«РАБОЧИЙ АНГЕЛ КУПОЛ ПОВЕРНУЛ…»

— из какой догесиодовой Космогонии вынул Арсений Тарковский эту строчку? По-видимому, оно существовало еще как замысел — это первоначальное знание о миропорядке и его разумной ДВИЖУЩЕЙ СИЛЕ.

Мифическая кукла на пролетарском грузовике. Кострома в праздники 1925—1927.

Ангелы — замечательное племя: оно питается светом и воздухом, но переносит и тьму, и удушье: ни один ангел “не ищет своего, долготерпит, милосердствует, не превозносится” и поражает или злит своими добродетелями тех, кто завидует, не терпит, ищет своего и чужого, в особенности чужого…
Ни один ангел, как помнится, не диссидентствовал, не рвался на страницы однодневной злобы, не покинул своей страны. К слову ЗАСТОЙ он приставил народное ПОГОНЯЙ — НЕ СТОЙ! и сразу объяснил сложное положение увядающей формации. Каждый переходный возраст только прибавлял ему работы. Увы, редко, но непременно появляется для просветления смутных нас написанная им страница. Для этого берет он медную скрижаль или скрижаль мраморную. Он, правда, знает, что его письмена нам ни к чему, ибо останавливают время и повелевают опомниться и ДУМАТЬ — как раз тогда, когда думать некогда и опомниться хлопотно. И все же он делает свое дело. Время останавливается и затем отходит отливной волною вспять, обнажая такое дно…
Нет, нет! — кричит злоба дня, — только вперед!
Долгим и медленным взором окидывает он нашу спешащую толпу, долгим вздохом овевает нас. Затем вырывает белоснежное перо из плотного до звонкости крыла и продолжает свои записи.

Гудайера — одна из немногих в нашей стране ЗИМНЕЗЕЛЕНЫХ ОРХИДЕЙ… Первые два-четыре года проросток ведет подземный образ жизни… Лишь на пятый год появляются первые зеленые листья, а зацветает растение на седьмой-восьмой год… При сильном затенении ОНО МОЖЕТ ПЕРЕЙТИ К ПОДЗЕМНОМУ ОБРАЗУ жизни… При осветлении вновь оно появляется над землей.

Гудайера — древнее растение. Она пережила ледниковый период. Переживет ли ПЕРИОД ЗАПУСТЕНИЯ?

Дремлик — очень нежное и трогательное существо. Под землю он не умеет спрятаться. Натиск некоторых сильных видов — лабазника вязолистного, щучки дернистой — может полностью вытеснить дремлик с обжитого луга.

Ангел-хранитель писал это, очевидно, в пригородном леске, где поляну примяли колеса чьей-то “тачки” и следы цивилизации, которая постигла дикарей, остались в изобилии. Под ноги никто из них не смотрит и, на что наступает, не знает.
Полевой жасмин. Ночная фиалка. Любка, Любушка — это тоже орхидея наших северных полян.

Тонкий, стройный, прямой стебель… Листья блестящие, словно лакированные… Многоцветковое соцветие, похожее на свечу… Рассмотрите его порхающие белые цветочки — вы увидите настоящую орхидею, о которой грезят садоводы… Шалашик верхних лепестков цветка оберегает от дождя тычинки и пестик… А завершает цветок длинный, изящно изогнутый шпорец; он напоминает миниатюрные ножны для шпаги. Внутри шпорца бесцветный сладкий нектар… Цветы опыляются ночными бабочками…

Когда стройка, или война, или вскрышные работы выворачивают луга и степи, леса, пустыни наизнанку, никто, кроме ангелов, не видит ПОЛНОЙ КАРТИНЫ во всех ее измерениях.
А теперь позволю себе комплимент ботанической троице: Е.В. Шиповой, Г.А. Семеновой, М.А. Беляевой — это они пишут на мраморе и металле свою балладу о жизни и смерти, поисках и утратах.

Осенью в Костроме прошли — надо думать, не впустую — чтения, посвященные Павлу Флоренскому. Уместно здесь напомнить слова, записанные его собеседницей Н.Я. Симонович-Ефимовой: НЕ ЗНАТЬ, КОНЕЧНО, БОЛЬШОЙ ГРЕХ, НО НЕ ЖЕЛАТЬ ЗНАТЬ — УЖЕ ПРЕСТУПЛЕНЬЕ.
Знанье обязывает. Оно и не каждому под силу. Астроном признается: сознание своей малости во Вселенной способно психологически уничтожить человека. Пророк предостерегает: познание рождает скорбь. Поэт оставляет нам немыслимое предписание: знать ВСЕ и все забыть, беря перо или кисть. Но здесь самое уместное речение: ЗНАНИЕ СПАСАЕТ.
…Идет Гражданская война. Раненого белого офицера укрывает и ставит на ноги сибирская крестьянка. Он биолог, он Божьим Промыслом уцелел в годы сталинщины и основал лимнологическую лабораторию на берегу Байкала. Он ЗНАЛ Священное море как никто — все глубины, весь биоценоз, все нерестилища, знал, быть может, тайны Байкала, ему присущие как всякому уникальному явлению. Ведь чем глубже знание, тем ощутимее тайна — его бесконечность! Быть может, он испытывал чувство, приводившее в трепет Андрея Тарковского, представившего МЫСЛЯЩЕЕ МОРЕ в “Солярисе”. (Постороннее заиканье: надо переосмыслить, пора, кое-что в язычестве, традиционно вытесняемом ортодоксами нашей Церкви).
Облеченный знанием как властью, лимнолог Михаил Михайлович Кожов СПАС БАЙКАЛ, когда героические энтузиасты идиотизма вознамерились взорвать Шаманский Камень — край Байкальской чаши — чтоб Ангара поскорее затопила котлован будущего Братского моря. Лес не вывезен, турбины не готовы — но рапорт отдан Хрущеву и плечи подставлены под эполеты, а груди — под ордена… И никто из профанов не ведает, что ждет нас при опускании зеркала байкальского на пять метров. Знает это лучше всех М.М. Кожов. И он говорит огромному собранию энтузиастов:
Вы построите вашу ГЭС. Вы построите, вероятно, ваш коммунизм. Но второго Байкала вам не построить… И тихим, после паузы, голосом он им говорит: Если взорвете Шаман, я пущу себе пулю в лоб. Слово офицера.
Любое собрание, в общем, есть стадо. Кожова знали — и потому… Тут спектр обилен и пестр: кто усовестился, кто испугался, кто опомнился… БАЙКАЛ БЫЛ СПАСЕН. В отличие от Севана, спущенного на десятки метров, “чтобы уменьшить площадь испаренья” и дать “ударную энергию”.
История КОСТРОМСКОГО МОРЯ, к чести Альманаха, занимает его до сих пор — были публикации и ранее — и продолжается в рассказе Л.П Пискунова о судьбе деревни Вежи и других “матер”, ушедших на дно водогноилища.
Рассказ о “травках и цветочках” следует гораздо после, так сказать, рассказа о потопе, но по сути его как бы предваряет: вода покрыла огромную площадь земель возделанных и свободных, и — какие мириады каких растений задохнулись в ней, какие деревья, лишаясь коры и чернея, простирали, утопая, к небу свои ветви! Площадями и цифрами со шлейфами нулей никого уже не удивишь, но, скажем, превращение живого трехсотлетнего дуба (коломенским дубам по 800) в изваяние каменеющего великана все же впечатляет. И рассказ о ночной фиалке, который может быть вдесятеро драматичней и подробней, вполне сопоставим с рассказом о судьбе крестьянской семьи, пережившей беды новейшей истории нашей.
В белых косоворотках, подпоясанных ремешками, в черных костюмах и шляпах, в новых ботинках на повышенном каблуке явились в салон знаменитого фотомастера Куракина крестьяне деревни Вежи: Михаил Григорьевич Тупицын, Нестор Алексеевич Лезин и Петр Федорович Пискунов. Фото 1913 года: лица спокойные и ясные, позы непринужденные. Это хозяева земли, щедро отвечавшей на вложенный в нее труд. (Пойма Костромки и впадающих в нее малых речек славилась культурой хмеля, сенокосными угодьями, богатым медосбором, обилием скота, рыбой речной и озерной…) Это, по словам Некрасова, ВЕЛИЧАВЫЕ СЛАВЯНЕ. (Жаль, что славянки остались дома и не глядят на нас сквозь годы разрухи и унижений). Годы БОРЬБЫ — столь же универсальной и всесторонней, как труд — согнали с лиц их естественное выражение. Человек усиливался придать себе вид сообразно моменту: лицо выражало дисциплинарную покорность. Сия же последняя сквозила в выражениях торжества и побед, в бдительной настороженности, в призывах на бой и на труд… Лицо полового, заметил себе Чичиков, обращалось во все стороны так быстро, что даже нельзя было заметить, какое у него лицо. Лицо, однако, было лакейское…
Забегая вперед, замечу, что СЮЖЕТ АЛЬМАНАХА “КОСТРОМСКАЯ ЗЕМЛЯ”, напрягающий 400 с лишним страниц выпуска, есть сюжет ЗЕМЛИ ПОД ИГОМ, где вероломной неправой силе противостоит осознающая себя и свое достоинство НРАВСТВЕННАЯ ПРАВОТА. Если первая оснащена оружием и сплочена иерархической дисциплиной (покорностью), то вторая разрознена и единична. Но за ней — ценности непреходящие, в то время как за насильниками — лишь злоба дня.
Уже сейчас есть разработки (Ф.Я. Шипунова и других), из которых явствует поспешность и вопиющая нерентабельность низконапорных гидростанций; разработаны наплавные и дериватные агрегаты, их “гирлянды”, делающие ненужными гигантские плотины и “моря”. Но об этом рассуждать мне не здесь. Мое дело — другое.

Превращенная в лестницу водогнилищ, река перестала себя чистить, донные отложения вполне гармонируют захламленным берегам (спуститесь к Волге чуть ниже впадения в нее Костромки), и действительно страшно обнажать их, когда придется спускать “моря”, а придется… Достоинство Альманаха еще и в том, что ПРИВЫЧНОЕ ЗАПУСТЕНИЕ наше и ОБЫДЕННОЕ НЕРЯШЕСТВО нам явлены в чистом зеркале. Опять Гоголь: это от него несется к нам КРИК УЖАСА И СТЫДА, который испускает вдруг человек, увидев в зеркале свое ОСКОТИНИВШЕЕСЯ ЛИЦО…
Нет, материал Пискунова, рассчитанный на публикацию и потому “ужасов” лишенный, скорее эпичен и овеян лишь печалью вечной разлуки с родными местами. Это была костромская Венеция на сваях — обширный полой с марта по май. Цветущая верба, колокольный звон, прозрачные сумерки, крестные ходы в лодках, “долговязые” баньки, часовенки, церкви, крестьянская смекалка в уникальных таких условиях жизни, эстетика строгости, свойственная зоне риска.

Л.П. Пискунов признается, проходя мимо памятников Ленину и Сусанину, что хотел бы видеть памятник вежевскому лапотному мужику. Пусть это не звучит странно, хоть ни лаптей давно нет да не осталось и того мужика, который достоин памятника. Если не памятника, то сердечной признательности нашей достоин сам Пискунов, воскресивший с любовью и тщанием жизнь потопленного края. Иногда его описания образны в силу выстраданности картин и положений многолетней давности. КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ СТАЛА ПОЯВЛЯТЬСЯ, КАК ТЕМНАЯ ГРОЗОВАЯ ТУЧА ИЗ-ЗА ЛЕСА, с 1927-28 гг. С горечью пишет он про обезличку труда, человека, рабочей лошади, сведенной со двора. Про дневную работу на колхоз за трудодни-палочки и про тайную (!), чтобы прокормиться, ночную работу. Про нужду и необходимость ПРИВОРОВЫВАТЬ, про ОБМАН как закон новой жизни… Про оскорбление святых чувств, про все то, что не убирается в здравый смысл, но должно выполняться по приказу. Как изменилось ЛИЦО ХОЗЯИНА ЗЕМЛИ, который перестал быть таковым и стал батраком…
Все это было бы слишком грустно, если бы не описал наш автор и праздников, не припомнил бы частушек и всего родного ему и милого. Припомнил, описал. Его рассказ как бы затянут, он не хочет кончаться, и после многочисленных добавлений, после словаря и местных речений, после карты ныне подводной местности с подводными реками и озерами, после раздела об УДИВИТЕЛЬНЫХ ЛЮДЯХ и традиционного авторского “прошу меня простить”, — публикатор Леонида Петровича, Антонина Васильевна Соловьева, заключает:

Пожалуй, пора спускаться с высоты гражданского пафоса, столь полно обеспеченного документальным фактом и жизненными последствиями сотворенного зла.
Вот уютный солнечный закут — продолжение рассказа Л.А. Колгушкина о КОСТРОМСКОЙ СТАРИНЕ, о пестром ее народе, его нравах, его знаменитых легендарных личностях. Как гуляли славные богатыри купеческого звания, как жили ЗИМОГОРЫ, как бродила по улицам Матреша-дурочка, всю жизнь, от юности до старости, поджидая своего красавца дьякона: не едет ли? пора бы… Матрешу любили за нрав, за блаженную улыбку, за чистые детские слезы. Кто-то и позавидовать мог ТАКОЙ любви, как завидуют правде юродивых.
Рассказы о кулачных боях, о театре, о пожарной службе, о празднике Широкой Масленицы… Не забыл автор помянуть пожарную собаку Бобку: умный и храбрый пес выносил из огня детей. О кладбищах, о Татарской слободе, обо всем нелишнем ведет Колгушкин свой задумчивый рассказ, и чем больше сказано, тем больше остается в запасе — ЦЕЛЫЕ ТОМА, признается балакирь.

Древностью веет от выписок покойного краеведа Д.Ф. Белорукова — здесь представлены отрывки из ДОЗОРНОЙ КНИГИ ГАЛИЧА 1620 г. и ПЕРЕПИСНОЙ КНИГИ СОЛИГАЛИЧА 1628 г. На радость филологу в “неправильной” письменной сказке услышит он подлинную речь того обихода.

Что-то Пушкинское, не правда ли? Простота, лад… Из бесконечного перечня имен — кто где живет — выпишу несколько: Томилку рукавишника, Якунку Басова, Гарку Олсуфьева, Ивашку Дудора, Ондрюшку Бакани, Фалалейку Бабонегова, Аверку Полстовала, Оноху Решетова, вдову Дарьицу, Пахомову дочь, вдову Настасьицу Савельеву дочь… Ласковые огласовки не выражают ли почтение к прекрасному полу? Пушкарь Степанко и пушкарь Фторушка — люди тоже разнопочитаемые, не так ли? А уж сын боярский Дмитрий Давыдов сын Готовцев зовется полным именем, а не Митком, не Митюшкой. Русское полногласие слышится в этой мирской речи повсюду. Иоанн Креститель именуется Иваном Предотечей, Государь величается ВСЕА РУСИИ и т.п. Тут нужна бы старая орфография…

Несколько лет я прожил в Парфеньеве: купил там дом в бывшем поселочке льнозавода, из бревен бывшего склада пристроил к дому боковину 5х6, переложил печь… НИКАКОЕ имя “Молодежный”, которым обозначен поселочек с десятком стариков, мы с парфеньевскими энтузиастами здравого смысла хотели переменить на “Белоруково”. В том именно месте располагались картофельники Белоруковых, на стрелке Неи и Чернушки с ее великой водой еще горбится остатком снесенного винокуренного заводика.
Парфеньево — родина поэта и странника Сергея Маркова. Здесь же родился Сергей Васильевич Максимов, чьи даты — 100-летие и 170-летие — собрали недавно в костромской библиотеке десятка три почитателей.
Переименовать “Молодежный” не удалось.
А когда — он был еще жив — я навещал Д.Ф. Белорукова в деревне Федюнино, то по дороге туда и обратно, повторяя это ласковое имя, я воображал Федюню: то погибшим мальчиком, то деревенским юродивым…

К историческим заметкам Белорукова тянется в Альманахе небольшой материал Александра Вячеславовича Громова о микротопонимии его родной деревни Макарово, что на Унже недалеко от Мантурова.
Имена лугов, оврагов, полей, боров связывает он с людьми, которых еще застал, и теми, кого давно уж нет, но живы еще преданья…
Уходит в прошлое, в историю… неповторимый островок жизни, труда, обычаев, нравов, языка. Все это памятно и мило автору…
Я знал книжечку А.В. Громова о костромских льнах.
Я список кораблей дочел до середины…
Так читался словарь о замечательной национальной культуре льна — прямо по Гомеру! В гулких корпусах брошенного льнозавода…
Но обойдусь без лишних эффектов.
На столе у меня другая книжечка Громова — “Жгонский язык”* — об условном языке пимокатов и шерстобитов (валял, как зовут их в других местах). Собирал эти слова Александр Вячеславович несколько десятилетий, продолжив в родных ему местах великую традицию Даля.

Старообрядческий священник о. Валентин Новожилов публикует в Альманахе Житие епископа Геронтия, им самим написанное — его первую часть, до ареста в 1932 году. Было ему тогда 60 лет. Удовольствуемся беглым пересказом неспешного повествования. В семье отца дети “на буднях обременены были все крестьянской работой, а в праздники все были за богослужением, после обеда разрешалось детям отдыхать на улице только до 6 часов вечера”. Будущий епископ Геронтий, мальчик Гриша, был мал и худосилен, но, как покажет жизнь, духом тверд… Женили его родители по своему усмотрению, когда же невеста захотела поплясать на свадьбе, то услышала от жениха: “Если Вы изволите танцевать, то уж будете не моя невеста, а сатаны”. Кроткая Анна Дмитриевна убоялась такого, и прожили супруги в любви и согласии до смерти. Приверженность древлему благочестию Григорий сохранял и проявлял везде, начиная с армейской службы. Умирает жена старшего брата — детей пестует Анна Дмитриевна. Григорий — полковой архивариус, по демобилизации обучает знаменному пению прихожан в Плесе, никониане и беспоповцы едва не убивают его. Приход его в деревне Куделихе растет, Григорий строит кирпичный завод…
Матушка Анна умирает, когда мужу исполнилось 36. Самообладание осиротевшего вызывало почтительное удивление. Не перечислить всех дел, за которые берется он и доводит до конца. В хоре Покровской церкви села Стрельникова 100 человек. Перестраивается храм… Когда ревностного священнослужителя Освященный Собор переводит в Петроград, в Стрельникове “получился общий неутешимый плач. Плакал народ, плакал и о. Григорий. Затем более двух часов пришлось только благословлять”. Ехали до Костромы “в километровом окружении тысячи людей”. С февраля 1912 года о. Григорий становится священноиноком Геронтием…
Пересказ не достигает цели. Поэтому перечислю построенные и перестроенные епископом Геронтием, в том числе и собственными руками, большие и малые, деревянные и каменные храмы. Деревянные: в Стрельникове, в Дурасове, в Дворищах, в Каримове, в Лебединце, на Псковщине, в Сысоеве, в Валуе. Каменные: в Куникове, Вышнем Волочке, в Ленинграде на Громовском кладбище, в Острогах, Ессентуках.
Открыты училища грамоты, чтения и пения в разных селах и городах, всего — 15. “Состав преступления” перед властью, как видите, огромный. Подвиги священноинока — регента, богослова, каменщика и плотника, исповедника и утешителя, личности абсолютно необходимой, как серебро в воде, в своем народе, — прямой ответ на великий русский вопрос ЗА ЧТО? Его задавали друг другу попавшие в тюрьму невинные жертвы тирании, спрашивали сами себя, спрашивали следователя и палача. 60-летний Геронтий не спрашивал. ЗА ВСЕ СЛАВА БОГУ — отвечал он и приговаривал: “Дондеже время имамы да делам благое паче же присным в вере!”

Май - декабрь 1916 года.
Поразительный эффект возвращенного времени — военного и предреволюционного, пережитого подробно, вдумчиво, ХУДОЖЕСТВЕННО, заботливо и ответственно 40-летним, прекрасно образованным человеком, чью деятельность и роль в губернской жизни трудно охарактеризовать кратко.
ДНЕВНИК Е.Ф. Дюбюка притягивает и увлекает: в записях есть та умная картинность, которая свойственна одаренным кинооператорам, когда кадр и самодостаточен и “больше себя самого” безо всякой на то претензии. Роман, заметил Стендаль, есть зеркало, с которым идешь по большой дороге. Помнится, так. Зеркало Е.Ф., весьма разборчивое и совсем не плоское, у него не в руках, а внутри, что выводит эти страницы, где текст местами оборван, из разряда дневниковых и частных: оставаясь таковыми, они замечательно охватывают живые черты народной жизни — это наметанный взгляд ХОЗЯИНА ЗЕМЛИ, причем, ЗАБОТА о ней не заслоняет ее красоты и прелести…

Соблазн переписывать ВЕСЬ “Дневник”, как видно, велик и безрассуден. При такой яркой любви к жизни заражаешься ею и горишь как хворост. Но у автора она обеспечена, эта любовь, разнообразными ЗНАНИЯМИ — а у тебя чем? Читаешь, и приходят на ум очерки Короленко и Лескова, проза Бунина — не та ожесточенная проза кровавого разрыва со страной, но проза и стихи, где поистине академические знания не мешают вдохновению — напротив…
Публикация Г.В. Давыдовой и А.В. Соловьевой сделала бы честь любому изданию. Настоящая — продолжение той, что была в 3-м выпуске Альманаха. Обе — просятся в КНИГУ. (Под одной обложкой с Дюбюком поместиться могло бы еще что-нибудь, но, пожалуй, публикации такого достоинства в этом выпуске нет. Хорош и отзывается ей материал Н.А. Зонтикова, но он в другом несколько роде).

Материалом Зонтикова Альманах открывается, (материал Дюбюка его завершает). Это добросовестное исследование историка “на тему” знаменитой картины А.К. Саврасова “Грачи прилетели”. Скажу — для улыбки — что в этом материале не хватает разве что орнитологического описания грача — птицы весенней; все остальное, прямо или косвенно связанное с картиной Саврасова, представлено так, будто историограф прожил десятки жизней со времен Ивана Грозного, искушен в ремеслах и художествах, отчетлив во всех многоветвистых переплетениях знаменитых и не очень известных генеалогических древес. Примечательна его любовь к слову НЕИЗВЕСТНО, так как мало что в его предмете остается неизвестным. Каждое НЕИЗВЕСТНОЕ будто помечено им: вернуться и сделать известным!

Вызывают зависть архитектурные соображения и пассажи в описании молвитинского Воскресенского храма, того, что на картине, и совсем неожиданна в историке терпимость к вольностям художника, так, а не эдак повернувшего храм. С великодушной терпимостью относится Николай Александрович и к легендам, что обвили фигуру Саврасова — тут куда чаще историки ревнивы, а ревность, хоть и дитя любви, но слово неродное… ИСТОРИЯ — ВРУН ДАРОВИТЫЙ, сказал поэт. В природе исторического факта, занесенного в анналы, нет ничего, КРОМЕ ЖИЗНИ, сплетения ее страстей, случайностей, безрассудства… Последнее качество представлено Зонтиковым в рассказе о советском периоде в судьбе молвитинской святыни. Пора бы, кажется, привыкнуть к абсурду самоуничтожения, к той БОЛЕЗНИ, о которой написали Годунов и Панкратова в очерке о лишенцах. Но что-то непривыкается.

Как раз об этом — исследование М.А. Лапшиной “ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В КОСТРОМСКОЙ ГУБЕРНИИ. 1918-1919”. Тяжелое чтение. Народ устал от войны и бежит с фронтов.

Автор не избегает жестоких картин. Большевистский замысел превращения “империалистической войны в гражданскую” удался на славу… О последствиях братоубийства ни чекисты, с одной стороны, ни повстанцы, с другой, не думали, ожесточенье нарастало, МИРА НЕ СОСТОЯЛОСЬ: какой мир между трудом и “нероботью”? Огонь вражды нырнул под землю как торфяное тленье, чтобы обнаружить очаги злой памяти в 1941 году. Повествование Лапшиной отличается объективностью, да и вряд ли возможна тут лирическая яркость “этюдов” Годунова и Панкратовой: те пишут ИЗНУТРИ, входя в положение и шкуру каждой жертвы идиотизма. Здесь — другая задача. Созданием комбедов, пишет Лапшина, большевики раскололи деревню летом 1918 года, потом стравливали долго и последовательно обе половины.
Пушкин как-то заметил, что ДРУГОЙ истории он бы не хотел. И хор ему вторит: не надо сослагательного наклонения… Но куда деться — от тоски именно ПО ДРУГОМУ ходу ее, что делать с душевным НЕПРИЯТИЕМ совершившегося несчастья?

Менее значительны другие материалы Альманаха. Хотя статья Б.М. Козлова о литературной жизни Костромы военных лет добросовестна и пространна, погоду делает материал. Не до литературы было тогда, а то, что появлялось в газетах в стихах и прозе, поневоле было прикладным — К ВОЙНЕ. Искусство в таких случаях обнаруживает свою самолюбивую и жестокую природу — уходит, как вода сквозь пальцы, сквозь самые искренние и горячие строки. На всю войну и на всю страну, можно сказать, хватило одного Твардовского. “Военные” поэты и прозаики, мальчики и девочки, рожденные в начале 20-х и контуженные войной, писать о ней стали в конце 40-х, в 50-х годах.
Тем не менее, материал Козлова не лишний в Альманахе: здесь имена, судьбы — такие разные, как у Евгения Осетрова и Николая Орлова, здесь дорога нам фактическая основа недолговечных сочинений. Сердце у меня дрогнуло при имени Михаила Анисимовича Державца — хирурга и начальника госпиталя, с которым в те годы работала моя мама. О Державце ходили легенды, а сколько людей он спас — Ты, Господи, веси.

Воспоминания о Ефиме Честнякове (материал М.М. Ореховой и И.Ш. Шевелева) вызывают грустное чувство. Не потому, что мало что узнает читатель о замечательном человеке, но потому, что замечательного человека ПРОГЛЯДЕЛИ, проспали, как водится. Теперь к 850-летию Костромы Фонд культуры предлагает воздвигнуть ему памятник во 100-150 тысяч рублей возле кукольного театра. Доброе дело, что ж, но как не вспомнить тифлисского Пиросмани, который теперь стоит — на коленях — на берегу Куры, прижимая к себе жертвенного барашка, бронзового, как и он. При жизни не всякий духанщик наливал ему тарелку харчо за его клеенки…
Кстати, образ, созданный Элгуджей Амашукели — художник на коленях — удивительно богатый содержанием, ОБЯЗЫВАЕТ ко многому костромского мастера, который возьмется изваять Божьего человека Ефимку…

Небольшие материалы Ю.В. Смирнова об истории Караваева, Малого Андрейкова, Поддубного и С.Н. Торопова об Ухтубужье написаны с любовью, но имеют местное значение. Интерес представляет собранные Тороповым документы об устройстве в Ухтубужье нового храма.

……
Не будет преувеличением сказать, что СОЗДАНИЕ 4-го выпуска АЛЬМАНАХА «КОСТРОМСКАЯ ЗЕМЛЯ» предпринятое Костромским фондом культуры, в своем роде и в нынешней обстановке ДЕЛО ЕСТЬ СВЯТОЕ. И МИРОМ понадобилось книгу издавать (следует благодарное перечисление меценатов), и приделы-разделы и все строение остались неизменными, еслиоглянуться на предыдущие выпуски.
Издание такого Альманаха в Костроме, богатейшей в историческом смысле, — деяние завидное иным городам и краям… К сожалению, не могу сопоставить это издание и подобные ему. А надо бы это сделать…
Религиозный смысл и образность, которая сама просится под руку, не различают малого и великого — вечно влюбленную Матрешу с костромской площади и отшельника Ефима из Шаблова; тут место и пожарнику, псу Бобке, и почетному гражданину города. Внимание к отдельному цветку и травинке неотделимо от судьбы поспешно затопленных гниломорьем земель.
Политический вектор нигде не выпирает как шило из мешка, он возникает, неизменный, иде же хощет.
Лучшие материалы ВОСКРЕШАЮТ жизнь, людей прошлого, веют ДУХОМ РОДИНЫ. Да, стряслось… Да, обманом, пронырливой корыстной жестокостью, обернувшейся безумием геноцида, сведены мы нынче к незавидному положению среди других стран мира, и сползание продолжается.
Но верный диагноз болезни — уже половина здоровья.
Не оскудела грешная земля теми, кого поэт величает РАБОЧИМИ АНГЕЛАМИ. Они — на земле, на ферме, в библиотеке, в архиве… Они на улицах города: угадайте их по лицам, по осанке — если лица не видно и РАБОЧАЯ ТЯЖЕСТЬ гнет им спину.
ИСПОЛАТЬ ВАМ — ВЫ НАША КРЕПЬ И НАДЕЖДА!