Концепция образа положительно-прекрасного человека в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» и прблема положительного героя в русской критике 1860-х годов

В современной литературе о Достоевском вопрос интерпретации образа князя Мышкина является едва ли не самым обсуждаемым и наиболее спорным. «В последние годы спектр адекватных, не вызывающих внутреннего сопротивления прочтений романа Достоевского сузился. Выявилась достаточно резкая поляризация мнений и позиций, – справедливо замечает В. Борисова (Уфа). – Условно эти противоположные позиции можно определить как христианскую апологию и демифологизацию образа Мышкина» (2, 171). Именно в такой системе координат осмысляется образ главного героя «Идиота» в современном культурном обществе, нуждающемся в нравственной самоидентификации, а потому наиболее остро реагирующем на те культурно-исторические артефакты, которые когда бы то ни было претендовали на роль духовных ориентиров и в какой бы то ни было мере отвечают сегодняшним представлениям об идеале.

Образ князя Мышкина в сформировавшемся авторском замысле заявил о себе именно с таких позиций. «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете. <...> Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы ещё далеко не выработался» (7, 251), – пишет Ф.М. Достоевский своей племяннице С.А. Ивановой 1 января 1868 г. В этом высказывании писателя выразились и главная идея произведения, и главная проблема современной ему действительности. В русской литературе и критике 60-х годов XIX (а роман «Идиот» выходит в свет в 1868 г.) проблема пределов роста личности стоит особенно остро: не столько ищется положительный герой своего времени, сколько определяется абсолютный идеал личностного развития, достижимый в пределах человеческой жизни.

В 1863 г. на страницах «Современника» печатается роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?». В романе о «новых людях», едва ли ни самом читаемом и обсуждаемом произведении того времени, выразилось новое понимание развитой, приближенной к идеалу личности. Образы «новых людей» восторженно принимаются читателями-позитивистами, уловившими в них «первые проявления богатой человеческой природы» (11, 18), а в авторе романа «присутствие самой горячей любви к человеку» (11, 8). Однако читателей другого круга предложенный Чернышевским идеал человека, для которого характерно «холодное, почти нечеловеческое отрицание страданий» (14, 338), не столько восхищает, сколько вызывает «тонкий холод ужаса» (14, 337).

Бессилие литераторов нового поколения представить образ положительного человека, с которым бы согласилось новое российское, а возможно, и европейское общество, неоднократно подчёркивается в критике 1860-х годов. В 1863 году М.Е. Щедрин, разбирая пьесу А.Ф. Писемского «Горькая судьбина», главным недостатком произведения считает «отсутствие идеала» (Современник, 1863, No 11, т. II, Петербургские театры). В 1865 г. в работе Антоновича «Современная эстетическая теория» главным становится вопрос об определении идеального образа героя в современной литературе (Современник, 1865, No 3). В 1867 г. П.В. Анненков, защищая роман И.С. Тургенева «Дым» от нападок идейных противников, отмечает закономерность отсутствия «светлых личностей» в современной литературе, способной лишь верно выразить драму общества, лишённого идеалов (1, 335). О кризисе представления образа «положительного человека» свидетельствует и замечание К. Случевского, высказанное им в работе «Явления русской жизни под критикою эстетики» (1866 г.): «Мы не имеем цельных характеров. Недаром жила наша литература типами отрицательными <...> Юродство нравственное – вот наше отличие за последние пять лет» (13, 60–61).

Таким образом, формирование замысла нового романа Достоевского оказывается связанным не только с личной потребностью писателя выразить ощущаемый им идеал, но и с общественным запросом, к которому Достоевский всегда был особенно чуток. А потому образ князя неизбежно должен был содержать в себе как нечто свойственное современным представлениям о прекрасном человеке, так и нечто превышающее и расширяющее эти представления. И в этом смысле задача автора по сложности её осуществления являлась едва ли не предельной для литературного труда.

Однако нельзя забывать, что формируется этот замысел постепенно, и возникает неожиданно для самого автора. «Согласно первоначальному замыслу романа Идиот должен был представлять собою не положительный, а дьявольский образ озлобленного, лишённого веры и жизни существа, – замечает С. Гессен. – “Главная мысль романа, записывает Достоевский, заключается в том, что все эти характеры, и прежде всего сам идиот, будучи охвачены унынием, презирают самих себя и притом все же исполнены чрезмерной гордости”» (3, 508). В черновых записях главный герой романа идентифицируется с самыми разными характерами, принадлежащими разным культурным пространствам. Вот он герой «подполья»: «Страсти у Идиота сильные <...> в унижениях находит наслаждение» (6, 141). Вот аналог шекспировского Яго: «Всех оклеветал, перед всеми интриговал» (6, 161). Всё более возрастающая гордость культивирует демоническое начало: «Он до такой степени болезненно горд, что не может не считать себя богом» (6, 180). Затем обретает черты юродивого: «Чудак. Есть странности. Тих» (6, 201). И, наконец, превращается в «Князя Христа» (6, 249), «Князя иудейского», «царя иудейского» (6, 262).

В контексте рукописи образ Христа возникает как озарение, как неожиданная реакция на уже созданные ситуации всеобщей суеты, интриги, размолвки. Именно этот образ становится противовесом хаосу жизни, некоторой гарантией порядка и умиротворения. Все нуждаются в Князе: «У Епанчиных в нём нуждаются (Аглая, Аделаида, Генеральша). Ганя в нём нуждается. Коля. Рогожин нуждается ‹...› И, Главное, Н<астасья> Ф<илипповна>. Даже Лебедев <...> в нём нуждается, и у Князя на сердце просияло. (“Вот, стало быть, и деятельность”)» (6, 256). В окончательной редакции князь не идентифицируется с Христом, автор видит свою задачу в том, чтобы изобразить реальный характер, потребность в котором назрела «в наших оторванных от земли слоях общества» (6, 19). «Реальный характер» неминуемо должен был отвечать запросам реального времени, которое диктовало свои требования новому герою.

Современные Достоевскому авторы концепций человека «нового типа», как правило, являлись проповедниками материализма, дарвинизма, позитивизма с явной склонностью к просвещению и воспитанию широких масс. Признаками «новой этики» они полагали единство личного и общего, умение людей «быть счастливыми, т. е. приносить пользу себе и другим» (10, 377), предполагая в качестве главного и естественного вопроса человеческой жизни лишь один: «как делать добро?» (4, 121), а в качестве главного результата – достижение счастья. В личности культивировали верность «чутью естественной правды» (4, 337), способность к практической деятельности (4, 109); свободу и самостоятельность, ограниченные лишь правилами «практической нравственности» (9, 111) и уровнем умственного развития человека. «Новые люди устраивают свою жизнь так, что их личные интересы ни в чём не противоречат действительным интересам общества», – заявляет Д. Писарев в статье «Мыслящий пролетариат» (11, 16). «Новый человек неумолим и безжалостен к самому себе; новый человек боится самого себя больше, чем кого бы то ни было <...>. Такая потребность самоуважения, такая боязнь собственного суда будут покрепче тех нравственных перил, которые отделяют людей старого закала от разных мерзостей» (11, 20). У новых людей «ум и чувство находятся в постоянной гармонии», они «питают к уму своему самое безграничное доверие» (11, 23). «У новых людей добро и истина, честность и знания, характер и ум оказываются тождественными понятиями» (11, 24). Иными словами, по определению Н. Страхова, «для этих людей соблазнов не существует; у них никогда не бывает сильных желаний, <...> они так отвлечённы, так аскетичны, что честность... уже ровно ничего им не стоит» (14, 340). Это новый вид, возникающий в процессе эволюции естественным путём (т. е. путём естественного отбора). Потому он отличается повышенной адаптивностью (жизнеспособностью), «здоровым» взглядом на жизнь.

«Новый человек» мыслится его создателям как человек гармонично воспитуемый и естественно развивающийся, поскольку «полнейшее проявление человечности возможно лишь в цельной личности, развившейся совершенно безыскусственно и самостоятельно» (9, 130). Потому в литературной критике этого времени тема воспитания звучит особенно отчётливо, претендуя на своё место в литературном процессе, поскольку, по определению всё того же Писарева, именно «литература должна всеми своими силами эмансипировать человеческую личность» (9, 103).

Под гармоничным воспитанием позитивистами понимается такое воздействие на личность, которое не терпит «неестественных нравственных фокусов» (9, 120), не сдавливает её «служением разным идеалам» (9, 130), не посягает на независимость личности и предполагает «возвышение личного самосознания и самоуважения» (10, 181).

Главным условием естественного развития личности и Добролюбов, и Писарев считают труд, который приучает человека «сближать дело с мыслью, акт воли с актом ума» (11, 14). Однако не менее важным условием гармоничного воспитания в критике 1860-х годов объявляется эстетическая направленность.

Как ни странно, но герой романа Достоевского отвечает большому количеству требований, предъявляемых позитивистами к герою нового типа. Одно из главных ожиданий, связанных с ним, предполагает стремление к деятельности. Но уже в цитированном нами варианте рукописи «деятельность» определяется как насущная потребность князя: «...и у Князя на сердце просияло. (“Вот, стало быть, и деятельность”)» (6, 256). При всей своей одинокости и отдельности от остальных, он стремится почувствовать и занять место в этом мире, который, по нарастающему ощущению князя «нуждается» в нём. Стираются границы между «личными интересами» и «действительными интересами общества», что Писарев называл главным свойством «новых людей». Наконец, на протяжении всего романа князь ведёт себя как человек «естественный», мало сообразуясь с существующими правилами этики и часто попадая в нелепые ситуации. Неслучайно и первыми критиками романа Мышкин оказался причислен к типу людей, лишённых житейского такта, которые «спешат высказать всё, что знают и чувствуют, и с тою же лёгкостью, с какою раскрывают перед всеми свою душу и свои убеждения, не задумываются открыть <...> и чужую тайну» (Голос. 1868. 16 февр. No 47).

Кроме того, одной из существенных черт этого образа является тяга к просветительству, наставничеству, обусловленная идеей деятельностного служения добру, столь любимой русскими социал-демократами. Замеченная Аглаей склонность князя поучать других проявляется в поведении и признаниях героя: «Я <...> может, и в самом деле мысль имею поучать» (5, 51), «Я всё как будто учу» (5, 53). И даже мысль о спасительном воздействии красоты («Мир спасёт красота»), выраженная князем, напрямую перекликается с идеями, высказанными независимо друг от друга М.А. Антоновичем и А.К. Случевским1.

Расхождения в представлениях о положительно-прекрасном человеке у Достоевского и создателей «новой этики» возникают в связи с определением самих понятий «деятельность», «естественность», «гармоничность». Деятельность князя предполагает такое взаимодействие с окружающими людьми, которое способствует постижению ими новых норм оценки себя и других (князь в основном и занимается тем, что разъясняет героям их самих и ситуации, в которых они оказались, исходя из непривычной, но значимой для них системы координат). Окончательно утвердившееся в рукописях определение «Князь Христос» П.Н. Сакулин характеризует так: «Мышкин – натура деятельная. <...> Он исповедует “теорию практического христианства”» (12, 274). Деятельность эта предполагает не столько внешнюю, сколько внутреннюю активность субъекта, его душевную включённость в любую ситуацию и живую реакцию на неё (в этом проявляется стирание границ между «личными интересами» и «действительными интересами общества»). Глубинное переживание ситуации предполагает страдание, которое до болезненности присутствует в образе князя. И по мере развития действия романа мера страданий главного героя и подспудное желание освободиться от этого страдания только увеличивается. Так идеал Достоевского начинает контрастировать с концепцией «новых людей» позитивистов, бегущих от страданий и заменяющих глубинное соучастие в жизни другого человека механистичным удалением видимых препятствий к кажущемуся счастью или внешним обустройством его быта.

Естественность князя в романе Достоевского связывается с его детским восприятием действительности. Епанчин предваряет знакомство генеральши с князем определениями «жалкий идиот», «нищий» и «совершенный ребёнок». «Жалкий <...> чуть не плачет <...> почти как ребёнок <...> не знает, где главу преклонить» (5, 44–45). Сама генеральша, подчёркивая своё сходство с князем (5, 65, 66), в своём и в его характерах отмечает детские черты: внешнюю непоследовательность и игривость поведения (способность «представляться») (5, 49, 65, 66). Однако детское мировосприятие князя в контексте романа зачастую отождествляется с его идиотизмом, что опять-таки диссонирует с идеалом «новых людей» Чернышевского и культом разума Писарева. Уничижительность отзыва Епанчина («жалкий <...> чуть не плачет») обусловлена намерением генерала отвлечь внимание жены от своей персоны, но читатель осознаёт допустимость подобного взгляда на героя. Далее над невинностью Мышкина иронизирует циничный шут Фердыщенко (5, 90, 119, 123). И наконец, именно это свойство души героя приговором звучит в отчаянном крике Настасьи Филипповны: «Этакого-то младенца сгубить?» (5, 142). «Где ему жениться, ему самому ещё няньку надо...» (5, 144).

Гармоничность князя в основе своей имеет отказ от любых личностных претензий (на особое отношение и почитание, на счастье, на собственность) и, в то же время, утверждение права на уважение к себе, как к равному, и допущение возможности любви к себе, как к любящему. Будто подтверждая евангельскую истину «кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Ев. от Матф., 23), князь заслуживает всеобщего признания: «Князь чрезвычайно умён» (5, 49); «Вы замечаете то, чего другие никогда не заметят» (5, 102); «Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!» (5, 283), «все мы безмерно вас уважаем» (5, 429). Однако нельзя не заметить, что гармоничность эта по мере развития действия романа разрушается... Гармоничный (или, в трактовке позитивистов, – органичный) человек, не создаёт более совершенную социальную действительность, как виделось это создателям новой этики. Напротив, герой Достоевского сам становится всё более несчастлив: на даче в Павловске после разрешения «дела Павлищева» «ему ужасно вдруг захотелось оставить всё это здесь, а самому уехать назад, откуда приехал, и даже ни с кем не простившись. Он предчувствовал, что если останется здесь хоть ещё на несколько дней, то непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет ему впредь на долю» (5, 256). В самое счастливое для себя время встреч и разговоров с Аглаей «ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда <...> И пусть, пусть здесь совсем забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если бы совсем не знали его и всё это видение было бы в одном только сне» (5, 286).

Наконец, после публичной исповеди Ипполита «ему хотелось куда-нибудь уйти <...> Ему вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в эту светлую бесконечную синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой» (5, 351). Наконец, главной точкой расхождения в понимании Достоевским и позитивистами образа положительно-прекрасного человека становится определение природы совершенства. Оказывая воспитательное воздействие на других людей, сам Мышкин, в противовес «новым людям», возникшим в результате естественной «эволюции сознания», представляет собой феноменальный пример из ничего возникшей развитой личности. Не развитого сознания, а личности целостной: чувствует глубоко настолько, что «в душах читает» и способен предвидеть развитие проблемы, а осознаёт настолько, что всегда может объяснить это чувствование. Природа такого мировосприятия может быть обозначена лишь понятием «откровение», не имеющим логических предпосылок развития. «В мгновенном озарении писатель вдруг увидел идею, которая до сих пор только смутно мелькала перед ним. Он должен изобразить прекрасного человека, – пишет К. Мочульский. – Доселе он работал над динамической концепцией, согласно которой образ Божий человеку не дан, а задан; путём страшных испытаний, страданий и борьбы, быть может, даже путём греха и преступления, сильная личность возвышается до раскрытия в себе образа Божия и раскрытия святости. Эта концепция ему не удавалась: с мучением, доходившим до отчаяния, трудился он над “становлением прекрасного человека”. Но христианская мистерия спасения подменялась трагедией судьбы. Чем глубже проникал он в тайну человеческой “самости”, тем сомнительнее и туманнее виделось ему это восхождение ad astra. Сильная личность – демонична: возвышаясь до сознания своей божественности, она восстаёт на Бога. Перед этой раскрывшейся бездной Достоевский остановился. Ставрогинская линия была резко оборвана. Оставалась концепция статическая: личность уже рождается “прекрасной”: образ Божий светится в ней от начала, как gratia gratis data. Безблагодатному сильному человеку, в поте лица зарабатывающему святость, противопоставляется благодатный образ прирождённого праведника» (8, 280). Именно в этом пункте есть главное противоречие концепции прекрасного человека Достоевского и «новых людей» литераторов-позитивистов.

Согласимся с К. Мочульским, что свойственное Достоевскому стремление заботиться об общественном воспитании никак не выразилось в раскрытии феномена появления положительно-прекрасного человека. Владея опытом «нисхождения» героя, автор «Идиота» (заметим здесь, как и вся мировая литература) не знает опыта «восхождения». Согласно утверждению того же Мочульского, «Святость – не литературная тема. Чтоб создать образ святого, нужно самому быть святым. Святость – чудо; писатель не может быть чудотворцем» (8, 282). Достоевский, в отличие от позитивистов, и не являет «чудо восхождения и преобразования», он лишь акцентирует внимание на проблеме взаимодействия истинно значимого с едва обозначающимся. Истинно значимое и едва обозначающееся разделено временем, преодолеть которое одним прыжком, вне опыта накапливающегося страдания, невозможно.

Неудача авторского замысла воплощения образа положительно-прекрасного человека не есть неудача романа. Роман Достоевского выявил суть проблемы, от которой убегали «позитивно» настроенные литераторы 60-х годов XIX в.: преждевременное совершенство всегда есть усиление страдания.

1 В опубликованной в 1865 г. статье «Современная эстетическая теория» Антонович замечает, что «эстетическое наслаждение полезно и тем, что оно значительно содействует развитию человека, уменьшает его грубость, делает его мягче, впечатлительнее, вообще гуманнее, сдерживает его дикие инстинкты, неестественные порывы, разгоняет мрачные своекорыстные мысли, ослабляет преступные намерения и восстанавливает в человеке тихую гармонию» (Современник. 1865. No 3. С. 228–229). А К. Случевский в упомянутой выше работе формулирует едва ли не постулат новой этики: «Сделайте человека понимающим красоту, и вы сделаете его понимающим добро» (13, 63).

1. Анненков П. В. Воспоминания и критические очерки. Отд. 2. – СПб., 1879.

2. Борисова В. В. Из истории толкований романа «Идиот» и образа князя Мышкина // Роман Достоевского «Идиот»: раздумья, проблемы: межвуз. сб. науч. трудов. – Иваново, Ивановский гос. ун-т, 1999. – С. 169–179.

3. Гессен С. Немецкое издание неопубликованных рукописей Ф. М. Достоевского // Современные записки. – Париж, 1829. – No 39. – С. 502–515.

4. Добролюбов Н. А. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 6. – М.; Л., 1963.

5. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 8. – Л., «Наука», 1973.

6. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 9. – Л., «Наука», 1974.

7. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 28, кн. 2. – Л., «Наука», 1985.

8. Мочульский К. Достоевский. Жизнь и творчество. – Paris: YMCA-PRESS, 1947.

9. Писарев Д. И. Сочинения: в 4 т. Т. 1. – М., 1955.

10. Писарев Д. И. Сочинения: в 4 т. Т. 2. – М., 1955.

11. Писарев Д. И. Сочинения: в 4 т. Т. 4. – М., 1955.

12. Сакулин П. Н. Работа Достоевского над «Идиотом» // Из архива Ф.М. Достоевского. Неизданные материалы / под ред. П.Н. Сакулина и Н.Ф. Бельчикова. – М.-Л.: Гослитиздат, 1931. – С. 169–290.

13. Случевский К. Явления русской жизни под критикою эстетики: I. Прудон об искусстве, его переводчики и критики. – СПб., 1866.

14. Страхов Н. Из истории литературного нигилизма. – СПб., 1890.

© Е.Н. Белякова, 2014