ГЛАВА VII

Творческая работа А. Н. Островского

1

Отдыхая, Островский, пользовался всеми возможностями и удовольствиями усадьбы: гулял по саду, парку и окрестностям, купался, собирал ягоды и грибы, ловил рыбу, охотился, выпиливал изящные безделушки, читал, беседовал и веселился с друзьями...

Но обстоятельства заставляли его здесь и трудиться. Почти половина его оригинальных пьес задумывалась, начиналась, в той или иной мере писалась или заверашалась в Щелыкове.

18 августа 1879 года Александр Николаевич сообщал жене: «Мне пришла очень эффектная мысль, и я начал пьесу»1. Эта пьеса — «Сердце не камень». В тот же день драматург уведомлял Н. Я. Соловьева: «Меня натолкнуло на мысль одно рассказанное мне происшествие; сюжет странный и курьезный, но в нем много страстного, значит, есть над чем поработать» (XV, 147).

В связи с первоначальными раздумьями о сюжете этой пьесы, Александр Николаевич 2 июля 1879 года записал: «В 4 акте посылает за племянником, тот кается»2. 29 августа он извещал о ней Бурдина: «Свою вещь я кончу живо, она уж готова в голове и частию набросана» (XV, 148).

В усадьбе из оригинальных пьес Островский полностью создал «Позднюю любовь» (1873). Здесь почти целиком им были написаны «На всякого мудреца довольно простоты» (1868), «Не было ни гроша, да вдруг алтын» (1871), «Комик XVII столетия» (1872), «Трудовой хлеб» (1874), «Последняя жертва» (1877), «Бесприданница» (1878)3, «Сердце не камень» (1879), «Невольницы» (1880). В деревне начаты: «Горячее сердце» (1868), «Лес» (1870), «Богатые невесты» (1875), «Правда — хорошо, а счастье лучше» (1876), «Таланты и поклонники» (1881), «Красавец-мужчина» (1882), «Без вины виноватые» (1883), «Не от мира сего» (1884).

12 сентября 1872 года, посылая М. Н. Островскому из Щелыкова в Петербург только что оконченную комедию «Комик XVII столетия», драматург писал: «Я больше двух недель сидел не разгибаясь, оканчивал и переписывал комедию, измучился ужасно, едва хожу»4.

В Щелыкове же были завершены «Бедная невеста» (первая редакция — 1851) и «Волки и овцы» (1875).

Есть основание предполагать, что драматург писал в Щелыкове также пьесы «Гроза» (1859), «Тяжелые дни» (1863), «Шутники» (1864), «На бойком месте» (1865).

В 1848 году Островский прожил в Щелыкове все лето. Можно думать, что он работал здесь над пьесой «Свои люди — сочтемся!». Е. Н. Эдельсон, приятель драматурга, в письме от 20 августа сообщал ему об увлечениях Т. Филиппова московскими купчихами и просил его поторопиться с возвращением в Москву. «Приезжайте, ради Магомета,— писал Эдельсон,—спасти его Вашими сценами — пусть он, каналья, узнает, что за души скрываются под такими великолепными наружностями и что за жисть ведут они»5. Надо полагать, что Эдельсон имел в виду сцены комедии «Свои люди — сочтемся!». В продолжение 1847, 1848 и половины 1849 годов Островский писал эту пьесу отдельными сценами и читал их своим друзьям (см. XIV, 50).

Вероятно, в Щелыкове в 1867 году драматург замыслил феерию «Иван-царевич» и весеннюю сказку «Снегурочка».

«Пьесы я задумал две,— писал он 2 июля 1867 года Марии Васильевне,— не знаю, за которую прежде примусь, но, во всяком случае, в деревне одну какую-нибудь кончу» (XIV, 156 — 157).

В Щелыкове Островский, как видим, думал над кругом идей очень многих своих пьес и создал значительную часть принадлежащих ему образов.

Красота природы Щелыкова являлась для драматурга чудесным стимулом творческих раздумий и вдохновений. Близость к природе обостряла его чувства и мысли.

Естественность, привольная широта, первозданная мощь, поэзия природы невольно содействовали формированию той своеобразной безыскусственно-художественной простоты и эпичности (в широком смысле этого слова), которые так свойственны творчеству Островского.

Именно здесь, среди широчайших просторов чудесной природы, Александр Николаевич особенно тяжело переживал стесняющие его обстоятельства: постоянную зависимость от цензуры, от привилегированного круга зрителей тогдашних театров. Раздумывая обо всем этом, драматург в начале августа 1883 года писал: «Забота писательская: есть много начатого, есть хорошие сюжеты, но они неудобны, нужно выбирать что-нибудь помельче. Я уж доживаю свой век; когда же я успею высказаться? Так и сойти в могилу, не сделав всего, что бы я мог сделать» (XVI, 83).

За два года до этого, в 1881 году, он заявил: «Стены Малого театра узки для национального искусства: там нет места для той публики, для которой хотят писать и обязаны писать народные писатели» (XII, 123).

Принужденный по цензурным условиям ограничивать себя, говорить неполным голосом, драматург все же рисовал в своих пьесах отрицательные образы огромного обобщения, вроде Крутицкого, Мамаева, Глумова («На всякого мудреца довольно простоты»), Хлынова и Курослепова («Горячее сердце»), Беркутова и Мурзавецкой («Волки и овцы»), Кнурова («Бесприданница»), Дулебова и Бакина («Таланты и поклонники»). И наряду с ними писатель создавал образы высокого идейного пафоса, горячего сердца и нравственной чистоты, как Мелузов («Таланты и поклонники») и Кручинина («Без вины виноватые»), Параша («Горячее сердце») и Лариса («Бесприданница»). Работая над своими оригинальными пьесами в Щелыкове или в Москве, Островский отображал современное ему общество в его основных типах, противоречиях, отрицательных и положительных стремлениях. Рисуя отвратительных в своей хищно-эгоистической сущности властителей «темного царства», он не забывал и о том, что в капиталистическом мире возникают и светлые лучи будущего, складываются новые общественные характеры.

Постоянное общение Островского с трудовым народом, с крестьянством, надо полагать, весьма способствовало формированию положительных героев его пьес. Этими героями, противопоставленными господствовавшим классам, дворянству и буржуазии, он пропел гимн русскому народу. Среди его положительных образов — борцы за национальную независимость Родины — Минин («Козьма Минин»), действенные защитники бедных, угнетенных — Роман Дубровин («Воевода»), демократические просветители — Иванов («В чужом пиру похмелье»), Корпелов («Трудовой хлеб»), Мелузов («Таланты и поклонники»), Кручинина («Без вины виноватые»).

В критической литературе справедливо говорилось, что «у Островского всегда присутствует страдающая жертва порока»6. Но необходимо к этому добавить и то, что жертва порока, то есть угнетения, произвола и насилия, чаще выступает у нашего драматурга недовольной, возмущающейся, бессознательно или сознательно протестующей. Яркий тому пример — Катерина Кабанова, Кулигин («Гроза»), Платон Зыбкин («Правда — хорошо, а счастье лучше»), Лариса Огудалова («Бесприданница»).

Стремясь к широкому и глубокому воспроизведению действительности, драматург применял самые разнообразные средства художественной типизации. Его творчество многогранно, а его художественные краски многоцветны.

Островский создавал пьесы социально-бытовые, социально-психологические, остросатирические и социально-политические. Он обращался к жанрам историческому и сказочному, но во всех своих пьесах оставался страстным жизнелюбцем, оптимистом и тонким художником-психологом, проникновенным поэтом.

В Щелыкове Островский работал и над произведениями других писателей. В сотрудничестве с Н. Я. Соловьевым он написал здесь такие пьесы, как «Счастливый день» (1876), «Женитьба Белугина» (1876 — 1877), «Дикарка» (1878), «Светит, да не греет» (1880).

Огромна роль Островского в каждой пьесе, написанной в сотрудничестве с Соловьевым, но особенно много он трудился над «Дикаркой». «Над «Дикаркой» мне гораздо больше труда, чем над Белугиным,— сообщал он соавтору.— Я пишу ее всю снова, с первой строки и до конца, новые сцены, новое расположение, новые лица...» (XV, 151).

Островский помогал Соловьеву в работе и над пьесой «На пороге к делу».

Без помощи Островского не обошлось и при окончательной отделке Соловьевым комедии «Случай выручил!». Эту пьесу Островский прочел летом 1884 года и немедленно сообщил свои замечания автору.

Кстати сказать, устанавливая долю участия Островского в пьесах Соловьева, обычно руководствуются лишь переделками и исправлениями, сделанными его рукой в рукописях. Но помощь Островского Соловьеву не ограничивалась непосредственной правкой текста. Трудясь над своими пьесами, Соловьев неоднократно жил в Щелыкове. В процессе работы он делился с Островским своими планами, сомнениями, читал ему свои произведения. Всегда внимательный, драматург охотно помогал ему советами, замечаниями, указаниями.

В Щелыкове Островский трудился над пьесой П. М. Невежина «Старое по-новому». 14 августа 1882 года Александр Николаевич писал своему соавтору: «Над Вашей пьесой мне очень много работы: роли Евлампия и Медынова требуют весьма значительных переделок и дополнений, это существенное и необходимое для успеха пьесы; кроме того, многие сцены нужно усилить» (XVI, 40).

В усадьбе драматургом было выполнено много переводов и переделок. Из них можно указать такие, как «Великий банкир» И. Франки (1867), «Заблудшие овцы» Т. Чикони (1867), «Честь», «Обманщик», «Истинный друг» К. Гольдони (1867), «Семья преступника» П. Джа-кометти (1870), «Пока» Ж. Баяра, Арвера и П. Фуше (1872 — 1873), «Антоний и Клеопатра» У. Шекспира (1886).

Именно для переводов Александр Николаевич в 1876 году просил Бурдина привезти ему в Щелыково итальянский словарь (XV, 65). Сюда сообщает ему 20 июля 1879 года М. Н. Островский о покупке книги об Аспазии, необходимой драматургу для перевода пьесы «Фрина» Р. Кастельвеккио7. Задумав перевести комедии Карло Гоцци, драматург просит 23 июня 1881 года П. М. Невежина купить и привезти в Щелыково «комедии Карло Гоцци на французском языке» (XV, 18).

Расширяя свои переводческие замыслы, Островский 31 июля 1883 года обращается из Щелыкова к А. А. Майкову с просьбой узнать у московского книготорговца А. И. Ланга о возможности выписки из Италии ряда книг (XVI, 83).

В усадьбе драматург готовил либретто к операм «Воевода» для П. И. Чайковского и «Не так живи, как хочется» (1867) для А. Н. Серова.

2

Для Островского, всегда писавшего для народа и во имя народа, был непререкаемым принцип высокой идейности истинно художественного произведения. Он стремился к тому, чтобы каждая его пьеса от начала и до конца была пронизана ведущей мыслью. Так, по поводу пьесы «Не было ни гроша, да вдруг алтын» драматург писал, что над ней он «страдает», «пригоняя свою мысль в рамки действий и явлений» (XIV, 212).

Драматург исходил в своем творчестве также из требований сценичности. Он считал, что при ясной, отчетливо и последовательно выраженной идее пьеса должна обладать интересным, острым, напряженным сюжетом — целостным и органическим во всех своих частях, развивающимся стройно и естественно. «Самое трудное дело для начинающих драматических писателей,— разъяснял он Н. Я. Соловьеву 5 июня 1885 года,— это расположить пьесу, а неумело сделанный сце-нариум вредит успеху и губит достоинства пьесы» (XVI, 175).

Работа Островского над оригинальными и переводными произведениями требовала усилий, нередко мучительных. Художественной верности и сценичности своих образов драматург достигал путем упорного, поистине подвижнического труда.

Раздумья над сюжетом и его построением всегда были для Островского труднейшим этапом создания пьесы. Не продумав до мельчайших подробностей развитие действия, взаимоотношения всех характеров, драматург, как правило, не приступал к написанию связного текста пьесы. Вот что он сообщал 1 октября 1876 года, еще находясь в Щелыкове, о драме «Бесприданница»: «Все мое внимание и все мои силы устремлены на следующую большую пьесу, которая задумана больше года тому назад и над которой я беспрерывно работал» (XV, 74). Эта «беспрерывная» работа драматурга заключалась по преимуществу в раздумьях над идеей, сюжетом и его структурой.

Конструируя сюжет, Островский добивался того, чтобы каждое лицо было жизненно и художественно мотивировано, чтобы в пьесе не было ничего лишнего, не имеющего значения для раскрытия ее идеи и характеров. Разъясняя Н. Я. Соловьеву роль Боева в комедии «Дикарка», он спрашивал: «Как Вы думаете, зачем я его заставил заниматься астрономией?» И отвечал: «Затем, что он без этой черты был бы лишним в пьесе. С этой чертой он нужен для Малькова как поддержка ему» (XV, 157).

Углубляя идейный смысл, уточняя сюжетные перепитии, драматург неоднократно переделывал первоначальные наброски характеров действующих лиц, вносил крупные изменения в композицию и тщательно шлифовал язык. Так, например, Александр Николаевич в 1874 году задумал комедию «Попечители». Возобновив 24 августа 1877 года работу над ней, он переменил ее название на «Жертву века», а затем на «Последнюю жертву». Перемена заглавия пьесы отражала изменения ее темы, идеи, сюжета и характеров.

Вначале сюжет этой пьесы был таков: «Старик, влюбленный в молодую вдову, старается под видом покровительства и попечительства разлучить ее с любимым ею молодым человеком, в чем и успевает. Молодому человеку подставляют девушку, выдавая ее за богатую невесту; он увлекается и изменяет вдове. Та, не перенеся измены, сходит с ума, а он, узнав об этом и в припадке отчаяния, лишает себя жизни» (VIII, 383).

В процессе работы над пьесой ее явно мелодраматический сюжет был решительно изменен. Он приобрел глубокую жизненность, социальную остроту и яркую реалистичность. Основой сюжета стало вероломство авантюриста и мота из дворян, тяжелые переживания обманутой и разоренной им молодой вдовы, цинический практицизм богатого старика-купца, воспользовавшегося безвыходным положением молодой женщины, чтобы заставить ее согласиться на брак с ним.

Раздумывая над действующими лицами этой пьесы и внося изменения в их состав и социально-психологический облик, драматург меняет также их имена, отчества, фамилии.

Первоначально в составе действующих лиц был брат покойного мужа Тугиной — Степан Федорович. Островский пытался заменить его братом Тугиной — Степаном Павловичем, а затем и совсем исключил из числа персонажей пьесы.

В первом списке действующих лиц Вадим Григорьевич Дульчин именовался Сергеем Дулиным, Флор Федулыч Прибытков — Филатом Кузьмичом, Лавр Мироныч — Германом и Кириком, Михевна — Варварой.

Оттачивая речь действующих лиц, Островский вносил в нее многочисленные исправления: устранял одни реплики и вносил другие, заменял отдельные слова и выражения и т. д.

В черновой редакции первого явления первого действия пьесы, после вопроса Глафиры Фирсовны к Михевне: «Что заохала?», были следующие реплики Михевны и Глафиры Фирсовны, касающиеся Вадима Григорьевича:

«Михевна. Только у нас и свету в глазах, только в него и живем.

Глафира Фирсовна. Стало быть, протираете глаза капиталам-то?

Михевна. И не говорите! Уж совсем протерли — так малость разве что осталось!»8.

Драматург счел эти реплики Михевны, старой ключницы, преданной своей госпоже, слишком резкими, выдающими с головой Юлию Павловну, и смягчил их. Перечеркнув только что приведенный диалог, он заменил его новым, более живым и естественным для беседующих:

«Михевна.   Да стыдно очень. Да как же вы узнали? А я думала, что про это никому неизвестно...

Глафира Фирсовна.   Как узнала? Имя его ты сама сейчас сказала мне: Вадим Григорьевичем окликнула.

Михевна.   Экая я глупая!

Глафира Фирсовна.   Да, кроме того, я и от людей слышала, что она в приятеля своего много денег проживает. Правда, что ли?

Михевна.   Верного я не знаю: а как, чай, не проживать! Чего она для него не пожалеет!»

В черновой редакции эта беседа Михевны с Глафирой Фирсовной была очень длинной, растянутой, при этом Михевна защищала Дульчина.

Добиваясь большей правдивости и художественности, Островский не только сокращал, но в некоторых случаях и расширял текст пьесы. Во втором явлении второго действия он дополнил беседу Прибыткова с Ириной следующей вставкой:

«Фрол Федулыч.   Где ж ты его видела?

Ирина.   В саду, в клубе и на семейных вечерах. Я его только что видела, мы довольно хорошо знакомы»9.

В окончательной редакции эти реплики приняли такой вид:

«Фрол Федулыч.   А где же вы его узнали-с?

Ирина.   В саду, в клубе, там семейные вечера бывают. Я с ним очень хорошо знакома».

Исправления речи действующих лиц испещряют всю рукопись этой пьесы. Чтобы показать их, необходимо специальное исследование — так они многочисленны!

Напомню хотя бы два-три случая. Флор Федулыч, обращаясь к Тугиной, первоначально произносил: «У женщины сейчас отберут деньги-с. Вот изволите ли видеть. Нынче много людей таких, которым нужны деньги, вот они и отберут. Аферисты (неразборчиво.— А. Р.) всякого звания этим занимаются»10. Островский заменил эту реплику более непосредственной и конкретной. «У женщины деньги удержаться не могут, их сейчас отберут. До прочих нам дела нет, а вас мы беречь должны. Если мы за вашими деньгами не усмотрим, нам будет грех и стыдно. Ведь если вас оберут, мы заплачем» (действие 1-е, явление 7-е).

В третьем явлении второго действия, после ухода Ирины и Лавра Мироныча, Флор Федулыч Прибытков говорит: «Что же это такое-с? Я слушал, слушал...» — Островский заменил эту реплику более живой и действенной: «Слышали? Что же это такое-с? Это фантасмагория какая-то»11.

Дульчин, услышав от Глафиры Фирсовны известие о смерти Юлии Павловны, первоначально восклицал: «Были в моей жизни минуты, когда я был гадок сам себе донельзя; а это теперь в груди сосет! До сих пор я знал за собой и оплакивал только проступки, а теперь мне пришлось рвать свои волосы и раздирать грудь свою, как преступнику».

Этот превыспренно-риторический монолог драматург сделал более простым: «Были в моей жизни минуты, когда я был гадок сам себе донельзя, но такого отчаяния, такого аду я еще не испытывал. Ведь уж это не слабости, не проступки, которыми я мучался, которые я оплакивал без всякой пользы для себя. Ведь я... ведь я — убийца!»12. Но и эта редакция не удовлетворила писателя. В окончательном виде монолог принял такую форму: «Были в моей жизни минуты, когда я был гадок сам себе, но такого отчаяния, такого аду я еще не испытывал; знал я за собой слабости, проступки, оплакивал их, хоть и без пользы... а уж это ведь преступление! Ведь я... ведь я — убийца!»13.

Эта напряженная, кропотливая работа, в процессе которой оформлялась в Щелыкове драма «Последняя жертва», не исключительна, а типична для Островского. Так готовились, отделывались, шлифовались, совершенствовались им все пьесы.

Создавая драму «Бесприданница», Островский с особой тщательностью оттачивал и шлифовал образ главной героини. Первоначально Ларисе «были присущи противоречивость, легкомыслие, налет цыганщины, пристрастие к роскоши и внешнему блеску»14. В черновой записи она говорила матери: «Да я никого и любить не могу». Считая возможным пойти на компромисс, она откровенно предлагала себя Вожеватову: «Вася, возьми меня... Я искала любви и не нашла ее... Я прошу только простого человеческого отношения ко мне». В первом варианте Лариса называлась Харитой. Весь процесс работы над образом Ларисы являлся формированием глубоко серьезной, кристально чистой, поэтической русской девушки15.

Тщательно шлифуя пьесы, Островский руководствовался своей верой в преобразующее значение подлинного искусства. Раздумывая над сюжетом и характерами комедии «Сердце не камень», Александр Николаевич в августе 1879 года записывает: «Важное значение искусства; у огромной массы нет никаких идеальных заложений в душе, их дает только искусство. Какие домашние заложения у низшего купечества? В дом и из дому. Корысть. У высшего? Чувственность»16.

Артисты-бенефицианты часто торопили Островского, просили и требовали скорейшей присылки пьесы в театр. Н. Ф. Сазонов 8 августа 1874 года телеграфировал ему: «Бенефис назначен 25 октября, буду ждать от Вас уведомления и надеяться, что Вы порадуете нас всех скорым окончанием Вашей пьесы»17. Но при всем том драматург никогда не сдавал в театр произведение неотделанное, сырое. На просьбы Бурдина поторопиться с окончанием комедии «На всякого мудреца довольно простоты» он отвечал: «...сюжет так серьезен, что торопиться никак нельзя, особенно важен последний акт, который надо отделать хорошенько» (XIV, 168).

Островский отличался редким сознанием своей ответственности за дело русской драматургии, отечественного театра. Достигая максимальной рельефности образов и сценичности пьес, он нередко вносил исправления и в беловые экземпляры рукописей, перед самой их постановкой или сдачей в набор. 7 июля 1873 года драматург просил М. П. Садовского: «Когда соберетесь к нам, захватите из театра экземпляр «Снегурочки», мне нужно сделать для печати кой-какие поправки, а экземпляра со мной нет и проглядеть не по чему. Мне пьеса нужна только на погляденье» (XV, 16). Узнав о возможности постановки «Снегурочки» в Петербурге, драматург 13 августа того же года писал Бурдину: «Если же они захотят непременно ставить «Снегурочку», то сообщи мне заранее, я, читая корректуру, придумал некоторые изменения в пользу пьесы» (XV, 17).

Пьеса «Поздняя любовь» была послана в драматическую цензуру с открывавшим ее монологом Людмилы, над которым Александр Николаевич особенно много трудился. Совершенствуя его, Островский удовлетворился им лишь в третьей редакции. Драматург завершал эту комедию, подгоняемый Бурдиным, которому она была нужна к бенефису. 20 сентября он отвечал артисту из Щелыкова: «Для скорости переписки я тебе буду присылать ее актами. Я слишком долго пробился над сценариумом, мне хотелось обладить сюжет поэффектнее; пьеса выйдет короткая и сильная» (XV, 20). Но, читая пьесу артистам и писателям, он убедился в том, что начальный монолог лишний. 15 ноября 1873 года драматург писал Бурдину: «Длиннот не находят решительно никаких, исключая первого монолога Людмилы, который я и сам считаю лишним. Я прошу тебя замарать его» (XV, 27). Этот монолог Островский затем вычеркнул и в экземпляре пьесы, посланной в печать.

Разночтения между текстами, представленными в драматическую цензуру, а затем в набор, имеются и в других пьесах. Например, в комедиях «На всякого мудреца довольно простоты», «Горячее сердце», «Последняя жертва» и «Сердце не камень».

В ряде случаев Островский продолжал работать над своими произведениями и после их опубликования, например, над пьесами «Бедная невеста», «Не так живи, как хочется», «В чужом пиру похмелье», «Козьма Захарьич Минин, Сухорук», «Воевода».

3

Творческая работа Островского в Щелыкове не ограничивалась созданием оригинальных пьес, занятиями над переделками и переводами. Как известно, Островский начиная примерно с 1856 года и до конца своей жизни занимался словарем живого русского языка.

Значительную долю этого труда он осуществлял, находясь в Щелыкове. Лица, беседовавшие с Островским по вопросам языка, приводят его мнение, что «только северяне (костромичи, нижегородцы, владимирцы) говорят правильным, исто-русским языком»18.

Для этого словаря драматург использовал свои беседы с крестьянами, помещиками, мастеровыми, торговыми людьми, чиновниками. Работе над словарем в особенности помогало общение с крестьянами, к языку которых он усердно прислушивался. Щелыково служило ему одним из источников познания родной речи.

Драматург всегда имел при себе записную книжку, в которую по установившейся привычке заносил редкие слова, поговорки, крылатые выражения. Вот, для примера, некоторые заметки из его щелыковской записной книжки. Слушая разговор своей дочери Любы с крестьянкой из деревни Субботино, он записал: «Беседовать — сидеть. Пелагея Субботинская Любе: «Что встаешь-то, побеседуй!»19. Его заинтересовало слово «самосилом»: «Самосилом — без искусства ловкости, хитрости, без всяких приемов и приспособлений, одной натуральной силой»20. Он записал также выражение «бабье лето» — «от Иванова дня до Рождества Богородицы»21.

Особенно охотно записывались им народные пословицы и поговорки:

«Дай в долг, а порукой волк»; «Пошел по колун, да там и потонул»; «Эту снасть не руками скласть (о рыбе — не ловится, так ничего не сделаешь)»; «Парит да марит, да дождичек приударит — хлеб будет добрый»22.

Очевидно, среди щелыковской прислуги он услышал слово «пельсик» вместо «персик»23.

При переезде на перевозе через Волгу 14 августа 1873 года его внимание привлекло такое характерное выражение:

«Садись, старичок, поцарапай Волгу-то, поваландайся»24.

В Щелыкове драматург записал слова: «передки» (передняя ось, отнятая от телеги), «голбешники», «бороноволоки» и многие другие.

Александр Николаевич собирал народные слова, пользуясь помощью всей своей семьи. К. В. Загорский вспоминает, что «когда дети и Марья Васильевна бывали на прогулках и, возвращаясь, сообщали ему какое-нибудь слово или фразу, слышанную в народе, он тотчас записывал ее»25.

Вероятно, не случайно, что в фонде драматурга, находящемся в Пушкинском доме (№ 218), хранится запись пословиц и поговорок, сделанная его сыном, Сергеем Александровичем. Кто собрал их: отец или сын? Это неизвестно. Но собирались они явно в деревне, по-видимому, в Щелыкове. Их крестьянское происхождение очевидно. Например: «На авось и кобыла в дровни лягает», «Безрогая (комолая) корова хоть шишкой да бодает».

А. Н. Островскому в составлении словаря помогали и его знакомые. Так, в только что упомянутом архиве сберегается рукопись П. И. Андроникова «Несколько слов Костромской губернии, не вошедших в состав «опыта областного Великорусского словаря». Эта рукопись датирована 28 мая 1853 года, когда ее автор состоял воспитанником высшего отделения Костромской семинарии.

О работе над словарем Александр Николаевич неоднократно сообщал из Щелыкова своим ближайшим друзьям. 8 июня 1874 года он писал Н. А. Дубровскому: «...словарем я занимаюсь прилежно, и дополнения, сообщенные Гротом, мимо меня не пройдут, брат пришлет мне их из Петербурга» (XV, 37). Через две недели, 22 июня, драматург снова извещает того же адресата: «Словарем Даля я основательно буду заниматься с августа и постараюсь отделать хоть какую-нибудь часть моего труда, чтобы поделиться с приятелями» (XV, 39).

Грандиозно задуманный им словарь остался незавершенным. Но огромная работа по собиранию слов, не вошедших в словарь Даля, не пропала. Часть этой работы опубликована в XIII томе Полного собрания сочинений, изданном Гослитиздатом (1949—1953), а часть ждет еще извлечения из рукописного наследства драматурга.

Находясь в Щелыкове, Островский не только пополнял задуманный им словарь, но и проверял простонародную речь своих действующих лиц, использованную им с таким блеском во многих пьесах.

Некоторым из крестьян драматург читал свои пьесы и выслушивал их замечания. Приходя к И. В. Соболеву, он нередко «вынет тетрадку, станет читать. На суд, говорит, тебе приношу, верно ли, так ли изобразил? Нет ли фальши какой в простонародном выговоре»26.

Когда та или иная его пьеса ставилась в Щелыкове, то он внимательно следил за ее восприятием именно простонародным зрителем, а после расспрашивал этих зрителей о произведенном впечатлении, о достоинствах и недостатках. «Придет потом к нам,— вспоминает И. И. Соболев,— спросит папашу: «Ну как, видел? — Видел. — Много я тут грехов наделал в разговорном языке?» И снова станет читать, как переделал. «Фальши чтобы не было. По-моему так, а ведь я могу ошибиться»27.

4

Островский любил труд. Он считал, что «драматическое дело требует непрерывной работы» (XV, 146). Ему была понятна радость созидания, и он отдавался своим творческим занятиям с увлечением, самозабвенно. Но, к сожалению, в силу материальной необходимости драматургу часто приходилось работать свыше сил, во вред здоровью, что в значительной степени отравляло ему радость творчества.

При нормальных условиях жизни за время летнего пребывания в Щелыкове Александр Николаевич не только мог многое передумать и написать, но и полностью восстановить свои силы, истраченные за зиму. Именно так и бывало в первые годы его выездов в деревню. Но затем с каждым годом усиливавшийся страх необеспеченности вынуждал его более и более сокращать отдых и почти все свое время отдавать труду. В последние годы, живя в Щелыкове, он уже почти не пользовался его благодатными климатическими условиями, его живительной природой. Приезжая сюда, драматург проводил не только все дни, но часто и ночи за письменным столом.

Это разрушало его здоровье. А в некоторые годы Александр Николаевич возвращался из Щелыкова, так и не воспользовавшись его целебными свойствами. 3 сентября 1877 года он сообщал Бурдину: «Здоровье мое отвратительно, нервы разбиты, не знаю, как дотянуть до Москвы, чтобы лечиться серьезно» (XV, 93).

Чтобы жить сообразно своему положению ведущего национального драматурга, прилично содержать большую семью, обеспечить всем детям соответствующее воспитание и образование, Островскому требовались солидные средства. А эти средства добывались лишь постоянным трудом, чаще чрезмерным. 8 сентября 1882 года он сообщает своей жене, лечившейся в Крыму: «Я работаю день и ночь и свету не вижу,— мне хочется заработать побольше, чтобы не нуждаться. Это мне нож вострый, я могу с ума сойти»28.

Непосильный труд, определяемый страхом за завтрашний день, вел к преждевременному развитию болезни, столь рано оборвавшей его жизнь. Это хорошо понимал и сам драматург: «Между причинами моей болезни главное место,— справедливо заявлял он 19 января 1883 года в письме к Бурдину,— занимает нравственное угнетение,— это необеспеченность средств при большом семействе. Устранится эта причина, и я еще, может быть, протяну сколько-нибудь» (XVI, 69).

Но эта причина не устранялась, и Островский — первый драматург великой страны — принужден был постоянно беспокоиться о своем ближайшем будущем.

Развитие болезни угрожало полной необеспеченностью детей и собственной беспомощностью. 23 сентября 1882 года он писал жене: «Хорошо как пришибет сразу, а как останешься живым трупом, без руки, ноги, без языка, себе и людям в тягость. На днях подобная история была с бедным Юрьевым (Сергеем Андреевичем. — Л. Р.), он тем только и кормился, что был редактором «Русской мысли»; случилась домашняя неприятность, и вот он без руки, ноги и языка и совсем нищий»29.

Чтобы свести концы с концами, Островскому нужно было приготовить новую пьесу к каждому сезону. И он, находясь в деревне, стремился если не закончить новую пьесу, то полностью продумать ее и написать все ее основные сцены. С каждым годом слабели его силы, но увеличивались потребности его большой семьи, и он, вконец истощая себя, не только писал оригинальные драматические произведения, но переводил и переделывал иностранные пьесы ради заработка. 26 сентября 1878 года драматург писал из Щелыкова В. И. Родиславскому: «Одноактные переводы и переделки, которыми я занимаюсь вместо отдыха, я берегу в портфеле, чтобы, в случае нужды в деньгах, сбыть их в дирекцию по 50-ти рублей штуку, и то без своего имени» (XV, 124). Островский был великим подвижником труда. Его усидчивость поразительна, его терпение и настойчивость в работе — удивительны. Он просиживал за письменным столом иногда по 16 и более часов. Занятый постоянной спешной работой, писатель, явно перенапрягаясь, изнемогал, но для отдыха времени у него не находилось. Щелыковские письма создателя «Грозы» и «Бесприданницы» буквально пестрят горестными признаниями о чрезмерной занятости.

Как истинный художник, Александр Николаевич писал кровью своего сердца, глубоко переживая судьбы своих героев. И это приводило к тому крайнему нервному перенапряжению, следствием которого была потеря сна. В связи с подготовкой драмы «Последняя жертва» он б сентября 1877 года уведомлял Бурдина: «Трогательно драматический сюжет пьесы, в который я погружаюсь всей душой, еще более расстраивает меня» (XV, 93 — 94).

Александр Николаевич не обманывался относительно вредности умственного перенапряжения при его ослабевшем организме, но что он мог сделать, чем мог помочь себе? «Зная, как дорога моя жизнь для семьи,— писал он 9 июня 1879 года Н. Я. Соловьеву,— я, разумеется, строго следую всему, что предписывает врачебная наука. Я знаю, что я бы поправился, если бы имел возможность отдохнуть от работы и от всякой думы месяца два или три; но об этом мне и мечтать нельзя. Я, как Вечный Жид, осужден постоянно идти, идти без отдыха» (XV, 146). 7 сентября того же года драматург сообщал Бурдину: «Я теперь так работаю, что не разгибаю спины и не вижу, что вокруг меня делается» (XV, 149).

О времяпрепровождении Островского в усадьбе в последние годы жизни, о соотношении между его трудом и отдыхом правдиво сказала М. А. Кожакина: «Барин-то больше в кабинете у себя находился, мы его редко видывали. Все писал, да читал»30.

Под тяжестью напряженного, поглощающего все время, истощающего до последней степени труда драматург начинал чувствовать себя все хуже и хуже. С каждым годом жалобы на непосильную работу стали звучать в его разговорах и письмах все настойчивее и чаще. «Сижу в кабинете и работаю с утра до ночи» (XV, 183),— извещает он Соловьева 26 августа 1880 года. А через неделю отказывается от присылки пилок, работа с которыми была для него удовольствием: «Некогда этой работой заниматься» (XV, 184). Прошел год, и Островский в письме от 30 июля 1881 года снова жалуется тому же адресату: «Работаю я непрерывно и много и не только конца работы, но даже не вижу впереди и возможности отдохнуть хоть немного» (XVI, 19).

С болью и мукой пишет он в начале августа 1883 года своему брату Михаилу Николаевичу: «Я отвык от людей и знаю только кабинет. В Москве кабинет и в деревне кабинет, которые мне пригляделись и опротивели донельзя» (XVI, 84).

Малая и слишком поздно пришедшая пенсия, как уже сказано, не спасала Островского. Перенапрягаясь в работе, драматург заметно в последние годы жизни слабел и таял, как свеча, на глазах у всех. Все лето 1885 года проболел (XVI, 185) или, как он выразился сам, «прострадал» и «чуть не умер» (XVI, 187—188).

С горечью признавался Александр Николаевич 27 августа 1885 года А. Д. Мысовской: «Я езжу не из Москвы в деревню и обратно, а из кабинета в кабинет и природу вижу только проездом» (XVI, 192). Эти слова — крик вконец уставшего человека. В наше время огромного внимания к писателям, ко всем творческим работникам как-то трудно представить, что гениальный и признанный драматург, пьесы которого ежедневно шли во многих театрах страны, был лишен возможности необходимого отдыха и не располагал условиями для спокойного труда без постоянного страха за завтрашний день.

Наблюдая Островского, изнемогающего под тяжестью непосильной работы, Н. Я. Соловьев писал: «Грустно, больно, что нет возможности Вам отдохнуть, как следует, подкрепить силы Ваши, которые так дороги, так незаменимы для русской сцены, для всего общества. Нет, страшно печален строй нашей жизни и ужасно наше общественное равнодушие»31.

Н. Я. Соловьев был прав в указании основной причины, подтачивающей здоровье Островского. Этой причиной была постоянная материальная необеспеченность, страх перед завтрашним днем, определяемые враждебностью к демократическому драматургу «высших сфер» самодержавно-бюрократической власти.