ГЛАВА VI

А. Н. Островский и крестьяне

1

Будучи студентом юридического факультета Московского университета, в котором в эту пору большое влияние оказывали западники, А. Н. Островский не раз слышал на лекциях Т. Н. Грановского, П. Г. Редкина и других прогрессивных профессоров горячие слова возмущения бесправным положением крепостных. Эти слова глубоко запали в его сердце.

Бродя с удочками по Подмосковью, совершая в 1848 году первое путешествие в Щелыково, Александр Николаевич внимательно приглядывался к труду и быту крестьян. Эти наблюдения складывались в пользу земледельцев. Ему нравились их ум, радушие, учтивость, жизнерадостность. «С Переяславля,— записывает он 25 апреля 1848 года,— начинается Меря — земля, обильная горами и водами, и народ и рослый... и красивый, и откровенный, и обязательный, и вольный ум, и душа нараспашку» (XIII, 180).

Пребывание в Щелыкове укрепляло связи Островского с крестьянством. Приехав в усадьбу и проведя здесь девять дней, он 10 мая записал в своем дневнике: «Я начинаю привыкать к деревне; я обошел почти все окрестности, познакомился кой с кем из мужиков, видел крестьянский праздник. И все это хорошо... А какой народ здесь!» (XIII, 187-188).

Живо интересуясь деревней, ее обитателями, их трудом, бытом, нравами и запросами, Островский входил с крестьянами в тесное повседневное общение. Это общение достигалось им легко и непринужденно, так как он шел к труженикам деревни с открытым сердцем, полным сочувствия, высоко ценя их человеческое достоинство, уважая их обычаи. «Если мы желаем,— говорил он,— сделать что хорошее для народа, то не должны чуждаться его веры и обычаев, не то не поймем его, да и он нас не поймет»1.

Держась обычаев своего народа, драматург выполнял все необходимые его обряды, посещал церковь Николы-Бережки, но чрезвычайно редко. Настолько редко, что это вызывало у крестьян далеко идущие выводы2.

Мария Васильевна, наоборот, посещала церковь каждое воскресенье. Здесь у нее было постоянное излюбленное место3.

Островский держался с крестьянами очень просто, говорил с ними, как с равными. Крестьяне вспоминают, что в пору сенокоса, захватив грабли, он выходил на луг убирать сено. Это еще более сближало драматурга с ними. Крестьяне охотно вступали в разговоры с душевным «Лександром Миколаичем», который, слегка заикаясь, неторопливо, баском расспрашивал собеседников об их жизни, труде, быте, о старине.

Островский хорошо знал всех крестьян, приходивших в усадьбу на работу. О твердовской крестьянке Пелагее Дмитриевне Булкиной, особенно умелой на работе и веселой на гулянье, он даже сочинил песню4.

Когда крестьяне приходили в усадьбу на «помочь», то Островский покорял их хлебосольством и радушием, трогал любовью к народной песне. «Соберем помочь,— писал он С. В. Максимову,— станем песни слушать; угощение жницам предоставим»5.

Островский вел с крестьянами беседы на щелыковской мельнице, на маслобойне, во время своих прогулок в поле, в лесу, расхаживая по ближайшим деревням и селам, сидя с удочкой на реке.

Среди крестьян у него было много хороших знакомых, даже друзей, у которых он бывал в избах. Александр Николаевич нередко забредал к Евгению Ивановичу Луковкину, а затем к его сыну Федору Евгеньевичу. Они жили в деревне Василёве. С Ф. Е. Луковкиным Александр Николаевич ловил рыбу на Куекше и Мере. Луковкины, и старые, и молодые, славились как песельники. Федор Евгеньевич с большим чувством пел особенно любимые им песни: «Под лесом, лесочком» и «Меж крутых бережков». В той же деревне Островский навещал и Ефима Григорьевича Смирнова.

Драматург бывал у Ефима Анисимовича Голубева, жившего в деревне Лобаново. Заходил он также к местному охотнику Петру, весельчаку и песельнику, по прозванию «Каток», из деревни Кудряево.

В селе Твердове особенными симпатиями драматурга пользовался крестьянин Иван Михайлович Теплов. Его жена, Е. П. Теплова, вспоминает: «У нас был альбом с фотографиями. На них сам Островский надписывал. «Светопись» называется. В альбоме снимки были об ужении рыбы, о покосе, как мы жали, фотографии Верховского и их самих... Сгорела и книжка от них (то есть от драматурга. — А. Р.), его сочинения... как дом у нас горел в 1918 году»6.

Островский заходил к крестьянам и со своими гостями. Об одном таком случае рассказывает Дубровский. 19 июля 1870 года драматург поехал гулять с Дубровским в Ивановский лес. Их застигла гроза. Спасаясь от нее, они поспешили возвратиться в деревню Василёво, где скрылись от дождя в избе мельника. «Войдя в избу, меня порадовала,— пишет Дубровский,— ее опрятность, а также простота и радушие ее хозяев и всей семьи их». Дубровский с особенным удовольствием отметил, что во все время их пребывания в избе хозяйка, ее дети и работник находились в избе и весьма непринужденно вели со своими неожиданными гостями разговор. «В этих людях не было видно,— пишет он,— никаких признаков отжившего рабства, они были незастенчивы и совершенно свободны в обращении с нами. Благо бы было для земли русской, если бы все крестьянские семьи походили на семью мельника, в которой привелось мне провести несколько часов».

Дубровского очень тронуло и то, что Островский и он уезжали из деревни «провожаемые кучкою добрых людей, которые вывели нас из деревни и пожелали доброго пути»7. Островский не обходил своим вниманием и крестьянских детей. И. И. Соболев сообщает: «В те времена школ не было, учился я у дьякона две зимы и не мог одолеть трудную науку. Однажды Александр Николаевич пришел к нам (было это года за четыре до его кончины) и стал меня экзаменовать. Мало я что мог ответить или прочитать. Тогда он сказал мне: «Приходи, Ваня, в усадьбу, буду я с тобой заниматься». Александр Николаевич занимался со мной несколько раз. Иногда он был занят и тогда направлял меня к гувернантке или к старшей дочери, Марии Александровне. Они со мной занимались долго. Так что грамоте я научился по-настоящему у Островских.

Я каждый день посещал Щелыково. Иногда Александр Николаевич рекомендовал меня своим гостям и говорил: «Это мой любимый ученик Ваня». Помню, не приготовил я урока и думаю: поставит меня в угол Александр Николаевич. В угол он меня не поставил, а спросил: «Почему ты, Ваня, не приготовил урока?». Я ответил, что виноват, прогулял. Долго Александр Николаевич смотрел мне в глаза. Стыдно мне стало. С тех пор я всегда хорошо готовился к занятиям»8. Драматурга привлекла в этом подростке пытливость ума. Ваня Соболев уже тогда начинал столярничать. Он приделал к лодке колесо: начнет передвигать рычаг, колесо вертится — лодку несет. Смотреть эту лодку приходили из усадьбы даже взрослые с гостями, и стали звать Ваню «изобретатель-самоучка».

Драматург всячески поощрял «изобретателя-самоучку», дарил ему книги. Однажды он принес ему металлический рожок. Показывая его, Соболев говорит: «Это подарок Александра Николаевича,— привезен из Москвы. Такой же рожок был и у его детей. Соберутся они гулять, задудят на реке, я откликаюсь, значит, ждут»9. В. А. Куликов из деревни Новой вспоминает, что Александр Николаевич, дав указания его отцу, «меня к себе подзовет, по голове потреплет и спросит, как живу и учусь ли грамоте. И так, бывало, наставительно скажет: «Учись, Вася, учись». А в праздники всегда давал нам сладости»10. Анна Никитична Смирнова из деревни Субботино рассказывает, что Александр Николаевич, выезжая на пикник к деревне Сергеево, всегда оделит ребятишек, прибежавших посмотреть на господ, конфетами. «И все это от души, да с добрым словом»11.

Подражая своему отцу, дети Островского держались с крестьянами просто и скромно. Они дружили со многими крестьянскими ребятами. М. И. Иванова, дочь И. В. Соболева, свидетельствует: «Я и мои сестры и братья дневали и ночевали в Щелыкове»12. Подтверждая слова своей сестры, И. И. Соболев рассказывает: «Я бегал в усадьбу к его сыновьям или они ко мне, катались на лодке, по деревьям лазали. Жили попросту; они на деревню и мы к ним. Вот тут до реки рукой подать, только в овраг спуститься. У Островских своя лодка, у меня своя»13. А. В. Бойцова из деревни Бобры говорила мне со слов своего отца В. А. Куликова, что дети драматурга — Александр, Сергей и Николай — часто приходили в деревню Новую играть в бабки. Их бабки, крашеные, хранились в жестяной коробке. Когда Василий (отец Бойцовой) проигрывал, то сердился, даже бросал в детей Островского камни. А Островские, проигрывая, уходили из деревни без обиды. Е. П. Теплова вспоминает, что дети Островского почти каждое воскресенье приходили в село Твердово и приносили ребятам гостинцы.

Старшая дочь драматурга собирала в летнее время деревенских ребят и обучала их чтению, письму, счету. Эти ее летние группы послужили затем основой для открытия начальной народной школы.

• Крестьяне, зная душевность и простоту Островского, приходили к нему за советами по самым различным вопросам. Так, например, 15 июня 1871 года к Островскому явился бывший крепостной его отца с вопросом, «действительно ли будет побор с девок для Амурской страны». Александр Николаевич вместе с гостившим у него Дубровским растолковали ему нелепость подобного слуха. Крестьянин остался очень доволен полученным разъяснением. У него была дочь, и он, беспокоясь, «было совсем лишился хлеба». Тут же крестьянин сообщил о том, что одна девушка, опасаясь набора, «тосковала-тосковала об этом, да и удавилась». На удивление Дубровского, что нелепый слух о наборе девок воспринимается всерьез, крестьянин ответил: «Мало ли что бывало, может быть все это и теперь»14.

2

Знакомству Островского с крестьянами, их духовной сущностью, бытом, интересами и нуждами много помогали такие люди, как И. В. Соболев и В. И. Верховский. Александр Николаевич часто заходил в домик Ивана Викторовича Соболева, жившего в Бережках. Иван Викторович — деревенский умелец из бывших крепостных помещиков Патракеевых, владевших частью села Угольское. Получив в 1861 году свободу, он отказался от земельного надела, поселился в Бережках, обучился столярному ремеслу и стал искусным резчиком по дереву. Он был также любителем-пчеловодом.

Столяром и резчиком Иван Викторович нанимался в артели и единолично по строительству и ремонту церковных иконостасов. С этим бывалым человеком, уходившим в поисках работы далеко за пределы Костромской губернии, Островский проводил многие часы в задушевных беседах на самые разнообразные темы. Супруга Ивана Викторовича радушно угощала его вкусным хлебом собственной выпечки и чаем с душистым медом15. Случалось, что за этими душевными беседами драматурга с бывалым человеком забывалось время, и тогда Мария Васильевна слала за ним из усадьбы гонца. Именно Иван Викторович и обучил драматурга столярному мастерству.

В очень коротких отношениях Островский находился с волостным писарем Ивашевской волости Виссарионом Ивановичем Верховским — мыслящим, прогрессивно настроенным человеком. По рассказам его сына, Виссарион Иванович много думал о состоянии деревни и изредка даже печатал свои заметки по крестьянскому вопросу в тогдашней периодической прессе. По утверждению Милия Виссарионовича, в 70-е годы В. И. Верховским была написана, совместно с единомышленниками-друзьями, брошюра «В народ!». Два раза он был арестован. В. И. Верховский, сын священника, учился в Костромской духовной семинарии, затем на юридическом факультете Казанского университета. Из-за болезни он покинул университет на IV курсе.

Будучи атеистом, Виссарион Иванович не ладил с попами, хотя и женился на дочери протопопа из г. Юрьевца. Служба Верховского началась в Костромском губернском присутствии по крестьянским делам, откуда его в 70-х годах за какое-то циркулярное письмо о крестьянском землепользовании уволили без права поступления на государственную службу. В дальнейшем Верховский устроился лесным кондуктором (что-то вроде старшего объездчика) и проживал в деревне Ивашеве. Вот в этот период своей жизни он и познакомился с Островским.

В конце 70-х годов Верховский распоряжением губернатора был снова уволен со службы и только благодаря влиянию А. Н. Островского, как почетного мирового судьи, был принят на должность писаря Ивашевской волости.

Среди местных крестьян Виссарион Иванович пользовался огромным авторитетом. К нему шли за советом и судом. Его мудрому убедительному слову верили. Трудно сказать, сколько дел покончил он миром, не доводя до суда!

Виссарион Иванович, обладая хорошим знанием законов и даром речи, выступал иногда на съездах мировых судей в качестве защитника бедных крестьян.

Александр Николаевич Островский приезжал к Верховскому не только для дружеских бесед, но и для наблюдений над бытом и нравами местного населения. В Ивашеве, расположенном между селом Семеновское-Лапотное (ныне Островское — центр Островского района) и городом Кинешмой, на бывшем торговом тракте Кинешма — Галич, были к тому особо благоприятные условия. В Ивашеве останавливались кормить лошадей, а поэтому там имелось шесть трактиров, и почти каждый дом являлся постоялым двором.

Вот здесь-то, в трактирах, по вторникам и пятницам, то есть накануне базарных дней в Кинешме (среда и суббота), можно было наблюдать большое скопление крестьян, жаждущих продать изделия и продукты своего труда. Их уже поджидали там мелкие скупщики, которые приобретали все за бесценок и тут же перепродавали более крупным торговцам. В ивашевских трактирах и домах совершались и более солидные сделки: лесопромышленники покупали лес, мясники — скот и т. п. В такие «бойкие» дни Островский приезжал к Верховскому, и они отправлялись в какой-либо трактир.

В одном из писем к Верховскому Островский писал: «Виссарион Иванович, как Вам известно, Марья Васильевна особенно беспокоится за мой желудок, а поэтому почти запрещает есть свежие овощи. Завтра пятница — очередное посещение кабачков, приеду раньше и полагаю утолить свой аппетит теми прекрасными салатами, которые в совершенстве готовит Елизавета Измаиловна (жена . Верховского.— А. Р.), тем более, что не будет контроля со стороны Марьи Васильевны»16. Придя в трактир, приятели заказывали пару чая и наблюдали за окружающими людьми, вступая с ними в разговор; Александр Николаевич нередко тут же вносил в свою записную книжку чем-либо понравившееся ему выражение или слово.

Драматург запросто приглашал Верховского к себе то на ботвинью, то на простоквашу, то на какое-либо иное им любимое кушанье. Милий Виссарионович вспоминает такую к отцу записку драматурга: «Виссарион Иванович, прибывайте сегодня, Марья Васильевна приготовила любимую Вами простоквашу»17. Шутя драматург называл Виссариона Ивановича одночинцем, вместо разночинца. Оба они были в одном чине — губернского секретаря.

3

В набросках статьи о романе Ч. Диккенса «Домби и сын», относящихся, вероятно, к 1848 году, Островский высказал свое глубокое убеждение в том, что «самая лучшая школа для художественного таланта есть изучение своей народности» (XIII, 137).

Руководствуясь этим убеждением, Александр Николаевич особенно пристально присматривался к жизни крестьян щелыковских окрестностей. Но что это была за жизнь? Какую деревню и каких крестьян приходилось познавать драматургу?

Он наблюдал деревню северную, лесную малоземельную. Малая земля, притом суглинистая, песчаная, иловатая, родила плохо. Именно здесь, в Щелыкове, Островский соприкасался с поразившей его бедностью и безысходностью крестьянской жизни, с лапотной, сермяжной Русью. Даже в урожайные годы местным крестьянам едва хватало хлеба лишь до весны. Они жили в вечной нужде, нередко в покосившихся избенках, с соломенными крышами и бычьими пузырями вместо стекол. Носили они, как правило, грубую домотканную одежду. По недостатку земли и других угодий селения, соседствующие с усадьбой Щелыково, чаще были до чрезвычайности малочисленны. Так, в 1870—1872 годы в Кутузовке (Новая деревня) был всего один двор, в Кокуйках и Бережках по три, в Угольском и Рыжевке по четыре. Самые большие селения — Твердово и Сергеево насчитывали по четырнадцать дворов18.

Расхаживая по окрестным деревням, Александр Николаевич видел, как крестьяне, одолеваемые постоянными нехватками, в свободное время драли корье, плели лыковые лапти, мастерили корзины из тальника, точили деревянные ложки и чашки, корыта, кадки, обжигали уголь и доставляли все это за десятки верст в поволжские города. Не случайно, что крупнейшее село в этой местности именовалось Лапотным.

Но и занятия ремеслами не обеспечивали крестьян. Поэтому многие из них уходили на заработки в город, навещая родную деревню лишь изредка, оставляя хозяйство на жен и малолетних детей. Вот почему в окружающих усадьбу Островского селениях преобладали женщины. В 1870—1872 годы в Угольском было 16 мужчин и 25 женщин, в Субботине 5 мужчин и 13 женщин, в Кудряеве 14 мужчин и 39 женщин, в Лобанове 16 мужчин и 24 женщины19.

Материально-бытовые условия наблюдаемой драматургом деревни очень верно в свое время описал М. Н. Островский. Возвратившись из Щелыкова, он 26 июня 1872 года сообщал критику П. В. Анненкову: «Только в деревне ближе узнаешь наш народ и его обстановку... Ну, не несчастный ли наш народ?». Крестьянство находилось не только в бедности, но и в бесправии. Продолжая свое письмо, Михаил Николаевич писал: «А взыскание недоимок! Секут и секут... Много бы можно было порассказать по этому поводу, но предмет слишком грустный и лучше перейти к чему-нибудь другому»20.

Нет сомнения в том, что все, о чем писал М. Н. Островский в своем письме к Анненкову, было предметом его собеседований с драматургом. Наблюдая труд, быт, отдых крестьян, Александр Николаевич видел деревню такой, какой она была в действительности — бедной, горемычной, находящейся под двойным гнетом — помещиков и кулаков.

Драматургу было ясно, что обездоленность крестьянина определяется паразитизмом помещиков, их захватом народных богатств и хищничеством усиливавшегося кулачества. Это понимание находило отражение в его пьесах.

Разъясняя Н. Я. Соловьеву сущность помещика Ашметьева, одного из действующих лиц комедии «Дикарка», Островский 13 октября 1879 года писал: «Ашметьев тунеядец, воспитывающий свое эстетическое чувство на крестьянские деньги» (XV, 157).

В этой пьесе мать Ашметьева объясняет сыну причину их богатства эксплуатацией крестьян. При размежевании земли в пору осуществления крестьянской реформы мировой посредник так «обрезал» крестьян, что им «курицу выгнать некуда». Благодаря мировому посреднику «я,— продолжает Ашметьева,— хорошо устроилась: у меня крестьяне так же и столько же работают, как и крепостные,— никакой разницы» (действие 1, явление 3).

Важно отметить, что драматург видел деревню не сплошной, а социально резко дифференцирующейся и хорошо понимал необузданно хищническую сущность кулачества, проявляемую по отношению к бедным крестьянам.

Работая в 1882 году над пьесой П. М. Невежина «Старое по-новому», он вносит в нее (действие 1, явление 4) следующий диалог между хозяйкой постоялого двора Пелагеей Климовной и богатым мужиком, кулаком Щемиловым:

«Щемилов.   Сейчас барина Медынова обогнал; на своей тележке трясется.

Пелагея Климовна.   Должно, в город едет. Хороший барин такой, милый, ласковый.

Щемилов.   Ну, что в нем хорошего! Ни мужик, ни барин; ни себе, ни людям. Служить бы шел, вот был бы барин настоящий. А что он тут, в именьишке, живет, да в земле копается, какой корысти ждет? Из-за готового хлеба на квас. Нешто он дело делает? Одно времяпрепровождение. А я так считаю, что эти люди даже вредные.

Пелагея Климовна.   Да чем же они, Ефим Лукич, вредные? Извините, наше дело глупое.

Щемилов.   Мужика портят.

Пелагея Климовна.   Да, вот что. Конечно, вам виднее; где же нам разобрать. Только какая же это порча и отчего она?

Щемилов.   А вот, к примеру, раздают мужикам в долг хлеб на семена; мужик, как взял, так, весом и мерой, отдал ему — и квит. А от этого от самого мужик балуется. У меня займи, попробуй!

Пелагея Климовна.   Уж что говорить про вас! Вы строгий человек.

Щемилов.   Так долг-то долгом, уж он мне вечный работник даровой» (X, 417).

Для 3-го явления 3-го действия этой пьесы Островский предложил Невежину вставку (диалог между Наташей и ее бабушкой, Федосьей Ивановной), принятую Невежиным, в которой Щемилов прямо называется кулаком. Федосья Ивановна, упрекая свою невестку в том, что та, желая спокойной жизни, выдает Наташу за Щемилова, говорит: «Уж на что спокойнее: выдала дочь за богатого мужика, кулака, и сиди целый день сложа руки да пей чай. Вот она о каком счастье для себя задумала. Она не понимает да и понимать не хочет, что деньги-то Щемилова — мирские слезы» (X, 440).

4

Говоря о взаимоотношениях А. Н. Островского и местных крестьян, нельзя забывать об их сложности.

Для местных крестьян и батраков Щелыкова Островский являлся не только простым, добрым человеком, но и помещиком, дворянином, барином, представителем господствующего класса.

Положение Островского, как владельца усадьбы, помещика, накладывало на его отношения с крестьянами свою печать и, вопреки его желанию, приводило к различным осложнениям и неудовольствиям.

В одной из ранних записных книжек драматурга сказано: «Записать в штрафы с Якова и Сергея по 50 копеек»21. В 1871 году в самую горячую пору молотьбы один из батраков, нанятых с 15 апреля по 1 декабря, нарушил обязательство и, обманно покинув Щелыково якобы на краткосрочную военную службу, стал наниматься в работники к другим лицам. Это возмутило Островского, и он 26 сентября подал мировому судье прошение, в котором просил «поступить» с Евплом Ферапонтовым из деревни Марково «по законам». Судья признал просьбу Островского правильной и постановил взыскать с Ферапонтова в пользу Островского «вознаграждение за вред и убытки 4 руб. 50 коп., считая по 30 коп. в день за 15 дней»22.

Островский всячески старался избегать подобных конфликтов. Демократ по воззрениям, добрый и мягкий по характеру, он предоставлял окружающим крестьянам, как владелец усадьбы, все зависящие от него льготы, часто приходил на помощь наибеднейшим из них. Дарья Михайловна Теплова, крестьянка из села Твердово, была свидетельницей такого случая. Во время страдной поры у ее отца, Михаила Филипповича, пропали две лошади. Островский узнал об этом и пригласил Теплова через твердовских крестьян к себе в усадьбу. Тот явился. Между ним и драматургом произошел следующий разговор:

«Теплов.   Александр Николаевич, я пришел, вы велели побывать.

Островский.   Нашел ли ты своих лошадок?

Теплов.   Нет, не нашел.

Островский.   Как же ты будешь работать?»

В конце беседы Островский вынес Теплову сорок рублей и сказал: «На вот, купи лошадь».

Теплов купил себе новую лошадь за 35 рублей, а «пять рублей,— добавляет рассказчица,— у него еще осталось»23.

Александр Николаевич нередко вносил за беднейших крестьян подушные24. Он всегда приходил на помощь крестьянам-погорельцам. 15 августа 1875 года Михаил Николаевич писал драматургу: «...с грустью узнал о несчастье, постигшем Твердово. Очень рад, что ты помог погорельцам во всем, в чем было можно»25. Владельцы Щелыкова помогали крестьянам, чем могли.

Ни за потраву лугов и хлебов, ни за порубку леса Александр Николаевич не отдавал под суд, что делали все владельцы соседних поместий. При его жизни в таких случаях дело обходилось лишь отработкой крестьянином стоимости порубки или потравы либо назидательным выговором. Вот как об этом рассказывает Н. Е. Комиссарова, бывшая работница в усадьбе драматурга: «Часто случалось и так: попадет лобановская скотина в поле или на луг к Островским; Марья Васильевна тут же отдает распоряжение — загнать на двор заблудившуюся корову или лошадь. Придут в усадьбу лобановские мужики, снимут шапки и стоят, да кланяются перед Марьей Васильевной:

— Матушка барыня, вызволь нашу скотину... выгона маленькие, пастушонко плохой, не доглядел.

А Островская ответит: — Этак вы у меня все луга стравите, мужики!

Выйдет на шум и Александр Николаевич, послушает, поглядит на мужиков и скажет так тихо, вежливо, обращаясь к жене:

— Выдайте, матушка, Марья Васильевна, скотину мужичкам»26.

О доброте и мягкости Островского рассказывает и Василий Андреевич Куликов из Новой деревни. На вопрос: «Пожалуй, строго наказывали за порубку?» — он ответил: «Да, как сказать, за Островским этого не водилось. Сам-то барин был добрый, с мужиками ласков. Разве вот Марья Васильевна — супруга его,— так она тут всеми делами командовала. Покричит, бывало, постращает, а уж лесом-то барским мы все же пользовались, без дров не сиживали...»27.

Евдокия Петровна Теплова из села Твердово вспоминает, что крестьяне пользовались лесом Островского очень широко, не только на дрова, но и на стройку. «Мы,—говорит она,— три раза строились»28.

Каждый год Островские приглашали крестьян на чистку леса и, по словам Евдокии Петровны Тепловой, иной столько начистит, что «всю зиму и продает на базаре в городе»29. Кирилл Александрович Иванов из того же села рассказывал мне: «Однажды Островский зашел в Подлужье к своему лесничему Якову Ефимовичу Любимову. Тот жил в маленькой избушке. Александр Николаевич посмотрел на его избушку и сказал ему:

— Приди-ка завтра утречком ко мне.

Тот пришел. Александр Николаевич вышел к нему и приказал:

— Поди-ка на Ивановскую и наруби себе на избу дерев, каких

только можешь, на выбор».

А вот что сам Островский пишет в одном из своих писем к Верховскому: «Виссарион Иванович, ха-ха-ха! Сегодня в своем лесу застал лесопорубщика, вообразите: срубил толстое живое дерево, взвалил на дроги, а кляча-лошаденка не может стащить с места. В силу боязни, что он клячу окончательно изобьет, приказал своему кучеру отложить пристяжку и пристегнуть ее к дрогам, чтобы парой довезти дерево в деревню к порубщику. В результате чего было затрачено более 2-х часов времени и поездку в город на заседание суда пришлось перенести на последующие дни. Вернувшись домой пешком, передал историю с бревном Марье Васильевне, последняя осталась недовольной, что в лесу остались сучья и неокоренный пень»30.

Этот эпизод особенно рельефно раскрывает отношение Островского к бедным крестьянам.

Александр Николаевич не доводил до суда, кончая мировой, даже в случае крупных порубок. Так, в начале октября 1877 года крестьяне деревни Маркуши Ефим Фотиев, Петр Гордеев, Павел Тихонов и Василий Калистратов вырубили в лесу Островского 97 осиновых, 123 дерева еловых и 101 жердь. По мировому соглашению, заключенному б июня 1878 года между Островским и порубщиками Ефимом Фотиевым, Петром Гордеевым, Павлом Тихоновым и Василием Калистратовым, порубщики должны были возместить только материальный ущерб31.

Н. Н. Любимов не раз повторял мне, что его отец «сильно хвалил Александра Николаевича».

Помогая крестьянам, Островский, однако, ясно сознавал, что он сам, как частное лицо, не способен существенно изменить их тяжелого положения. И в связи с этим много думал о средствах государственного улучшения их жизни.

Со своими думами об улучшении положения бедных крестьян он неоднократно обращался к влиятельному брату — М. Н. Островскому. Отвечая на раздумья драматурга о тяжелом положении крестьян, М. Н. Островский писал ему 23 июня 1881 года: «Как помочь крестьянскому населению нашей местности — ума не приложу. Подумаю об этом и если найду возможным что-нибудь сделать в качестве министра государственных имуществ, то, конечно, сделаю»32.

В 1955 году Екатерина Павловна Корчагина, 83-летняя крестьянка села Твердово, на мой вопрос об А. Н. Островском и его семье ответила: «Плохи ли люди! Таких людей поискать! Кто скажет о них плохо? Островские были господа хорошие, к народу милостивые. Обращались с крестьянами очень хорошо. Когда к ним (то есть к Островским. — А. Р.) шли с просьбами, с нуждами, никогда не отказывали».

Вспоминая Островского, Прасковья Николаевна Волкова, долгие годы прожившая в Щелыкове, сказала: «Я знала его с 67-го года... Хорошая душа, на редкость! ...Таких и не встретишь... Добрейший был человек — до всех добрейший! Готов был последнее отдать. Помогал всем бедным и отзывался на нужды всех... Бывало, придут к нему просить помощи, так он и не спрашивал, почему, что и зачем — просто отдает все, что может!..

Это был удивительный человек»33.

5

Несмотря на добрые в основном отношения между владельцами Щелыкова и местными крестьянами, в сентябре 1884 года в усадьбе был совершен поджог.

Островский извещал об этом несчастье своего друга Бурдина в письме от 20 сентября: «Я едва в состоянии держать перо в руках, чтоб описать тебе наше горе. Вот уж прошла неделя, а я только в первый раз пришел в себя и могу писать и рассуждать. В ночь с 13-го на 14-е число у нас зажгли гумно разом в семи местах; я еще не спал, Марья Васильевна была уж в постели; увидали сверху Маша и гувернантка, увидал и приказчик из флигеля; но пока успели добежать, уж все пылало в разных местах. Через десять минут это был ад. Хорошо, что было тихо; если бы северный ветер, который только что затих, не было бы никакой возможности спасти усадьбу. Ометы соломы, сараи, крытые соломой, до 30 т. снопов хлеба в скирдах, если бы все это понесло на усадьбу! Сбежался народ, но все были пьяны по случаю местного праздника, Воскресенья Славущего. Я не отходил от Марьи Васильевны, сначала у нее отнялся голос, потом начались нервные припадки и обмороки. Меня точно кто-нибудь сильно ударил в грудь, все ноет, весь трясусь, отвращение от пищи, отсутствие сна; сегодня только я прихожу в себя и чувствую, что опасность миновалась; но уж здоровье надломлено — я в одну неделю сильно постарел, и мне уж не поправиться. Все лето копили здоровье и стали было поправляться, особенно Марья Васильевна, одна ночь разбила все. Убыток для меня огромный, тысяч более трех — разоренье; где я их возьму!» (XVI, 118-119).

С глубокой горечью Островский сообщал о своем несчастье И. М. Кондратьеву, М. П, Садовскому, П. А. Стрепетовой и другим своим близким друзьям и знакомым.

14 октября, через месяц после пожара, драматург признавался П. А. Стрепетовой: «Я и теперь еще не совсем оправился и более часу или двух в сутки работать не могу» (XVI, 124). Друзья пытались успокоить Островского, но это мало помогало. «Ты пишешь,— отвечал он б октября на успокоительное письмо Бурдина, — что с моим талантом материальный ущерб скоро поправится. Нет, не поправится. Я писать совсем не могу, так что не знаю, кончу ли начатую пьесу, и она уж, во всяком случае, будет последняя... Марья Васильевна почти оправилась, а я в Москве чувствую себя еще хуже» (XVI, 122 — 123).

Бурдин прекрасно понимал, что пожар от поджога тяжело воспринимался драматургом и морально, хотя об этом он и не упоминал. «Письмо твое,— писал Бурдин,— поразило меня как громом. Какая могла быть причина такого злоумышленного дела? Ты с крестьянами всегда жил в таких добрых отношениях, и я вполне понимаю, что этот удар был для тебя тем сильнее, чем был неожиданнее»34.

О моральной стороне дела Александр Николаевич высказался лишь в письме к брату. По его мнению, со стороны членов их семьи серьезных поводов к поджогу не было.

Поджог неприятно удивил и Михаила Николаевича. «Ты пишешь,— отвечал он Александру Николаевичу, — что ни с твоей стороны, ни со стороны Марьи Васильевны не было дано повода к поджогу... Я в этом нисколько не сомневаюсь, но так как какие-нибудь побуждения да заставили же поджигателей совершить преступление, то очень бы важно было узнать эти побуждения»35.

По мнению Александра Николаевича, побуждениями совершившегося явились злость, водка и безнаказанность. Отвечая брату, он писал: «Даже и злой человек без всякого повода или по ничтожному поводу не решится на поджог, но стоит ему осатанеть от водки, так он и за пять лет какую-нибудь обиду вспомнит. А поводы всегда найдутся. У нас, например, все выгоны предоставлены крестьянам чуть не даром; за один день косьбы, да их же еще за это поим водкой, хотя всеми крестьянами дана подписка, засвидетельствованная в волостном правлении, но исполнять эту работу по первому требованию, добровольно, выходят обыкновенно далеко не все; нужно посылать за ними, понуждать, браниться — вот и повод. А вот другой: поймали порубщиков, нашли у них и лес; мы за поруб с порубщиков никогда посредством суда не взыскиваем. Мы велим привезти лес, а за порубку день или два работать. И порубщики обыкновенно благодарят, кланяются в ноги, а зло уж у них есть. Помнишь, при тебе у нас зажгли лес (в Калинине); зажечь мог, по словам всех, только один Силантий. Почему подозрение падало на него? Потому что он был очень злой человек, его даже считали за колдуна и все боялись. Какой мог быть повод, когда он всем был нам обязан. Жил даром на нашей земле, пользовался огородом и пахотной землей, кормился от усадьбы; он делал для нас чаны, кадочки, ведра, грабли и прочие деревянные поделки. А вот какой: его поругали за то, что он рубит у нас лес без спросу, поругали только, а до суда и не доводили и штрафу не брали, и этого повода было для него достаточно, чтобы сделать зло. И теперь есть два злых человека, на которых и падает подозрение и против которых есть некоторые улики. И в этом преступлении главное побуждение злость и потом водка. 13-го числа в Субботине был праздник Воскресенье славущее и все были пьяны; а повод был какой-нибудь ничтожный, вроде грубого слова или отказа в какой-нибудь пустой просьбе; никак не больше»36.

Драматург верно объяснил повод к поджогу гумна, но прошел мимо его причины. А причина, по-видимому, все-таки в социальных противоречиях между владельцами усадьбы Щелыкова и их работниками, а также и окружающими усадьбу бедными крестьянами.

Отрицая и обличая тунеядцев Ашметьевых («Дикарка»), лишь проживающих деньги, Островский признавал и утверждал Мальковых, которые, выступая энергичными организаторами, рационализировали сельское хозяйство, заводили школы для крестьян, открывали заводы. «Мальков трудится сам,— писал драматург,— и на свои трудовые деньги заводит школы для крестьян... Мальков возится с купоросным маслом» (XV, 157). Островский правильно противопоставлял сибаритам Ашметьевым энергичных предпринимателей Мальковых как представителей общественно-прогрессивного, нового движения. Но его ошибка состояла в полном признании и утверждении Мальковых, в том, что он недооценивал их эгоистическо-хищнической сущности, выражающейся уже в более сложных и цивилизованных формах. Да, Мальков трудился и возился с купоросным маслом, но как владелец завода, на котором рабочие эксплуатировались. Ведь именно вследствие этой эксплуатации Мальков осуществит свое обещание, данное Варе в конце пьесы: «А вот погоди, годика через два-три мы с тобой купим у них (у Ашметьевых.— А. Р.) это имение, и с парком, и с Миловидой!».

Островский очень резко выступал против тунеядцев и эксплуататоров, но при этом для него оставался незыблемым и священным сам принцип частной собственности. Исходя из этого принципа, он признавал возможность якобы справедливых взаимоотношений между владельцами промышленных и сельскохозяйственных предприятий и рабочими.

На этих основаниях Островский строил и свои отношения с крестьянами. Благодаря демократическим воззрениям Островского, определившим необычайную простоту его отношений с крестьянами и постоянную заботу о них, помощь им, социальные противоречия между драматургом и окрестными крестьянами не отличались обычной остротой. Они были сглажены, приглушены. Взаимоотношения между Островским и крестьянами характеризовались, как уже сказано, в основном обоюдной благожелательностью. Будучи владельцем имения, помещиком, Островский оставался глубоким демократом и до конца своей жизни сохранил горячую любовь к трудовому народу, к крестьянству.

В этом проявилось величие ума и сердца большого, настоящего человека. Этому помогало, разумеется, и то, что Островский никогда не был только помещиком. Он всегда был прежде всего тружеником и затем уже совладельцем усадьбы, собственником, хозяином.

6

Изучая жизнь, быт, труд крестьянства, Островский не только огорчался его материальной обездоленностью, но и радовался его нравственной крепости, восторгался его духовным богатством. «Каждая мужицкая физиономия,— записал он в своем первом щелыковском дневнике, — значительна» (XIII, 137). Чем больше он познавал народ, тем крепче убеждался в его житейской мудрости, моральной цельности и высоком поэтическом вкусе.

Народные обычаи и нравы, в особенности устная поэзия, привлекали Александра Николаевича, начиная с 40-х годов. Живя в Москве, он записывал песни по преимуществу в ее окрестностях, чаще в Коломне и ее уезде. Некоторые из записанных здесь драматургом песен были переданы П. И. Якушкину и П. В. Шейну37.

Еще большие возможности для знакомства с жизнью народа, его духовным обликом давало Островскому Щелыково. Озирая «бедность да бедность» жизни глухой лесной деревни, драматург в то же время был поставлен в самые благоприятные условия для знакомства с устной народной поэзией, со стародавними народными обрядами.

Удаленная от фабрик и заводов, эта деревня сохранила нетронутыми старинные песни, празднования белой березки в Троицын день, костры в лесах в уставные вечера, свадебные обряды, причеты и вопли по умершим.

Живя в Щелыкове, Островский внимательно приглядывался к нравам и обычаям крестьян и помнил их бытовые праздники. В щелыковском дневнике 1867 года от 11 июня им записывается: «Воскресенье (Ярилин день)» (XIII, 264).

Драматург был непременным зрителем всех наиболее значительных народных увеселений, слушал и записывал их песни, старые и новые. Особенное же значение он всегда придавал обрядовой песне, в которой находил драгоценные остатки старины. По меткому выражению М. М. Ипполитова-Иванова, народная песня была для Островского и его Друга И. Ф. Горбунова культом, «в котором они были верховными жрецами»38.

Н. Е. Комиссарова, домашняя работница Островских, вспоминает, что драматург «любил народные гулянья и часто ходил на «Стрелку» слушать старинные русские песни, которые пели мужики, бабы и девушки. Часто, бывало, собирал крестьян из окрестных деревень и просил их петь эти песни и водить хороводы»39. И. И. Соболев, по рассказам своего отца, также знал о посещениях Островским крестьянских гуляний у «святого ключа», где он «ласково разговаривал с народом, шутил, смеялся. Многие песни он просил повторять несколько раз и записывал их в тетрадку»40.

Среди песен, записанных Островским, есть песни со ссылкой на Антона Сергеева. Кто этот Антон Сергеев?

В поисках народных песен члены «молодой редакции» «Москвитянина», как справедливо пишет Влад. Княжнин, не пренебрегали «и диким сыном степей, кровным цыганом Антоном Сергеевичем»41.

Но, может быть, Александр Николаевич записал эти песни у Антона из деревни Сергеево, расположенной вблизи Щелыкова? Ссылку на Антона Сергеева имеют песни: «Исходила младенька все луга и болота», «Напала пороша на талую землю», «Как у нас-то козел, что-то умный был», «Скачет галка по ельничку».

Вот одна из этих песен:

7

О глубоком изучении Островским жизни, труда и быта крестьян хорошо знали все его друзья.

Так, Писемский, еще в 1857 году уговаривая драматурга расширить круг его изображений, спрашивал: «Отчего ты не займешься мужиком, которого ты, я знаю,— знаешь?»43.

В последующие годы общения Островского с крестьянами становятся еще более непосредственными. Входя во все подробности экономического положения, бытового уклада и нравственного облика крестьян, Островский имел намерение отобразить их жизнь как в публицистической, так и в художественной форме. В письме к Краевскому от 22 декабря 1869 года он писал: «Я у Вас попрошу еще выслать мне «Голос»... за что я Вам пришлю из деревни некоторые заметки о житье-бытье наших крестьян» (XIV, 182).

Островский не исполнил своего намерения. Им не опубликовано ни одного произведения, целиком посвященного современному ему крестьянству. Но эта тема волновала драматурга, он много думал о ней.

В каком же направлении шли его думы? Островский не обошел крестьянской темы. Эта тема затрагивается им в ряде пьес. Но, как правило, писатель воспроизводит в этих пьесах лишь далекое прошлое крестьянства. Оно воссоздается им в пьесах «Козьма Захарьич Минин, Сухорук», «Воевода», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», а также в незаконченном либретто «Сват Фадеич».

В драматической хронике «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» драматург оттеняет безысходность положения крестьянства. Здесь главный герой, Минин, говорит о трудовом народе:

Но этот избитый и ограбленный народ — хранитель лучших национальных свойств и традиций, носитель пламенной верности своей отчизне. Одним из действующих лиц «Минина» является Григорий Лапша — крестьянин из села Решмы, предводитель восстания против иноземных захватчиков. Поддерживая Минина в его священной борьбе за освобождение Родины от иностранных интервентов, он говорит:

Козьма Минин мечтает о родине, освобожденной не только от интервентов, но и от внутренних угнетателей:

В комедии «Воевода», события которой относятся к середине XVII века, крестьянство воссоздается живущим в рабской зависимости от свирепых помещиков и в вечном страхе быть до конца ограбленным лихоимствующими воеводами и их голодными слугами. В первом явлении четвертого действия этой пьесы между старухой-крестьянкой, хозяйкой избы, и проезжими бортниками происходит следующий разговор:

В этой сценке Островский искусно применил средства эзопова языка.

В ту пору в Поволжье наряду с русскими помещиками было много и крещеных татар-помещиков, бывших татарских мурз и «князей». И Островский, чтобы показать, что крестьяне зависимы от жестокосердных, злых помещиков, и в то же время выразить это в форме, приемлемой для тогдашней цензуры, назвал помещика не русским, а мурзой крещеным. И тогда ответ крестьянки стал цензурно нейтральным — «татарин как татарин». В то время в памяти народа еще живы были воспоминания о татарском нашествии и жестоком иге.

Беседа старухи с бортниками прерывается входящим в избу ее сыном, который сообщает о приезде воеводы. На вопрос матери о воеводе — «чай, лют?» — он отвечает:

Усиливая изображение бесправности крестьян, Островский вводит в пьесу горестную песню старухи.

Эта колыбельная песня хватает за душу и своим содержанием, и меланхолическим мотивом:

Мотив этой песни услышан драматургом в районе Щелыкова. «Он с голоса сообщил его композитору В. Н. Кашперову, и тот переложил его на ноты»44.

В этой песне рассказывается о тяжелой жизни крепостных крестьян «с напастями, да с пропастями», «с правежами... все с побоями», об их работушке на помещиков — «немилой, чужой, непокладною, вековечною, злою-страдною». Обращаясь к ребенку, старуха поет:

Все сцены комедии «Воевода» убедительно подтверждают слова одного из главных ее героев, смелого и вольнолюбивого Дубровина, о том, что

Эти слова несут огромный смысл. Народ беззащитен. Он не может рассчитывать на справедливость и милосердие там, где «волки пастухами». Ему приходится надеяться лишь на себя, на собственные силы.

Образом Дубровина — Худояра, источником для которого послужили народные песни и предания о Степане Разине, Островский утверждает и освящает правоту и законность народной борьбы против своих поработителей.

В хронике «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» крестьянство также изображается материально обездоленным, бедным, но простосердечным, добрым, исполненным душевного величия. В первой сцене этой пьесы крестьяне, ожидая князя Василия Шуйского, беседуют между собой. Они проголодались.

Крестьяне делятся между собой последним куском черного хлеба и готовы отдать за родной край свою жизнь, а князья, бояре и дворяне плетут друг против друга коварные интриги, живут лишь своекорыстными побуждениями и расчетами. Трудовой народ чист душой, справедлив, а правящие классы морально порочны — такова одна из основополагающих идей этой замечательной хроники.

Как и в других своих исторических пьесах, Островский утверждает, вслед за Пушкиным, мысль о том, что трудовой народ — определяющая сила истории.

В 60-е годы, в которые были созданы почти все исторические пьесы Островского, им велась работа над оперным либретто на сюжет пьесы Н. А. Чаева «Сват Фадеич».

В этом либретто, оставшемся незаконченным, Островский много глубже и острее, нежели Чаев, обнажает социальные противоречия между крестьянами и власть имущими, показывает их обездоленность, бесправность и сосредоточивает главное внимание на благородном образе разбойника Ивана Фадеевича — бывшего крестьянина. Не выдержав несправедливости и жестокости корыстолюбивых бурмистров, Иван Фадеевич становится народным мстителем, заступником бедных, обиженных.

Иван Фадеевич остается неуловимым для властей, так как находит всемерную поддержку своих действий у всего обездоленного крестьянства. Он — представитель и выразитель интересов угнетенных. Его мужицкая правда противопоставляется неправде тогдашних властей. Обращаясь к нему, мельничиха говорит:

В либретто «Сват Фадеич» отчетливо проступает мысль о зреющем в крестьянстве социальном гневе, о его праве и способности защищать свое человеческое достоинство.

Крестьянская тема нашла свое отражение и в волшебной сказке «Иван-царевич». В этой сказке хор работников на мельнице поет:

Если в исторических пьесах Островский рисовал по преимуществу тяжесть народной, в особенности крестьянской жизни, то в весенней сказке «Снегурочка» он воссоздал духовный облик крестьянства и воплотил свою мечту о его счастливом будущем. Пользуясь сказочной формой, драматург рисует счастливую страну берендеев, возглавляемую царем Берендеем.

Царь Берендей — горячий поборник интересов народа. Это — мудрец, художник и труженик, доступный всем и каждому. Это — «отец земли своей», «за всех сирот заступник», «блюститель мира». Во всех поступках он руководствовался убеждением, что свет «правдой и совестью только и держится». Отстаивая свободу своего народа во всех положительных его проявлениях, он говорит Бермяте: «Не терпит принужденья свободный брак». Исходя из принципа гражданского равенства всех берендеев, он обращается к солнцу с призывом:

Совершенно ясно, что образ царя Берендея условный46.

Сказочные образы Берендея и его подданных представляют не монархическую идиллию, а завуалированную условной, сказочной формой мечту Островского (пусть не совсем ясную и отчетливую!) о народоправстве, о будущем социальном строе, в котором простые люди обретут социальные права, найдут свободу и, наслаждаясь мирным трудом, будут жить в полном довольстве.

В мирном царстве берендеев, чуждом кровавых законов и стеснений личности, трудовой народ «не голоден, не бродит с котомками, не грабит по дорогам» (д. 2-е, явл. 2-е). Он живет вольно и весело. Берендеи руководствуются в своем поведении правдой и совестью, верностью взятым обязательствам. Ими свято чтутся «обычаи честные старины».

Слобожанин Мураш говорит:

«Снегурочка» — вдохновенный гимн трудовому народу, его мудрому уму и щедрому сердцу. Берендеи — простодушны и великодушны, гуманны, высоконравственны и поэтичны. Величие ума и души берендеев сказывается и в их труде и в их веселье. Премудрый царь Берендей, проходя между гуляющими, с восхищением говорит о них:

Красота поэтической души берендеев проявляется в их влечении к искусству. Их избы в причудливо раскрашенной резьбе. В их быту большое место занимают музыка, песни, пляски.

Идея народовластия, воплощенная в правлении Берендея, органически связана в этой пьесе с идеей мира.

В то время как в соседних странах идут войны, несущие гибель дружин в кровавых сечах и плач осиротевших жен, берендеи наслаждаются миром.

Островский был исполнен к простому народу, крестьянству чувствами безмерного уважения, национальной гордости и великой любви. Именно в нем он видел наиболее полное проявление лучших особенностей и традиций русской нации. Но крестьянство оставалось и в пореформенную эпоху экономически порабощенным. Оно оказалось под двойным ярмом — поместно-дворянским и буржуазно-капиталистическим. Приветствуя реформы 1861 года, Некрасов, однако, сказал:

Правдиво воплотить положение современного Островскому крестьянства значило беспощадно осудить вопиющую несправедливость, определяемую коренными основами дворянско-буржуазного строя. Этого не могла допустить драматическая цензура, много более строгая, нежели обычная. В 1859 году Островский попытался в пьесе «Воспитанница» лишь косвенно показать тяжелое состояние современного ему крепостного крестьянства и сразу же натолкнулся на цензурные рогатки. Пьеса была запрещена. А. Л. Потапов, управляющий III отделением царской канцелярии, так объяснял в декабре 1861 года Ф. А. Бурдину это запрещение: «...согласитесь, время ли теперь говорить о крепостном праве и злоупотреблениях?.. дворяне представлены в таком дурном виде... Они в настоящее время и без того заколочены... за что же их добивать окончательно, выводя подобным образом на сцену... Она должна играться в Москве, там будут выборы... Это может оскорбить дворянство... Сделать неприятное впечатление» (А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма. М. —П., Госиздат, 1923, с. 12). Цензурные условия не позволили Островскому писать о современном ему крестьянстве так, как он хотел и мог, и в дальнейшем. Вот почему, мне кажется, либретто «Сват Фадеич» оказалось незавершенным. Со скорбью признавался драматург в 1863 году: «Чтобы только иметь надежду видеть свои произведения на сцене, волей-неволей гонишь из головы серьезные, жизненные идеи, выбираешь задачи пообщее, сюжеты помельче, характеры побледнее» (XII, 16).

Известно, что цензура особенно придирчиво относилась к отображению крестьянства, его, как правило, безысходно тяжелого положения. Не имея возможности сказать о современном ему крестьянстве всю правду, Островский писал о нем по преимуществу в прошедшем времени, в исторических пьесах. Цензура была менее строгой, когда в художественных произведениях отображались страдания народа уже далеко ушедшей поры. Легче было выразить драматургу свои желания и мечты о свободной и счастливой жизни народа в сказочной форме. Это он и осуществил в «Снегурочке».

8

А. Н. Островский, как и революционные демократы, видя в крестьянстве определяющую силу своей нации, преклонялся перед его духовным обликом и трудом. Глубочайшее уважение, питаемое им к крестьянам, сказывалось даже в том, как он здоровался и раскланивался с ними в повседневном общении. По изустной молве, дошедшей до Федора Голубева из деревни Ладыгино, человек он был «низкопоклонный» — низко кланялся крестьянам.

Как человек и писатель, Александр Николаевич Островский горячо возмущался обездоленностью трудового народа и энергично боролся против социальной несправедливости, господствовавшей в его время в России.

Крестьяне, в своей подавляющей массе, платили ему самыми горячими симпатиями. Им нравился простой, доброжелательно открытый характер Островского. Их привлекали его сердечность и доброта. Они гордились своим земляком, выдающимся человеком своей родины. «Я навсегда,— пишет М. И. Иванова,— запомнила лицо Александра Николаевича Островского — светлое, улыбающееся лицо добродушного, сердечного человека. И не я одна, а все, кто хоть однажды видел его, сохранил о нем самую добрую память»47. Федор Евгеньевич Луковкин, сердечно вспоминая драматурга, сказал: «Простой, веселый был человек, очень общительный и вожеватый», то есть вежливый, приветливый, обходительный.

Сравнивая А. Н. Островского с помещиками щелыковской округи, крестьяне с любовью и гордостью говорили: «Ваши помещики — баре, а наш-то — писатель».

Василий Николаевич Кожакин из деревни Ладыгино вспоминает, как его дед, возвратясь с похорон драматурга, сказал ему: «Вот, Васька, помни, как мужик своего заступника в последний путь проводил». Об Островском — «заступнике за мужика у тогдашних властей» В. Н. Кожакину говорил и его отец48.