Литературная жизнь Костромы в 1930-е годы

Сегодня мы знаем о деформации литературной жизни 1930-х годов под прессом бюрократического абсолютизма так много, что правильнее было бы говорить о ее несчастном существовании в условиях тоталитарной идеологизации искусства. Одной из задач современного литературного краеведения является воссоздание картины литературного процесса этой самой страшной эпохи в жизни страны, ее регионов и областей.

Что происходило в эти годы в Костроме?

То же, что и везде. Город и область были охвачены ужасом. 1930-й год начался очередной кампанией под лозунгом: «В штыки встретим рождественскую шарлатанскую атаку попов!» (СП. 1930. 4 янв.). Днем раньше газета объявила: «Фабкомы должны сегодня и завтра усилить работу по сбору икон для сожжения… Сожжение икон состоится 5 января в 10 час. на площади около горсовета…». Сообщалось, что за год в Костроме закрылось 14 церквей, государству было сдано 114 колоколов весом более 114 тонн. В январе и феврале, на которые пришелся первый пик сплошной коллективизации, газета выходила с угрожающими заголовками: «Прекратить хищническое истребление скота!», «Раздавить, уничтожить кулака!» и т. п.

Все крупные политические процессы в Москве резонировали в провинции. В конце 1930 года, во время процесса Промпартии, в Костроме и районах были спровоцированы митинги рабочих и крестьян под лозунгами: «Расстрелять контрреволюционеров и вредителей!», «Требуем к изменникам делу социализма применения высшей меры!» Все это позже практиковалось в течение всего кровавого десятилетия, особенно после убийства Кирова в 1934 году, во время судов над «левой» и «правой» оппозицией в партии, над маршалом Тухачевским. Привычной стала практика перекладывания неудач, просчетов и трагедий на обвиняемых или уже казненных и приговоренных к заключению. Например, 27 июня 1937 года «Северная правда» напечатала выступление Н. Камневой, подруги нашей землячки Наты Бабушкиной, трагически погибшей во время показательных прыжков с парашютом. Камнева обвинила в этом Эйдемана, недавно расстрелянного вместе с Тухачевским. Следуя указанию Сталина «выискивать классового врага», опричники из НКВД «нашли» виновников сбоев в работе предприятий Костромы — «Искры Октября», «Рабочего металлиста», льнокомбината им. Ленина, Горкомхоза, ряда колхозов… Страшно даже сейчас (тем более тогда!) читать передовую статью «Северной правды» от 11 июля 1937 года: «Гады, пробравшиеся в недавнем прошлом к областному руководству, разоблаченные как враги народа, <...> пакостили в сельском хозяйстве. <...> В Костроме длительное время орудовали троцкистско-бухаринские последыши. <...> Несомненно, что они оставили после себя агентуру. <...> На заводе “Рабочий металлист” орудовала банда германо-фашистских лазутчиков…». Видимо, грубая брань казалась организаторам расправ эффективным способом «воспитания классового сознания» народа. Осенью 1937 года было сфабриковано еще одно «нерехтское дело», по которому перед судом предстали десять районных руководителей — от секретаря РК ВКП(б) В. С. Шибанова до заведующих «райзо», «роно», «райфо». Все они обвинялись в «организации троцкистско-бухаринской контрреволюционной группы» и были осуждены Специальной коллегией Ярославского областного суда по 58 статье УК РСФСР. 1937-й год стал, как видим, самым кошмарным для костромичей: так было «отмечено» 20-летие ВЧК-ОГПУ-НКВД.

Среди жертв террора оказались и писатели-костромичи. В Саратове был арестован Владимир Арсеньевич НИКИФОРОВСКИЙ. В 1936 году арестовали Александра Павловича АЛЕШИНА, руководившего Ивановской областной организацией Союза писателей. Правда, через несколько месяцев он был освобожден по состоянию здоровья, но происшедшее отвратило его от писательской работы. В письме к автору этой статьи хорошо знавший А. П. Алешина поэт Н. А. ОРЛОВ, тоже арестованный в 1944 году в Костроме, вспоминает: «…Устроиться на прежнюю работу он уже не мог, вынужден был поступить грузчиком, ездил на ломовой телеге… Я много раз встречался с ним на ивановских улицах. Пытался узнать о причинах ареста. Но он, махнув рукой, уклонялся от этого разговора…». (Кроме Алешина, во время приезда в Иваново Кагановича — напомним, что с 1929 по 1936 годы Костромская область была одним из «округов» Ивановской промышленной области — были арестованы почти все члены редакции газеты «Рабочий край»). Несмотря на надругательство над его личностью, А. П. Алешин, как русский патриот и участник первой мировой войны, в 1941—1942 годах дважды просился на фронт, но получил отказ. Ему было разрешено отправиться лишь на оборонные работы под Москву, где он умер в 1943 году. Так участь одного из самых известных костромских писателей 1920—1930-х годов отразила в себе судьбу литературного поколения, к которому он принадлежал.

Узнавая все больше об обстановке 30-х годов, с трудом находишь ответ на вопрос: как в таких условиях могли жить и работать миллионы наших людей, тысячи писателей? Ведь даже Булгаков, Платонов, Ахматова, Пастернак, Мандельштам и другие, сохранившие «внутреннюю свободу» от «социального заказа», не могли избежать искушения хоть как-то «договориться» с режимом. Что же оставалось делать «рядовым» литературной армии? На наш взгляд, очень точно ответил на эти вопросы писатель Юрий Нагибин в статье «Рассказы 30-х годов»: «…Люди, не заставшие те огнепальные времена, не прочь поговорить о совести, против которой грешили “поющие в терновнике”… Но тогда этим вопросом никто не задавался. Большинство пребывало в ладу со своей совестью. И этого не понять, если судить людей той поры из нашего прекрасного далека. Лишь те, кто пережил времена апокалипсические, могут судить о них. И эти знают, что совесть тут ни при чем. Дело в том, что всякие события обладают определенной системой координат, вырваться из которых практически и душевно невозможно.<...> Нашу бодрость кормили: вера — несмотря ни на что, плохая информированность <...> и главное — комплекс отца, всевидящего, всезнающего, мудрого и заботливого, который снимает моральные обязательства со своих послушных детей…» (Книжное обозрение. 1992. 14 авг.). Все дело и было в этой «самозащитной силе жизни», хотя она не снимала ответственности с людей, делавших выбор.

История костромской писательской организации наглядно показывает, как живая река литературы постепенно загонялась в бетонные русла идеологии, утвердившейся в правах господствующей и не подлежащей критике. Здесь четко различаются два этапа; «границей» между ними стали постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» (1932) и создание Союза советских писателей (1934).

На первой стадии идеологизации литературы ударной силой этого процесса выступила Российская Ассоциация Пролетарских Писателей (РАПП), имевшая отделение и в Костроме. В предыдущей статье мы подробно говорили о деятельности Костромской АПП в 1925—1932 годах., т. е. в годы «переломные» — в сторону, к сожалению, худшую. Рапповские лозунги «большевизации творчества», «борьбы с чуждыми рабочему классу тенденциями», «призыва ударников в литературу» и т. п. были первыми «плотинами», которыми пытались перегородить и без того (а в какой-то степени и в силу внедрения этих лозунгов в «творческую» практику) «обмелевшую» реку костромской литературы: по разным причинам Кострому покинули В. Никифоровскнй, А. Высоцкий, В. Лебедев, Г. Ясин, А. Алешин. Правда, он, как руководитель организации, объединившей литераторов Иваново-Вознесенска, Костромы, Ярославля и Владимира, часто приезжал в Кострому, был в курсе дел местной организации, по-прежнему публиковал новые произведения в костромской печати.

Постановлением 1932 года РАПП была «ликвидирована», но до этого немало «наломала дров». Чего стоил только «призыв ударников в литературу»! В конце 1930 года «Северная правда» подвела итоги этой кампании: «Призыв ударников в литературу дал по Костроме 120 человек. Цифру можно было удвоить», но «культработники фабзавкомов очень мало помогли рапповцам по вербовке ударников», а отдельные члены РАПП проявили «образцы полнейшей безответственности… Поэт Матвеенко отказался от работы по призыву потому, что он уезжает из Костромы и что ему «вообще надоело писать». Этот бесхребетный интеллигентик попал в РАПП по ошибке и, разумеется, должен быть исключен из рапповских рядов…» (К. Призыв закрепим // СП. 1930. 31 дек.). Как и пролеткультовцы в период «военного коммунизма», рапповцы не смогли создать «пролетарского искусства» на рубеже 1920—1930-х годов. Напротив, они способствовали понижению «уровня» писательского дела: в число «призванных» в литературу попало много случайных людей. Не помогали организованные при редакциях литконсультации и призывы «учиться у классиков». Одним из проявлений администрирования со стороны рапповцев Костромы явилось, в частности, создание «троек рабочих рецензентов», которым вменялись в обязанность просмотр всех спектаклей в Городском драматическом театре и их оценка «с классовых позиций» в местной печати. Особенно часто «бригады рабочих рецензентов» выступали в «Северной правде» в течение театрального сезона 1931/32 года. Какими критериями руководствовались «рабочие рецензенты», видно, например, из их отзыва на постановку пьесы В. Киршона «Хлеб»: «Чрезвычайно ценная, нужная нам пьеса… Пьеса учит, как нужно работать, проводить в жизнь директивы партии и правительства» (СП. 1931. 6 окт.). Естественно, что подобная практика, как искусственно организованная кампания, была обречена на недолговечность. Она унижала профессиональных работников театра.

К чести тех, кто работал с начинающими литераторами из пролетарской или крестьянской среды, следует сказать: они не поощряли бездарных авторов, нарушая установки рапповских идеологов, запрещавшие серьезно критиковать произведения молодых «рабочих авторов». Часто эту рискованную работу брал на себя сам А. П. Алешин. Отмечая поистине талантливых местных поэтов, он писал об остальных: «…Много трескучести и мало чувств… Какой надоедливостью пахнут все стихи о «рычащих тракторах», где, в сущности, трактора не видать и не слыхать… Общая стихотрескотня о коллективизации…» (А. А-н. О стихах // СП. 1930. 31 дек.).

Наибольшим грехом рапповского руководства являлась организация «проработок», которые или сразу, или через несколько лет, особенно в конце 1930-х годов, завершались драматически или трагически для их жертв. Костромских литераторов вынудили принять участие в общесоюзной травле Бориса Пильняка (без подписи: «Кулак в литературе. — Непримиримый отпор Пильняку и пильняковщине. — Долой внутренних эмигрантов!» (СП. 1929. 15 окт.)), в разгроме литературной группы «Перевал» и шельмовании ее куратора А. К. Воронского. Сообщая о состоявшемся в Иванове областном съезде пролетарских писателей, автор статьи «За большевизацию творчества», подписавшийся криптонимом Д., подчеркивал «необходимость решительного удара по «перевальцам» (СП. 1930. 17 мая). Следующей акцией рапповцев стало «разоблачение «тейковщины», а в действительности — глумление над уже мертвым Есениным. Воспользовавшись информацией о драматических событиях в литературном юношеском кружке в Тейковском районе ИПО, ивановские рапповцы раздули ее до серьезной политической кампании; ссора юношей и найденные у них стихи стали поводом для «оргвыводов». Областное бюро АПП ИПО в июне 1930 года принимает, под давлением партийных органов, постановление «О тейковском кружке», обвинив его руководителя и участников в «культе упаднических писателей (Есенина)», создании «нездоровой обстановки». 24 июня «Рабочий край» публикует это постановление, сопровождая его статьями К. Д. «Литературная беспризорность и есенинщина» и В. Залесского «Огонь по «тейковщине» в литкружках». «Ивановская организация писателей совсем не руководит ребятами, — говорилось в первой статье. — Руководил ими Есенин. Есенинская “Исповедь хулигана” была евангелием кружковцев. “Письмо к матери” — любимой песней». «Тейковщину» начинают выискивать прежде всего в учебных заведениях, например в Анфимовском культурно-техническом техникуме под Чухломой (Злотников И. «Тейковщину» вырвать с корнем! // Рабочий край. 1930. 4 окт.). Резолюцию о борьбе с «тейковщиной» и «микробами есенинщины» принимает собрание костромских пролетарских писателей.

Писательская организация ИПО в 1930 году издавала собственный региональный художественный альманах «Атака», главным редактором которого был неистовый рапповец В. Залесский, постаравшийся превратить это издание в источник клеветы на «попутчиков». Уже в первом номере «Атаки» в статье «Творческие пути советской литературы» он называл Б. Пильняка «врагом», перебежавшим «в окопы буржуазной литературы»; «Избу и поле» Н. Клюева охарактеризовал как плод «мракобесия»; в романах и стихах С. Клычкова нашел «звериную ненависть к городу, неприязнь к науке и нерушимость от «Бога данных» порядков на земле»; «Обреченных на гибель» и «Павлина» С. Сергеева-Ценского счел «пасквилями на революцию и социализм» (Атака. 1930. № 1. С. 154). Порой Залесский действовал по принципу: «Бей своих, чтоб чужие боялись!» Кичась своей рапповской прямолинейностью, он позволял себе бестактно поучать руководителя писательской организации: «…В лице Алешина мы имеем зрелого или почти зрелого художника. Но беда автора заключается в том, что его творчеству часто не хватает большевистской зарядки, что отношение автора к героям не всегда бывает по-большевистски непримиримым» (Атака. 1930. № 2. С. 50). Но особенно беспощаден был Залесский по отношению к литераторам-ивановцам, связанным в разной степени с «Перевалом», — «литературному соратнику Воронского» М. З. Мануильскому, бывшему главному редактору газеты «Рабочий край», а также к Дм. Семеновскому, Е. Вихреву, Н. Колоколову, Л. Нитобургу. Свои обвинения в их адрес он сформулировал так: они, «перевальцы», «против классовой борьбы, против жестокости, против Плеханова, за «гуманизм», «чистую» правду, «чистое» искусство, за вечные истины любви и человеколюбия, за всю реакционно-мистическо-идеалистическую чушь» (Залесский В. Под знаменем идеализма // Атака. 1930. № 2. С. 162).

В 1932 году после ликвидации РАПП и роспуска литературных группировок наступил второй этап идеологизации и организации литературного дела — под руководством государства. Активизация литературной жизни в Костроме между 1932 и 1934 годами была связана с подготовкой к Первому Всесоюзному съезду советских писателей. 23 сентября 1932 года «Северная правда» публикует заявление Временного Оргбюро под названием «В Горьковские дни создадим в Костроме союз советских писателей». В нем говорилось: «Костромская АПП… перестала существовать. Многие бывшие члены РАПП по разным причинам (учеба, работа) из Костромы выбыли, но основной актив бывшей РАПП остался на месте… Этот актив работает в местной печати, а также на различных участках культфронта… Собранное 19/1Х предварительное совещание по организации союза писателей показало, что к этому делу охотно примыкает та часть литературоведов-общественников… которые принимали участие в работе бывшей РАПП… часть товарищей, обладающих значительными творческими навыками (Вяч. Лебедев и др.). В работу союза может быть втянуто многочисленное студенчество вузов и техникумов. Мы объявляем вторичный призыв ударников в литературу, посвященный юбилею Горького…». «Союз» не был создан, но литературная работа оживилась: была организована литературная группа при редакции «Северной правды», увеличилось число литкружков и их членов, чаще стали проводиться их собрания; 23 сентября 1932 года в театре им. Островского костромские писатели провели большой литературный вечер с приглашением ярославских товарищей. Осенью 1933 года костромичи отметили литературным вечером 50-летие Александра Благова, приехавшего в Кострому вместе с другими поэтами-ивановцами.

Для подготовки съезда писателей в нашем регионе был создан Оргкомитет ССП ИПО, который получил право на издание в Иванове ежемесячного литературно-художественного журнала «Звено» (1933—1935). Его главным редактором стал А. П. Алешин. Этот журнал сделал много хорошего: он знакомил читателей с произведениями уже авторитетных ивановских, ярославских, владимирских и костромских писателей, а также начинающих «пробовать перо» литкружковцев. Задуманный как «лаборатория художественного слова» (Звено. 1933. № 1), он стал и школой литературной учебы молодых авторов; он способствовал общению писателей друг с другом, был информатором о литературной жизни страны и региона. Конечно, редакция вынуждена была руководствоваться директивными указаниями центральных и местных органов партийной и государственной власти, публиковать «заказные» произведения. В частности, авторскими неудачами оказались «именная» поэма А. Благова «Вера Мялова» и многие очерки разных писателей, публиковавшиеся под рубрикой «Знатные люди нашей области». В том же ряду и пьеса, а точнее, по определению самого автора А. Алешина, «драматическое повествование» о коллективе Ярсредневолгстроя «Волга Глубокая». Все они были ответом на призыв «включиться в производственно-творческий поход имени XVII партсъезда», «создать Магнитострой социалистической литературы», были написаны поспешно. Это дало повод для более серьезных обвинений в адрес редакции журнала. 22 марта 1935 года зам. редактора «Рабочего края» Н. Сибиряков в статье «Заржавевшее оружие» обвинил «Звено» в «профанации хорошей идеи — показать знатных людей нашей области». По словам автора статьи, журнал «усердно замалчивает факты троцкистско-зиновьевской деятельности на литературном фронте, не разоблачает контрреволюционных «литераторов», захвативших руководство многими литературными кружками, дипломатически умалчивает о фактах антисоветской работы в Ярославле…». Осенью 1935 года был раскритикован 8-й номер «Звена» (Мартынов И. Серенькая литература // Рабочий край. 1935. 15 окт.). На 11-м номере журнал прекратил существование.

В 1936 году произошло разделение ИПО на Ивановскую и Ярославскую области, и костромские литераторы организационно объединились с ярославскими. Основным периодическим изданием для костромских авторов осталась «Северная правда»; иногда их стихи, рассказы и очерки, а также информацию о состоянии дел в писательской организации Костромы публиковала ярославская газета «Северный рабочий» — вплоть до 1944 года, когда Костромская область была восстановлена как самостоятельная. Поскольку местные литературные журналы перестали выходить, их заменили альманахи. В 1938, 1940 и 1944 годах были изданы три «Ярославских альманаха», где были опубликованы и произведения костромичей. Такова была организационная и журнально-газетная «база» костромских писателей в 1930-е годы. Некоторые из них (А. Алешин, Н. Орлов, В. Лебедев, М. Комиссарова, Г. Ясин) публиковались в центральной печати или выпустили книги в Москве и других городах.

В 1930-е годы стали более редкими непосредственные контакты костромских писателей и читателей с известными всей стране литераторами. В феврале 1934 года выступал, как сообщалось в афишах, «московский артист-автор» Н. П. Смирнов-Сокольский, в июне с костромичами встречались московские писатели Панов, Мещеряков, Шведов. Но самым частым гостем Костромы в 1934—1936 годах стал А. С. НОВИКОВ-ПРИБОЙ, приезжавший для встреч с оставшимися в живых участниками Цусимского боя, моряками с броненосца «Адмирал Ушаков», крейсеров «Аврора» и «Дмитрий Донской». Эти встречи помогли автору «Цусимы» написать новые главы, публиковавшиеся в «Северной правде». Иногда с Новиковым-Прибоем в Кострому приезжал его друг писатель А. ПЕРЕГУДОВ, читавший свои новые рассказы.

И все же чаще общение костромских писателей и читателей происходило с соседями — ивановцами и ярославцами, о чем мы говорили выше. В связи с этим иногда возникает проблема отнесения тех пли иных писателей к «нашим» или «не нашим» по территориальному признаку, но вряд ли стоит серьезно ее ставить. Например, уроженцы костромской земли А. Н. БЛАГОВ и М. Д. АРТАМОНОВ стали «ивановцами»: так распорядилась жизнь. Она круто обошлась с Николаем Александровичем ОРЛОВЫМ: он родился в 1903 году и учился в Костромском реальном училище (сейчас там располагается 29-я школа). Начал писать стихи, получившие одобрение Горького, находясь в Севастополе на службе в военно-морской авиации. Перешел на литературную работу в редакциях молодежных газет Иванова и Воронежа после аварии самолета. Потом вернулся в родную Кострому, стал руководителем литературной группы при «Северной правде» вплоть до ареста. Затем последовали долгие годы заточения в Ярославской, Рыбинско-Кировской и, наконец, Воркутинской тюрьмах. После освобождения выбрал для жительства г. Камышин (в Кострому вернуться не разрешили: еще был жив Сталин), где и живет в настоящее время. Попробуйте ответить на вопрос: чей он? И последний пример. Многие знают имя хорошего поэта Алексея ЛЕБЕДЕВА, поэта и моряка-подводника, не вернувшегося из похода в 1941 году. Считать его своим имеют право и Суздаль, где он родился в 1912 году, и Кострома, где он провел детские и отроческие годы, целыми днями пропадая на Волге и Костромке (без чего, возможно, он бы и не стал моряком), и Иваново, куда его семья переехала в 1928 году и где он закончил десятилетку, учился в вечернем строительном техникуме и напечатал в журнале «Звено» свои первые стихи (1933), и Кронштадт, где он стал после окончания Высшего военно-морского училища им. Фрунзе служить штурманом подводной лодки и выпустил сборники стихов «Кронштадт» (1939) и «Лирика моря» (1940). И не случайно, что в Суздале, Иванове и Кронштадте есть улицы, носящие его имя.

Все названные и не названные здесь поэты — «наши», «общие».

1930-е годы характеризуются не только оттоком лучших писательских сил из Костромы; сюда на время приезжали люди, оставившие добрую о себе память, внесшие свою лепту в культурную жизнь города. Одним из них был Алексей Владимирович ЧИЧЕРИН, который сыграл примерно такую же роль, как семья Бонди в 1920-е годы и Д. Е. Тамарченко после войны. В Кострому Чичерина привела характерная для многих интеллигентов 1930-х годов судьба: в 1933 он был арестован, когда работал в московской 4-й опытной школе эстетического воспитания, где его коллегой был С. М. Бонди; после четырехлетнего пребывания в сибирских лагерях он приехал в Кострому, где и прожил около десяти лет, возглавляя в учительском институте кафедру русского языка и литературы, выступая в печати со статьями и рецензиями на спектакли театра им. Островского, читая лекции и подготавливая к защите кандидатскую диссертацию (см. подробнее: Бухаркин П. Об А. В. Чичерине и его трудах // Русская литература. 1990. № 4). В 1940 году в Кострому приехал А. М. ЧАСОВНИКОВ.

Как жили и работали в эти годы костромские писатели, оставшиеся в городе или начавшие свой путь? О чем они писали и как?

Надо сразу заметить, что можно говорить лишь о наружной и, так сказать, видимой стороне их жизни, отраженной в их произведениях и местной газетной хронике.

Как и прежде, в Костроме 1930-х годов центрами, объединявшими писателей, были редакция «Северной правды», кружок при Центральной библиотеке, кружок красноармейцев при Доме Красной Армии, литгруппы при клубе «Коминтерн» на крупных предприятиях. Их работа оживилась в канун первого съезда писателей, которому предшествовала Областная конференция в Иванове. 17 марта 1934 года на совещание при редакции «Северной правды» собралось более 30 писателей и литкружковцев. В апреле 1934 года газета утверждала: «Литгруппы располагают уже достаточно сильным для нашего города активом, среди которого можно отметить ряд товарищей с уже вполне оформившимся творческим лицом: Г. Милова, Панков, М. Березин, Е. Книжный, Крылов, Д. Пискарев, С. Шушлин и др.» (24 апр.). В этом заявлении было некоторое преувеличение, а с другой стороны, недоставало имен А. Ф. Румянцева, Н. Соколова, Ф. Шипова. В конце десятилетия часто публиковали в газете свои стихи и другие произведения молодые писатели Вас. Пастухов, В. Хрящев, А. Флягин, А. Чистяков, А. Рыкалин, Н. Карпенко, Н. Колча, Е. Осетров. Много работал с молодежью и активно печатался вернувшийся в Кострому Н. А. Орлов. В самые последние месяцы перед войной энергичным участником «литературных страниц» газеты стал и А. Часовников.

Названные литераторы — основные представители писательских сил Костромы тридцатых годов.

Еще раз напомним, что эти годы были более чем неблагоприятными для развития и нормальной жизнедеятельности литературы в условиях, когда, по точному выражению П. Я. Чаадаева, в стране снова наступило время «покорного энтузиазма толпы». Литература не могла не заразиться «энтузиазмом» этого рода, «выразив» его в бессчетном количестве стихов на тему «жизнь становится веселей» и о том, кто ввел эти слова в обиход. Культ Сталина в газетных стихах 30-х годов сейчас воспринимается как «миф», но тогда он был реальностью. И этого нельзя забывать, чтобы «из нашего прекрасного далека» (Ю. Нагибин) не осуждать писателей тех лет. Реальностью был и социалистический трудовой энтузиазм, и советский патриотизм, подпитываемый с помощью пропаганды. Вспомним введение в строй индустриальных гигантов, рекордные полеты летчиков и т. д. Следует отметить: очень квалифицированно в этом направлении вел работу в нашем регионе издававшийся газетой «Рабочий край» литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный журнал «Пламя» (1936–1937; в 1933—1935 годах выходил под названием «Рабочий край»). Он был как бы ивановским «Огоньком», в то же время он придерживался линии горьковского журнала «Наши достижения» (Москва, 1929—1936).

Костромские писатели были подключены к реализации горьковского замысла создания коллективных трудов «История фабрик и заводов» и «История гражданской войны». В начале 1932 года А. П. Алешин призвал к этому костромичей: «Напишем историю фабрики им. Ленина» (СП. 10 янв.) и «За “Историю гражданской войны”» (СП. 8 февр.). «Исторически верной и содержательно глубокой будет… “История” лишь тогда, когда в составлении ее будут участвовать тысячи рабочих», — писал он. Отдел культуры и пропаганды при ГК РКП(б) устроил по этому поводу расширенное совещание при редакции «Северной правды». Для создания второй «Истории» была создана комиссия, которой вменялось в обязанность руководить «группами содействия», созданными на всех предприятиях с целью отбора лучших воспоминаний на вечерах встреч участников войны. К сожалению, мы не имеем точных сведений, насколько далеко продвинулась работа над этими коллективными книгами. Возможно, что дело ограничилось в лучшем случае отправкой собранных материалов в Москву, в Архив Центрального музея Красной Армии.

Показателен сам факт закрепления исторического материала в документальной форме, чаще всего в очерковом жанре. В статье «Очерк — литература!» А. Алешин, обращаясь к молодым очеркистам при редакциях «Рабочего края», «Ленинца» и «Смычки», указывал на большие возможности этого «быстрого и живого» жанра, успевающего за «убегающей» от других форм действительностью; одновременно он предостерегал их от соблазна «легкостью и скороспелостью» в работе (Рабочий край. 1930. 16 янв.). Как бы подавая пример молодым коллегам, Алешин публикует вслед за статьей цикл очерков «По Шунгенскому району коллективизации», написанных в традициях Г. Успенского, позже — «портретные» очерки об ивановских текстильщицах и колхозной жизни.

«Школа очерка» была создана и в литгруппе «Северной правды»: «В целях создания первомайского номера газеты, отображающего в художественных формах все яркие стороны в работе костромских фабрик и заводов, а также и колхозов… организованы творческие бригады из местных поэтов и писателей. На фабрику им. Ленина идут работать тт. Пискарев, Соколов, Шипов. На “Рабочий металлист” идут тт. Балашов и Вахрамеев. На строительство льнокомбината Зворыкина идут тт. Шушлин, Кротков, Горев… В колхоз “Знамя труда” Обломихинского с/с — тт. Рубинский, Милова и Слезин» (СП. 1934. 6 апр.). Писательские командировки, вошедшие в практику еще во второй половине 1920-х годов, в 1930-е стали нормой. Написанные «по заданию редакции» очерки, к сожалению, редко были оригинальными: «лица» их авторов чаще становились неразличимыми в потоке «общих слов». Не спасало и декорирование стиля, например, цитатами из массовых песен 1930-х годов: «“Если в край наш свободный хлынут новые войны”, ткачихи-стахановки перезаправят свои станки основой, на которой вырабатываются ткани, необходимые для обороны нашей родины…»; «Это к нему, как к миллионам других, относится песня: “И никто на свете не умеет Лучше нас смеяться и любить…”» (Капралов Н. Поммастера Борис Герасимов // СП. 1937. 18 июля). Интересные по замыслу и содержанию очерки-репортажи из Гороховецких военных лагерей Льва Казакевича также испорчены шаблонностью сюжета и стиля: «Сегодня я оглядываюсь назад. Я смотрю на пройденный путь, и мне кажется, что дни зимних битв, лагерей, тактических переходов, напоенные буревой силой красноармейского коллектива, живыми тенями проплывают передо мною, обжигая сердце горячей волной знакомых воспоминаний…» (Казакевич Л. Дни, рождающие победу // СП. 1931. 29 окт.). В другом очерке, посвященном теме перевоспитания деревенского парня в «красной казарме», цель автора разрешается не столько средствами сюжета, сколько авторитетного стиля, заимствованного из официального языка: «…И Старцев, как много других, таких же, как он, характерен этой удивительной переплавкой человеческого сырья, этим чудесным процессом неудержимого роста, заставляющего человека рождаться во второй раз. И человек действительно рождается во второй раз» (Казакевич Л. Шаг в будущее // СП. 1931. 1 авг.). В поэзии 30-х желание превратить личность в «винтик» было более откровенным и наглядным: «Хочу позабыть свое имя и званье, На номер, на литер, на кличку сменять…» (В. Луговской «Утро республик»). Но, как видим, и проза восторгалась «переплавкой человеческого сырья» (не вся: протестовали против этого Платонов, Булгаков, Макаренко, Горький и др.). Наш автор словно не замечал проблемы: как мог «неудержимо расти» «переплавляющийся» человек, да еще «сырье»? Но в официальной литературе несоединяемое «совмещалось».

Кроме очерков, «Северная правда» публиковала и рассказы. И в них, к сожалению, живая жизнь загонялась в прокрустово ложе идеологического штампа. В рассказе Ф. СЛИЗИНА «Досада» (СП. 1934. 24 апр.) токарь, чтобы выполнить досрочно план по расточке коленчатых валов, работает с серьезно травмированной рукой. Хорошо это или плохо? Сейчас, когда провозглашается иной, чем тогда, принцип: «Не человек для государства, а государство для человека», — мы говорим: плохо, если так бывает в жизни, и плохо, если такое придумал автор. Тогда, как видим, существовала и утверждалась иная точка зрения: происходила эксплуатация человеческого энтузиазма. В рассказе Б. ПИСКАРЕВА «Уважаемый человек» (СП. 1934. 15 авг.) проблема любовного треугольника тоже разрешается в духе того времени: героиня предпочитает инженеру грузчика, который на ее глазах спасает упавшую с парохода женщину (он делает это во время свидания с любимой). Узнав, что герой скрыл от нее профессию, она при всем честном народе целует его, говоря: «Всякий труд в нашей стране в почете».

На фоне такой «газетной» прозы выгодно выделялись рассказы А. П. АЛЕШИНА. Не случайно в 1932 году «Московское товарищество писателей» выпустило сборник его рассказов «Квартира номер последний». Большинство из них написаны были еще в 1920-е годы, некоторые — в начале тридцатых. Всякий, кто прочитал или только прочитает эту небольшую книгу (она переиздана в Ярославле в 1969 году), не может отрицать, что они написаны мастером слова. И все же мы попытаемся доказать это на одном примере — рассказе «Лошадиная эпоха». Во-первых, он «выпадает» из «праздничного хора» того времени, потому что повествует о несчастной жизни рабочей семьи: ее «глава», возчик мануфактуры Егор Кашанин, похожий на горьковского Михаила Власова, — пьяница и скандалист. Во-вторых, Алешин заставляет своего читателя задуматься над вопросами, традиционными для русской литературы: почему мучается и мучает прежде всего близких людей русский человек? кто в этом виноват? что нужно делать, чтобы жизнь стала иной? «Издавна тянутся в подвале Кашаниных две жизни. Одна — в заботах о куске хлеба, в борьбе за здоровье, которому угрожает дыханье подвала и взрывы дикой души Егора», — читаем мы и думаем: а ведь прошло уже десять лет после окончания гражданской войны, а Кашаниным не стало «жить легче и веселей». Разве лишь чуть-чуть лучше. Поэтому живет рядом с героями и надежда «на лучшее завтра», т. е. существует и «другая — смягченная» жизнь. Что сделало Егора «диким человеком»? «Среда заела»? Да: однообразный труд превратил Егора в равнодушного ко всему, кроме водки, человека, в «деревянную куклу». Но в том, что загубил и кормилицу-лошадь, и самого себя, виноват Егор сам: не нашлось у него ни сил, ни желания жить по-другому. Нет однозначного ответа на вопрос «кто виноват?» А на другой — «что делать?» — автору естественно, без всяких агитпотуг, помогает ответить сама меняющаяся действительность. Кончилась «лошадиная эпоха», лошадей сменили машины, и за рулем одной из них — сын Егора Андрей, знающий ответ на этот вопрос, выбравший, как и горьковский Павел Власов, другую дорогу в жизни. Да и «жизнь матери целиком перевалила на сторону Андрея». В этом рассказе вектор писательского взгляда направлен «по вертикали», на исследование причинно-следственной связи между психологией и поступками героев. Этот замечательный рассказ был не только включен в сборник, но и получил несколько публикаций: в ивановском альманахе «Атака» (1930. Кн. 2), в журнале «Октябрь» (1930. № 8); отрывок из него под названием «Мать» напечатала «Северная правда» (1930. 8 марта).

Костромская поэзия 1930-х годов значительнее прозы, поэтому ей мы уделим больше места и внимания. Дело в том, что она оказывается достойной внимания, если отмести в сторону массу рифмованного сора: мы исключаем из разбора то, что так удачно Алешин называл тогда «стихотрескотней»; к ней тогда он не мог публично отнести стихи о Сталине, которые печатала «Северная правда»; например: «…И ведет к победам твердо и спокойно / Сталин — вождь народов — родину мою. / Если над страною грянут снова войны, / Мы со словом: Сталин! победим в бою» (А. Чистяков «Над простором Волги» // СП. 1939. 27 авг.).

Быстро развивалась «гиперинфляция» слова в стихах о «советской отчизне», «родине богатой», «счастливой жизни», «отпоре врагу», т. е. стихах, обслуживавших идеологию, работавших на «агитпроп», о котором откровенно сказал Маяковский в начале 1930 года: «И мне агитпроп в зубах навяз…». Качество стиха до какого-то предела не зависит от темы, оно зависит от мастерства поэта (никто не может отрицать силы политических стихов того же Маяковского), но в этой «сфере обращения» слова и девальвируются, и ветшают, как бумажные деньги, очень быстро.

Будем говорить о хороших, на наш взгляд, стихах костромских поэтов, впитавших в себя динамизм времени, которое, по свидетельству Г. К. Жукова, «отличалось неповторимым, своеобразным подъемом настроения, оптимизма, какой-то одухотворенностью и в то же время деловитостью, скромностью и простотой общения людей».

Конечно, в Костроме 1930-х годов не было такой сильной группы литераторов, как в Иванове, являвшемся тогда одним из литературных центров страны (это прекрасно доказывает изданный в серии «Библиотека поэта» сборник «Дм. Семеновский и поэты его круга», 1989). Но общение с ними костромских, ярославских и владимирских писателей в «рамках» единой организации плодотворно сказывалось на всех.

И все жили одними заботами и проблемами. Одной из них, общей для всей страны, стала необходимость реабилитации лирики. Она обсуждалась и на страницах журнала «Звено». Речь шла прежде всего о любовной лирике. Точку зрения редакции и большинства писателей выразила статья В. ПОЛТОРАЦКОГО «Разговор по душам», где он подводил итог дискуссии: «…Пусть поет соловей и светит луна мне, молодому поэту, пусть у открытого окна комнаты секретаря РКП, только что вернувшегося с заседания, пахнет сиренью, пусть девушки из ударной бригады Клавдии Быковой приколют к кофточкам цветы ландыша. Пусть это будет в стихах, ибо это есть в нашей жизни!» (Звено. 1934. № 3). Так происходило соединение ранее намеренно и искусственно разделенных «работы» и «любви», которую еще в 1919 году пролеткультовцы объявили «сданной в архив» вместе с другими «проявлениями буржуазной психологии». В 1923 году получило известность стихотворение костромского поэта Анатолия Дьяконова «Не…», лирический герой которого демонстративно отказывался от любви к женщине, «…в соболя одетой и мещанским ядом напоенной»; в ударницу труда он тоже не влюбился. Во что же? — В новую родину:

Соболя ее — луга под клевером,
А глаза ее — бунтарски молоды.
В ней огонь живуч, рожденный севером
Под эмблемою серпа и молота.
(Красный понедельник. 1923. № 1)

Эти тенденции оказались живучими и в тридцатые годы; поэты, по удачному выражению Горького, продолжали «стыдиться лирики». Например, герой стихотворения В. КРЫЛОВА «Дорога» прощается с любимой, так как его ждет дело:

…Вьется змейкой вдали дорога,
Уползая в горизонта синь.
Влажностью ресниц меня не трогай
И о встрече больше не проси.
(СП. 1933. 12 марта)

Вот еще одно стихотворение, в котором приоритет общественного долга перед «личной» жизнью несомненен: воинский долг юноши, ставшего красноармейцем, возведен в абсолют. Почему «учащенно сердце бьется» в его «взволнованной груди»? Вот ответ:

Не потому, что в небе зори
Пленили взор мой красотой,
Что по ромашковым просторам
Хожу я утренней порой.
Не потому, что на свиданье
Иду к любимой в первый раз,
Чтоб наслаждаться мне сияньем
Ее больших и добрых глаз.
Сбылось, о чем в краю богатом
Мне снились ласковые сны:
Я стал бойцом великой рати
Бесстрашных воинов страны!
И если даль войной повеет,
То силой стали и свинца,
Клянусь, я доказать сумею,
Что я не попросту имею
Названье красного бойца.
(Пастухов В. « Мечты» // СП. 1941. 11 мая)

Предчувствовал ли автор, что война начнется через месяц?.. В этом стихотворении «он» с его «долгом» — и «она» с ее любовью разлучены и огромным пространством — как в «Катюше» Исаковского.

Тема счастья — одна из вечных в поэзии. В 30-е годы эта тема получает воплощение в традиционных мотивах молодости, любви, дружбы, патриотизма. Но поэзия 30-х находит и новые источники для нее, устремляясь к будущему, утверждая «лучезарные» перспективы ожидаемой «замечательной жизни». Новое счастье приближалось общенародными, коллективными усилиями, трудовым порывом. Эта тема была опасной для «сочинителей» газетных агиток, вроде: «Большевистские колхозы / Жизнь наладили свою, / Выполняя пятилетку, / Они крепнут в соцстрою» (Горев С. «Край колхозный» // СП. 1934. 6 апр.), или: «…И теперь под руководством Партии стальной / Сами правим производством, / Труд облегчив свой… / И гудок густой октавой / Шлет привет зиме. / Так родился экскаватор / Первый в Костроме» (СП. 1934. 12 марта). Опытные поэты находили все же, как и должно быть, свежие образы для передачи ощущения счастья:

…И хочется, улыбкой
Согрев идущих мимо,
Знакомую калитку
Открыть во двор любимой
И петь в зеленой чаще,
Цветением объятой,
О полном нашем счастье,
О родине богатой.
(Соколов Н. «О счастье» // СП, 1938, 6 авг.)

Штамп в конце второй строфы — дань времени. Хорошие стихи о любви, счастье, «простых» радостях жизни в конце 1930-х — начале 1940-х годов писал Н. А. ОРЛОВ, вернувшийся в Кострому:

Я люблю, когда над Волгой
Разыграется гроза.
Я люблю смотреть подолгу
В твои синие глаза.
Дай мне руку, сядем ближе,
Волжский ветер, бей в лицо!
Я хочу сейчас услышать
Звон далеких бубенцов.
Поиграем с сердцем в прятки,
Погрустив на берегу,
Из лирической тетрадки
Я стихи прочесть могу.
Впрочем, тихо не сидится,
Рано выпала роса,
Волги светлая вода.
Руки вскинь кольцом на шею
И щекой к щеке прижмись!
Что за странные затеи
Навыдумывала жизнь!
Все равно, целуй проворней,
Улыбнись тихонько мне,
Жить все краше, все привольней
В нашей радостной стране.
(Орлов Н. «Из лирической тетради» // СП. 1941. 12 янв.)

Немного испортил стихотворение стилистический штамп, оказавшийся в качестве «вывода» в его конце и потому заметный, но оно завораживает естественным, с чуть ироничным подтекстом, развитием лирического сюжета с помощью точно выбранных слов.

Естественно и прекрасно лицо лирической героини стихов талантливой Галины МИЛОВОЙ «Письмо красноармейцу», «Дни горят», «Современная баллада», «Голубая птица», «Рожденье», «Поэма», «Мать», трагической «Тишины». Г. П. Милова была в какой-то степени «пленницей» своего времени, отчего на лице ее героини иногда запечатлевалась «идеологическая гримаса». Например, в стихотворении «У колыбели», построенном в форме разговора с сыном-младенцем, которого мать желает видеть в будущем «сталинским соколом», готовым, если придется, пожертвовать собою:

Хорошо лететь, рукою гибкой
Самолет сквозь грозы повести,
Если Сталин с мягкою улыбкой
Пожелает доброго пути…
Может быть, в боях, нахмурив брови,
Охранять придется мавзолей.
Для страны ни юности, ни крови,
Ни любви, ни жизни не жалей…
(СП. 1936. 7 нояб.)

Наверное, это написанное к Октябрьской годовщине стихотворение более других, подобных ему (но их очень немного), пронизано покорной жертвенностью, отталкивающей сегодняшнего читателя. Здесь поэтесса принудила себя говорить неестественным, не своим голосом. А вот ее собственный, материнский голос:

Было так: в порыве лютом
Сердце рвется прочь.
В этот миг родилась Нюта,
Маленькая дочь.
Жажда жизни в первом крике,
В первом взмахе рук.
Мы рождаемся на стыке
Радости и мук.
Встретил мир открыто, чутко
Нового жильца.
Будет каждая минутка
Яркой до конца.
Всю любовь свою, все силы
Отдала страна,
Чтоб для маленьких, для милых
Жизнь была полна.
…В тишине молочно-белой
Сладко отдыхать.
Дочка тонко прозвенела,
Призывая мать.
(«Рождение» // СП. 1938. 6 окт.)

Хорошее стихотворение! Не портит его предпоследняя строфа: ведь здесь идет речь о заботе государства о новом поколении, о «жертве» естественной, в отличие от той, из предыдущего стихотворения. И насколько удачно сравнение крика младенца с призывным ржаньем только что рожденного «лошадиной мамой» жеребенка! Это «ударная» образная деталь произведения, написанного поэтом-мастером.

Интересной была и пейзажная лирика. Как и любовная, она несла на себе печать времени, т. е. картины природы становились «зеркалом» душевного состояния советского человека 1930-х годов. Как и любовной лирике, ей приходилось выходить из кризиса, связанного с засильем «агитки». Поэт И. Сельвинский призывал еще в 1928 году: «Необходимо вернуть лирике темы любви, смерти, пейзажа». Но было трудно сразу освободиться от чрезмерной примеси «идеологии», вытеснявшей из лирики природы философское начало, психологическую достоверность переживания. Оно лишь «проглядывало» с листа сквозь поставленный на нем густой идеологический штамп:

…Осень прежде была печалью.
Но ликует советский край.
Все колхозы сейчас встречают
Новый сталинский урожай.
Все в избытке — и хлеб, и сласти.
С неба светит нам россыпь звезд,
Подымается наше счастье
В небывало огромный рост!
(СП. 1938. 6 окт.)

Иногда картины родной природы, восстановленные памятью автора, словно обугливались от неистового чувства «классовой ненависти», и читатель имел дело с сомнительным в этическом и эстетическом планах текстом:

…Ну, а я часто спал под березой
И по лесу ходил без креста,
И кнутом за матери слезы
Всех кулацких овец хлестал.
Детство, детство!
Ты помнишься ярко,
Точно летний рассвет на заре.
По зеленым кустам и по ярам
И с блеяньем овец на горе.
(Крылов В. «Детство» // СП. 1934. 24 апр.)

А вот пример иного, удачного, на наш взгляд, сопряжения жизни человека «эры революции» и жизни природы в миниатюре А. ЧИСТЯКОВА «Береза»:

На перепутье двух дорог
Растет могучая береза,
Ее ласкает ветерок
И обнимают летом грозы.
В тени ее любил я сам
Послушать тихий шепот листьев
И наблюдать, как облака
Бегут над нею в небе чистом.
И наша молодость прошла
Через ветра, бои и грозы.
И так же крепко в жизнь вросла,
Как корни в землю у березы.
(СП. 1940. 17 нояб.)

Сопряжение природного и исторического может ведь дать и прекрасный результат, например в песне «Журавли», где Гамзатов вселил в «белых журавлей» души не вернувшихся с войны солдат. Это сделано оправданно и тактично. И в 1930-е годы поэты писали о журавлях, и по-разному. Например, в стихотворении костромского поэта А. ФЛЯГИНА «пейзаж с журавлями» вовсе лишен временных примет, есть только пространственный образ: Россия, Волга и временный «дом» за теплыми, но чужими морями:

Эти дни прошумели дождями,
А сегодня рассвет голубой.
Журавли, журавли над полями,
Над осеннею желтой землей.
И протяжен их голос, и звучен,
Путь широк их, дорога пряма.
Журавли! Вас надолго разлучит
С облюбованным краем зима.
За моря вам, за теплые мчаться,
И не раз в той чужой стороне
Вам родные озера приснятся
И березовый звон на заре.
Чу! Трубят наравне с облаками,
Над широкою Волгой-рекой.
Провожают их люди глазами
И напутственно машут рукой.
Крылья крепки. Не сломят их бури,
Хоть далеко пути полегли.
До свиданья, до первой лазури,
До бурливой весны, журавли!
(«Журавли» // СП. 1940, 17 нояб.)

Когда Флягин погиб на фронте (1944), в некрологе о нем был отмечен «лирический, светлый» характер восприятия жизни в его поэзии (Ярославский альм. Вып. 3, 1944), что подтверждается не только этим простым, «прозрачным» произведением, но и стихами, посвященными теме приближающейся войны. Как и известные сейчас поэты, предсказавшие свою гибель и сами себя назвавшие «лобастыми мальчиками революции» (Павел Коган), А. Флягин и другие костромские поэты-романтики, говорившие от имени своего поколения, готовились к спокойно-мужественному исполнению своего «предназначения». Эта тема — одна из самых популярных в костромской поэзии 1930-х: каждый ежегодный осенний призыв в армию выплескивал на «литстраницы» областной газеты поток стихов о долге красноармейца и допризывника, о вероятной войне. Получили отражение в местной печати события на Востоке и война с Финляндией. Стихи были разные, многие грешили ложным пафосом, бахвальством и самоуспокоенностью. Не обошло все это и стихи Флягина, особенно первые: «…Поползут громады-танки грозною стеной, / Полетят сквозь дым тачанки на победный бой. / Светят летчикам высоко звезды на Кремле. / Разгромим врага жестоко на его земле» (СП. 1939. 23 февр.). Но постепенно поэт отказывался от вариаций на тему «всех врагов развеем в дым». Более естественно звучит голос автора и его «лирического героя» в «Прощании»:

…Буду я боевым командиром
На защите страны молодой,
Отслужу, возвращусь, и на диво
Заживем, дорогая, с тобой.
На полях поднимались туманы,
Ветер кудри берез целовал,
У калитки «прощальную» Тане
Молодой гармонист заиграл.
(СП. 1939. 18 сент.)

Важно, что герой его стихов, став солдатом, не превратился в плакатный «образ», а остался человеком, восприимчивым к красоте в жизни, а значит и поэтом. Об этом свидетельствует стихотворение «Письмо с юга», где он мечтает о возвращении в «зеленокрышую» Кострому, исповедуясь в письме к другу в неизбывной любви к ней, но клянется «минутной грусти в добычу сердце не отдать» и встать в «час суровый навстречу буре и свинцу». Замечательно и стихотворение «Весенний день»: несмотря на то, что Флягин не удержался от соблазна использовать в нем образ «зеленого знамени» из «Весны» Э. Багрицкого, он показал свою способность поставить рядом с чужим не менее яркий, собственный образ: «Но голос поэта / У сердца в плену, / Оно меня петь Научило. / И я потянулся / К бумаге, / К перу, / И к синим, как небо, / Чернилам» (СП. 1941. 16 марта).

«Оборонные стихи» часто публиковали также костромские молодые поэты, начавшие печататься в канун войны: А. РЫКАЛИН, назвавший себя представителем «поколенья радостных людей» («Походная красноармейская», «Песня о Котовском», «Песня о Чапаеве», «Песня о Тимошенко»; некоторые из них вошли в репертуар Ансамбля красноармейской песни и пляски МВО, кстати, выступавшего в Костроме в марте 1941 года); Н. КАРПЕНКО («Простой рассказ» и др.). Их предшественниками, обратившимися к этой теме еще в середине 1930-х годов, были М. БЕРЕЗИН и В. КРЫЛОВ, сформировавшиеся как поэты в литгруппе при костромском Доме Красной Армии. Вместе и рядом с костромскими авторами над стихами с «оборонной» тематикой работали ивановец А. Киселев (его стихи часто публиковались и в «Северной правде») и ярославец Вс. Немцевич. В 1933 году вышла их совместная книга стихов «На линии огня», получившая хорошие отзывы.

Постоянное внимание к этой теме в нашей региональной литературе свидетельствовало о многом. Любопытно, что ивановский критик А. Орлов в статье «У пограничной полосы», говоря о стихах А. Киселева и сославшись на слова Сталина «Дело явно идет к войне», отмечал, что «оборонная тема до сих пор не раскрыта с желаемой полнотой» (Звено. 1935. № 2. С. 65). На наш взгляд, во второй половине 1930-х — начале 1940-х годов этот «недостаток» был устранен.

На этом мы закончим очерк костромской поэзии предвоенного десятилетия. Мы начали рассказ о литературной жизни Костромы этого периода событиями января 1930 года. Резонно завершить обзор напоминанием о том, как Кострома и ее писатели жили в последние дни перед войной. 1 июня вышла последняя «мирная» литстраница «Северной правды» со стихами Н. Соколова, Н. Орлова, В. Пастухова, В. Пилюги, Е. Осетрова, с рассказом А. Часовникова «Голубая косынка». За несколько дней до войны «Северная правда» публиковала репортажи из школ под шапкой «На пороге новой жизни, новых дерзаний». Как и по всей стране, десятиклассники праздновали окончание школы. 22 июня газета, вышедшая в ночь нападения фашистов на нашу страну, напоминала, что в 8 часов вечера в Учительском институте состоится Лермонтовский вечер, на котором с лекцией выступит А. В. Чичерин и будет дан литературный концерт ленинградского артиста…

Наверное, этого вечера не было. 23 июня «Северная правда» напечатала речь Молотова и Указ о введении военного положения и мобилизации. Мобилизованы были и многие костромские поэты, журналисты, участники литгрупп и литкружков. Оставшиеся в городе писатели начали работать на пока еще далекую победу. Но это уже тема следующего обзора.

Костромское эхо Цусимы
(из костромской литературной жизни 1930-х годов)

Так уж совпало, — на май 1995 года выпали два военно-исторических юбилея. 50-летие Дня Победы над фашистской Германией, в котором, как всегда, соединились радость праздника и скорбь поминок. Второй «юбилей» горький, несмотря на несравнимо меньшие жертвы, — 90-летие самого катастрофического за всю трехсотлетнюю историю российского флота поражения Второй тихоокеанской эскадры в бою с японским флотом 14—15 (27—28) мая 1905 года.

Не только из побед, но и из поражений надо извлекать уроки. Роман А. НОВИКОВА-ПРИБОЯ «Цусима» (1932—1935) стал «литературным расследованием» цусимской трагедии, в основном завершенном к ее 30-летию. Уже написанная книга дополнялась новыми главами после встреч автора с оставшимися в живых участниками боя, в том числе с костромичами. По свидетельству Д. Бондарева, главного редактора «Северной правды» в 1930—1936 годах, часто встречавшегося с писателем, Новиков-Прибой разыскал в Костроме и районах 14 моряков-цусимцев. Его друг А. ПЕРЕГУДОВ называет примерно такую же цифру: «…в Костроме нашлось сразу тринадцать цусимцев…»[1]. Это больше, чем в другом городе, кроме Москвы и Ленинграда, и не случайно: костромской край часто, если не постоянно, был поставщиком большого количества новобранцев в ВМС страны в течение последнего века.

Об участниках русско-японской войны 1904—1905 годов из нашего края рассказано в исследованиях А. А. Григорова и В. Ильина, статьях В. Машкова, В. Шкотова, В. Шпанченко и др. Мы остановимся лишь на фактах общения автора «Цусимы» с костромскими читателями, бывшими боевыми товарищами.

Еще в 1929 году «Северная правда» сообщала: «Ждем в Кострому А. Новикова-Прибоя. Костромская ассоциация литературоведов-словесников постановила организовать совместно с библиотеками г. Костромы и местной литературной группой встречу читателей с живым писателем. В связи с этим редакция во вновь выпускаемой литстранице помещает рассказ А. С. Новикова-Прибоя “На медведя”»[2]. Однако тогда его приезд в Кострому не состоялся.

Через пять лет, 16 апреля 1934 года в костромском Доме Красной Армии его литературной группой был проведен вечер, посвященный творческому пути писателя-моряка и обсуждению первой книги романа. В числе выступавших был и участник цусимского боя, бывший боцман крейсера «Изумруд», рассказавший о судьбе своего корабля, после полученных повреждений выбросившегося на камни в бухте Св. Владимира и взорванного командой, совершившей после этого 1200-верстный пеший переход до Владивостока. Участникам вечера был показан кинофильм «Пленники моря», снятый по роману Новикова-Прибоя «Подводники»[3].

Для создания второй книги писателю необходимо было воспользоваться воспоминаниями цусимцев, о чем он объявил в 1935 в открытом письме. Одним из откликнувшихся на просьбу стал зам. начальника костромской пристани А. В. Магдалинский, бывший рулевой боцманмат с крейсера «Олег». Он приехал к писателю в Москву и пригласил его в Кострому[4]. В мае 1935 года Новиков-Прибой вместе с А. Перегудовым и своим секретарем Д. Зуевым прибыли в Кострому[5]. Страстные охотники, они нашли время для «потехи», но не забыли и о «деле». Новиков-Прибой посвятил свои выступления 30-летию цусимской трагедии, работе над романом. Он подчеркнул: «Не японцы выиграли, а мы проиграли»[6]. Уже после отъезда писателя 27 мая вышел номер «Северной правды», полностью посвященный Цусиме. Он открывался статьей Д. Бондарева «Два миноносца», со слов писателя излагавшей содержание будущей новой главы романа о судьбе эсминцев «Бодрый» и «Грозный». Главное место в номере было отведено воспоминаниям костромичей-цусимцев, подготовленным к печати членами литературного кружка при библиотеке им. Н. К. Крупской. Мемуары были объединены выразительным заголовком «Цусимская могила», воспроизводили подлинные впечатления, лично пережитые в этом сражении, картины гибели кораблей и тысяч людей, героические эпизоды прорыва отдельных судов через строй японцев. Служившие на крейсере «Аврора» бывший минер П. Я. Сухарев и бывший старший комендор И. В. Лялин рассказали о том, как, уклонившись от всех выпущенных по нему торпед, их корабль прорвался и ушел на Филиппины. Бывший кочегар У. Д. Шушаричев и бывший комендор В. К. Севастьянов поведали о гибели своего броненосца «Адмирал Ушаков», половины его команды и пленении оставшихся в живых. О пребывании в японском плену рассказал и Д. Т. Савинов, вплавь добравшийся до корейского берега после того, как крейсер «Дмитрий Донской», где он служил матросом, при попытке прорваться во Владивосток был перехвачен и потоплен японцами. А. В. Магдалинский вспоминал, как на его глазах ушел в пучину со всем экипажем броненосец «Бородино», погибли лучшие русские броненосцы «Суворов» и «Александр III», как его товарищами был предотвращен взрыв погреба боеприпасов на крейсере «Олег». В этом номере была помещена большая групповая фотография названных костромичей-цусимцев с указанием их бывших флотских и сегодняшних мирных профессий.

В сентябре этого же года Новиков-Прибой приехал вновь, чтобы встретиться с читателями и бывшими боевыми соратниками, а заодно поохотиться в полюбившихся ему костромских лесах около с. Куниково. Он передал в редакцию «Северной правды» четыре новых главы романа, которые были напечатаны ею 9—12 сентября 1935 года Вскоре газета опубликовала сообщение о состоявшемся в Ленинграде «театральном суде» «над виновниками Цусимы», прежде всего адмиралом Рожественским. Сценарий «суда» был создан на основе романа. В нем приняли участие сам автор, военный следователь Балтфлота, а также «живые участники боя»[7].

В октябре 1935 года «Северная правда» публиковала цикл статей Д. Бондарева «В лаборатории писателя», знакомивших читателей с новыми рассказами Новикова-Прибоя и его работой над «охотничьим романом» «Два друга», в котором отразились и «костромские впечатления».

В апреле 1936 года было сообщено о новом приглашении писателя в Кострому и подготовке в Центральной библиотеке второго литературного вечера с его участием. В мае он приехал вместе с Перегудовым. На вечере он прочитал новую главу из «Цусимы», отрывок из романа «Два друга»[8]. В память об этой встрече Новиков-Прибой и Перегудов сфотографировались вместе с цусимцами П. Смирновым, Д. Савиновым, В. Севастьяновым и другими.

Следует отметить, что выступления Новикова-Прибоя в Костроме и в других городах имели и политическое значение: считанные годы оставались до сражений с японскими войсками у озера Хасан и в районе реки Халхин-Гол. В обстановке надвигающейся войны и обострения отношений между СССР и Японией японская военщина, желая нажить политический капитал, истолковывала роман «Цусима» только как «поэму о победе японского флота». В своего рода «антипатриотизме» склонна была упрекать писателя и часть наших критиков, не пожелавших увидеть в романе синтеза трагедийности и эпической героики. По этому поводу центральная «Правда» опубликовала статью «Испытанный метод японской военщины[9], которую 17 мая перепечатала «Северная правда». Тогда же Новиков-Прибой заявил в беседе с японским корреспондентом: «Япония победила царскую Россию, но если когда-нибудь произойдет война между Советским Союзом и Японией — побежденной окажется Япония»[10].

Через год костромичи вместе со всеми почитателями автора «Цусимы» отметили его 60-летие. 24 марта 1937 года «Северная правда» отметила день рождения писателя публикацией статей о его творчестве, встречах с ним на костромской земле и, конечно же, воспоминаний цусимцев. П. C. Смирнов вспомнил о том, как 32 года назад его свела с будущим писателем служба в одном флотском экипаже, а Д. Т. Савинов — о том, как познакомился с ним в японском плену.

А. С. Новиков-Прибой приезжал в Кострому и в самом конце 1930-х годов[11]. Бывал он и в Ярославле, о чем упомянуто в мемуарах А. Магдалинского[12]. В 1940 году Новиков-Прибой одобрил желание Магдалинского написать книгу воспоминаний о походе на Дальний Восток. Под названием «На морском распутье» она вышла в свет в 1945 году, после смерти Новикова-Прибоя: он умер в апреле 1944, год не дожив до победы над Германией и возмездия японскому империализму. На его смерть в «Ярославском альманахе» (1944) откликнется Д. Бондарев статьей «Большой художник слова. Памяти А. С. Новикова-Прибоя».