Пролетарский поэт И. С. Логинов в костромской печати

Имя Ивана Степановича Логинова (1891—1942), столетие со дня рождения которого исполняется 7 декабря, хорошо известно костромичам, особенно его землякам-сусанинцам. Статьи и заметки Б. Белоцерковского и других сусанинских краеведов (см.: Писатели Костромы (1918—1975): Библиогр. указ. Кострома, 1981) обстоятельно рассказывают о жизни и творчестве поэта; подборки его стихов нередко публикует «Северная правда». Юбилей, без сомнения, не останется вне внимания костромской общественности.

Задача данной публикации — указать на своеобразие связей произведений И. Логинова с творчеством его современников и на характер участия поэта в литературной жизни Костромы, не повторяя уже известного.

Ранний отъезд с отцом в Петербург (1904), жизнь в большом городе, труд в огромном рабочем коллективе, дух и мощь которого Логинов воспел в своих стихах, сделали его в буквальном смысле пролетарским поэтом. Кроме того, как и галичанину А. Н. Соловьеву (Нелюдиму), Логинову, ставшему слесарем, путь в литературу открыла большевистская печать. И хотя он не терял связи с костромской землей как ее уроженец и как большевик-пропагандист, сотрудничество в центральных партийных изданиях («Звезда», «Правда», «Красная газета») фактически поставило его вне литературной жизни «провинциальной» Костромы и до и после 1917 года. Вот почему в губернской газете «Красный мир» за 1919—1923 годы мы обнаружили только три стихотворения И. Логинова: «Накануне», «Буду петь и барабанить…», «Рабочий быт — душа газет», перепечатанных редакцией, по-видимому, из центральной прессы.

Надо полагать, отношение Логинова-человека к своей «лапотной и сермяжной» родине, к деревне было сердечным и теплым, но в его ранних стихах-декларациях, которые стали «пропуском» в группу пролетарских поэтов, оно спрятано под холодной и жесткой рассудочностью:

В город
Дальше, дальше от равнин,
От убогих деревушек,
Пошатнувшихся избушек,
От кручин
Путь один:
Только в город-исполин.
Только в городе возможны
И движенье, и борьба,
А равнины безнадежны —
Такова равнин судьба.
Дальше, дальше от равнин,
В царство фабрик и машин,
В город шумный и суровый,
Где зачатки жизни новой.

Этим стихотворением открывался второй, самый большой сборник И. Логинова «На страже (стихи, сатира)» (Пг., 1919). В следующем стихотворении отмежевание от деревни закрепляется:

В детстве я любил природу
Всеми фибрами души,
А теперь — я друг заводу,
Позабыл про жизнь в глуши…

В одной из статей тех лет о Логинове было сказано: «Меньшее дарование, но большая чистота пролетарского духа, нежели у М. Герасимова, отличает И. Логинова» (Красный мир. 1919. 21 янв.). А ведь Михаил Герасимов к этому времени уже прослыл «поэтом железа»!

Отношение к деревне как к «косной» стихии российской действительности у И. Логинова сложилось не без влияния марксистской идеологии, — вспомним «недоверие к деревне» М. Горького. В литературном плане И. Логинову близка поэзия бельгийского поэта Эмиля Верхарна, отразившего в своих стихах процесс поглощения «призрачных деревень» прекрасным и в то же время чудовищным «городом-спрутом»:

Людей из деревень приманивая и вбирая,
Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть, и в мазут,
Разлегся город-спрут.
(Э. Верхарн «Исход»)

В стихотворении Логинова «В город» сам образ «безнадежных равнин» — явно «верхарновский». Процитируем первую строфу «Равнин» Верхарна:

Равнину мрак объял: овины, нивы
И фермы с остовом изъеденных стропил;
Равнину мрак объял, она давно без сил:
Равнину мертвую ест город молчаливо…

Верхарн писал: «Все колеи стремятся в город…» («Город»); Логинов свои надежды связывал с уходом из деревни в город:

…И родных полей просторы
Я покинул навсегда;
Не приметил в них опоры —
Там растет одна нужда…
(«В детстве я любил природу…»)

Как поэт-пролетарий И. Логинов в отличие от Верхарна — не «поэт города» вообще, он — «певец городских окраин» (см. стихотворение «Я пою, любя, окраины…»).

Дополнительным доказательством опоры И. Логинова на традиции Верхарна является его стихотворение-отклик на гибель бельгийского поэта в 1916 году — «Памяти Эм. Верхарна».

Отечественным «учителем» И. Логинова был, на наш взгляд, Демьян Бедный-сатирик. Сатира обоих поэтов, посвященная злобе дня, имеет много общего: И. Логинов, как и Д. Бедный, ориентировался на «язык массы»; почти всегда создавал сатирическое стихотворение как «отклик» на газетное сообщение, цитату, которые делал эпиграфом.

В целом идейное и художественное своеобразие творчества И. С. Логинова было обусловлено задачами и потребностями пролетарской, а после 1917 года — «пролеткультовской» поэзии. Чем отличался Логинов на ее фоне? Об этом читаем у одного из критиков и первых историков ранней советской литературы: «…У Ив. Логинова нет таких ярких сравнений… как у Мих. Герасимова, его стихи с фельетонно-газетным оттенком отличаются не глубиной настроения, а ясностью и порой даже трафаретностью мысли. Некоторые его стихи слишком газетны, но ему часто удается схватить основную мысль, сжато и верно передать главное. Он говорит не за себя одного, а формулирует отношение пролетариата к деревенскому патриархальному миру» (Львов-Рогачевский В. Поэзия новой России: Поэты полей и городских окраин. М., 1919).

Случилось, однако, так, что соратник М. Герасимова по «цеху пролетарских поэтов» стал автором стихов, посвященных костромской деревне и ее людям. Написаны они были во время и после приезда И. Логинова в родную деревню Паршуки летом 1924 года. Публикация некоторых из них в газете «Красный мир» стала фактом прямого участия его в литературной жизни Костромы. Кроме трех стихотворений, газета напечатала очерк И. Логинова «Около “Власия”».

Стихотворение «В деревню» отмечено печатью рассудочности, стремления взглянуть на деревню сверху вниз:

Оставил город шумно-строгий,
Заводы, фабрики, станки…
Родной проселочной дорогой
Иду в деревню Паршуки.
По сторонам поля все те же
Знакомых с детства деревень…
Чересполосицу и межи
Еще не тронул Новый День.
Деревня силу коллектива
Понять не может до сих пор…
Дороги узенькой извивы
Меня ведут в сосновый бор.
Я в самом сердце Костромщины…
Стучусь в знакомую мне дверь…
Приблизить к городу равнины
Мы все обязаны теперь.
(Красный мир. 1924, 24 авг.)

Да, Логинов и здесь «говорит не за себя одного». Но питерский гость не может устоять перед наплывом чувств, вызванных с детства запомнившейся и не изменившейся с тех пор картиной родной деревни с ее «крытыми соломой» домами, покосами у речки и т. д. Рациональность пролетарского поэта соединяется со сдержанной эмоциональностью выходца из деревни.

Другие стихи «деревенского цикла» можно назвать по аналогии с живописными произведениями «этюдами» — пейзажными, бытовыми и портретными одновременно. Вот (в сокращении) стихотворение «Деревенские дети»:

Деревня Ломышки
В поемных лугах.
Одни ребятишки
Остались в домах.
И тем не сидится
Без взрослых людей,
И каждый стремится
На травку скорей.
Алешка Заботин —
Приземистый ком, —
Держась за животик
Бежит босиком.
Накрасив губенки
Черникой лесной,
Несутся девчонки
Веселой гурьбой…
(Красный мир. 1924. 10 сент.)

Б. Белоцерковский справедливо отметил, что это стихотворение «написано живо, по-некрасовски». Добавим, что оно более «документально», чем «Крестьянские дети» Некрасова, потому что и «Алешка Заботин», и «Ванюшка Готовцев», которого «мать обещает свезти в Кострому», — очевидно, реальные мальчики из деревни Ломышки. Эта излишняя конкретика одновременно создает обаяние «остановленного мгновения» и «живой картины», но и удерживает текст на уровне «наброска», «эскиза». Важно и следующее: если не знать автора этого стихотворения, его вполне можно «приписать» «крестьянскому» поэту! Здесь господствует стихия созерцания, чуждая пролетарской поэзии.

На сельском материале Логинов создал ряд интересных «портретных», «именных» стихотворений. Образ русской труженицы «бабушки Матрены», тоже жительницы д. Ломышки, он запечатлел в «Жнице» (Красный мир. 1924. 26 сент.). Привлекли его, разумеется, и «новые люди» костромской деревни, которая в 1924—1925 годах обсуждала пути, по которым ей предстояло идти. Выразителен портрет «глашатая жизни новой», труженика, любимца народа Александра Егорыча в стихотворении «Председатель сельсовета». Интересен, с живым юмором написанный образ одолевшего грамоту деревенского мальчишки, читающего «девкам, бабам и старухам» газету «Беднота» («Юный ленинец Павлуха»).

К сожалению, в середине 1920-х И. С. Логинов отошел от литературной работы. Стихи, написанные им на родине, дали нам право включить их в обзор костромской поэзии 20-х годов.

Глеб Ясин

В 1923—1926 годах областные газеты «Северная правда» и «Смена» часто публиковали стихи Глеба ЯСИНА (СМИРНОВА Глеба Васильевича). Однажды он рассказал о себе: «Родился в 1908 году. Девяти лет писал частушки, 15 или 16-ти (в 1924 г.) перешел на стихотворения, увлекался Есениным. Стал лириком. Первое свое стихотворение напечатал в 1925 году 27 ноября в “Северной правде”. Сейчас учусь в промышленно-экономическом техникуме. Отец служащий» (Смена. 1926. 1 мая).

К этой лаконичной автобиографии необходимо добавить следующее. Отцом Г. Ясина был костромской археолог и краевед Василий Иванович Смирнов; мать умерла, о чем свидетельствует стихотворение «Матери (Запоздавшее письмо)», напечатанное в «Северной правде» 9 мая 1926 году. Это не единственная трагедия в жизни семьи: был репрессирован отец, а в 1939 году от воспаления легких умер и сам поэт. В. Н. Бочков в статье «Поэт Глеб Ясин» писал: «Казалось, что Кострома дает советской литературе нового крупного, талантливого поэта… Однако надежды не сбылись. С начала 30-х годов стихи Г. Ясина перестали появляться в печати» (СП. 1971. 3 сент.).

Стихи Глеба Ясина сразу обратили на себя внимание читателей и стали предметом обсуждения. Ревнители «пролетарской идеологии» внушали поэту и его почитателям: «Ясин, чувствуя растерянность перед жизнью, идет за помощью не той дорогой, не к коллективу и не в коллективе ищет ее…» (Гусев Н. О Ясине // Смена. 1926. 16 сент.). Жизнеутверждающее звучание ясинских стихов они называли «наигранным» и «неискренним». Хорошо знавшие Ясина друзья утверждали противоположное: «Глеб окружен горем, но не хочет его признавать… захлебывается от полноты любви к жизни… У Ясина всюду страстная борьба со всем упадочным, усталым, дряхлым…» (Н. Наши поэты // Октябрь. 1926. № 5—6. С. 79—80). Оппоненты сходились только в признании влияния есенинской лирики на поэзию Г. Ясина.

Действительно, Глеб Ясин как бы «привил» к «дичку» своей поэзии, которая является любопытным примером влияния Есенина на городского юношу, «ветвь» с древа есенинского творчества. Она и привносила в стихи Ясина, остававшиеся самими собой, новые качества. На смерть любимого поэта Глеб Ясин откликнулся стихотворением «Есенину». В нем он, несмотря на неоднократные упреки в «подражательстве» Есенину и начавшуюся кампанию борьбы с «есенинщиной», не только подтвердил свою преданность есенинской традиции, но и высказал личный взгляд на причины гибели поэта.

Как и Есенина, Ясина тревожила кратковременность человеческой жизни и неизбежность смерти, и его стихи по-есенински дышат не холодом небытия, а теплом и радостью земной жизни.

Для Ясина жизнь представала как смена печалей и радостей, как естественный процесс, но поэта кое-кто хотел бы видеть «дежурным оптимистом» от идеологии. «Учиться надо, Ясин… А пока у сегодняшнего Ясина рабоче-крестьянскому читателю нечего получить»,— отчитывал поэта уже упомянутый выше Н. Гусев. Пытался наставлять Ясина и его сотоварищ по «Смене» поэт В. Смирнов в «Ответе Глебу Ясину» на стихотворение Ясина «Докладчик», в котором высмеивался комсомольский докладчик-цитатчик:

…Порой и песни песен ни к чему.
Звончей луча порой докладчик хриповатый,
И можно ли равнять дурачащийся луч
С гудящей сталью ленинской цитаты…
Не плачь, поэт! Не плачь о пьяных днях!
Отбрось печаль — не то погибнешь с нею.
Наш путь — вперед, к негаснущим огням, —
Яснее ясного и Ясина яснее!..
(СП. 1926. 1 июня)

Ясин как современник революционной эпохи и поэт молодежной газеты не мог не быть «публицистом». Наиболее сильно публицистическое начало выразилось в стихах, свидетельствующих о болезненном восприятии Ясиным и той частью молодежи, от имени которой он говорил, обстановки нэпа. Вместе со многими поэтами-романтиками пережил Ясин драму крушения максималистских надежд на быстрое и всеобъемлющее преображение действительности. Это выразилось в схватке с будничным бытом, в неприятии «остановившегося времени», в романтизации недавних «дней» гражданской войны.

Во многих стихах Ясин перекликался со Светловым, Багрицким, Асеевым и другими поэтами, романтические идеалы которых столкнулись с повседневностью, «бескрылостью» нэповской поры.

Врачевала ранимую чуткую душу молодого поэта любовь к стране, соединенная с надеждой на взаимность:

Люблю я, родина, тебя,
Люби и ты меня сильнее.
В осенней ласке Октября
Весенний ветер тихо веет.
Мне дорога твоя любовь,
Твои упрямые советы;
В воде озерной, голубой
Утонет сумрачность поэта…
(«Родине» // СП. 1926. 18 апр.)

Любил он и «малую родину» — костромской край и Кострому. В 1927 году он уехал на литературные курсы в Москву, откуда прислал в «Смену» такое стихотворение:

Взлохмаченные и голубые,
Снятся волжские берега.
Сердце, ты ли их позабыло?
Память, ты ль их не сберегла?
Хорошо, когда радость снится.
Много лучше, коль радость — явь,
Поднимается белой птицей
Над равниною Ярославль.
И где глушь началась лесная,
Где метели сошли с ума, —
Встала дремная, золотая
Позабытая Кострома…
(Смена. 1927. 13 янв.)

После многолетних скитаний по стране Ясин вернулся в свою Кострому в 1935 году, работал на «Рабочем металлисте», «Искре Октября», пытался, по свидетельству В. Н. Бочкова, возвратиться и в литературу, но этому помешала смерть. Умер он, как и Есенин, тридцатилетним…

В красной стороне — белый снег,
Кружит метель назло весне;
Грудь тепла, да возьмет озноб:
На дровнях новый сосновый гроб.
Гудит и плачет столетний бор:
Вчера в метели убит селькор…
Не может жить, кто в покой бежит,
А он хотел и любить, и жить.
Спешил туда, где сильней метель,
Где слышен стон, где сломилась ель.
И вот вчера… А сегодня гроб.
Ну как же тут не возьмет озноб,
Ну как же тут не сдержать свой бег?
В красной стороне — белый снег…
(Смена. 1926. 10 апр.)

М. К-ой
Успокаиваются вихри,
Сев в раскинутый бурелом…
Поезд идет так тихо.
На этот крутой подъем.
Тянутся молча ели
К вечной своей судьбе…
Грусть
И песенные метели
Я подарю тебе.
В качку и звон вагона
Врежется запах тьмы.
Ты сойдешь
На этом перроне,
Я уеду до Костромы.
Я уеду к родному снегу,
Может быть,
Не вернусь назад,
Как бродяге — крыло ночлега —
Ты мне кинешь
Прощальный взгляд.
Улыбнешься…
И снова, снова,
Мимо поезда в жуть и тень
Будет плыть в синеве сосновой
Грусть обтрепанных деревень.
Будут плыть,
Заносясь порошей, —
Белой памятью заносясь…
Ты прости:
Но такой хорошей
Я тебя вижу в первый раз.
Ты прости,
Но в родные ели
Я уеду к своей судьбе;
Грусть
И песенные метели —
Будут памятью о тебе.
Будет поезд…
Но лейся мимо,
Замолчи,
Мой несносный стих:
Я любовью
к своей любимой
Не хочу волновать других!
(Смена. 1927. 12 мая)

В заключение предлагаем читателям одно из самых проникновенных лирических произведений Глеба Ясина, в котором он вспоминает Кострому. Это второй, измененный вариант уже частично процитированного стихотворения «Взлохмаченные и голубые…». В данном виде оно было опубликовано в журнале «Земля советская» (1929. № 3).

Хорошо, когда радость снится,
Много лучше — коль радость — явь.
Поднимается белой птицей
Над равниною Ярославль.
И где глушь началась лесная,
Где метели сошли с ума, —
Встала дрёмная, золотая,
Позабытая Кострома.
Город милый, далекий город!
Всем по родине быть в тоске.
Твой пропахший лесами говор
Мне мерещится здесь, в Москве.
Тихих домиков облик древний,
Грязных чайных слепая жизнь,
И, в тулупе седой деревни,
Затопивший базар мужик.
Я б приехал, приплыл, как месяц,
Пролетел сквозь густой туман,
Только в звоне кудлатых песен
Я забыл, как звенит карман:
В нем так мало, ах, так немного,
Где ж купить дорогой билет?
Жаль, что кроме стальной дороги
До тебя и дороги нет.

Поэт-костромич Владимир Арсеньевич Никифоровский

Он родился в 1893 году в семье варнавинского учителя и был старшим из семи братьев, умер он в Саратове в 1970 году.

Какой была его молодость? Вернувшись с фронта и залечив рану, Владимир Никифоровский с 1918 года активно включился в строительство новой жизни, став секретарем Варнавинского укома и редактором уездной газеты. В 1921 году он переехал в Кострому, где до отъезда в Ленинград работал в губернской печати. На ее страницах он выступал как публицист и репортер, писавший о праздниках и буднях города и губернии, о жизни ткачей, крестьян, учителей, красноармейцев, рабфаковцев, лесорубов и сплавщиков. Как один из «зачинателей» литературной жизни в Костроме и инициатор создания Костромской ассоциации пролетарских писателей, он постоянно информировал читателей о культурных событиях: диспутах и творческих вечерах местных писателей, деятельности литкружков, театральных премьерах и т. д. Ему принадлежит несколько рассказов: «Так было» (Октябрь. 1925. № 1), «Баламутчица» (Красный мир 1924. 8 марта), «Лесная быль» (Красный понедельник. 1923. 28 мая), «Жизнь обновленная» (Там же. 7 мая) и др., где показаны судьбы людей «на изломе», обусловленном столкновением двух миров. Стихи свои он чаще читал на поэтических вечерах, чем публиковал, поэтому представление о нем как о достойном внимания поэте дает уникальный сборник «Первоцвет», изданный в Варнавине в 1921 году и включивший стихи 1918—1921 годов.

Стихи первого раздела, являвшиеся «отзвуками» революции, передавшие приметы времени, наименее оригинальны: поэзия тогда пользовалась «стилем общих слов». Это подтверждается уже первым стихотворением сборника «Великий год» (7 октября 1918), его названием, насыщенностью текста лозунгами и отрывками из песен тех лет:

«Вставай, поднимайся, рабочий народ!»
«Дружно, товарищи, в ногу!»
Перемешалось, понеслось.
Да, трудна одним дорога.
     Но нас много.
Вперед, товарищи, вперед!!!

Как и тысячи революционных поэтов страны, Никифоровский говорит от имени многомиллионного «Мы»:

Мы уверены, что завтра будет наше и за нами,
Что мы светом запятнали умеревшее вчера,
Что к могилам в битвах павших дети с алыми цветами
Подойдут с любовью нежной в голубые вечера.

В этом отношении стихи его были близки к пролетарской поэзии начала 1920-х годов. Сближало с нею и понимание проблемы города и деревни, тема помощи города «отставшей» деревне, ее «избам ветхим с прорехами в углах» (стихотворение «Как старухи у гряд, присели избы деревни…»). В статье «Культурная задача костромских рабочих» он писал об этом: «Деревня темнотой своей как бы отгородилась от города и все больше и больше в деле культуры катится назад… Пора помочь крестьянину вырваться из тупика и открыть ему при содействии рабочих путь к науке» (Красный понедельник. 1823. 12 февр.). В статье «Старое и новое (Отрывки из поэзии)» Никифоровский косвенно указал и на свое стилистическое родство с пролетарскими поэтами, похвалив стихи А. Гастева, В. Кириллова, В. Александровского: «яркие, как утренние зори, и многозвучные, как весна» (Красный понедельник. 1923. 1 янв.). При всем том он не был «пролетарским» поэтом в узком, пролеткультовском смысле, и это с очевидностью подтверждается стихами из разделов «Любовь поет» и «Мой родник».

Стихи, составившие раздел «Мой родник», выражают различные состояния души лирического героя. Это стихи «психологические», приглашающие читателя испить из «родника души»: «Приди и пей, вот мой родник…», призывающие излечить хандру «сказкой жизни»: «Ты грустишь, а мир чудесен…». Стихотворения «В праздник цветения», «Весенняя песенка», «Утро» не могли выйти из-под пера ортодоксального пролеткультовца. Более всего они перекликаются со стихами Василия Казина, который отказался от обезличивающего пафоса «множеств» и отвлеченной символики и выразил радостное мироощущение человека в конкретных и простых, «живых» образах.

Никифоровский удачно завершил «Мой родник» и всю книгу стихотворением, в котором передал свое кредо: надо любить не только «красную идею», из-за которой сегодняшние люди пожертвовали собой ради будущих («И чтобы вы расцвели свободными цветами, Удобрена земля борцами за мечту…»), — надо любить всю жизнь в целом, с ее противоречиями, любить сегодня, «ликуя и страдая».

Жизнь и творчество В. А. Никифоровского, особенно его лирика, — наглядный пример взаимодействия «провинциальной» литературы с общим литературным процессом. В чем-то главном повторяя опыт более авторитетных собратьев-современников, испытывая их влияние, Никифоровский создал свой, особенный поэтический мир, не затерявшийся на фоне как костромской, так и российской литературы в целом. А это значит, что без него картина нашей поэзии не является полной.