Ф.Д. Нефедов

II. От посада Пучежа до Казани

Еще не достигая заштатного города Плеса, нагорный берег Волги, до тех пор не представлявший ничего, кроме отлогостей и покатостей, начинает расти, поднимается все выше и выше и переходит в цепь значительных возвышений. Едва пароход, круто повернув в своем направлении, обогнул мыс, заслонявший собою даль, как сверкнули на солнце кресты, показались с высоких гор храмы и выглянули из-за густой зелени городские дома. Это – Плес. Чем ниже мы спускаемся, тем красивее и разнообразнее становится правый берег и местами высоко поднимается левый. Волга то идет вдоль гористого берега, то убегает от него и, широко разливаясь, несется мимо лугов и полей, то снова возвращается; замкнутая среди высоких берегов, она как будто бы перестает гнать свои тихие воды, остановилась и заснула во всем величии своей чудной и немой красоты.

По мере того, как мы удаляемся от посада Пучежа, характер приволжских селений изменяется. Фабричных зданий с бесчисленными окнами и чудовищными трубами больше не видать; вместо них о бок с городами и селениями попадаются разные заводы, широко размахивают своими крыльями ветряные мельницы, и слышно, как стучат, ворочая жерновами, водяные и паровые мельницы. Кабаки и другие увеселительные заведения хотя и заявляют о своем существовании, но далеко не в такой степени, как в Поволжье фабричном. В расположении построек мы замечаем разнообразие, обусловливаемое самой природой. Там, в одном месте, строения начинаются с вершины горы и сползают по склону к самой реке; там, в другом месте, деревянные постройки, перемешанные с каменными, идут вдоль берега неправильными террасами; а там, в третьем – сельские дома и убогие избушки, подобно гнездам ласточек, в беспорядке лепятся по холмам, оврагам и крутым откосам. Заволжские селения, занимающие большей частью ровные места, вытянуты в одну и две улицы. Прекрасная река, высокие стога только что скошенного сена, золотящаяся нива и горы, то белеющие, как тающий весною снег, то заросшие лесной порослью, – сглаживают кругом царящую бедность и разливают мягкий колорит. У каждой пароходной пристани толпятся женщины и девочки: они ожидают прибытия парохода. Как только пароход причалил к пристани, сотни рук с бутылками, плошками и тарелками поднимаются кверху и раздается оглушительный крик:

– «Ягоды свежие!»... «Рыба жареная!»... «Баранина!»... «Квас!»... «Печенка!»... «У меня, господин, возьмите!»... «Нет, у меня»... «А ты что толкаешься?» «Сливочки, барин!»... «Не одной, чай, тебе есть-то хочется?»… и т.д.

Кроме этих, так сказать, общих предметов торга, каждая пристань непременно предлагает предметы своего местного производства: одна – полотна и салфетки, другая – кружева и блонды, третья – пряники и т.д. Если пароходу нужно запастись дровами, дровоноски, молодые девушки и женщины, всякий раз являющиеся на пристань, хватаются за длинные палки, накладывают на них дрова и принимаются носить на пароход.

– Ну, вы, божий народ, поворачивайтесь живей! командует лоцман, наблюдающий за нагрузкой дров.

– Посторонитесь, дайте пройти! – то и знай раздаются голоса дровоносов. – Стоят тут без дела, только дорогу загораживают...

– Ах, какая девка! – громко восхищается шуровар, выставив из трюма замазанное все сажей лицо и вытаращив глаза на одну из дровоносок. – Вот так девка!

– А ты паровика-то, паровика свово больше надерживайся, – иронизирует повар, тоже не спускающий глаз с девок. – Нечего попусту зариться: ты, знай, подшуровывай!

– Ладно! А ты кострюли-то свои наблюдай.

Пароход отваливает.

Вот впереди, далеко, верст за тридцать, зачернелась какая-то масса, бесформенным гигантом распростершаяся над белесоватым туманом и слившаяся с горизонтом. Пароход летит; гигант все ближе и ближе. Бесформенность исчезает, выступают очертания гор и откосов, играющих переливами красок, и перед нами открылся вид Нижнего Новгорода. Еще ближе, – и перед глазами неожиданно вырастает целый лес мачт: Волга и устье Оки на неоглядном пространстве заставлены пароходами, баржами, расшивами и разными судами. Большие якори, наваленные один на другой, глядят с берега; по улицам, на набережной и всюду снует и кишит народ; неустанный говор, крики, ухающий припев бурлаков при завозе якоря и стук экипажей сливаются с неумолкаемым ревом и свистом пароходов, и все это гулом стоит над рекой и городом…

Нижний, с его кипучей и тревожной деятельностью, остался позади. Но до слуха все еще доносится песня с «завозня»:

«Грянем-те вдруг.
Да-а ух!
Ух да-а у-у-ух!..»

И опять, по ту и другую сторону, замелькали перед нами деревни, села, города и посады. Даль реки забелелась: это косовые или косные лодки, бегущие по ветру и против ветра на своих парусах. Двухтрубные буксирные пароходы, таща за собой целые деревни баржей, идут в Нижний; легкие пароходы и двухдечные американской системы – эти движущиеся по воде громадные красивые дома – встречаются с нами и быстро проносятся мимо. По берегу тянутся сады; видны зарумянившиеся на солнце яблоки, и краснеет вишня; чаще встречаются паровые мукомольные мельницы; в горах стучит топор и молот – то секут алебастр. Быстро промелькнули Макарьев с желтыми песками, Василь-Сурск, Космодемьянск и Чебоксары. Дальше – по левой стороне потянулся лесной Царево-кокшайский уезд, еще дальше, – справа показался Свияжск, навстречу выступили Услонские горы, которыми западноевропейские географы отделяют Европу от Азии, и наконец, против Услона – Казань...

Таков общий вид Поволжья от Пучежа до Казани.

Этот, слегка набросанный, очерк дает нам понятие о роде занятий местного населения: теперь мы знаем, что нам приходится иметь дело с населением торговым, промышленным и земледельческим.

Между многими условиями, так или иначе влияющими на этнографию страны, главными, бесспорно, останутся природа и род занятий жителей; под влиянием окружающей природы и занятий складывается первоначальное миросозерцание народа, закладываются основы его частного и общественного быта. С течением времени, с развитием жизни народа вносятся новые элементы, и духовный строй изменяется, старые начала уступают новым, и народ забывает свое прошлое. Но замена старого новым совершается медленно: пройдет много столетий и сменится ряд поколений, прежде чем народ откажется от своих верований и понятий, унаследованных им от маститой старины. Новые влияния уже коснулись жизни, и народ, не имея возможности долее бороться с ними, неохотно подчиняется давлению и принимает новое. Но эта уступка чисто внешняя: новые начала чужды народу, и прежнее миросозерцание не теряет своей силы и продолжает жить. Христианство сменило языческий культ наших предков, не дав ему достигнуть полной законченности в своем развитии, и заставило славянские племена креститься. Около десяти веков прошло, как по воле князя Владимира киевляне свергнули Перуна и бросили его в Днепр, с горьким плачем провожая уплывавшего идола, Днепр унес изображение грозного божества; но волны его не в силах были унести с собой языческих верований: они уцелели и продолжают жить и в христианском мире, несмотря на гонение, воздвигнутое против них православным духовенством и светскою властью. Отсюда возникает народное двоеверие. Раньше было замечено, что суеверия и предрассудки господствуют не в одном простом народе, но и в образованных классах нашего общества. Что значат все эти заговоры, приметы и заклинания, как не остатки богатого наследства от времен язычества? Изменилась форма, а содержание осталось почти то же.

Наблюдения над этнографией Поволжья от Пучежа до Казани подтверждают справедливость настоящего взгляда.

По отношению к языку, или наречию русского населения, Поволжье от Пучежа до Казани можно разделить на две части: на горную, где жители говорят почти правильным русским языком, и луговую, за-волжскую, где народный говор резко отличается от господствующего у нас наречия. Об особенностях этого говора я еще буду говорить, когда перейду к этнографии притоков Волги. Нельзя сказать, чтобы в языке нагорного населения не замечалось некоторых отличий, но они не составляют характерной черты наречия местных жителей: они общи и другим местностям России. Из прибрежных селений только село Катунки и селения глухих мест, которых я здесь не касаюсь, отличаются по говору и стоят близко к говору заволжской стороны.

По народному миросозерцанию, земля основана на море и лежит на трех китах. Небо и земля населены добрыми и злыми существами; с последними человеку приходится вести постоянную и нескончаемую борьбу. Дьявол неутомимо хлопочет, чтобы сделать людям какую-нибудь пакость; он действует непосредственно, сам своей особой или через посредство злых людей, которые закабалили ему свою душу и сеют в мире зло. Дьявол незримо летает по воздуху и крутится в вихре; является в святые обители и прельщает честных иноков и смиренных монахинь. Пророк Илья, этот новый Перун, разъезжая по небу на огненных конях, запряженных в огненную колесницу, видит соблазнителя человеческих душ и разит его огненными стрелами; но сила дьявольская несметна и живуча: сколько ни мечет Илья стрел в сатану, но черти не переводятся на святой Руси... В речных омутах, озерах и прудах живут водяные; в дремучих лесах обитает леший; во всяком дому, под печкой, живет домовой, во дворе другой – его сын, в бане – жена и т.д. Домовые, впрочем, духи смирные, они не вредят людям; наоборот предупреждают своих хозяев о грозящих несчастьях и предсказывают им радость и благополучие. Если домовой стонет, хозяин уж знает, что это не к добру; если домовой шумит – будет радость. Только дворовый, случается, не возлюбит иногда скотину и станет ее гонять по двору и мучить. Но такое озорство не остается безнаказанным: едва хозяин заметит, что корова или лошадь худеет, берет траву чертогон, связывает из нее пук и принимается учить озорника. Он бегает по двору, хлещет чертогоном по всем сторонам и приговаривает:

– Вот тебе, вот!.. Не озорничай! веди себя хорошенько, живи по-божьи, скотинушку люби!*

Но не так легко справиться с лешим и водяным. Леший обойдет дорогу, заведет в такую глушь, откуда потом трудно будет и выбраться, а нередко и так бывает, что отобьет лошадь, сядет на нее верхом, образиной к хвосту и ускачет. Зимой, особенно в храмовые праздники, когда бывают у крестьян пирушки, леший навязывается кому-нибудь в провожатые и доводит спутника до его избы или кабака. Хорошо, если мужик, прежде чем переступит порог, догадается сотворить молитву или перекрестится: дьявольское наваждение исчезает, а то – прямо в прорубь, куда его привел леший, чтобы услужить своему приятелю водяному. Но последним зимой плохая пожива: рабочая для них пора наступает летом. Водяные хватают за ноги купающихся и тащат их на дно омута; они, по преимуществу, любят детей, оттого у вас везде их так много и тонет летом. Когда утопленника вытащат или труп его сам выплывет на поверхность воды, на теле усматриваются синие пятна: это следы пальцев водяного дедушки.

Но как ни много леших и водяных, тем не менее, однако, встречаются местности, где их совсем нет: это селения безлесные и безводные. В одном селении Космодемьянского уезда я спросил крестьянина:

– Ну, как у вас, лешие-то водятся?

– Допрежде много водилось, а ноне что-то про них не слышно. Жить негде стало, леса все повырубили.

Но больше всякой чертовщины народ боится колдунов, знахарей и злых людей.

– От нечистого даны крест да молитва, – говорит народ, – а от злого человека, коли Бог попустит, ничем ты не отойдешь.

Нельзя же, однако, в таких случаях и бездействовать. Народ в таких случаях окружен злыми; они властны с ним делать все, что захотят. Необходимо чем-нибудь обороняться. Но чем же можно спастись от злого человека, как не теми же сверхъестественными средствами, какие он сам употребляет? И вот народная фантазия создает массу оборонительных средств, которые являются в форме заговоров, заклятий, наговоров, приворотов, отворотов и т.п. Все эти средства или орудия борьбы имеют огромное значение в ежедневном обиходе русского человека: они пускаются в ход и против дьявола, и злого человека, и разных болезней. Кроме своего утилитарного значения, заговоры сохраняют остатки преданий о мифах, от них веет народной сагой, и многие не лишены поэзии.

От «уроков»(«озепишша», «утишины»* практикуется следующий заговор. «Встаю я, раб Божий (имя), свежей водой умываюсь, чистым полотенцем утираюсь. Выхожу я, раб Божий, из дверей в двери, из ворот в вороты, под красное солнце, под светлый месяц, под частые звезды. Молюсь я, раб Божий, на все четыре стороны. В навосточной стороне есть океян-море, стоит Божия церковь; в этой церкви стоит злат престол; за этим престолом сидит мать Пресвятая Богородица, временная Пятница и Парасковья великомученицы. Матушка Пресвятая Богородица, утиши всякую скорбь и болезнь у раба Божия (имя); и вы, урока, озепишши отколь пришли, туда и подите. Подите уроки-озепишши (озепищи) за речки, за болоты топучие и сядьте на пустое озеро. От двоеволосого, от троеволосого, от двоеглазого, от троеглазого, от черного, от рыжего, от белокурого, от русого, от девки, от вологарызки, от бабы самокрутки (т.е. без благословения родителей вышедшей замуж), от мужика от простака, от дьякона, от дьяконицы, от пономаря, пономарицы, от попа пеуна и всякого колдуна помилуй мя. Аминь».

Если навяжется озорник-домовой, которого не проймешь и чертогоном, то действительно будет другое средство – заговор. Начинается он так же, как и предыдущий, до слов: «в навосточной стороне есть океян-море», а потом: «на этом океян-море лежит бел златырь (алатырь?) камень, на этом камне стоит Божий престол; на этом престоле сидит мать Пресвятая Богородица. Подойду я, раб Божий (имя), поближе, поклонюсь пониже: Матушка Пресвятая Богородица, есть у меня сусед-суседушка, живет он со мною не в совете, не в согласе: на моего скота (такого-то) чишет и пышет, щиплет, кусает, с места на место гоняет, нигде места не знает. – Когда ты, раб Божий, подошел поближе, поклонился пониже, возьму я этого суседа-суседушка, дерну в дым на печной столб, сварю его, сжарю его, спорчу его, съежу и за дверь его брошу. Аминь» (читать три раза).

Подобного рода заговорами н «молитвами» богаты селения луговой стороны Волги и Шексны, в особенности уезды Пошехонский Ярославской губернии, Макарьевский Костромской губернии, Семеновский и Макарьевский Нижегородской и Царевококшайский Казанской губернии. Надо заметить, – чем дальше лежат селения от великой русской реки; чем более они отдалены от промышленных и фабричных центров, тем обильнее там находим запас сверхъестественных средств народной самозащиты. Особенно богато в этом отношении население Заволжья, т.е. тех местностей, которые разбросаны по незначительным притокам Волги и уходят в леса, гранича с окраинами дальнего севера и востока Европейской России.

Предания уцелели не в одних заговорах и заклятиях; они живут и в форме сказания. Но эти предания уже не восходят в глубь веков; они обнимают собою события не столь отдаленные и повествуют об исторических лицах и фактах, – фактах, которые не заходят далее XVI века. Так, предание говорит о царе Иване IV, его походе на Казань, взятии татарского царства и пр. Но предания Поволжья имеют особую черту, свой отличительный характер и запечатлены духом и влиянием местных условий. Понизовье Волги из старины служило широким приютом удалым добрым молодцам, дикие подвиги которых были вместе и предметом народного страха, и воспевания. Рассказы-песни про этих богатырей шли от самого синя моря, поднимались вверх по Волге и разносились по ее притокам. В верхнем Поволжье они уже замерли, но в среднем они живут в устах народа и переходят от отца к сыну. Кроме Ермака, Разииа, Пугачева и Копейкина народ помнит и о других удальцах, не только из среды народа, но и привилегированного сословия, из русских дворян. В Казани рассказывают об одном помещике, который вел свой род от норманнских рыцарей и жил в двух верстах от Лаишева; как потомок благородного рыцарства, он построил себе дом наподобие замка и обвел кругом каменной стеной; из этого помещичьего замка шел подземный ход на реку Каму, откуда барин с своими холопами делал набеги на проезжающих.

Особенною известностью пользовалась в Казанском Поволжье разбойница Авдотья. Эта девица по складу своего ума и страстям очень близко стоит к знаменитой Таньке Ростокинской. Она была атаманом шайки и выдавалась между своими товарищами необычайной свирепостью и неумолимой жестокостью. Ее сердце не знало никакой жалости: она снимала головы со всех, кто только попадался в ее руки; не было у ней снисхождения и к своим товарищам, которые уклонялись от исполнения ее приказаний. Воля женщины-атамана была законом. Авдотью казнили на позорной площади.

Вблизи Казани, против озера Верхнего Кабана, по Оренбургской дороге идет цепь незначительных горных возвышений, перерезываемых ущельями. Одно из таких ущелий связывается с памятью о знаменитой разбойнице, и народ называет его «Дунькина щель». Предание рассказывает, что когда-то озеро Кабан соединялось с руслом Волги, и шайки поволжской вольницы имели прямое сообщение с притоном, где «Дунькина щель». Свежа память в народе о разбойниках последнего времени, как Быков и Чайкин, которые никому не давали проходу и проезду по Казанской губернии. Их казнили в 1847 году, и скелеты стоят в анатомическом театре Казанского университета. В Нижегородском Поволжье много рассказывают о разбойнике Рузавине, деятельность которого относится уже к шестидесятым годам текущего столетия. После долгих разбоев, наводивших ужас на всех жителей и местную .администрацию, Рузавин вдруг пропал, и всякие слухи о нем замолкли. Все думали, что он умер, или переселился в другие места. Но один из крестьян (местных) донес о Рузавине, и удалец был схвачен. Рузавин жил в лесу, называемом Колтою, в землянке. Была тихая летняя ночь, разбойник сидел перед своей землянкой: над пылавшим костром валежника висел железный котелок, в котором варился картофель. Пламя освещало фигуру Рузавина, и разливало свет по стволам деревьев и верхушкам кустов. Кругом царила невозмутимая тишина.

– Вот он! – раздался среди невозмутимого покоя и тишины голос доносчика, и толпа схватила Рузавина.

Предания о разбойниках сделались достоянием народной песни. Жители Поволжья поют о Ермаке, Разине, Соколове и других удальцах. Центром их деятельности, по народной песне, служат Каспийское море, Дон и Волга. Вся эта вольница, не знающая границ своей удали, поднимается снизу и идет кверху по Волге и останавливается в Жигулевских горах; где бы ни были молодцы, где ни гуляли, какие города ни проходили, но непременно оканчивали Жигулевскими горами: и «Ермолий» Тимофеевич с своими товарищами, «старыми ковлами и мазурушками», и «вор, Копейкин, с есаулом Соколовым» и Степан Разин приходят в Жигули. Как видно по песне, Жигулевские горы служили не одним надежным местом для укрывательства буйных голов, но и стоянкой, местом отдыха и создания новых планов. Особенным вниманием со стороны народа пользуется Разин: песня говорит о нем, что когда Степанушке минуло восемнадцать лет – и он, «Степанушка, думал думу крепкую не с козаками. а с голытьбою»; песня следит за дальнейшими подвигами героя и расстается с ним только тогда, когда уж не стало «батюшка-атаманушка». Песня воспевает и сына Разина. Вот как рисует народная фантазия малого Разина, появившегося в Астрахани: «детинушка»

«Востро, щепетко по городу похаживает:
Черный бархатный кафтан, за рукав его таскает,
Черну шляпу с позументом на левоем на ухе;
Он зарбатский кушачек на правой руке несет;
Он купцам и господам не кланяется,
Он князьям и боярам челом не бьет,
К Астраханскому воеводе на суд нейдет».

Воевода увидел с крыльца незнамого человека и велит своим слугам привести молодца. Находят молодца во царевом кабаке и приводят к воеводе.

«Уж и начал воевода крепко спрашивать его:
– Ты скажи, скажи, детинушка, скажи чей, отколь:
Иль ты здешнего города Астрахани,
Иль ты с Дона казачек, иль казацкий сын,
Иль со матушки Москвы ты купеческий сынок?»

Ответ молодца полон сознания собственного достоинства:

«– Я не здешнего города Астрахани,
Я не с Дона козак, не козацкий я сын;
Не со матушки Москвы, не купеческий сынок:
Я со Волги реки Степана Разина сын».*

Не отказывает народ во внимании и другим удальцам, имена которых уже забылись. Песня не ограничивается изображением отрицательной стороны характера своих героев, их разбойничьих деяний; она передает нам о личных чувствах этих людей и свидетельствует, что и за покрытой кровью рубашкою билось в груди человеческое сердце. Вот «зашатался, загулялся удалый добрый молодец и не знает, куда преклонить свою буйную голову». – Как ни хороша воля, как ни потешилось молодецкое сердце, гуляя по свету, вспомнил молодец о своей родной семье и закручинился, захотел побывать на родимой стороне, чтобы хотя еще раз взглянуть на близких своему сердцу. И приходит он к Дону тихому и просит перевозчиков перевести его на свою сторону.

«Перевозу с меня возьмите пятьдесят рублей,
Коли мало вам покажется, возьмите сто рублей.
Дайте, братцы, с отцом с матерью проститься,
С молодой женой и малыми детками».

Все эти песни – песни старинные, по выражению самого народа; хранителями их являются старики: они помнят песни старины и поют их старческими голосами. «Ноне редко услышишь такую песнь, – говорил мне старик певец, – старики умирают, а у молодого народа свои песни – новые».

Новая песня сменяет старую, но сменяет на время: старая песня замолкает, она как будто совсем уже забылась народом; но пройдет известный промежуток времени, и подобно тому, как юноша Шиллера, показывающийся с золотым кубком из морской бездны, так и она вдруг вынырнет из захлестнувших ее волн жизни с рассказами о чудесах прошлого и снова делается общим достоянием. На песне, более чем на других произведениях народного творчества, отражается история народа, его рост и неизбежно с ним связанные болезни и недуги. Родник народного песнотворчества неиссякаем, он бьет живой струей; но эта струя не всегда чиста и прозрачна. Новая песня отражает современную жизнь народа; она близко стоит к тем, кто ее слагает; она лишена спокойствия, объективности. Оттого в ней преобладает лирический элемент. Главным мотивом современной песни – чувство, любовь, ревность, измена и те радости и страдания, которые их сопровождают.

Девушка любит парня; она вся живет одним этим чувством, и весь мир исполнен в ее глазах прелести и обаяния: журчащий ручей говорит девушке о ее милом, цветы с зеленых лугов шлют ей радостный привет, соловей в густом саду поет сладкие песни про одну ее любовь. Настает разлука; вся прелесть жизни исчезает: девушке не мил больше вольный свет, не милы отец с матерью, ни подружки голубушки. Она бежит в темный лес, ничего перед собою не видит и не слышит; но вот она взглянула вниз, и увидела дорогу:

«По этой дороженьке
Троечка бежит;
Во этой ли троечке
Мой милый сидит.
Кричала, я кричала,
Милый не слыхал;
Платочком махала,
Милый не видал;
Тяжело вздохнула,
Милый услыхал.
Кони-то вороны,
Никак не стоят;
Ямщички молоденьки
Не могут сдержать».

Уехал милый, и девушка ждет не дождется, когда он воротится; тихой, но глубокой скорбью вырывается у ней жалоба на свое одиночество:

«Проходи-тка ты, лето теплое,
Лето теплое, осень холодная;
Надоело мне жить без милого!
Припаду я к земле да послушаю,
Что не слышно ли шуму, топоту,
Шуму, топоту, свисту, голосу.
Пойду, выйду я на дороженьку,
Погляжу я в ту сторонушку,
Что не идет ли дружок миленький!»

Но милый не возвращается, и девушка в отчаянии произносит:

«Со тые тоски в воду я кинуся,
В воду кинуся, в пламя брошуся!»

Редко встречается, где в таком положении стоял бы парень: горе любви достается на долю одной девушки, а радости на долю молодца. Совершенно обратное мы видим в положении мужа и жены; песни больше говорят об измене жены, чем мужа. Стоит только мужу съехать со двора, или куда отлучиться, как уж жена приглашает к себе дружка:

«Ты пожалуй, милый мой,
На широкий двор со мной!
Станови свово коня
Середи ново двора,
Близ точенова столба,
Позлаченого кольца.
Ты пожалуй, милый мой,
В нову горенку со мной!» – и т.д.

Случается, что муж неожиданно возвращается домой и застает гостя, которого и спешит выпроводить; тем дело и кончается. К неверности жены муж относится легко, даже как-то шутливо: выпроводил молодца, и слава Богу! Но бывает и так, что неверность со стороны жены разбивает жизнь мужа, заставляет его кинуть дом и бежать, куда глаза глядят. Вот как одна песня говорит:

«Отпадала веточка
От сахарна деревца;
Отъезжает молодец
От отца, сын от матери.
Журила, бранила
Соловья канареечка:
– Братец же, братец мой,
Соловей птица вольная!
Зачем-же ты, братец мой,
Не женат в поле летаешь,
Твои малые детонки
По чисту полю рассеяны?»

И вот что слышит в ответ «Канареечка»:

«– Меня с милой женой
Разлучил хищный сокол».

Всякое явление текущей жизни, чем-либо выдающееся из обыкновенной колеи, делается предметом народного песнотворчества. Жена убивает мужа, и народ слагает песню, сын убил мать – и опять песня. При этом обозначается и время события, указывается на места и передаются мельчайшие подробности:

«Как в селе Городце,
Как у Спаса на конце,
Семка мать свою убил,
Не святым он духом,
Топором обухом».

Другая песня начинается с момента события и места действий:

«В шестьдесят первом году,
Во Юркином городу,
С краю в третием дому,
У Никиты в терему
Задавил Захар жену;
Ее мамонька приходила,
Свою дочь не узнавала.
“Ты Аксинья, дочь моя!
Не своей ты смертью умерла”.
Во Катунки побежала,
Волостному объявляла;
Письмо-грамотку писала,
Балахонцам отсылала».

Вот еще отрывок из одной песни:

«У купца было богатого,
Солучилося несчастьице,
Что несчастьице безвремянное,
Что жена мужа потеряла,
Вострым ножичком зарезала.
На ножике сердце вынула,
На булатном сердце встрепенулося.
Она, шельма, рассмехнулася,
Во холодный погреб бросила
И желтым песком засыпала,
Гробовой доской задвинула,
Резвым ноженкам притопала,
Белым рученькам прихлопала.
Набелилась, нарумянилась,
Она села под окошечко,
Она села призадумалась».

Есть песни, в которых выступают общественные деятели: старшина, староста и волостной писарь воспеваются народом. Эти новые герои являются обирателями мира, спаивающими народ и творящими всякое зло и притеснение. Замечательно, что такое непоэтическое содержание облекается в форму чисто эпическую. Проворовался сельский староста, взяли мужики его под руки и повели в волостное правление:

«Как возговорит тут сельский староста:
– Мужички, мужички, не ведите меня в волостное правление,
Ведите вы меня во царев кабак» – и т.д.

Нет возможности исчерпать содержание народной песни. По-видимому, мотивы песнотворчества однообразны, число их ограничено и все они указывают на горе и бесталантность русского человека. На самом же деле песня откликается на все звуки жизни, какие та только способна издавать, повторяет их и теряется в разнообразии вариаций.

Песня становит нас лицом к лицу к народу и вводит прямо в его быт, с его обычаями и обрядами.

Отголоски языческого культа сохранились в народных празднествах. Костромское Поволжье, Нижегородское и частью Казанское празднует Яриле, справляет Ивана Купалу, Авсень и Коляду, не говоря уже о таких праздниках, как масленица, семик, Троицын день и др., которые также носят на себе отпечаток язычества. Празднование Яриле совершается в заговенье, перед Петровым постом, как это мы видели в Поволжье фабричном; в некоторых местностях оно совпадает со днем празднества Ивана Купалы, а в других бывает во время летней ярмарки, которая и называется «Яриловой ярмаркой». Характер празднества один и тот же, что и в Костромском Поволжье: те же встреча и проводы Ярилы, соединенные с выпивкой и гуляньем. Даже самое место, где происходит праздник, носит общее название: Ярилова плешь.

Очевиднее всего признаки языческого культа выступают в следующих праздниках, от которых веет чем-то юным, как сама весна, во время которой они происходят, и производят они впечатление чего-то нового на зачумленного жителя столиц…

Первым таким праздником является семик. Он так же свеж и юн, как и те девушки, которые его чествуют. Нарядные, с длинными густыми косами, венками из живых полевых цветов на головах, идут они собирать хлебы, яйца и другие съестные припасы; две из них одеты в мужское платье. После сбора идут завивать березки и украшают зеленые листья разноцветными лентами. Перед закатом солнца они делают яичницу. Едва ночь пахнет своим покровом, как девушки берутся за руки, составляют непрерывную цепь и образуют один большой и общий хоровод, который и разольется своими песнями:

«Стой, девичий караван,
Стой, не расходись!»

В Троицын день девушки опять идут к березкам и развивают венки. Затем начинают водить хороводы; к ним присоединяются молодые женщины и парни. Главный припев песни: «Ио, ио» – припев, указывающий на его древнее происхождение, с прибавлением: «Иок, иок, мое сердечко». Песни и веселые крики не смолкают во всю ночь.

Праздник Купалы совершается в ночь на 24 июня, но в некоторых селениях Арзамасского уезда Нижегородской губернии он начинается с первого воскресенья после пасхи и продолжается все лето до самой осени. Молодежь, парни и девушки, собираются на свои любимые места и заводят игры и песни; утренняя заря еще застает веселье в полном разгаре, и выглянувшее за нею солнце, раскидывая вокруг золотые снопы лучей, весело смотрит на стройные толпы разгуливающих с песнями по селу. Купалу сменяют «беседки» или «вечерницы», которые устраиваются после уборки хлеба и продолжаются до Рождества, а в других селениях до масленицы. На эти беседы собираются девушки и прядут пряжу или что шьют, смотря по местности. Работа сопровождается песнями, играми, в которых принимают участие и парни, приходящие на беседы с гармоникой и балалайкой. Есть селения, где в беседы не допускают ребят, девушки проводят время одни*.

Коляда занимает одно из видных мест среди зимних празднеств и совпадает с христианским праздником Рождества Христова. Накануне нового года, рано утром, женщины принимаются печь разные фигурки, которые называются колядками. Праздник открывают ребятишки. Высыпят они гурьбой на улицу и побегут то к одному, то к другому дому и под окнами их поют:

«Коляда, коляда!
Я тетерьку гоню
Ко Григорьеву двору.
Как Татьяна пироги пекла;
Как Григорий за пирог, –
А Татьяна скалкой в лоб.
Тетушка, лебедочка,
Подай кокурочку!»

Хозяйка дома выносит решето колядок и оделяет юных певцов.

Вечером колядуют девицы-невесты. Нарядно одетые, в сарафанах и шубках, они отправляются к богатым домам и хором начинают:

«Как не Волга-река разливается,
Как не муравка-трава расстилается,
Иван свет Семенович на коне потешается,
Анна свет Васильевна перед ним унижается.
– Иван ты, господин, ты не езди в Мораву,
He служи королю, служи нашему царю:
Как у нашего царя
Столбы точеные, позолоченые».

– Дома ли хозяин? – спрашивает одна из хора.

– Подай денежку с орлом или копеечку с копьем! – подхватывает зараз весь хор.

Так справляется коляда в Ягодинской волости Княгининского уезда и соседних с ней, а в селе Красном (Арзамасского уезда) и волостях Кетовской, Чернухинской и ближайших (Нижегородского уезда) дети вместо коляды поют «Христос рождается». Один из местных пастырей церкви по поводу такой замены говорит: «Наставник, объясняя ученикам языческое название коляды, ее бесславие для мира христианского, убедил (чего не мог сделать с церковной кафедры) петь вместо коляды “Христос рождается”, – это новое прославление обрадовало всех жителей и невольно вызвало каждого домохозяина даже к вознаграждению, прославляющих Рождество Христово мальчиков», – заключает благочестивый пастырь*.

В тесной связи с колядой находится Авсень-Таусень, который также не забыт народом**. Девушки расхаживают по улице и поют под окнами, наперед спросив у хозяев, кому петь. Из окна отвечают:

– Девке.

Тогда хор девушек запевает:

«Посею ли я маку целу десятину,
Таусень!
Кому маку полоти,
Таусень!
Одна девушка умненька:
Маковки не сорвет,
Таусень!»

Девицы-невесты, в сопровождении какой-нибудь замужней женщины, также ходят по домам, но только где есть женихи, и поют:

«Летала же пава по синю морю,
Таусень!
Перышки роняла,
Таусень!» – и т.д.

Парень-жених выходит к девицам, потчует их вином и угощает разными сластями.

Как этот праздник, так и Купалу, ведут сперва к ладе, а потом и к сватовству.

Независимо от коляды, святки справляются своим чередом и проходят шумно и весело: гадают, рядятся, устраивают всевозможные игры и поют святочные песни.

Кроме общих праздников с языческим характером, существуют в народе еще частные праздники, присущие тому или другому селению. Укажу на один из таких праздников.

В Нижнем, в селе Кунавине, знаменитом легендами особого рода, с половины прошлого столетия был учрежден Козий праздник. Между многими преданиями, которые сохранились о происхождении этого праздника, я приведу одно, очень распространенное, по моему мнению, передающее правду. Замечу, что, по своему содержанию, оно сближается с преданием из классического мира, и коза в нем играет такую же роль по отношению к Кунавину, какую играли гуси по отношению к классическому Риму. Раз ночью на колокольню в селе Кунавине забралась коза; расхаживая по площадке, она запуталась в веревках, протянутых от колоколов. Коза стала выбиваться из плена и произвела звон... Кунавинцы проснулись и видят пожар; бросились тушить, и пожар кончился. Между тем звон продолжался. Пошли на колокольню, чтобы узнать, что за причина; взошли и увидели козу.

– Батюшки! черт залез…

Любопытные от страха назад. Коза по-прежнему звонит. Что делать? Выискались смельчаки, которые решились прогнать черта с колокольни. Поднялись и начали громко читать: «Да воскреснет Бог». Коза не пропадает.

– Крестом его, крестом!

Но и крест не помог.

– Постойте-ка, да это какая-то животина забралась?

– И то. Подойдем-ка поближе, поглядим.

Подошли и увидали запутавшуюся в веревках козу.

– Коза.

– Она и есть. Ах, Марья Ивановна! Так вот кто Кунавино-то спас?..

– Надо за это ее, матушку, почтить. Праздничек для нее устроить.

Таково происхождение праздника козы. Ежегодно, во второе воскресенье Великого поста, кунавинцы и нижегородцы празднуют день спасения от пожара. Масса пешеходов, разных экипажей наполняет Кунавино; в домах идет пир горой, и входы кабаков осаждаются густыми толпами. Сама виновница торжества каждый раз присутствует посреди ликующих и благодарных ей граждан: ее выводят на базарную площадь, украсив рога лентами. Коза смиренно кушает в это время сенцо и в противоположность гусям, гордящимся своими предками, чужда всякой мысли, что она потомок тоже славных предков, одному из которых Кунавино обязано своим спасением.

Заключу мои наблюдения Поволжья от Пучежа до Казани передачей народных легенд, которые идут с понизовья Волги.

На песчаном берегу, так называемом Казанском устье, я ждал парохода. Была сентябрьская ночь. Густая мгла обхватила Волгу и ее прибрежье; воздух насквозь был пропитан сыростью. Вся правая сторона реки крепко спала, и профиль вершины Услона, как мрачное привидение, чернелся вдали; но правая сторона, где стояли разбросанные трактиры и балаганы с разными товарами, не угомонилась еще от ежедневной суеты: порою, на зыбучем песке, колыхались толпы, раздавались отрывочные голоса и доносилась грустная песня… А внизу и вверху по течению реки, как звезды, горели и мерцали огни: то светились фонари на мачтах судов. За ними царила непроглядная тьма.

Я сидел на палубе баржи и слушал рассказы лоцмана:

«Есть на Волге Сюкеевские горы. Они лежат неподалеку от г. Тетюш, на правом берегу реки. В тех горах – пещеры. Много народа ходит в эти пещеры. Сперва человек идет под сводом во весь рост; потом свод понижается, и надо уж идти наклонясь. Пройдут сажен тридцать и остановятся перед другой пещерой. Здесь свеча гаснет. Чтобы видеть эту пещеру, надо ползти. И кому удавалось проползти ее всю до конца, тот вот что видел: перед ним открывалось впереди широкое озеро; у берега стояли лодки с двумя веслами. Нужно взять только смелость и сесть в лодку, а лодка уж сама поплывет к другому берегу, где зарыт на сорок человеческих голов клад. Зарыт там клад Стенькой Разиным. Но доныне не выискивалось такого смельчака, который бы сел в заколдованную лодку. Так клад и лежит больше двухсот лет без всякой пользы для русского народа».

«Ниже стоит село Новодевичье, на горах. Одна из гор зовется Девьей горой. А называлась так она вот почему. Жила девица, красоты непровиданной; но любила она парня, и любила его без ума, без памяти: всю душу она положила в свою любовь. Недолго красавица пожила в радости: кинул ее парень и зажил с другой. Мало того: злодей стал издеваться над прежней своей любушкою. Опротивела с того часа жизнь красавице, измучилась она вся, страдаючи no своем изменьщике.

– Нет, – говорит, – не хочу больше жить: любила я его, чести и красоты своей девичьей не пожалела для него, а он покинул меня, надругался и променял на другую!

И задумала она с собою порешить. Долго она думала и не знала, какую себе смерть найти.

– Ежели я зарежусь или удавлюсь, – сказала, – он все-таки не спознает, какую я через него муку мученскую претерпела!

Надумала, однако. Нарядилась девица в белое платье и пошла на гору. Взошла на самую вершину горы, распустила свои густые длинные волосы; оглянулась, заломила белые руки и кинулась в Волгу-матушку.

И посейчас, когда светит месяц, видят на той горе девицу в белом платье и с распущенной косой».

«А еще ниже, против Самары, поблизости села Подгор, есть большой ров. Верстах в трех от рва идет тропинка. Когда случится кому идти той тропинкой, так слышит ужасные стоны. У кого хватало духу, тот подходил к самому рву и весь содрогался…

– Не подходи ко мне, не подходи, – гремел изо рва голос.

На самом дне рва сидит богатырь, и кругом него кишат змеи и ужи; облепили они богатыря и жалят и сосут его тело могучее.

– Зачем ты подошел ко мне? – спрашивает богатырь. – Пока гады не заслышат духу русского человека, они не так меня беспокоят; а как только заслышат русский дух – и примутся меня жалить и мучить.

– Да ты что за человек?

– Я Степан Разин.

– Долго ли же ты будешь тут мучиться?

– А буду я мучиться до скончания мира, ежели русский народ не прозрит».

Я слушал эти легенды и всматривался в черневшуюся даль. По-прежнему мерцали по реке огоньки, вокруг все безмолвствовало, и на всем лежала непроглядная темь ночи… Доносилось только до слуха, как мучительно бились о берега волны великой русской реки, силясь вырваться на простор, и тихо стонали, точно жалуясь на свое бессилие…

По изданию: Труды этнографического отдела Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Кн. IV. М., 1877. С. 48–57.

Публикация А.С. Власова и А.В. Соловьёвой

Опубликовано: 09.12.2021