Ф.Д. Нефедов

Этнографические наблюдения
на пути по Волге и ее притокам

I. От Рыбинска до посада Пучежа

Было время, памятное многим еще и теперь, когда вся Волга и ее прибрежья представляли картину своеобразной и деятельной жизни, от которой веяло обаянием какой-то дикой, но тем не менее родной и исполненной могучей силы поэзии. Как белые лебеди, величаво и красиво, одна за другою, плыли по реке расшивы; весело и как будто играя, выбегали следом за ними разукрашенные флагами барки и дощаники, скользили по воде рыбачьи лодки, виднелись развешанные по берегу невода и мережи; неустанно, с утра и до поздней ночи, раздавался громкий людской говор, перемешанный с бурлацкой бранью, и от одного берега к другому и по всему течению Волги неслась песня, то грозными и пугающими уханьями раздававшаяся в ущельях гор, то стоном разносившаяся по широкому пространству луговой стороны. А с обоих берегов, откуда приветливо глядели селения, неслись навстречу другие песни; пестрели среди яркого ковра зелени наряды сельских девиц, водивших хороводы, и слышались тихие мелодические звуки нашей балалайки и гармоники. Не было деревни, где не рассказывались бы предания старины и где не было бы своей самобытной жизни.

Не то представляет Волга в настоящий момент. Чуть не на 500-верстном пространстве своего течения, от Рыбинска и до Нижнего Новгорода, она безлюдна и глубоко безмолвна*. За долгий летний день пробегут по ней, дымясь и сердито вспенивая колесами воду, три-четыре парохода, послышится свисток, мелькнет где-нибудь черной точкой небольшое суденышко, ленивой и безобразной массой протащится поперек реки паром – и все, больше уж ничего не услышишь и не увидишь. Только ранней весной, во время разлива вод, когда вся природа пробуждается от долгого зимнего сна и целыми тысячами радостных звуков наполняет воздух, оживает на время и Волга; но пройдут караваны судов, доставятся на место грузы – и опять все заснет, замолкнет и еще ощутительнее становится тишина и безлюдье.

Куда же с Волги ушла прежняя и многошумная ее жизнь и что так обезлюдило и осиротило нашу великую реку?

Ответом на эти вопросы будет служить наше знакомство с Поволжьем в его современном состоянии.

Если мы взглянем на карту нашей страны, то увидим, что обе губернии, Ярославская и Костромская, занимают северные окраины Европейской России. Волга, по берегам которой они расположены, разделяет их в географическом отношении на две части: северо-восточную и юго-западную. Первая своими краями соприкасается с подошвами северных увалов, представляющих длинную цепь плоских возвышенностей; эта цепь соединяет Валдайские горы с Уральскими и составляет естественный водораздел между бассейном Волги и бассейном Ладожского озера и северной Двины. Здесь, почти при самой подошве северных увалов, начинаются дремучие леса, покрывающие громадные пространства болотистой почвы, заключающей в своих недрах еще никем не тронутые богатства руды и торфа. Вторая часть, юго-западная, имеет вид однообразной и печальной равнины, местами испещренной незначительными возвышениями, а более котловинами и низменностями. Каким-то чудом уцелевшие и темнеющие кое-где пни свидетельствуют, что и тут когда-то были леса. Почва земли, как в той, так и другой части, одинаково бедна, одинаково неплодородна, и труд хлебопашца, несмотря на чрезмерную затрату сил, вознаграждается крайне скудно. Если мать-природа была к нам вообще сурова, то по отношению к жителям двух, взятых нами, губерний она отличалась неумолимой жестокостью мачехи, с непривлекательным образом которой мы встречаемся и в песне, и в сказке нашего народа. Неблагодарная почва, бедность и нескончаемая борьба за существование рано заставили местных жителей искать других средств к жизни, помимо земледелия. В лесной стороне на помощь явился лес, который сделался предметом различных местных промыслов, а в безлесной начался «отход на сторону», для заработков в столицы, за Урал и в Сибирь. Прибрежное население все жило на Волге и кормилось Boлгою. Эпитеты «матушка», «кормилица» нераздельны в устах народа с существительным Волга и до сих пор еще им не забыты. Рыболовство, судостроение, витье канатов, ковка гвоздей, хождение на судах – вот перечень только главных промыслов, которыми занимались приречные жители. Но самым любимым промыслом было «ходить на судах». Как ни тяжел был этот труд, каким опасностям ни подвергался человек в своем плавании, но житель прибрежья, особенно молодой парень, непременно шел на Волгу. Не один только заработок привлекал рабочих на судоходные промыслы. Волга манила его своими дивами, прекрасными местами, рассказами о чудесах и песнями вольными. Река жила и пела. Так шло до введения пароходства. Пароходы убили речное судоходство, как потом, несколько позднее, железные дороги нанесли сильный удар и пароходству. Прибрежное население вдруг очутилось без дела, ему нужно было приниматься за другой труд.

Но вот в местную жизнь входит новый элемент. Близость большой реки, обилие лесов и дешевизна рабочих рук привлекают сюда капитал. Постепенно начинают возникать по прибрежным городам и селениям большие мануфактуры, фабрики и заводы. В двадцать, тридцать лет все Поволжье от Рыбинска и до Пучежа покрывается фабричными зданиями, кабаками, и пивные и трактиры усыпают собою берег. Поволжье принимает новый характер, характер чисто фабричный. Мужчины и женщины идут работать на фабрику и завод; другие, не находя работы вблизи на фабриках, отправляются на железные дороги и в отдаленные промышленные центры. Как много занято работой на стороне, можно видеть из данных статистики. В Ярославской губернии за 1872 год было выдано паспортов и билетов 133,014, что составляет более 13% всего населения, численность которого простирается до 990,690 человек. Все здоровые и лучшие силы на фабриках и заводах; поля обрабатываются женщинами и детьми, если только фабрики и этих последних не взяли к себе, и вся тяжесть домашнего и сельского хозяйства обрушивается на голову труженицы-женщины. Земледелие, которое и раньше не было в цветущем состоянии, теперь дошло до крайней степени упадка: средний урожай едва приходит «сам-третей». От прошлогоднего (за 1872 г.) сбора у крестьян Ярославской губернии озимого не только не осталось на семена, но даже не хватало до января месяца, и большинство населения питалось одним молоком и картофелем. Местные промыслы по прибрежьям Волги совершенно упали, и остались в одних глухих и отдаленных уездах.

Новые условия жизни не замедлили отразиться и на движении народонаселения. За 1872 г. во всей губернии родилось 43,862 человека, а умерло 39,128 человек. Таким образом, естественная прибыль населения будет 4,730 человек обоего пола, что едва составит 0,47% всего населения губернии. При этом нужно заметить, что число родившихся сравнительно с числом умерших превышает в одних уездах, т.е. в сельском населении; в городах же смертность берет перевес над родившимися. При счете по возрастам, наибольшая смертность выпадает на долю детей до пяти лет включительно. По отношению к общему числу умерших в губернии, смертность детей достигает 66,00%. И этот факт не случайный. Так, за десять лет средняя цифра ежегодно умирающих в губернии 43,164 человек, а в частности, до пятилетнего возраста 23,479, что дает 60,00% общего числа смертности. Это факт поражающий и едва ли где возможный в других странах Европы. Так, мы знаем, что в Пруссии умирает детей в этом возрасте 37,08, а в Англии 39,07; следовательно, у нас умирает почти вдвое больше.

Совершенно аналогичные явления, за весьма незначительными колебаниями, представляет и Костромская губерния.

Какой же интерес для этнографа имеет эта часть Поволжья? Что могло сохраниться в быте местного селения под влиянием всех этих условий и что могла создать жизнь нового, на чем бы остановился наблюдатель?

Взглянем сперва на города.

Все города на данном пространстве, по плану и архитектуре зданий и построек, ничем не отличаются от других фабричных городов. Те же каменные и деревянные дома, с неизбежными мезонинами, те же выкрашенные желтой краской казенные здания и те же длинные и многоэтажные красные корпуса фабрик, с высокими красными трубами, непрерывно выбрасывающими из себя черные облака дыма. Жизнь городов отличается бесцветностью; общественный и частный быт лишены почти всякого содержания и интереса. Предания и обычаи исчезли; характерные городские увеселения заменились скучными гуляньями по бульварам и городским садам, где люди не знают, куда деваться от скуки, и молча созерцают друг друга или сплетничают. Народной песни больше не слыхать: мещане и мещанки распевают чувствительные романсы или фабричные песни, с которыми мы познакомимся ниже. Сохранились одни религиозные празднества, учрежденные в память избавления то от морового поветрия, то от пожаров, то от других бедствий, каким подвергался народ в своей исторической жизни. Такими празднествами, в большинстве случаев, являются крестные ходы, которые бывают в летнее время: в Ярославле их насчитывают до тридцати, а в Костроме ровно сто. Рядом с религиозными христианскими празднествами в некоторых городах еще заметны остатки языческих празднеств, которые, впрочем, языческими остаются больше по названию, чем по своему характеру. Не вымерли одни суеверия и предрассудки. Теперь познакомимся с этими явлениями в их последовательности.

Остановимся на крестных ходах.

В Костроме они разделяются на «генеральные» и «частные». Первые совершаются из Успенского собора с полным церковным благолепием и торжественностью; в них участвует все городское духовенство и присутствует сам архиерей. Последние направляются из собора к приходским церквам, но без особенного великолепия. Горожане и громадные толпы крестьян окрестных и дальних селений стекаются на эти празднества. Самое событие, в память которого совершается празднество, горожанами и народом забыто: они собираются, потому что так было исстари заведено, что их отцы, деды и прадеды всегда ходили.

Накануне дня крестного хода из деревень и сел приходят в город мужчины и женщины, привозят на тележках прокаженных, слепых и увечных. Народ густыми толпами, составляющими не одну тысячу человек, располагается кругом собора, на берегу реки и около трактиров. Вся эта масса ждет первого удара колокола. Едва загудел большой соборный колокол, как толпы стремительно направляются в храм; на церковный благовест спешат со всех сторон и местные жители. Во все продолжение церковного богослужения, толпы, не переставая, входят в церковь и выходят, снова возвращаются и снова выходят; они перебывают во всех городских храмах, осмотрят украшения и рассядутся на ступенях церковных папертей и на траве в ограде, в ожидании конца службы. Прокаженные и увечные, показывая свои изуродованные члены, не умолкая, взывают гнусливыми голосами к благотворителям о подаянии. Богослужение окончилось, горожане возвращаются по домам, а сельский люд располагается ночевать в ограде и на берегу реки, а некоторые идут на постоялые дворы. На следующий день, рано утром, опять толпа осаждает собор и опять ждут окончания церковного служения. Обедня кончилась, вынесли хоругви и иконы, показался духовный чин, процессия тронулась, – и народ повалил за крестным ходом, вздымая ногами густые тучи пыли. Обошли город, воротились опять к собору, и народ расходится по разным направлениям. Любимым местом для него служит в Костроме так называемая масляная или молочная гора, идущая от берега Волги и соединяющаяся с Сусанинской площадью, и городской сад. Молочной горой народ пользуется весь день, но общественный сад доступен для него только до трех часов: перед вечером сюда собираются горожанки и «деревенщину» из сада выгоняют. В прежнее время, не далее как лет десять назад, парни и девушки пели песни, водили хороводы и играли в разные игры. Но блюстительница общественного благочиния и тишины, местная полиция, признала непристойными подобные увеселения в городе и запретила не только хороводы, но и песни. Таким образом деревенской молодежи осталось только ходить и «прогуливаться».

Обыкновенно это бывает так: прежде всего парни с девками зайдут в ближайшие трактиры, накупаются всласть чаю, забегут по дороге купить подсолнечных зерен и орехов, и затем девки в своей компании, а парни в своей, направляются в городской сад. Парни одеты в шелковые или красные ситцевые рубашки, пестрые шелковые жилетки с цветной спинкой, плисовые шаровары, заправленные за светлые голенища сапог, пальто перекинуто через плечо, и у многих в руках большие дождевые синие зонты. Они прохаживаются по аллеям сада, больше по двое и обнявшись, и порой заходят в девичью компанию и заводят разговоры. Девицы обыкновенно сидят или на скамейках в аллеях, или в беседке и на траве. Костюм их состоит из дешевого шерстяного или ситцевого платья, кофты, длинного фартука, головного платочка с набивными цветочками или зеленого цвета. Платье их, скроенное и сшитое домашней портнихой, не чуждо покушения на моду: у многих даже встречаются зачатки панье. Обуты они в башмаки, ботинки и нередко с медными подковками. Почти у каждой девушки шерстяной и непременно зеленого цвета зонтик, который, впрочем, она никогда не распускает, как бы ни палило и ни жгло ее солнце. Последнее дополнение туалета составляют фильдекосовые перчатки, которые уже ни в каком случае не снимаются. Красотой лица, надо сказать, прекрасный пол Костромской и Ярославской губерний не отличается, но зато природа в избытке наделила их структурой: сильно развитая грудь, мощные члены и здоровая мускулатура так и кидаются в глаза. Сидят они полукругом или в ряд и грызут орехи. Вот подходят парни, берутся за козырек фуражки и говорят:

– Здравствуйте. Что сидите?

– Сидим, – отвечает которая-нибудь из компании. – А ты где гулял?

– Да с Сенькой сейчас в трактире сидели. Сколько там наших, страсть! – А Микитка Петров напился и очень над женой куражится.

– Как же он куражится?

– Я, говорит, тебе муж; ты, говорит, должна уважать меня, потому я у первого купца в прядильщиках состою. Ты, говорит, как есть деревенщина, а я первый мастер на фабрике!

– А она ему что?

– А она? Известно что она – баба. Я, говорит, к тебе нарочно из деревни пришла, чтобы с тобой свидеться, а ты только лаешься.

Разговор замолкает. Девки щелкают орехи, a парни глазеют по сторонам.

– Скоро, парни, к домам-то думаете? – нарушает молчание та же девица.

– Да не знаем: погуляли бы, да уж все места обошли: и в трактирах были, и в балагане Петрушку глядели.

– Знамо, веселий больших нет. Кабы льзя, так основу* бы завести: в саду было бы где разойтись и песенок поиграть.

– Попробуй-ка, начни, так унтер-то вот он стоит! – Сейчас тебя к мировому.

Подходит еще парень и, ни слова не говоря, прямо одну из девок по спине.

– Что ты, аль сбесился?

– С праздником, дура!

– То-то с праздником. Чай, здесь не в деревне, баловать не велят.

Парень с тем же приветствием обращается к другой, к третьей и т.д. Девки поднимают визг.

По аллеям парами прогуливаются деревенские «молодые», держа друг друга за руку.

– Гляньте-ко: никак это наши, Петрунька с своей молодой!

– Они и есть. Какая молодая-то нарядная!

К трем часам в сад появляются городские жители, разряженные по-праздничному, и начинается утомительное и монотонное хождение взад и вперед по одной и той же аллее. Скука невыносимая!

Точно такой же характер носят эти празднества и в других городах Поволжья.

К остаткам язычества относится празднество в честь бога Ярилы. Обычай праздновать Яриле сохранился в Костроме и Кинешме. Время для празднества последнее воскресенье перед Петровским постом. Костромичи, преимущественно мещане и рабочие, а также крестьяне соседних деревень, в этот день собираются на поляну, которая подле самого города и называется «Яриловкой». Еще накануне здесь устраивается выставка с продажей спиртных напитков, балаганы с блинами и палатки с всевозможными дешевыми лакомствами. Все празднество заключается в необычайной толкотне, выпивке и нескладном распевании фабричных песен. В толпе часто раздаются фразы:

– Что, и ты пришел Ярилу погребать?

– A то зачем же?

– Ну, брат, а мы Ярилу без тебя погребли. Ей-богу! Гляди: видишь, что в кармане? – и при этом мещанин выворачивает пустой карман.

Я старался узнать, нет ли каких преданий о Яриле и о происхождении самого праздника. После долгих и бесполезных попыток, вот что я узнал от одного костромского старожила.

– Был у нас, в Костроме, один горожанин, рассказывал мне мещанин. Звали его Ярилом. Был этот Ярило веселого нрава человек: как праздник, он беспременно гульбище али веселье какое затеет. Народу к нему – несть числа сколько завсегда собиралось. Веселье было великое. Жил этот Ярило долго, лет до полутораста, а потом и умер. Ярило умер, а гульбищ его народ не забыл и каждый год стал справлять по Яриле поминки. Только, как сам Ярило был человек веселый, то и поминки по нем народ справлял тоже веселые, а самое место, где народ тешился при Яриле, прозвали Яриловкой. Так вот, кто был Ярило и почему народ ему празднует.

– А давно жил этот Ярило?

– Давно. Мне уж вот седьмой десяток на исходе, а я его не застал. Давно!..

В Кинешме этот праздник справляется за речкой Кинешемкой, на красивой гористой местности, покрытой лесом. Посередине леса есть поляна, на которой и происходит торжество. Это место называется «Яриловой плешью». Празднуют Яриле два дня: в первый день идут встречать Ярилу, а на второй – погребать. Как радостная встреча, так и печальные похороны сопровождаются страшной попойкой. Возвращаясь с празднества встречи, все поют песни, но не о виновнике торжества, а кому что на ум взбредет. Многие целуются и поздравляют друг друга.

– Со встречей Ярилы!

– И вас равным образом!

– Слава Богу, встретили батюшку!

При похоронах Ярилы многие плачут, особенно кто успел больше выпить.

– Погребли, батюшку, – говорят плакальшики, обливаясь слезами. – Приведет ли нам Господь опять-то его встретить.

Рассказывают, что два года назад делали большую куклу, которую народ носил во время самого празднества, и потом зарывали ее в землю. Но местное духовенство и полиция восстали против изображения Ярилы, и кукла теперь больше не появляется. Песен и преданий о Яриле никаких не помнят. Впрочем, когда станешь уж очень допытываться, кто был этот Ярила, то кинешемцы скажут, что Ярило был какой-то страшный разбойник…

Народные суеверия и предрассудки, всевластно охватившие населения Поволжья, выражаются в молитвах, заговорах, заклятьях и т.п. Они преследуют две цели: или принести человеку пользу, или вред. Приведу здесь немногие.

«У кого зубы болят, рцы молитву: “Господи Иисусе Христе! Радуйся, стено каменное, и сию ими болезнь от моих челюстей и от зуб раба Божия (имя рек). Да не обратится стено во веки, Христе, дондеже мне помощь и здравие болящему главою и зубом у раба Божия (имя рек). Молитвами Богородицы и святителя Христова Антипы, буди помощник скорби моей; я, раб, тебе свою просфиру отсылаю и всем святым твоим всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь”».

«“Гаде, ты гаде, бумажное тело, сахарные уста, на духи, наговоры! Гаде, ты гаде, возьми свое семя и ревность. Задул, заговорил, как скоро с меня пала на земь, так скоро поди вон жало змеиное из раба Божия (имя рек). Аминь”. Говори сие трижды».

«Аще жена не может родить дитя, то напиши на чреве ея сии слова: “Помяни, Господи, сыны Едомские во дни Иерусалимовы, глаголюще: истощайте!” Напиши и дай ей за пазуху».

Против клопов употребляют такое средство.

В полночь одна из живущих в доме женщин, где водятся клопы, садится верхом на кочергу и объезжает кругом дом три раза и спрашивает:

– Кто в доме есть?

Из окна таинственный голос отвечает:

– Клоп клопа ест.

В третий раз объезжающая спрашивает:

– Кто в доме есть?

– Последний клоп клопа ест.

И клопы непременно переведутся. Никто из живущих в доме, кроме заговорильщиков, не должен знать про эту тайну: иначе заговор не подействует! Замечательно то, что приведенный заговор в большом ходу в самой Костроме, между купцами и мещанами.

Вера в подобные заговоры непоколебима как в городском, так и сельском населении.

Переходя от жизни городов к жизни сел и деревень верхнего Поволжья, наблюдатель прежде всего встречается с чудовищной подражательностью городским жителям и погонею за новизною. Нужно подивиться интенсивности силы влияния городов и фабрик, уничтожившей в 20–30 лет в сельском населении даже обрядовую сторону, с которой русский народ менее всего способен расстаться. Так на сельских свадьбах, во время девичников, вместо сговоренных или свадебных песен девушки танцуют нечто в виде полек и распевают песни издания Никольской улицы (в Москве) и Апраксина двора! Но как ни поразительна утрата самобытности в прибрежном населении, тем не менее, однако, жилка народной жизни вдруг себя проявит и прольет свет на прошлое. Вот один из наличных обычаев, не успевший еще умереть и указывающий на богатство элементов, из которых когда то складывалась жизнь народа…

В Ярославле до сих пор существует обычай выставки деревенских молодых. Ежегодно, на масленице, в понедельник, приезжают из окрестных деревень и сел новобрачные и устанавливаются на Рождественской улице рядами попарно. Новобрачные пары, в продолжение трех, четырех часов, стоят неподвижно на одном месте. Это стояние называется столбами. На столбах молодухи и их мужья показывают все, что у них есть дорогого и красивого из одежды. Если у молодого две шубы, он наденет одну в рукава, а другую накинет на плечи. Женщина наряжается во все, какие только есть у ней, праздничные сарафаны или платья, надевает несколько шуб, и если все не могут на нее взойти, то лишние держит в руках. На голове также множество платков и различных украшений. Бедные, которым не в чем показаться на столбы, берут на подержание у более зажиточных и являются на столбы в чужом платье. Обычай этот стародавний, и никто о начале его не запомнит. Ярославские горожане подсмеиваются над крестьянами и ходят смотреть столбы, чтобы вдоволь натешиться над необразованной деревенщиной. Часа в три за полдень столбы отправляются распивать чай. Все соседние трактиры не успевают запасаться горячей водой: выходит в некоторых до 15 бочек – сорокаведерных.

Не входя в рассмотрение социального значения «столбов», которое за ними признать следует, мы видим в этом обычае другую сторону, резко бросающуюся в глаза и имеющую чисто юридическое значение. Молодые люди, только вступившие в брак, заявляют перед миром, публично, и притом без различия пола, о своей правоспособности, – праве семейном и вечном: с одной стороны перед миром выступают муж и жена, а с другой – оба супруга показывают свое имущество, какое каждый из них имеет. Дальше, когда перейдем к этнографии притоков Волги, мы встретимся с аналогичным явлением в одном свадебном обычае, который точно также носит на себе печать глубокой старины.

Затем, вглядываясь в жизнь селений и деревень Приволжья, ничего не остается сказать, как только повторить: везде бедность и исчезновение элементов самобытной народной жизни!

Влияние городов и фабрик сильно отразилось и на песнотворчестве. Чисто народная песня еще не умерла в сельском населении прибрежья, ее услышишь рядом с песней искусственною, но содержание ее уже изменилось и изменилось не в пользу последней. Что народное песнотворчество живет – красноречивым тому доказательством может служить создание особого вида песни – песни фабричной.

Что же это за новая песня, создавшаяся вод влиянием позднейших условий социальной и экономической жизни?

Песня – это душа человека: в ней он рассказывает самые сокровенные тайны сердца, изливает чувства радости и горя, выражает свои заветные и дорогие мечты, рассказывает о великих событиях и воспевает подвиги своих героев.

О чем же поет прибрежное население Волги от Рыбинска до Пучежа и какие идеалы рисует нам новая песня? Прислушайтесь, что поет девушка, сидя в отцовской избе:

«Пожила б я, молоденька,
Без горя недельку!
Да наперед меня, младеньки,
Горе зародилось:
Над Ванюшиной головкой
Горе совершилось,
Не за разум Ваня взялся,
Пропил, промотался (bis),
В солдаты продался» – и т.д.

А вот как парень прощается с своей любушкою:

«Сидел Ваня на диване,
Стакан рому наливал;
Не наливши с полстакана,
Сам за Катенькой послал.
– Раздуша ль, моя Катюша,
Обещай свою любовь!
Я любил тебя три года
Все за кротость за твою;
А теперь лишь спокидаю:
Жить я еду в Петербург.
Петербург город привольный,
Все трактиры, кабаки» – и т.д.

Обе песни говорят сами за себя, и всякие комментарии излишни. Следующая песня рисует нам картину жизни целого сословия фабричных рабочих:

Бежит речка по песку
Ко фабричному двору.
Фабриканты-музыканты*
Хоть голы, да удалы.
На руках-то кандалы,
На ногах-то сапоги.

Многомудренные,
Принапудренные!
Они ткут салфетки
Все на разные на клетки.
Они сукна спотыкали,
Все кафтаны спошивали.
Нам не дороги кафтаны,
У нас денежки в кармане:
Целковые по мешкам
Не дают спать но ночам,
В полночь денежки гремят,
Нам в кабак идти велят!
Мы подходим к кабаку,
Целовальник на боку.
– Целовальник-маркитант!
Отпирай новый кабак,
Пускай бравыех ребят;
Наливай вина осьмуху,
Наберемся его духу,
Мы ударим сами в ухо,
Сами вон пойдем,
Целовальника прибьем,
Домой пьяные пойдем».

Но дорогою «фабриканты-музыканты» вспомнили, что у них еще не все пропито:

«У нас шуба нова есть –
Не домой нам её несть».

И рабочие снова возвращаются:

«– Целовальник-маркитант!
Отпирай новый кабак,
Принимай шубу во заклад».

Но видно плохо у пивунов лежит сердце к «дому», как они называют свои фабрики; опротивело, должно, им житье-бытье фабричное и воротит их от «фабричного двора». Заключение песни как нельзя более гармонирует, если позволительно здесь так выразиться, с целым произведением:

«На заводе мы живали,
Мелки деньги получали;
Медны деньги, пятаки –
Отнесем их в кабаки!»

Такова картина фабричного быта. Мрачная картина! Что можно встретить безотраднее по содержанию и циничнее по форме этой песни? А ирония, с какой фабричные относятся к своему положению – страшная ирония, от которой кровь стынет в жилах и останавливается в груди биение сердца!..

Фабрики, кабаки, трактиры и, неразлучный с ними, грубый разврат – вот темы и предметы народного песнотворчества фабричного населения Поволжья. Подобного содержания песни распевают на фабриках и заводах, поют их по деревням и селам, на них воспитываются подрастающие поколения и дети!..

Но в массе фабричных песен, с образчиками которых мы только познакомились, нарождаются уже и другие. Есть одна песня, которая бросает луч надежды. Начинается она так:

«На заводе мы живали,
Много денег получали,
Много денег получали,
Сот по восемь рублей в год;
И того мне не хватало –
Пятьдесят рублей в оброк.
Я с хозяином расчелся,
Ничего мне не пришлось.
Из конторы вон пошел,
Кулаком слезы утер.
– Ты прощай, прощай, хозяин,
Со заводом со своим,
Со заводом со своим,
Со директором глухим!»

Восьмисотенный работник отправляется домой, в деревню. Он вспоминает о фабрике, как гулял там по трактирам, сколько у него было «мамошек» (любовниц) и т.п.; но вот он приходит в деревню, где его встречают земляки и советуют пахать родное поле. И прежний фабричный снова принимается за соху и борону.

Мысль песни ясна: не фабрика кормилица русского человека, а матушка земля, в ней лежит его благосостояние и задатки его лучшего будущего как народа. Народ понял, что все фабрики и заводы только выжимают из него здоровые соки и деморализуют человека, не давая ему взамен ровно ничего. Но чем выразится это сознание в самой жизни фабричного населения и какое новое направление примет жизнь – сказать трудно, – тем более, что этнография страны не стоит отдельно, а тесно связана с условиями экономическими, политическими и другими, могущими если не совершенно уничтожить, то изменить или задержать развитие новых начал, которые успели обозначиться в жизни народа…

По изданию: Труды этнографического отдела Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Кн. IV. М., 1877. С. 40–48.

Публикация А.С. Власова и А.В. Соловьёвой

Опубликовано: 09.12.2021