Т.В. Вышенская [*]

Илешевские записки о Ефиме Честнякове

Ефим Васильевич, Ефимушко, кто ты? Признанный художник, живописавший гармонию и тайну крестьянской цивилизации, кумир и отрада окрестных ребятишек – «лишних ртов», лишенных тепла и ласки, чьих родителей поглотили непосильный труд, война или ОГПУ, или ты – нелепый тунеядец, вызывавший раздражение советского начальства? Как тебе без паспорта, сознательно не участвовавшему в строительстве социализма-коммунизма, удалось прожить такую длинную и плодотворную жизнь и достичь признания, пусть уже и после смерти? Как и чем жила твоя душа?

Так получилось, что последние несколько лет я бываю в родных местах Ефима Васильевича и, иногда встречая людей, которые знали его лично, поражаюсь противоречивости их личного отношения. Безусловно, он – Личность, которая до сих пор живет и царит там, в Кологривском крае, будоражит умы и воображение людей и незаметно их направляет.

О творчестве Ефима Васильевича написано несколько книг, защищены научные диссертации, есть даже один роман; его картинам посвящены целые залы в музеях Костромы и Кологрива; изданы воспоминания о нем, проводятся конференции, посвященные его творчеству, и есть замечательный дом-музей в его родной деревне Шаблово. Для многих местных жителей он – свой, домашний чудотворец, который как в далекие предвоенные и военные годы утешал, помогал и предсказывал, так и сейчас продолжает помогать, особенно если прийти к нему на могилку.

Что он рисовал? Свой лесной самобытный народ в глуши костромских лесов, неунывающих умельцев, живущих в ладу с щедрой и суровой природой; красоту человеческих отношений, целомудрие и верность, дружбу и взаимопомощь; праздники, радость бытия в этом прекрасном мире. Лица людей с его картин чисты и благородны, полны внутреннего спокойствия и достоинства, каждый знает свое место в этом мире, знает и будущее. И вдруг что-то меняется: появляются огородные пугала, выскакивающие из самых неожиданных мест, как черт из табакерки, провода опутывают сидящую за прялкой деву… Но это уже в рисунках из записных книжек, об этом нельзя было сказать вслух.

Интересно, что для каждого его почитателя Честняков – свой, особенный. Художники прежде всего видят в нем своего талантливого собрата, искусствоведы изучают особенности стиля и символику его картин; педагоги – педагога, создавшего собственную систему обучения; философ Поваров – теософа, самобытного крестьянского философа; священство увидело в его судьбе прямое воплощение Евангельской притчи о зерне, смиренно умершем в безвестности и забвении, чтобы прорасти, принести плод сторицей и «шагнуть свойски на Небеса» (1–7); а для земляков – он свой, «домашний» святой, одним словом – ангел (см.: 8, кн. 2 и 3). Они не ходят по музеям, а сохранившиеся его рисунки вешают в красный угол, и все. Или прикладывают к больному месту, если что заболит, ведь Ефимова доброта – вечна. Иногда его образ превращается в ясновидца и пророка, которому открыты все тайны земли и космоса. Для образованных же, городских хулителей он – просто сумасшедший, психика которого не выдержала тягот революционного времени. Когда после перестройки стали открываться храмы, почитатели Ефима Васильевича собрали о нем свидетельства и отправили в епархию, хотели его канонизировать. Но не вышло: уж очень он необычный, – художник, самобытный во всем, и в жизни тоже, непонятный и непонятый (8, с. 423).

После знакомства с его картинами, галереей портретов, прочтя его, Ефима Васильевича, сказки и сборники стихов, я почувствовала, что о многом он не говорит явно, а только прикровенно, что в его творчестве присутствуют иносказание и тайна. Нелегко его понять, ведь нас отделяет уже целая эпоха. Но картины его манят, они – послание нам оттуда, из прошлого. Захотелось и мне его понять, приблизиться к его душе. Для этого я и решилась заглянуть в принадлежавшие ему книги, бережно сохраняемые в доме-музее в Шаблово.

Глава 1. Личная библиотека Ефима Васильевича

Ефим Васильевич с детства любил читать, не расставался с книгами всю жизнь и собрал обширную библиотеку, часть которой бережно сохраняется в его музее в Шаблово. На разнообразие книг этой библиотеки обратил внимание исследователь его творчества Владимир Поваров, профессиональный философ. Своими впечатлениями о библиотеке он поделился в своей монографии (5). Библиотека, безусловно, раскрывает богатый духовный мир и широту интересов Ефима Васильевича. Обращают на себя внимание многочисленные, сделанные его рукой, эмоциональные подчеркивания толстым красным карандашом, которые остались в основном в книгах религиозно-нравственного содержания (в том числе в Библии) и по искусству (академическое издание, посвященное творчеству художника Венецианова). Из подчеркнутых фрагментов становится ясно, что Ефима Васильевича остро интересовали жизнь души человеческой, вопросы нравственности и воспитания, жития святых, сама суть христианской религии. Некоторые издания просто «пылают» его красным карандашом! Особенно это касается книг «Иисус Христос. Величайшее чудо истории» Ф. Шаффа и «Жизнь и труды святого апостола Павла» Фредерика Фаррара, а также биография художника Венецианова, в котором он видел родственную душу. Создается впечатление, что именно осмысление себя, своей жизни сквозь призму христианства его питало, давало силы выстоять в тяжелые времена и указывало путь. Положение апостола Павла в языческом Риме, скорее всего, напоминало ему его собственное в советской России. Уже восьмидесятилетним, в безбожное советское время, отвечая на вопросы пристально изучающего его И.А. Серова, Ефим Васильевич говорил: «Я не философ. Никакого философского мировоззрения не признаю. Я обычный христианин, верю в Господа Бога. Буду служить Ему до конца» (9, с. 79).

Эти же мысли прослеживаются и в его дневниках (10; 11). Строчки написаны карандашом, почерк читается трудно, кажется, будто специально для того, чтобы их не мог прочесть посторонний или враждебно настроенный человек. Некоторые слова нужно угадывать буквально сердцем, и тогда вдруг тайнопись обретает смысл. Становится ясно, что к построению социализма-коммунизма Ефим Васильевич относился скептически и вождя (вождей) недолюбливал. Его душа не принимала насилия, явной лжи пропаганды, неуважения к личности человека. Свою горечь, разочарование в человеческой природе, в которой из небольших «семян тли» расцветают пороки под воздействием лозунгов революционной свободы, он доверял дневнику. Его горькие слова напоминают обличения Ветхозаветных пророков, призывающих народ к покаянию и напоминающих о грядущей расплате (10; 11). Но в живописи у него побеждают любовь и благодарность Богу и его творениям – природе, ручьям, цветам, деревьям. Особую любовь он чувствует и выражает детям, чистые лица которых сродни цветам.

Может быть, этот подход и является «ключом» к некоторым непонятным картинам Честнякова? Постараемся проникнуть в основную идею его художества.

Глава 2. Крестьянская «Доска почета» человека в льняной одежде

«…И красою их души
Лица их преобрази:
Просияли чтоб одним
Светом дивным, неземным» (13, с. 78).

Ефим с детства знал, что он не такой, как большинство детишек вокруг: любил рисовать и читать, а тяги к обычным крестьянским занятиям не было. Мальчиком он был поражен красотой росписей сельского храма в Илешево и, почувствовав и осознав зов своей души к изобразительному искусству, решил во что бы то ни стало стать художником. Он смело шел по жизни к своей цели, не отвлекаясь на ее обычные соблазны. Его биография подробно описана в книгах (см., напр.: 8).

Отметим, что Ефим Васильевич Честняков происходил из семьи старообрядцев, а его любимый дедушка был часовенным старостой в Шаблово, и в детстве он получил основательное наставление в вере (9). Видимо, поэтому и жизненный путь его был какой-то библейский, в чем-то пророческий, и воспринимал он окружающий мир и современные ему исторические события через призму веры взглядом «оттуда» – то ли из глубины веков, то ли с небесной высоты. Для шабловцев он был одновременно и своим, и пришельцем, чьи карманы полны «диковин», а душа и память хранят воспоминания об удививших его людях, носителях культуры Серебряного века, встреченных в Петербурге. Для своих земляков он, Ефим, был – вестник, король, потому что был несказанно богат душой и свободен. Его богатство не от мира сего, он из сказочной, «Тетеревиной» страны (12). Он мечтал рассказывать и рассказывал землякам о дальних странах, людях, которые там живут, об их культуре, языках и обычаях; он распахнет перед своим лесным крестьянским народом дверь в широкий мир, он будет просвещать односельчан в духе христианской любви.

Ефим Васильевич их нарисовал – тех, кому он вез и для кого создавал свои «диковины», с кем хотел общаться и кого любил. Осталось множество карандашных однотипных портретов, целая галерея – своего рода «Доска Почета» из светлых лиц младенцев, пионеров, девушек, крепких бородатых мужчин в овчинных полушубках, мудрых женщин, стариков и суровых старух. Кто-то из них скрестил руки на груди, как для Причастия, иные держат в руке кто цветок, кто футбольный мяч, кто книгу. Не оставляет ощущение, что эти портреты писались для какой-то одной, конкретной цели: одинаковый формат, строго в анфас, спокойный светлый взгляд, устремленный куда-то вдаль. Они смотрят не на нас, а сквозь нас, они мыслями там, в дали, нам не доступной. По воспоминаниям, натуру для своих портретов Ефим Васильевич подбирал сам и очень тщательно, не каждого просящего он удостаивал такой чести. Портреты иногда дарил, но это было редко, все больше оставлял у себя. Из рисунков складывался коллективный портрет крестьян округи. С какой целью он собирал свою крестьянскую «Доску Почета»? Спокойствие, достоинство и доброта, внутренний свет лиц, как на иконах. Вспоминаются знаменитые фаюмские портреты, там тоже взоры устремлены в вечность, да и писались они не для живых людей.

Когда пришли новые, революционные учителя, вооруженные марксизмом-ленинизмом, жаждущие классовой борьбы и построения светлого будущего человечества – коммунизма, Ефим Васильевич не принял ни этого учения, ни его учителей. В своем дневнике он обличал «ложного общественника Ульянова» и грабителей крестьянства, пришедших вместе с ним (9; 10; 11). Разорению деревни и другим обрушившимся бедам он посвятил много горьких стихотворений (13; 14). Деревня гибла на его глазах. Он сравнивал происходящее с временами отступничества от Единого Бога в Ветхом Завете или с гонениями на христиан в Древнем Риме. Он сам чувствовал в себе призвание быть учителем для своих односельчан, он готовился к этому, но пришли другие «лжеучителя», обличенные властью, чинящие расправу над несогласными.

И тогда он находит подсказку в книгах, кем и как быть ему дальше в этом оскверненном, сошедшем с ума мире. Вчитаемся в строки, отмеченные Ефимом Васильевичем в Библии толстым красным карандашом в книге пророка Иезекииля (в этом тексте они тоже подчеркнуты). В них пророк Иезекииль гневно обличает израильтян, чья земля «полна крови, а город исполнен неправды», предающихся всевозможным порокам и забывших о Боге. Он говорит о своем видении, о «сыне человеческом в льняной одежде» – писце, которому Бог поручил пометить людей, не участвующих в беззакониях и не поддавшихся общему безумию. Следом за ним пойдут Ангелы-воины, которые казнят всех отступников от веры, и только помеченные избегнут наказания.

Вот эти грозные строки пророка о таинственном писце:

«И призвал Он (Господь) человека, одетого в льняную одежду, у которого при поясе прибор писца. И сказал ему Господь: пройди посреди города, посреди Иерусалима, и на челах людей скорбящих, воздыхающих о всех мерзостях, совершающихся среди него, сделай знак. А тем (Ангелам-воинам) сказал в слух мой: идите за ним по городу и поражайте, пусть не жалеет око ваше, и не щадите старика, юношу или девицу, и младенца, и жен бейте до смерти, но не троньте ни одного человека, на котором знак… И вот человек, одетый в льняную одежду, у которого при поясе прибор писца, дал ответ и сказал: “Я сделал, как Ты повелел мне”» (Иез. 9: 3–9).

Может быть, Ефим Васильевич ощущал себя тем самым «человеком в льняной одежде» из книги пророка Иезекииля (по свидетельствам, он носил белую льняную одежду, которую сам вечно латал, и сумку через плечо) и запечатлевал лица людей-праведников на своих портретах так, как повелел ему Сам Господь?

Приведем впечатляющие отрывки, содержащие описание облика Ефима Васильевича. Таким его первый раз его увидел Громов в 1925 году на базарной площади в Кологриве:

«Вспоминается одно из базарных воскресений. В толпе мужиков в овчинных красных и черных тулупах и баб в теплых платках с пышными кистями мое внимание привлек довольно высокий, как мне показалось, мужчина в каком-то мутного цвета балахоне с кожаной сумкой через плечо. Он внимательно всматривался, вслушивался в забавную сцену, которая проходила чуть в стороне от центра рынка, возле ограды старинного Макарьевского собора». Далее в тексте идет описание жанровой сценки на рынке, которая заканчивается так: «Толпа разошлась. Внимательно вглядывавшийся в происходящее мужчина с сумкой через плечо последним двинулся в центр рынка. Я еще долго видел его высокую, обращавшую на себя внимание фигуру, пока она немного наклонясь вперед, не стала подниматься на Соборную гору» (Громов А.Г. Непризнанное призвание; см.: 8, с. 57).

В 1960 году, за год до смерти художника, с ним встретились участники экспедиции Костромской научно-реставрационной мастерской. По воспоминаниям И.Ш. Шевелева, их неожиданная для Ефима Васильевича встреча проходила так:

«Художник был невысокий старик, босой, в белых портах и рубашке навыпуск… Он показал жестом, чтобы мы уходили, мы замялись, и тут он увидел лицо нашей Ани (девушка – студентка из экспедиции). Он начал движение – вокруг нашей Ани, подняв кисти рук, и наклонил голову и, вглядываясь, речитативно напевал: “Рана-рана–рана–рана–рана-рана…” И – позвал нас к себе.

В комнатах, на которые членился овин в 1-м этаже, был полумрак. Стены затянуты холстом, покрытым почерневшей живописью, которая в полумраке казалась пространством помещения, наполненным фигурками… И все лица детей и подростков, глядевших на нас с холстов и в глине, были лицом нашей Ани!» И далее: «…Впечатление от встречи с Честняковым было сильным. Поразила его человеческая незаурядность и та духовность, которая в обыденной жизни нам не встречается, но которая чувствуется; его целостность и посвященность одной идее и одному образу» (8, кн. 1, с. 29).

Может быть, когда Ефим Васильевич писал свои знаменитые крестьянские портреты, он священнодействовал, как человек в льняной одежде из книги пророка Иезекииля, и писал их для Бога? Он запечатлевал (корень этого слова – печать) лица праведников, дорогих и любимых им людей с живыми, отзывчивыми душами, чтобы уберечь их от гнева Божия, от злодейства времени, в котором им довелось жить.

Основная творческая задача его портретов – показать внутренний, Божественный свет души крестьянской (христианской). И ведь действительно, когда-то эти два слова – крестьянин и христианин – были тождественны. В этимологическом словаре Г.А. Крылова происхождение слова «крестьянин» дается так: «Вместе с верой во Христа из Византии пришло на Русь греческое слово “христианос” – “христианин”. Мало-помалу новая религия стала главной отличкой, по которой оседлые пахари-русичи отделяли себя от соседей – “нехристей”, язычников или “поганых”. Название “христианин” стало постепенно синонимом слов “мирный русский землепашец”: соседи-то были где скотоводами-кочевниками, где охотниками. Форма его изменилась на хрестьянин, так как христианам был свойствен обычай “креститься” (поклонение “кресту”), оно зазвучало как “крестьянин” – “крещеный человек”. Потом первое его значение забылось, его стали понимать как земледелец, “хлебороб”. А затем оно превратилось в наименование представителей целого класса – стало в глазах дореволюционной верхушки общества равнозначным пренебрежительному слову “мужик”».

Ефим Васильевич всю свою жизнь искал Божественный свет чистой души в лицах людей и переносил его на свои полотна.

Ефим Васильевич, ты не свернул со своего пути, ты запечатлел время, красоту Божьего мира и страдальцев на земле, ты можешь сказать Богу, как сказал Ему тот человек в льняной одежде из книги пророка Иезекииля: «Я сделал, как Ты повелел мне».

Глава 3. Апостол Павел в жизни Ефима Васильевича Честнякова

Когда берешь в руки книгу «Жизнь и труды св. апостола Павла» английского богослова Фредерика Фаррара (15), то видно, что она была у Ефима Васильевича любимой: так много она сохранила эмоциональных, ярких пометок его толстого красного карандаша. Возникает чувство, что эти подчеркивания – своеобразное послание из той, уже далекой и забытой послереволюционной эпохи, что Честняков сам хотел, чтобы мы взяли в руки эту книгу и внимательно прочли выделенные им строки. Ведь и он сам был в какой-то мере проповедником, как Фаррар. Если бы Ефим Васильевич сам такое или подобное где-нибудь сказал или написал, то, безусловно, был бы сочтен «врагом народа». Прочитав книгу, понимаешь, что подчеркнутое созвучно его собственным мыслям, что в богослове Фарраре он встретил единомышленника, а апостола Павла выбрал себе в учителя. Особенно впечатляют места, в которых описываются страдания апостола в языческом окружении, бичевание, увещевания и обличения христиан, отступивших от веры. Он учился у апостола Павла проповедовать, разговаривать с властями, стойко преодолевать невзгоды: учился главному – Вере, глубокому осознанию, проникновению в самую суть христианства, Богообщению.

Приведем дословно некоторые из строк и абзацев из книги Фаррара, обратившие на себя внимание Ефима Васильевича и особо им отмеченные (ниже они в тексте выделены курсивом), разделив их по темам, его волновавшим. Вот они:

Ефима Васильевича беспокоило падение нравственности крестьян, случившееся с приходом советской власти также, как апостола Павла среди христиан общины Коринфа за время его трехлетнего отсутствия. Как христиане, члены общины «должны были вести борьбу против двух искушений: искушения бесчестности, которое примешивалось к обычным способам добывания средств жизни, и искушения чувственности, которое сплеталось с самою сущностью языческого бытия. С христианством в них пробудилась совесть. Грехи, которым они раньше с такой легкостью предавались как совершенно безразличному делу, теперь требовали напряженного усилия для того, чтобы противодействовать им или победить их, и за всякий недочет, а тем более в коварной немощи следовали муки угрызения совести и позор» (15, с. 466–467).

Внедрявшийся агитаторами у крестьян с приходом советской власти новый безбожный уклад жизни снимал прежние нравственные ограничения. Ефим Васильевич, видимо, был согласен с следующими словами Фаррара: «Так как они преступно оставили Бога, то и Бог предал их нечестию. Сознательная ложь идолопоклонства сделалась сознательным позором нечистоты. Эти “постыдные страсти” растлили сердце людей своим карающим тлением и заразили даже женщин своим позором».

Отпавшие от христианской веры в Римской империи мало отличались от вкусивших свободы односельчан Ефима Васильевича: «…Многие, даже очень многие из них, впрочем, со стыдом, и тайно, а другие открыто, опять погрузились в плотскую нечистоту, пьянство, грубое себялюбие, как будто бы они никогда не слышали небесного призвания или никогда не принимали вечного дара». Рисовалась «до суровости печальная картина того, до чего дойдут люди при своем самолюбии, сребролюбии, гордости, надменности, злоречивости, непокорности родителям, неблагодарности, нечестии, недружелюбии, предательстве, безбожии и сластолюбии» (15, с. 579).

Деревенская община с образованием комитетов бедноты (комбедов), как и община Коринфа, «стала местом раздоров, споров и разделения, которые разрушали и ее единство, и ее крепость. Собрания выродились в шумные, дикие, беспорядочные сцены… Иногда вставали сразу с полдюжины энтузиастов, изливая целый ряд звуков, которые не мог понять ни один человеческий разум, а иногда даже среди этих неприличных полупритворных восторгов раздавались иные слова, от которых стыла кровь, и все содрогались от ужаса. Иногда двое или трое проповедников перебивали друг друга, стараясь завладеть вниманием собеседников. Женщины наперебой предлагали собственные мнения… Из места мира воскресные собрания сделались местом бурных, запальчивых, самолюбивых, бессмысленных и вредных словопрений» (15, с. 474).

И это община, к которой не так давно сельский священник, так же, как и апостол Павел, обращался как к «церкви, освященной во Иисусе Христе и призванной быть святыми, соединяясь в молитве о ниспослании благодати и мира всем, кто призывает имя Господа нашего Иисуса Христа» (15, с. 478); и учил их: «Братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомысленны, мирны: и Бог любви и мира будет с вами. Приветствуйте друг друга лобзанием святым. Приветствуют вас все святые!»; о которых молился: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любовь Бога Отца, и общение Святого Духа будет со всеми вами. Аминь» (2 Кор. 13:11–13; 15, с. 527).

Ефим Васильевич, которого самого не раз арестовывали, обыскивали, которому приходилось прятаться по ночам, подчеркнул в книге автобиографические слова апостола Павла из его послания Коринфянам: «Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти. От иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного, три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской; много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях между лжебратиями. В труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе. Кроме посторонних приключений, у меня ежедневное стечение людей… Кто изнемогает, с кем бы я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся?» (2 Кор. 11:1–32; 15, с. 525).

Он учился у апостола Павла мужественно переносить страдания, достойно возражать, вызывая уважение даже у своих мучителей: «Солдаты тотчас связали ему руки, раздели донага и согнули его. Три раза уже перед этим на своей уязвленной спине ап. Павел чувствовал розги римских ликторов, пять раз он подвергался иудейскому бичеванию по сорок ударов без одного. Здесь предстоял новый вид муки – кнут – horrible flagellum – который римляне употребляли для принуждения посредством пытки к сознанию в истине. Но на этот раз ап. Павел не потеряв самообладания даже в крайности возразил против приказания. Возражение бывало раньше бесполезным, могло оказаться бесполезным и теперь, но как солдаты, так и сотник, по-видимому, были уже благоприятно расположены к нему его благородным спокойствием и самообладанием среди столь страшных и неожиданных опасностей. Он поэтому спокойным голосом спросил их: «Разве вам позволено бичевать римского (читай «советского». – Т.В.) гражданина, да и без суда?» (15, с. 659).

Апостол Павел говорил с обидчиками, «подавляя в себе всякое личное негодование, всякое возможное чувство себялюбивой мстительности за те унижения, которым он был подвергнут лично».

Вот еще подчеркнутые слова, видимо, важные для Ефима Васильевича: «Слова “скорбь” и “утешение” неразрывно связаны. “Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, Отец милосердия и Бог всякого утешения, утешаюший нас во всякой скорби нашей, чтобы мы могли утешать находящихся во всякой скорби тем утешением, которым Бог утешает нас самих! Ибо по мере как в нас умножаются страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше”» (2 Кор. 1:5; 15, с. 511).

Ефим Васильевич понимал, что пришло время лжеучителей. Новые идеологи провозглашали классовую борьбу как движущую силу истории и призывали к массовому уничтожению людей, террору во имя построения коммунизма – царства Божия на земле. О появлении лжеучителей, которые под видом «добрых пастырей» будут обманом соблазнять народ, предупреждал еще апостол Павел: «Скоро настанет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые бы льстили слуху» (2 Тим.). Эти лжеучителя «придавали необыкновенную важность ласкающему слух красноречию, логике, которые (ап. Павел) отвергал с преднамеренностью. Человеческая мудрость не привела мир к познанию Бога, она не удержала мир от распятия Христа. <…> они, которые считали себя столь мудрыми и учеными, были в духовной мудрости лишь младенцами. Эти слова могли бы им показаться жесткими, но при господстве у них зависти, распрей и разделения, как могут они считать себя чем-либо другим, а не людьми плотскими, совсем не духовными?» (15, с. 480).

Обличительные слова насытившимся народным хлебом, возвысившимся лжеучителям-чиновникам, которым противопоставляются нищие, бескорыстные, гонимые властями апостолы, верные Христу, написанные Фарраром в начале XIX века, звучали для Ефима Васильевича очень современно, и, конечно, он их подчеркнул: «И какое же хвастовство высказывали они во всем этом партийном духе! Для них голод, бедность и борьба – все это миновало. Какого довольства и пресыщения достигли вы; как вы богаты, на каких престолах восседаете вы!.. Но положение нас, бедных апостолов, совершенно иное, ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти, потому что мы сделались позорищем для мира, для ангелов и человеков…» (1 Кор. 4:9; 15, с. 482).

Эти слова помогают нам понять лучше «линию жизни» Ефима Васильевича: какие образы, какие проблемы его волновали. Почему он предпочитал общаться с униженным и уничтожаемым крестьянством, а не с прогрессивными и образованными горожанами и, в конце концов, откуда берется та дивная гармония, которую он выразил своим художественным творчеством и стихами: «…То, что апостол Павел проповедовал, мир считал презренным безумием <…> Не с могуществом мира, а с его бесславием, не с царями и философами, но с рабами и женщинами дружили проповедники религии Христовой, и чрез них то Бог и определил открыть Свою Божественную силу, так что никакая слава не может прибавиться человеку кроме как через полное уничижение всякой человеческой славы. Поэтому-то ап. Павел и приходил к ним не с риторикой <…> не с ораторским достоинством и блеском, а в слабости, страхе и трепете. Не с заманчивым красноречием, а с духовным откровением и духовной силою» (15, с. 479).

«…это особая мудрость, глубочайшего и возвышенного рода; только эта мудрость Божия сокрыта от мудрых мира сего; мудрость проникновенная в предметы, которые никогда не видел глаз, и которых никогда не слышало ухо, и которые никогда не всходили на сердце человека; мудрость, открытая ему тем Духом Божиим, которые Один испытует глубины Божии. <…> Духовная мудрость для естественного человека и есть безумие, потому что она может быть достигнута только духовной способностью, которой совсем лишен естественный человек. Она для него то же, что живопись для слепого, или музыка для глухого. Но духовный человек обладает тонкою способностью распознавания и, участвуя в Духе Христа, тем самым поднимается выше простого естественного разумения» (15, с. 480).

«...А я не желаю хвалиться, разве что крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, а я для мира» (Гал. 6:14).

Когда на страну обрушилась советская власть, каждый гражданин встал перед выбором жизненного пути. Следовать ли за новыми учителями, проповедовавшими материалистическое учение строительства коммунизма, отречься от Бога, или сознательно встать на путь мученичества. В Москве был создан союз Воинствующих Безбожников, который с 1926 года стал активно действовать и в Кологриве (см. в Приложении). Отовсюду звучала пропаганда, лились угрозы. Книга Фаррара помогла Ефиму Васильевичу трезво оценить происходящие события и сделать свой выбор. И он выбрал путь исповедничества. Вот строки, подчеркнутые им:

Апостолу Павлу «на каждом шагу могли угрожать опасности как от соотечественников, так и опасности от его лжебратий. Удастся ли ему избежать этих опасностей, это было известно одному Богу. Ап. Павел был человек, который не любил самообмана. Он слишком глубоко изучил книги св. Писания и книгу жизни, чтобы не знать того, как Бог поступает со своими святыми. Он знал, как Илия, как Исайя, как Иеремия, как Иезекиль, как Даниил, как Иоанн Креститель, как Сам Господь наш Иисус Христос жили и умерли. Он знал, что преданность делу Божию не обеспечивает собою защиты от земных бедствий и испытаний, и он безропотно приводил грустные слова Псалмопевца: “За Тебя умерщвляют нас всякий день; считают нас за овец, обреченных на заклание”» (Рим. 8:36; 15, с. 558).

Как пишет апостол Павел, чтобы это служение не подверглось порицанию, «мы никому ни в чем не полагаем претыкания, но во всем являем себя как служители Божии, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, в порицаниях и похвалах; нас почитают обманщиками, но мы верны, мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем» (2 Кор. 6: 4–10; 15, с. 518).

Ефим Васильевич всю жизнь следовал призыву апостола Павла: «Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (2 Кор. 4:22,5: 1; 15, с. 553).

Особо, красным жирным крестом на полях, выделил Ефим Васильевич в книге Фаррара фразу: «Ап. Петр потерпел мученичество через распятие 29 июня, в один день с мученической смертью ап. Павла» (15, с. 561).

Ефим Васильевич Честняков умер накануне этой даты, 27 июня 1961 г.

Проповедь в стихах Ефима Васильевича

Спасай терпеньем грешный мир.
А мы – безбожники. В сужденьях
То, что есть истина, не зрим.
Берем от жизни наслажденья,
Дерзаем хищно и хитрим.
 
И много, долго христианство
Должно трудиться и терпеть,
Чтоб наше вздорное буянство
Склонить святые песни петь.
 
Нас, многолюдных за рогаткой, –
Всех тварей низшего порядка, –
В хаосе сзади, без конца
Спасет крест мудрого Творца.
 
Трудитесь кротко и не пьяно
Мир к совершенству привести.
И без насилия, не рьяно –
Против теченья злобных сил.
 
Смягчайте зверские сердца
Своим терпения крестом.
Да будут век с душой Творца,
С неизреченной красотой.
 
Христов народ честной, внимай
И не террором, не войной, –
Трудом, молитвой всех спасай (14, с. 525).

Глава 4. Биограф Ефима Васильевича – Игорь Анфимович Серов (1924–2003)

О людях, которых зажигала искра Честнякова, которые попадали под притяжение его личности и сами становились творцами, когда-нибудь напишут отдельную книгу (как он менял жизнь людей, делая ее осмысленной и плодотворной). Мне же хочется рассказать о человеке, который присутствовал в его, Ефима Васильевича, жизни, начиная от 20-х годов до самой его смерти. Его звали Игорь Анфимович Серов.

Он познакомился с Честняковым еще мальчиком, когда приезжал со своим дедушкой Петром навестить родственников в Бурдово. Дедушка Петр был владельцем ювелирной мастерской в селе Красное-на-Волге, крепко стоящим на ногах старообрядцем. Он любил свое дело, был искусным мастером и руководителем с широким кругозором, любил порассуждать о премудрости Божией и современном мире. Однажды случайно встретив Ефима Честнякова, он сразу почувствовал в нем близкого по духу человека с большим будущим и уже не терял с ним контакта, а свою дружбу с ним завещал своему внуку Игорю. О самом Петре до сих пор помнят в Красном и рассказывают о нем в музее: он оставил дневники, в которых описал тонкости ювелирного дела, торговлю, свои деловые связи со старообрядцами Москвы и Сибири. Изделия его мастерской пользовались большим спросом. Под диктовку дедушки Петра внук записывал содержание бесед с Ефимом. Дедушка помогал Ефиму и советом, и материально, подсказал, как продолжить учение «на художника» в Петербурге. И после смерти дедушки Игорь продолжал, выполняя дедушкин наказ, навещать Ефима Васильевича в Шаблово, привозить ему подарки и записывать свои впечатления о встречах в дневнике.

Семнадцатилетним Игорь был призван на фронт в июне 1941 года. Закончил Великую Отечественную Войну уже лейтенантом медслужбы, был награжден медалью и орденами Красной звезды и Великой Отечественной войны 1-й степени. Затем он поступил в мединститут, стал известным врачом-отоларингологом, профессором, но все это время не забывал о Ефиме Васильевиче и навещал его каждый год, выполняя свое обещание. От деда он унаследовал любовь к книге (собрал великолепную библиотеку, наиболее древнюю часть которой он подарил Костромскому университету), и стремление писать. Помимо научных трудов он на основании своих дневников написал несколько книг о Ефиме Васильевиче, одну – о его сестре и одну – повесть своего сочинения «Муки жизни».

Эти книги содержат драгоценные воспоминания, ценнейший фактический материал о Ефиме Васильевиче и отражают драматическое развитие их отношений. Вначале он, провинциальный мальчик, восхищался художником – другом своего деда, который у самого Репина в Петербурге учился и был знаком со многими знаменитостями: поэтами «Серебряного века», художниками из Академии Художеств. На войне мальчик Игорь из консервативной старообрядческой семьи стал менять свои взгляды. Потом, когда Игорь Анфимович стал уважаемым профессором в Костромском пединституте и зав. кафедрой, одним словом, передовым советским человеком, он уже смотрел на своего состарившегося деревенского знакомого свысока, как на анахронизм, с некоторым раздражением и даже брезгливостью. Это все отразилось в его книгах, поэтому они и читаются с трудом.

Дедушка Петр говорил ему, что Ефима Честнякова ждет большое будущее, что это высокоодаренный, Богом отмеченный человек с чистой душой. Но получилось так, что советским временем Ефим был унижен, а Игорь, отошедший от веры и уже воспитанный Страной Советов, – возвышен. Профессор Игорь Анфимович видел перед собой нищего и немощного старика с его никому не нужными «сокровищами». Он уже только ставил ему медицинские диагнозы и даже необычайную творческую мощь Ефима Васильевича объяснял травмой головы, полученной во время событий 1905 года. Казалось бы, советский строй «добил» пылающего Ефима. Когда Ефим Честняков заново был «открыт» директором Костромского музея Виктором Яковлевичем Игнатьевым и Савелием Ямщиковым, когда его работы увидел весь художественный мир, и он был прославлен, и о Честнякове стали писать столичные искусствоведы, реакция Серова была более чем бурной. Он Ефима знал с детства, опекал его до самой смерти, и… не разглядел! Не он написал о нем толстую, красиво изданную книгу, а другие, которые ничего не знают о Ефиме Васильевиче, не знают столько, сколько знает он, Игорь Серов!

А человеку с открытой душой, чтобы почувствовать и полюбить Честнякова, не обязательно знать детали его биографии, достаточно посмотреть на его картины, потому что он, Ефим – весь там, в своих картинах!

ПРИЛОЖЕНИЕ

Как пишет сам Серов в своей книге, «материалы даются по рассказам П.Я. Серова, записанным в моем дневнике, и моим личным наблюдениям» (9, с. 38). «Когда мы приезжали в Кострому, дедушка диктовал, а я записывал в свой дневник впечатления о встречах с Честняковым. Он (дедушка) считал, что эти записи могут еще потребоваться не раз» (9, с. 45). «Позднее, дома, я аккуратно записывал все им (Е.Ч.) сказанное» (9, с. 58).

Игорь Анфимович Серов описывает Ефима Васильевича во время встреч так: «Деревенский мастер одежду носил простую. Холщовая рубашка, подпоясанная бечевкой, и такие же штаны. Ноги босые. Мы всегда ему что-нибудь привозили: шапку, валенки, конфеты, печенье, краски, карандаши. Он дарил сплетенные им самим лапти» (9, с. 40).

Особенно ценными являются записи диалогов, раскрывающие мировоззрение Ефима Васильевича:

«Вопрос: “Не связаны ли Вы с какой-либо старообрядческой сектой?”

Ответ: “Я, как и твой покойный дедушка, старообрядец”.

Вопрос: “Какого философского мировоззрения Вы придерживаетесь?”

Ответ: “Я не философ. Никакого философского мировоззрения не признаю. Я обычный христианин, верю в Господа Бога. Буду служить Ему до конца. <…> Не думай, что старообрядчество – раскол. Это следование церковной старине, которая не касается существа веры. Вера едина – христианство, а вот обряды признаем старые. Старые обряды – обряды народные, истинные святыни, и их надо хранить”» (9, с. 93).

В книге приведены высказывания Ефима Васильевича, свидетельствующие о высоком строе его души и об отношении к людям:

«…Мир в будущем будет более прекрасен и доступен. Красота затмит все взгляды людей, а тем более книжные» (9, с. 79). «…Я против богатства. Богатство портит человека. Я за красоту человека, чтобы он радовался красивому окружающему миру. А потом мне иногда кажется, что меня окружают счастливые красивые люди; животные и деревья в лесу шепчутся и передвигаются по небу, плывут корабли и даже целые города. Я слышу прекрасные мелодии» (9, с. 83).

«…Ефим пришел к выводу, что общество можно перестроить, начиная с деревни, не с помощью потрясений и революций, а с помощью самоусовершенствования каждого крестьянина. Причем преобразование должно начаться не под руководством людей, знающих крестьянский быт и труд только с внешней стороны, а именно самими крестьянами, или такими, как он, имеющими крестьянские корни. Как заставить человека подняться над приземленностью бытия, заставить стремиться к высшим идеалам? Он долго и мучительно ищет ответы на эти вопросы… Посещение спектаклей Кинешемского театра произвело на Ефима неизгладимое впечатление, и с тех пор он решает, что наибольшее воспитательное значение для души человека имеет театр. Он сразу же загорелся новой идеей: для деревни Шаблово нужен театр со своими спектаклями из жизни деревни» (9, с. 128).

«…Ему хочется, чтобы окружающие его люди стали красивее душой, стремились сделать жизнь лучше и светлее, богаче. Чтобы поняли они, наконец, что жизнь ценна не только хлебом единым, не только материальным достатком. Но и культурой, искусством, красотой человеческих отношений» (9, с. 143).

«После революции происходящее в родной деревне огорчало его, не такой перемены в жизни русских ожидал, не таким хотел видеть русский народ и, в частности, русское крестьянство. Он мечтал о расцвете как духовной, так и материальной жизни крестьянина» (9, с. 62).

…«При всей своей активности Е. Честняков оставался глубоко религиозным человеком и ко всем делам подходил с точки зрения религии. Конечно, это сказывалось на его поступках и делах и накладывало определенный отпечаток на отношение к нему людей власти. Будучи в Кологриве, Ефим Васильевич частенько присутствовал и даже выступал на собраниях членов Союза Безбожников и на религиозных диспутах. Публика воспринимала его речи негативно. Он отстаивал свое религиозное мировоззрение. Местная печать, описывая очередное собрание Безбожников, отмечала: “Выступление гр-на Честнякова с его точкой зрения на другой мир… – вызвало смех всего зала” (Крестьянская правда, 27 мая 1925 г.). На вечере памяти событий 1905 г. (отмечали 20-летие) в 1925 г. его выступление очевидца петербургских событий о том, что это была якобы ненужная кровавая затея, вызвала неодобрение среди присутствующих» (9, с. 162–163).

«Как вспоминал Е. Честняков, разочарование в новой власти наступило не сразу, но началось оно с первых же лет ее прихода. Это разочарование нарастало постепенно, увеличиваясь после очередных кампаний партии и правительства, посещения митингов, торжественных заседаний, выступления его на религиозном диспуте и т.п.

Все прелести новой жизни он испытал на себе: военный коммунизм, продразверстка, продналог совершенно обеднили деревню. Голод и болезни войны в Шаблово опустошили деревню больше, чем война. Один за одним в эти годы умерли трое детей Татьяны, сестры Е. Честнякова, в 1920 году умерла и сама она, позднее умер и ее муж, Александр Готовцев. Чтобы как-то помочь друг другу и оставшимся в живых племянникам, в Шаблово возвращается сестра Александра. Теперь они стали жить одной семьей, и обязанности старшего взял на себя Ефим» (9, с.164–165).

«Совершенно потрясло его событие, происшедшее в Кологриве на Пасху, на котором он оказался случайно. Учащиеся кологривских учебных заведений были выстроены на горе у Успенского собора, присутствовали и взрослые, в основном большевики и активисты Союза Безбожников. С импровизированной сцены “парадом” командовала тогдашний директор школы. Вот по ее приказу обрубили веревки и сняли цепи, державшие колокола. Начали скидывать. Первым грохнулся на землю самый большой их них, и долго он то ли стонал, то ли гудел басом. Во многих детских глазах стояли неподдельный ужас и слезы. Но делать нечего. По приказу дети начали скандировать: “Без Бога нам везде дорога”, а колокола, упав на землю, рыдали на всякие голоса. Затем подожгли большой костер из книг религиозного содержания и икон. Ефим удивился, откуда взялись эти взрослые люди, с таким яростным остервенением и веселостью рубившие иконы – русские святыни? Все перевернулось в его душе. Как он мог помогать этим людям? Как можно привести на такое зрелище детей и заставить их участвовать в такой жестокости? Что останется в их душах? Какие люди из них вырастут? Всю дорогу до Шаблово в его ушах стоял предсмертный крик и мольба большого колокола» (9, с. 165–166).

«Такое же тяжелое впечатление оказало на него посещение “Красной свадьбы” в Бурдове. Желающих посмотреть новый обряд бракосочетания набралось много: каждый хотел увидеть и услышать что-то новое, необычное. А вышло все просто, вроде собрания – никаких обрядов: ни религиозных, ни русских. Местная печать по этому поводу сообщала: “В память красной свадьбы были преподнесены подарки: жениху подарена книга ‘Великий учитель’, невесте подарили платок и значок Ленина” (Крестьянская правда, 18 фев. 1925 г.)» (9, с. 166–167).

«Окончательное отрицательное отношение к советской власти сформировалось у Е. Честнякова в 1928 г., после третьей персональной выставки художественных работ в виде литературно-концертного вечера. Примерно через месяц после его проведения Ефима Васильевича вызвали в соответствующую организацию (очевидно, уездный отдел ОГПУ) в Кологрив. Он ехал в хорошем настроении, абсолютно уверенный в том, что его приглашают написать портрет кого-то из начальства. Об этом в свое время просил Чумбаров-Лучинский, которому он подарил свой автопортрет. Но все повернулось по-иному. Ему сообщили, что по их данным он проповедует религию, жалеет кулаков и вообще еще кое-что за ним замечено. И припугнули, что всякие разъезды и агитация запрещены, поэтому надо прекратить всякие выступления без разрешения властей, иначе придет наказание» (9, с. 167).

«С 1928 по 1961 г. – период отрицательного отношения к советской власти. Причины этого: не такой он хотел видеть Россию, не такими методами он хотел преобразовывать общество: разлагалось и уничтожалось властями русское крестьянство, отвергались народные русские обычаи… Е. Честняков постепенно отошел от общественной работы и погружается целиком в работу по хозяйству и искусству. Он хочет наглядно показать красоту русских народных обрядов, праздников, игр. Он торопится, считая, что главное показать идею, дать направление. <…> Особенно тяжелыми, как вспоминал Е. Честняков, были для него 30-е годы. На это повлияли три фактора: один общего значения и два личного характера. Первый – коллективизация, два других – смерть матери (1934) и арест и высылка сестры Александры Васильевны (1937)» (9, с. 168).

«В конце 1929 г. советская власть приступила к политике ликвидации, уничтожения кулачества как класса. Она сняла запрет с раскулачиваний и разрешила конфисковать скот, машины и другой инвентарь, требовать ареста и выселения кулаков. Отбирала также весь хлеб, 25% которого отдавала бедноте. Таким образом, всех крестьян власть разделила на бедняков, середняков и кулаков. Семья Ефима Васильевича относилась, смотря по обстоятельствам, то к середнякам, то к зажиточным крестьянам. А кто такие кулаки, никто толком не знал. Появились люди, которые хотели поживиться за чужой счёт. Они подглядывали за соседями, доносили, принимали участие в грабеже. На окнах появились занавески, чтобы скрыть свой быт от лишнего взгляда» (9, с. 169).

«Середняки платили очень большие налоги. Для семьи у Ефима Васильевича практически ничего не оставалось» (9, с. 170).

«Рассуждая об обществе тех лет, Е.Ч. написал в тетради: “…те, которые выдают себя, что они за верующих в жизнь социализма, хлопочут только о своих интересах, чтобы получать большую зарплату, а работать меньшее количество часов… И для действительной общественности есть одно вечное слово: ХРИСТИАНИН. <…> Нужно придумывать новое слово, пока не испортят его нечистые силы (крестьянин?). Есть вот слово христианин по существу, а не по форме названия. Им можно обозначить истинную общественность” (из рукописной книги КОК 27474/8, КРМ – Х-1-2046)» (9, с. 170–171).

«Доносительство властью поощрялось. По доносам, в назидание другим, раскулачивались те, кто не хотел идти в колхоз, кто верил в БОГА, кто пожалел раскулаченных и высланных. И если в начале 20-х годов от репрессий можно было уехать в другое место, и переехавшего больше не преследовали, то в конце 20-х и особенно в 30-х годах “врагов народа” власти искали упорно. Репрессиям подвергались и все близкие родственники. <…> Поэтому все документы о родственниках, их фотографии старались уничтожить. Погибли уникальные документы и вещи.

В те же годы Е. Честнякова предупредили, чтобы он ни с кем не общался, никуда не выходил и не выезжал… Несколько раз к нему приходили переодетые милиционеры, вели провоцирующие разговоры, но поймать его на чем-нибудь не смогли. Были и обыски, после которых некоторые вещи пропадали, в том числе художественные изделия. Ввиду этого он и сам кое-что уничтожал и прятал, чтобы не навлечь неприятностей. Ефим Васильевич постоянно жил в страхе, боялся, что его арестуют. Поэтому при первом же подозрении уходил из дома, ночевал в стогах, овинах, избушках охотников» (9, с. 171–172).

«Он хорошо помнил, что как-то в Прощеное воскресенье ходил к родственникам в Денюгино. По обычаям в этот день все извиняются друг перед другом и просят прощения за причиненные обиды. Когда же вернулся домой в Шаблово, то оказалось, что его навещал милиционер. За самовольную отлучку из деревни он был арестован на три дня. Его предупредили, что если такое повторится, то он будет выслан» (9, с. 172).

«Начиная с 1938 г. до середины 50-х годов Ефим Васильевич фактически нищенствовал, как и большинство интеллигенции и крестьян. Он много рисовал, лепил из глины, продавал рисунки и поделки за гроши или за кринку молока, горбушку хлеба» (9, с. 173).

«И невдомек было людям, что часть продуктов он отправлял сестре и другим невинно пострадавшим» (9, с. 173).

«В годы Великой Отечественной Войны и первые послевоенные годы многие женщины, не дождавшиеся с войны своих мужей, сыновей, братьев, прослышавшие, что в Шаблове живет “божий человек”, ходили к нему с тайной мыслью узнать что-нибудь о судьбе близких» (9, с. 174)

«В последнее десятилетие своей жизни Е. Честняков жил почти на подаяние и помощь со стороны. Пенсия его была 8 рублей. Он кое-что писал, старался восстановить прежние записи… Иногда рисовал. Несколько раз ходил в Илешево, Овсянниково, Ужугу в воскресные дни, предлагал свои художественные изделия. Как вспоминал Ефим, как-то раз в Петров день он продавал глинянки и был оштрафован за спекуляцию… Вырастали дети нового поколения, которые всё знали, ничего не боялись, в представлении которых он был уже настоящим юродивым… Все чаще он оставался на целый день у кого-нибудь из соседей, ел щи из чужого горшка, грелся на чужой печи. Он понимал, что жизнь не удалась, но признаться в этом не хотел» (9, с. 174).

На этом, собственно, книга И.А. Серова и заканчивается.

Удивительно, но и сейчас мне приходилось своими ушами слышать подобные уничижительные слова о нем. Можно представить, какие комья летели в него при жизни!

Ефим Васильевич переносил свое положение достойно. Наверное, поэтому он подчеркнул вот эти слова в своей любимой книге Фаррара об апостоле Павле:

«В мире не было человека, как бы он ни был невинен или свят, который бы избежал людской злобы и клеветы: и в действительности сила этой злобы и клеветы часто бывает пропорциональны мужеству, с которым он встречает низость мира. Ап. Павел не старался казаться равнодушным к этому жалу ненависти и клеветы. Он не скрывал того страдания, которое оно причиняло ему. Напротив, жестоко чувствовал грубую несправедливость по отношению к нему, а также те препятствия, которые она поставляла великому делу его жизни; и та горькая ирония и горячность, с которыми он при всяком удобном случае отвечает им, служит показателем той меры страдания, которое они причиняли ему. Но, обыкновенно, он оставлял эти клеветы без всякого внимания и прощал тем, кто причиняли ему это страдание» (15, с. 530).

Ефим Васильевич жил подобно тем, которые «страдали, путешествовали, были злословимы, заключаемы в темницы и мучимы за дело Христово, гонимы. Они вздымаются над грубым стадом себялюбивых и жаждущих благ жизни людей» (15, с. 530); он шел с кисточкой и палитрой в руке, а то и с карандашом или тележкой с глинянками, вослед своему любимому апостолу Павлу, который «был великим самобытным мыслителем, равно как и преданнейшим тружеником для дела своего Господа» (15, с. 530).

Автор выражает глубокую признательность за содействие и предоставленные материалы, а также ценные беседы директору музея Е.В. Честнякова в Шаблово Завьяловой Н.Н., директору Кологривского краеведческого музея Смирновой О.В., Лебедеву В.П., Буровой Л.Н., Серовой М.Н., Бородкиной Н.В., Нерсесян (Леонович) В.Б., Кременецкой Т.Н., Розиной Т.Н. а также особенную благодарность за рецензию Солнцевым М. и В.Н..

1. Ефим Честняков. Новые открытия советских реставраторов / Сост. С. Ямщиков. М.: Сов. художник, 1985.

2. Орнатский Ю.В. «Пошли мне подвиг для души»: сборник рассуждений, публикаций, поисковой работы к имени – Ефим Честняков. Кронштадт; СПб.; Кострома, 2016.

3. Каткова С. Е.В. Честняков. Особенности стиля живописи // Века и судьбы. Т. 2. Кострома, 2016. С. 276–297.

4. Поваров В.Г. Непризнанное призвание Ефима Честнякова. ЦГБ им. А.С. Пушкина. Кострома, 1996.

5. Поваров В.Г. Своеобразие философского мировоззрения Ефима Честнякова // В поисках истины. Кострома, 1990. С. 85–88.

6. Александр Рябков, прот. «В мире том, и этом, бренном, можно жить одновременно» // Вода живая. 2014. № 12 (дек.).

7. Андрей Логвинов, прот. Ефим // День восьмой. М.: Русское слово; СПб.: Невская Лавра, 2010. С. 113.

8. Обухов Р.Е. Пути в избах: трикнижие о шабловском праведнике, художнике Ефиме Честнякове. М.: Международный центр Рерихов; Мастер-банк, 2008.

9. Серов И.А. Все как в жизни. Кострома, 2001.

10. Верстова В. «Красота, распятая на кресте». Из записных книжек Ефима Честнякова. 1920-е годы // Родина. 1981. № 4. С. 61–64.

11. Сухарева Т.П. Рукописи Ефима Честнякова – источник духовной и народной мудрости // Честняков Е. «Русь, уходящая в небо». Кострома, 2011.

12. Честняков Е.В. Сказание о Стафии, Короле Тетервином. М.: Международный центр Рерихов; Мастербанк, 2007.

13. Честняков Е.В. Поэзия. М., 1999.

14. Честняков Е.В. О живой воде и своей судьбе. Поэзия / Сост. В.Г. Поваров. ЦГБ им. А.С. Пушкина. Кострома.

15. Фаррар Ф.В. Жизнь и труды св. апостола Павла. СПб.: Изд-во И.Л. Тузова, 1911.

Июнь 1921 г., Шаблово, Дом-музей Ефима Честнякова

___________________________
[*] Татьяна Владимировна Вышенская родилась в Москве в 1956 г. По образованию физик, занималась научными исследованиями по биофизике клетки. С детства любила искусство и музеи. Периодически проживая в Илешеве, заинтересовалась жизнью и творчеством Ефима Честнякова.

Опубликовано: 30.10.2021