в пяти, деревня Высоково, из той виден почти весь Кинешемский уезд. Под этой деревней течет Мера — что это за удивительная река!Если бы этот уезд был подле Москвы или Петербурга, он бы давно превратился в бесконечный парк, его бы сравнивали с лучшими местами Швейцарии и Италии...

Рыбы и дичи здесь пропасть. К нам поминутно носят то аршинных щук, которая стоит двугривенный, то рябчика или утку, что стоит 20 копеек ассигнациями» (XIII, 188).

Щелыково пришлось по душе всей семье Островских.

3

Весьма довольный купленным имением, Николай Федорович сделал его своей временной (летней), а потом, по-видимому с 1851 года, и постоянной резиденцией.

Окончательно поселившись в Щелыкове, новоявленный помещик оформляется в качестве костромского дворянина.

Николай Федорович стал помещиком, крепостником, не только юридически, а и по существу своих воззрений на жизнь. Вступив во владение Щелыковом, он энергично начал превращать имение в доходное коммерческое предприятие.

В юности и молодости Николай Федорович отличался мягкостью и гуманностью, увлекался литературой. В 20-е и 30-е годы им была собрана большая для лиц его круга собственная библиотека, в которой находились все тогдашние значительные литературные журналы и новинки. Он проявлял в эти годы явную склонность к либерализму. Но в 40-е годы от его либерализма не осталось и следа. В последние годы своей жизни он стал проявлять чрезмерную властность и жестокость. Это привело к разрыву его отношений со старшим сыном, Александром Николаевичем, которому он отказал в материальной помощи. Недовольный литературными занятиями и гражданским браком этого сына с простой девицей из мещан, Николай Федорович в 1852 году намеревался лишить его и возможности жить в родном доме.

26 мая 1852 года Александр Николаевич, жалуясь в письме к М. П. Погодину на свои тяжелые материальные обстоятельства, сообщал: «К тому же, вследствие родительских распоряжений, мне, кажется, придется покинуть отчий дом, в котором я жил почти 30 лет и который отдается внаймы (хотя можно бы ограничиться доходом с пяти и оставить несколько комнат детям). Тогда нам с братом придется скитаться по квартирам» (XIV, 32).

В еще большей степени стяжательские наклонности Николая Федоровича, властность и жестокость его характера проявлялись в отношениях с посторонними лицами.

Сразу же после вступления во владение имениями он начал ряд процессов. По Щелыкову им велись тяжбы: о выводе сипягинских крестьян с принадлежащей ему земли, о крупчатной мельнице, о вводе его во владение выгонным местом в дачах села Угольского, о подтопе принадлежащих ему харинских лугов, о вознаграждении его за сено и хлеб, увезенные крестьянами господ Сипягиных. В связи с этими процессами Николай Федорович буквально засыпает прошениями и жалобами Кинешемский уездный суд, земский суд, Костромскую гражданскую палату и т. д.

Летом 1848 года, пользуясь присутствием в усадьбе своих взрослых сыновей Александра, Михаила, Сергея, он заставляет их участвовать в сочинении прошений (Александра, Сергея) и в подаче этих прошений в присутственные места (Михаила).

Крестьян, замеченных в дурном поведении, Николай Федорович отправлял в рекрутское присутствие в зачет будущих наборов. Но длительная тяжба с сипягинскими крестьянами, лишаемыми их исконной земли, едва не кончилась для него драматически. Отстаивая свои наделы, крестьяне уже брались за колья. Видя вопиющую неправедливость и боясь кровопролития, губернатор встал на защиту крестьян.

4

Чувствуя в связи с недомоганием приближение смерти, Николай Федорович в декабре 1852 года написал завещательное распоряжение, по которому Щелыково передавалось его жене Эмилии Андреевне Островской с детьми, рожденными от брака с нею.

Детям от первого брака — Александру, Михаилу и Сергею — отдавалось небольшое имение в 30 душ в Солигаличском уезде Костромской губернии и два маленьких деревянных дома в Москве. В одном из этих домов проживал драматург.

Извещенный о тяжелом состоянии отца, Александр Николаевич немедленно поехал к нему, но в живых его уже не застал. Николай Федорович умер 22 февраля 1853 года.

По изустному преданию, отец драматурга перед смертью попросил приподнять себя с кровати, чтобы в последний раз окинуть взором прекрасную природу так полюбившегося ему Щелыкова3. По рассказу его дочери Н. Н. Островской, писательницы, и было чем восхищаться! «С балкона гостиной открывался вид, который славился на всю окрестность. То была вполне законченная картина, в которой ничего не прибавить, не убавить. На горе, в полукруглой рамке темного леса, волновались разноцветные нивы. От полей мягким скатом спускались до самой реки луга... Неширокая, но полноводная река змеилась в цветущих берегах; местами над ней склонялись кусты ольх, отливавшие изумрудом. Направо, там, где кончается зубчатая кайма леса, возвышалась белая церковь с сияющим крестом»4. Это церковь Николы на Бережках5.

Николай Федорович похоронен в ограде церкви Николы на Бережках. На мраморном памятнике его могилы Эмилия Андреевна, вероятно не без участия своих пасынков Александра и Михаила, приказала вырезать стихи В. А. Жуковского:

Скатившись с горной высоты,

Лежал на прахе дуб, перунами разбитый,

А с ним и гибкий плющ, кругом его повитый...

О Дружба, это — ты!

Эмилия Андреевна Островская не смогла содержать хозяйство Щелыкова на уровне, достигнутом ее мужем. Из доходного, растущего поместья, каким оно было при Николае Федоровиче, Щелыково постепенно сокращалось и превращалось в запущенное.

Во вторую половину 60-х годов в Щелыкове насчитывалось всего-навсего шесть-семь рабочих лошадей6. Уменьшая запашку, Эмилия Андреевна сохраняла только поголовье рогатого скота — для удобрения полей7.

Упадок хозяйства вел к резкому сокращению в усадьбе дворовых людей. Вскоре после ввода Эмилии Андреевны во владение усадьбой: дворовых было 28. В 1858 году их осталось уже 158. В 1859 году владелица Щелыкова располагала лишь девятью дворовыми9. Поместье явно находилось в глубоком упадке.

В послереформенных условиях вести хозяйство стало много труднее. Ушла даровая сила. Усложнившиеся занятия хозяйством да и жизнь в Щелыкове после смерти мужа все более и более тяготили Эмилию Андреевну. Ей хотелось быть с родными детьми, жившими в Москве.

5

Александр Николаевич знал о том, что Эмилия Андреевна тяготилась Щелыковом. Ему очень не хотелось, чтобы усадьба, в которой он так любил почти ежегодно проводить летние месяцы вместе со своими ближайшими родственниками, братьями и сестрами, перешла в чужие руки. Мысли драматурга разделял и его брат, Михаил Николаевич Островский. И тогда братья, с детства питавшие друг к другу редкую привязанность, задумали приобрести так нравившуюся им усадьбу в совместное пользование. Летом 1867 года они приехали в Щелыково и повели со своей мачехой решительные переговоры о судьбе этого имения.

Переговоры братьев с Эмилией Андреевной завершились ее согласием продать усадьбу за 7357 рублей 50 копеек в рассрочку на три года. Около 10 сентября 1867 года драматург извещал своего приятеля, артиста Бурдина: «Мы с братом купили у мачехи наше великолепное Щелыково» (XIV, 158). По уговору с Эмилией Андреевной Щелыково поступало в фактическое распоряжение новых хозяев с 1 января 1868 года, но купчая крепость была совершена ими 15 июля 1870 года, когда они выплатили всю стоимость усадьбы. Что же касается формального ввода во владение имением, то он состоялся лишь 8 октября 1873 года.

Щелыково было куплено на деньги Михаила Николаевича, которому драматург выплачивал свою часть постепенно, годами. Через четыре года после покупки усадьбы, 19 декабря 1871 года, Александр Николаевич писал своей жене: «С Мишей мы считались, он будет брать по 400 руб. в год, да и то уж скоро совсем будем в расчете» (XIV, 222). Это предположение драматурга не сбылось. Окончательное погашение его долга за Щелыково произошло лишь в 1879 году10. Но и Михаил Николаевич покупал имение на деньги, занятые им в надежде на лучшие времена. Он оставался должен за него даже в 80-х годах. 20 мая 1882 года на просьбу драматурга о денежной помощи совладелец по имению отвечал: «Все проживаю и до сего времени не успел уплатить лежащего на мне по покупке Щелыкова долга, более 5000 руб.; ежегодно плачу проценты»11.

М. Н. Островский в письме от 9 января 1869 года высказал брату следующее пожелание: «Летом в Костроме мы совершим купчую на имя нас обоих. Но при этом мне хотелось бы сделать вот что: Щелыковом я и ты дорожим не только как приятным летним местопребыванием, но и как памятью о покойном отце. А потому, пока мы с тобой живы, мы будем владеть им сообща, но, в случае смерти одного из нас, мне хотелось бы, чтобы имение перешло всецело к одному из нас, кто останется в живых, без участия в нем наследников умершего»12. Александр Николаевич ответил согласием в случае надобности уступить свою часть брату еще при жизни. Михаил Николаевич заявил, что «уступить при жизни мне твою часть Щелыкова нет никакой необходимости»13. На этом дело и кончилось. Но после смерти драматурга М. Н. Островский 23 января 1897 года завещал свою долю имения дочери драматурга — М. А. Шателен, которую она в 1901 году, после смерти дяди, и получила14.

6

Покупая в 1867 году имение, Александр Николаевич и Михаил Николаевич Островские мечтали о культурном преобразовании его хозяйства и в связи с этим возлагали на него большие надежды экономического характера. «Вот мне приют,—писал драматург Бурдину в начале сентября 1867 года,— я буду иметь возможность заняться скромным хозяйством и бросить, наконец, свои изнуряющие драматические труды, на которые я убил бесплодно лучшие годы своей жизни» (XIV, 158).

Вступая во владение усадьбой, драматург был исполнен самых горячих желаний проявить в ведении хозяйства собственную инициативу. Он увлекся новым делом, казавшимся ему интересным. Кроме того, его манила возможность освободиться от постоянной нужды, от унизительных отношений с дирекцией императорских театров, которая ставила его демократические пьесы неохотно, небрежно, а затем быстро снимала с репертуара.

«Я чрезвычайно рад,— писал М. Н. Островский брату 10 июня 1868 года,—что ты усердно занят Щелыковом, и вполне одобряю все твои распоряжения». Михаил Николаевич надеялся и на то, что целительные свойства щелыковской природы скажутся на здоровье драматурга, тогда весьма расстроенном: «Бог даст, — добавлял он,—крестьянская жизнь и хозяйственные занятия рассеят тебя и укрепят твое здоровье»15.

Начальный год хозяйствования в Щелыкове не принес радужных результатов. В конце его драматург записал: «За 1868 год расходы по 19 декабря 381 р., а приход 358 р.», «по 1 января пр(ихода) 416 р. 40 к., расхода 404 руб. 7 коп.»16.

Но эти итоги не ослабили, а усилили его хозяйственную энергию. В первое время Александр Николаевич вникал во все детали хозяйства. По его инициативе ремонтировались старые и строились новые служебные помещения, удобрялась земля, покупались в Москве лучшие сорта семян пшеницы, а также травяных злаков (клевера, тимофеевки и т. д.), улучшалась порода скота, приобретались новые лошади, совершалась посадка нового сада (1872), рядом с мельницей строилась маслобойня (1875).

Старый сад, оставшийся от Николая Федоровича, уже не давал плодов. О нем Н. Н. Островская, сестра драматурга, вспоминая свое детство, писала: «На самой середине горы, на зеленой лужайке, росли старые корявые деревья»17.

Александр Николаевич думал также и о техническом оснащении хозяйства усадьбы (XIV, 210).

Драматург никогда не имел свободных средств. Это сильно затрудняло его хлопоты по усадьбе (XIV, 202 — 203). Но благодаря помощи брата у него, как правило, не создавались ситуации полной безвыходности. В начале 1868 года, когда Островские только еще вступали во владение имением, Александр Николаевич спросил брата, сколько он может затратить на первоначальное обзаведение усадьбы, и Михаил Николаевич ответил так: «Я могу выслать столько, сколько тебе понадобится, так как для устройства Щелыкова я решился не останавливаться ни перед какими издержками»18. Вслед за этим 30 апреля он прислал Александру Николаевичу на первые расходы 500 рублей. Будучи весьма щепетильным во взаимных расчетах и не желая, чтобы Александр Николаевич терял при них, Михаил Николаевич просил его: «Веди, пожалуйста, аккуратный счет всем издержкам, которые будут тобою сделаны собственно для Щелыкова»19. Через полгода, 29 октября, Михаил Николаевич выслал на расходы по Щелыкову еще 100 рублей.

Вклад Михаила Николаевича в Щелыково был постоянным, систематическим.

В неурожайные годы помощи брата обычно не хватало, и драматургу приходилось обращаться к чрезвычайным займам. Так, например, А. Н. Островский писал Майкову 4 октября 1881 года: «Недобор, по случаю траура, с императорских театров около 2000 рублей и лишняя затрата почти такой же суммы на деревню, по случаю абсолютного неурожая, — значительно расстроили мои финансовые расчеты. Все это заставляет меня просить Вас об одолжении, но не о таком, каким я пользовался от Вас до сих пор: я прошу у Вас одолжения без всяких льгот и поблажек. Я прошу Вас ссудить меня деньгами, но непременно на вексель и непременно за проценты. Денег мне нужно на год 2000 рублей» (XVI, 24).

День драматурга всегда начинался рано. Но став владельцем усадьбы, он, как правило, просыпался летом не позднее семи, в крайнем случае, семи с половиной часов утра. В горячие дни уборки хлеба его можно было видеть на ногах уже в шесть часов утра и даже раньше.

Записная книжка драматурга, относящаяся к первым годам владения Щелыковом, обильно испещрена хозяйственными заметками. Для записей выполненных дел, учета доходов и расходов, хозяйственных замыслов и предположений Александр Николаевич пользовался не только записными книжками и дневниками, но и специальными тетрадями, посвященными какому-либо одному вопросу. У него были тетради, которые назывались «Счет долгов и недоимок». В этих тетрадях для каждого работника усадьбы отводилась особая графа. Например, в тетради «Счет долгов и недоимок 1874 года» под графой «стряпка Ольга» записано: «Март 15. Дано вперед за лето 10 р. 21, 2 п. муки 1 р. 70 к.».

Под графой «Петр Климов (Лобановский)» стоит: «Мая 18. Взято муки — 2 р. 60 к.». Под графой «Наталья (Твердовская)» значится: «Старого долгу — 15 коп. Взято 25 коп.»20.

В Щелыкове продавалось все, что в какое-то время становилось излишним: рожь, мука, картофель, мясо, даже капуста. И драматург систематически просматривал записи этих продаж, нередко ничтожных, а иногда и сам записывал или переписывал их своим отчетливым, плавным, спокойным почерком.

В первые годы владения усадьбой интерес к хозяйству не оставляет Александра Николаевича и в Москве. Он требует от приказчика самых подробных отчетов (XV, 25). Даже выезжая в Петербург, Александр Николаевич с особенным удовольствием «советовался о своих" хозяйственных делах, о способах сеяния и прочее» с Анной Николаевной — матерью супруги Бурдина21.

Но драматург вскоре начал ощущать чрезвычайную трудность сочетания серьезных занятий хозяйством с литературой. Уже 20 сентября 1870 года он сообщал Бурдину: «Мне ужасно мешают хозяйственные хлопоты, а без них нельзя: или бросить совсем имение, или хлопотать самому» (XIV, 190).

С осени 1869 года у драматурга прибавились заботы по строительству нового дома. М. Н. Островский, будучи очень деликатным человеком и не желая никак стеснять семью брата, решил построить в усадьбе, правее каменного флигеля, если стоять спиной к фасаду старого дома, отдельный деревянный флигель. Надзор за его строительством взял на себя Александр Николаевич. 10 сентября М. Н. Островский писал драматургу: «Относительно флигеля распоряжайся как знаешь; я заранее одобряю твои распоряжения; с своей же стороны последнюю цену подрядчика (450 р.) нахожу весьма умеренной». А 1 ноября дополнял: «Фасад и подробности представляю на твою волю»22.

24 сентября драматург заключил договор с твердовскими крестьянами на рубку и подвозку деревьев для флигеля.

Александр Николаевич, по-видимому, полагал, что его участие в строительстве нового дома после заключенных им условий с подрядчиком и твердовскими крестьянами ограничится общим руководством, но дело оказалось много сложнее. Занятый комедией «Лес», Александр Николаевич 23 или 24 октября 1870 года обратился за помощью к Н. А. Дубровскому:

Подрядчик Абрам Иванович, на которого Александр Николаевич возлагал большие надежды, доставлял ему только огорчения. Он запивал мертвецки и скрывался из усадьбы, бросая дела на произвол судьбы в самые горячие дни. Поэтому новый дом строился очень медленно.

Не имея необходимых помощников, Александр Николаевич принужден был оплачивать все расходы по строительству, даже копеечные, лично. Так, на оборотной стороне письма М. Н. Островского, присланного 18 августа 1871 года, драматург записал выдачу денег по рубрикам: пeчник, подрядчик, водка, пилка, столяр, материалы, землекопы23.

Островский прощал своего подрядчика, но через некоторое время повторялась та же история: Абрам снова исчезал.

В 1872 году кроме забот по строительству флигеля и новой бани Островского печалит засуха, погубившая траву, а в августе и сентябре его задерживает в Щелыкове уборка хлеба (XIV, 236).

Хозяйственная проза не давала покоя драматургу все лето и, врываясь в творческий процесс, грубо нарушала его. На обороте 51-го листа черновой рукописи пьесы «Комик XVII столетия» он записывает, чтобы не забыть: «Денники. Овечная, изба скотная. Изба. Баня 150 р. Загородка 30 руб. Беседка 25. Щиты 25 коп.... 6 дерев мельнику»24.

Заботы по имению мешали творческому процессу драматурга и позже. Так, например, на листке черновых набросков пьесы «Последняя жертва» после фразы: «Тут может быть каждая копейка оплакана, прежде чем она попала в мой сундук, а там любовник» — идет запись: «Взято 20 ф. муки, 8 ф. яш(невой), 5 ф. соли, 1 м. овса, 4 налима 75 коп.»25. Хозяйственные цифры перебивают и текст рукописи комедии «Сердце не камень»26.

В 1873 году повторялась история, происшедшая в 1871 году с работником Евплом Ферапонтовым. Крестьянин Василий Семенов из деревни Лобаново, подрядившийся работать с 16 апреля по 1 декабря, нарушил условие и в самую страдную пору уборки хлеба ушел из усадьбы27.

В 1874 году дела по имению отвлекали Островского от литературной работы с первого дня приезда в усадьбу и до самого отъезда: «... Давно я тебе не писал, — жалуется он 31 июля Н. А. Дубровскому, — причина тому — разные хозяйственные хлопоты, которых было довольно» (XV, 41).

Закончив весьма замедлившуюся уборку сена, которого в этот год накосили много, Островский должен был руководить уборкой хлеба, молотьбой и другими работами.

Чем дальше, тем больше Александр Николаевич тяготился необходимостью отдавать свое время усадьбе. Прозаические мелочи все чаще раздражали и утомляли его. Ведь драматическая деятельность требовала «полного сосредоточения» только на ней (XVI, 84). К тому же хозяйственные заботы никак не окупались. Усадьба не приносила ожидаемого дохода и не избавляла драматурга от зависимости перед дирекцией императорских театров.

Скудная суглинистая почва оказывалась малоплодной. Хорошие урожаи были редкими: в 1872, 1874 и 1876 годах. Бывали и годы неурожаев, являвшие собою прямые бедствия, например, 1877 и 1881 годы (XV, 94; XVI, 17).

С каждым годом все яснее и яснее обнаруживалось также отсутствие у Островского необходимых склонностей и способностей для руководства имением. Труды, связанные с управлением усадьбой, вызвали у него в конце концов неприязнь, если не отвращение, к каким бы то ни было делам экономического характера. «Я, — писал он Бурдину 22 августа 1885 года по вопросу об управлении театрами, — ни за какие миллионы не возьму на себя управления хозяйственной частью» (XVI, 191).

7

Островский даже в первые годы владения имением, когда он возлагал на него серьезные материальные надежды, первостепенным делом считал литературу. Именно в литературе он находил полное духовное удовлетворение и занятия ею считал для себя глубоко патриотическим долгом. Поэтому дела по усадьбе практически всегда вели управляющие, а точнее говоря, принимая во внимание скромность ее хозяйства, приказчики.

Покупая имение, братья Островские предполагали пригласить опытного управляющего, который кроме земледелия, ухода за садом и парком занимался бы правильной, систематической эксплуатацией леса, разведением нового сада, улучшением мельницы, устройством маслобойни и другими прибыльными предприятиями.

В этих целях в 1867 году были начаты переговоры с Е. Э. Дриянским, когда-то занимавшимся управлением имениями.

Дриянский приехал в 1868 году в Щелыково для осмотра его хозяйства. Но подробное знакомство с усадьбой показало, что ее экономические возможности не позволяют пригласить солидного, глубоко знающего сельскохозяйственное и лесное дело дорогого управляющего.

Поиски недорогого, но дельного приказчика не увенчивались успехом. Один за другим менялись они: И. А. Белехова (1868 — 1870), Н. А. Любимов (1870-1878), А. Трубчевский (1879-1881), И. М. Бандык (с 1881 года). Но состояние щелыковского хозяйства не улучшалось.

Стараниями суровой Белеховой владельцы Щелыкова получали грибы разных видов в изобилии, но их стоимость оказывалась баснословно дорогой. Скоро обнаружилось, что хозяйство ведется в усадьбе из рук вон плохо и приносит убытки. Любимов отличался честностью, добротой, веселостью. Но его трудовой деятельности сильно препятствовала склонность к «горячительным напиткам». Самой любимой его песней была «По маленькой, по маленькой». А Трубчевский оказался мастером галантного канцелярского красноречия. Он слал своим хозяевам длинные письма-отчеты, исполненные почтительности. Но его деловые возможности были неизмеримо ниже его эпистолярного искусства. Письма-отчеты Трубчевского всегда начинаются извещением о благополучии, но кончаются чаще всего известиями то о болезни и падеже скота, то об отсутствии сена, то о других каких-либо неполадках. Не привел щелыковское хозяйство в состояние доходности и солидный И. Бандык.

8

Убедившись в крайней хлопотливости и совершенной безвыгодности занятий по руководству усадьбой, Островский начинает постепенно отходить от них.

Со второй половины 70-х годов дела по имению переходят к Марии Васильевне. Ее высокая энергичная фигура замелькала не только в доме и на Красном дворе, но и в поле, в риге, иногда даже в лесу. Мария Васильевна не годилась для роли руководительницы хозяйства усадьбы не только по полному незнанию сельского хозяйства, но и по характеру.

Ей не были чужды проявления доброты. Александра Никаноровна Пальчикова из села Твердово рассказывала мне:

«Пришли мы с Екатериной Павловной Корчагиной жать. Обе были беременны. Марья Васильевна заметила и говорит: «Бабы, а вы куда пришли, вы брюхаты, вам тяжело будет».

— Ничего, Марья Васильевна, мы сдюжим, не привыкать.

— Нет, я сама родила, знаю, как это трудно. Идите вон сено сушить. Это полегче.

Мы пошли, а его, сена-то, было всего грохота три, не больше.

Марья Васильевна входила в наше положение. Бывало, выйдет в поле, что перед усадьбой, сядет на пяток (кладь снопов, сложенная для просушки. — А. Р. ), сидит, поглядывает, шутит с бабами. Жарко станет — прикажет принести квасу для нас».

К этому рассказу крестьянка той же деревни Е. П. Корчагина добавила: «Марья Васильевна добрая, простая была. Это не то что сабанеевская барыня. Та — делай не делай — все верещит».

Е. П. Теплова, крестьянка села Твердово, вспоминает, что и к порубщикам леса Марья Васильевна относилась без особой строгости. Крестьяне ходили к Островским чистить лес. «Чистили лес, — рассказывает Е. П. Теплова, — и мы, твердовские... Марья Васильевна скажет: «Ну, вы за это пожнете, покосите хоть денек». Ходило нас из Твердова человек 25. В один день все у них и скосят сразу. А мы и жали. Она и сама умела жать-то. «Подите отдохните, скажет, а я сама поработаю». После работы придем, бывало, в усадьбу, наедимся, даст огурцов, слив, ситного, поднесет или сама, или велит приказчику Н. А. Любимову. Она и сама наливала и ему приказывала. Выпьем, еще попросим. «Дуры, бабы, не дойдете домой-то». Наедимся, выпьем и домой возвращаемся с плясом. Бывало, до самого села так и пляшем»28.

Но Мария Васильевна, не лишенная добрых порывов, оставалась при всем том по своему характеру человеком во многом трудным, тяжелым.

Крестьяне предпочитали говорить о своих нуждах не с ней, а с Александром Николаевичем. Анна Никитична Смирнова из деревни Субботино рассказывала В. А. Маслиху, что мужики, зная доброту Александра Николаевича, шли в усадьбу, но вместо драматурга к ним «выйдет Мария Васильевна, спросит, зачем пришли, а мужики помнутся-помнутся да и скажут: «Мы уж в другой раз зайдем», — и уйдут. Знали, что Мария Васильевна откажет»29.

Известно, что Александру Николаевичу очень хотелось узаконить своих детей от гражданского брака с Марией Васильевной, но в то же время он долго не решался оформить этот брак. Любя своих детей, драматург не без колебаний связал свою судьбу с их матерью. После смерти Агафьи Ивановны, первой жены драматурга, прошло почти два года, прежде чем он решился на этот акт.

Брак с Марией Васильевной не встречал сочувствия и ближайших родственников драматурга, в частности со стороны мудрого и тактичного М. Н. Островского30.

Раздумья Островского кончились тем, что он официально церковно оформил свой гражданский брак с Марией Васильевной. Мария Васильевна вошла в семью Островских. Но при этом и через долгие годы она не достигла полного, безусловного расположения ни родных, ни ближайших друзей своего мужа31.

Мария Васильевна не лишена была чванливости и высокомерия в обращении с уездно-кинешемской интеллигенцией, что не возбуждало к ней симпатии и со стороны последней. «Вообще, — вспоминает о ней соседка по имению М. Г. Олихова, — Александру Николаевичу с женитьбой приходилось тяжело: жили они не по средствам. Жену, Марью Васильевну, он привез из «артисток», и она как-то не подходила к местным обычаям и семейному укладу жизни Островских. Тут еще много неизвестного... »32.

М. Г. Олихова отметила, что Островские «жили не по средствам». Насколько это справедливо? Верно то, что Мария Васильевна не всегда соразмеряла свои желания и потребности с экономическими возможностями Александра Николаевича. Это привносило в его материальные расчеты дополнительные трудности. Ему приходилось сдерживать свою супругу. Так, например, 15 декабря 1871 года он пишет из Петербурга: «Мебель погоди покупать до меня. У Миши денег нет, и он очень нуждается. Мы с ним считались; у него можно будет взять, когда он получит поспектакльные деньги» (XIV, 221). 26 января 1882 года драматург с явным неудовольствием отвечает ей на загоревшееся желание приобрести молотилку: «Машину-то бы погодить покупать, она нужна к осени; еще успеем; коли будут деньги, так купим и жатвенную; а впрочем, как знаешь»33.

Властность Марии Васильевны нередко граничила с самодурством, и в своих поступках она руководствовалась принципом: «Что я хочу, то и сделаю!» Если Александр Николаевич отличался доверчивостью, добродушием, мягкостью, то Мария Васильевна часто относилась к людям с предвзятой подозрительностью. 25 мая 1890 года она записала в своем дневнике: «Я всегда была уверена, что человек способен на все злое и дурное и если не делает, то не имеет еще нужды или случая. В жизни хороши только сны»34.

Исходя из того, что человек «готов более на зло, чем на добро», Мария Васильевна относилась к своим приказчикам, батракам-крестьянам нередко без должного такта, резко и грубо, подозревая их даже в мелком и крупном воровстве. Александру Николаевичу приходилось их то и дело защищать.

О грубости обращения Марии Васильевны с работниками усадьбы могут свидетельствовать следующие строки из письма к приказчику Н. А. Любимову, написанного, правда, уже после смерти драматурга: «Меня страшно рассердил Киселев, что прислал письмо в Москву. Скажи Киселеву, что он скотина, разве он тебя не мог видеть и спросить деньги. Разве я тебе не сказала, чтобы уплатить остальные деньги 5 рублей за лето... Скажи строго, по-мужски, чтобы с кухаркой не якшались и Никанорова жена бы не ходила, иначе, скажи, сошлю. Скажи, что я не люблю никаких шуток. Саше своей тоже болтать много не давай, ведь ты ее тоже знаешь»35.

С той же резкостью она делает наказы и в другом письме: «Кухарка чтобы выдаивала хорошо... Как бы скотница не слукавила и не доила бы поутру до кухарки, ведь я убью ее, если узнаю. Спи в доме до меня и запирай буфет... »36.

Среди работников усадьбы Мария Васильевна слыла вспыльчивой, сварливой, придирчиво-требовательной, но при этом и отходчивой. «Горячая», «крикуша», «огонь» — так отзываются о ней помнящие ее крестьяне. «Бывало, закричит, так ай-ай», — вспоминает крестьянин деревни Кудряево И. И. Жохов.

Нервное расстройство не оставляло Марию Васильевну и в Крыму, куда она в августе 1882 года, в сопровождении дочери Марии, выехала лечиться. И Александр Николаевич 8 сентября писал ей: «Причина расстройства нерв твоя раздражительность, от раздражительности никакой доктор вылечить не может, это вполне зависит от тебя самой». Эта раздражительность, нередко переходящая в истеричность, весьма тяжело воспринималась и переживалась Островским. 19 мая 1886 года драматург напоминал жене: «Твоя болезнь и истерики губительнее всего действуют на мое бедное, любящее, но уже разбитое сердце»37.

Истерики Марии Васильевны не только нарушали трудовой ритм Александра Николаевича, но и осложняли в той или иной степени хозяйственно-бытовой распорядок усадьбы. И. И. Соболев припоминал, что Александр Николаевич старался всегда успокоить расходившуюся Марию Васильевну, говоря ей: «Не волнуйся, мамочка... ». Но бывали случаи, когда и драматург считал за благо спасаться из дому на время семейной бури вместе со своими рукописями в садовую двухэтажную беседку или в «новый» дом, особенно в 80-е годы.

При вспыльчивости, раздражительности и строгости, сопряженной с мелочной требовательностью, Мария Васильевна, естественно, могла быть и несправедливой в своих распоряжениях, в отношениях с батраками и с крестьянами. Пользуясь семейными преданиями, ее внучка, М. М. Шателен, пишет: «Властный горячий южный характер [Марии Васильевны] вызывал подчас неприязнь к ней со стороны работников усадьбы»38. Чаще неспособная дать управляющему серьезных, руководящих указаний, Мария Васильевна загромождает свои письма из Москвы пустячными приказами и напоминаниями. Например, 29 октября 1875 она пишет: «Когда будешь в Кинешме, не забудь взять ножик, который чинить ты отдавал»39.

В 80-е годы на имя Марии Васильевны писались не только отчеты приказчиков, но и счета из магазинов.

О том, что щелыковское хозяйство находилось в эти годы целиком в руках Марии Васильевны, хорошо знали местные крестьяне40.

Драматург не вмешивался в управление усадьбой и при вынужденных выездах Марии Васильевны из Щелыкова. Обычно он неукоснительно выполнял все ее указания и в своих письмах к ней подробно обо всем информировал.

Усилия Островских превратить усадьбу Щелыково в ферму, доставляющую постоянный и ощутимый доход, так и не привели к положительным результатам. Основное хозяйство усадьбы почти всегда оказывалось в неудовлетворительном состоянии: хлеб родился чаще скудно, молока коровы давали мало.

Высоким уровнем в Щелыкове отличалось лишь огородное и цветочное хозяйство.

Усадьба не только не приносила систематического дохода, но, как правило, требовала дополнительных затрат. Щелыково оставалось дачей с подсобным хозяйством. Это хозяйство в лучшем случае могло только окупить расходы по содержанию дачи, и то, как правило, не окупало их. Несомненно, что убыточность имения неоднократно приводила Островских к мысли об эксплуатации леса.

21 мая 1885 года М. Н. Островский спрашивал драматурга: «Думаешь ли эксплуатировать лес и если думаешь (пора бы), то каким путем?»41. Но Александру Николаевичу жалко было трогать лес. Он берег его на «черный день» и как обеспечение своим детям. Что же могло сделать Щелыково доходным, кроме эксплуатации леса? На это отвечает инструкция, составленная 29 июля 1887 года М. Н. Островским для управляющего И. А. Станиславова. Михаил Николаевич считал, что безубыточное земледельческое хозяйство в Щелыкове может вестись лишь при увеличении запашки «до 90 десятин, считая пар», при условии «хорошего удобрения», для которого необходимо довести количество рогатого скота «до 60 штук, а рабочих лошадей до 15 голов», при изменении существующего порядка «доения коров», при отмене аренды на луга, кроме отдаленных или скудных и т. д. Он считал, что посев ярового хлеба необходимо довести до 25 десятин42.

Но эти проекты Михаила Николаевича остались неосуществленными.

Среди наследников драматурга не оказалось желающих осесть в Щелыкове и заняться сельским хозяйством. Их судьба чаще складывалась неудачно и протекала вдали от родного гнезда.

Александр (1864—1928?) и Николай (1877—1913?), потерпев крушения в семейной жизни (разводы!), не найдя приложения своим силам на социально-трудовом поприще, поехали искать счастья во Францию и там скончались.

Михаил (1866 — 1888), весьма одаренный, закончил с золотой медалью юридический факультет Петербургского университета, но заболел дифтеритом со смертельным исходом.

Счастливее складывалась жизнь Сергея Александровича (1869 — 1929). Он сделал блестящую чиновную карьеру, имел звание камергера. После Октябрьской революции служил в Красной Армии, а демобилизовавшись, стал сотрудником Пушкинского дома в Ленинграде.

У Островского было две дочери: Мария (1867 — 1913) и Любовь (1874—1900). Мария, по словам ее мужа М. А. Шателен, по требованию матери прервала свои занятия на женских курсах Герье и с помощью дяди уехала продолжать свое образование в Сорбонну, где сдала экзамен на бакалавра. После Сорбонны Мария Александровна совершенствовала свои познания в живописи в Париже и Риме. По возвращении из-за границы она приехала в Щелыково, где скончалась внезапно от сердечного приступа. Люба вышла замуж за богатого, но легкомысленного и пустого помещика Сергея Муравьева и вскоре, измученная семейными неладами, умерла.