Волков Г. Ю. (Кострома)

«И ВСЁ РАСТЁТ В ДУШЕ ТРЕВОГА...»

Весна 1917 года была бурной. Уже в середине марта в Петрограде сошли снега. На Невском проспекте солнце, толпы народа, всюду алеет кумач и продают цветы. Отмечая состояние людей, подобное тогдашней погоде, А. Толстой объяснил его так: «Мы ещё слишком все под обаянием утреннего тумана свободы». По всей стране газеты и журналы выходили с кричащими заголовками о свободной России, о наступившем «царстве свободы», «эре всеобщего братства».
Пришла революция, права которой, как отмечал В. Розанов, «совершенно бесспорны». Но в то же самое время он признавался себе: «Но почему же нет радости? И всё растет в душе тревога, и боль, и недоумение? Тревога за судьбу родины, за её целость, за юный, нежный, едва проклюнувшийся росток нежданной свободы...»1. Постоянно возникало всеобхватывающее чувство — чувство необъятности России и огромности стихии, бушующей в ней.

Наступает великое «завтра». А за этим что? А за этим кто? Тягостные вопросы. Отсюда и тревога «личная и всероссийская». Он был одним из тех, кто имел «мужество на слово и на мысль», стремился осмыслить происходящее, видеть революционную Россию всех оттенков.
Многое настораживало. Это и агитаторы, ласковым, вкрадчивым голосом уговаривающие толпы солдат и рабочих, что народ любят одни только социалисты. Это и безответственные выступления некоторых деятелей, провоцирующих низменные инстинкты толпы.
«Завтра» для Розанова — это, прежде всего, «позаботиться о всесторонней нужде народной, то есть о нужде его как исторического существа, как исторического лица» 2. Отсюда неприятие разного рода безответственных деятелей и агитаторов, смотрящих на народ «как на пассивный этнографический материал в своих руках, для проведения в нём плана новых теоретических построений»3.

Внимательный взгляд писателя и мыслителя подмечает, что слово «буржуазия» стало жупелом, перешло в категорию слов опорочивающих, политически указывающих — как на врага общества. Отсюда возникло трагическое предчувствие, что недолго и до того, чтобы заподозрить всё умственное и трудолюбивое население страны. И тогда «не перейдёт ли это в глухой рёв народных волн: срубить у нации все золотые головы. Срубить и оставить одни оловянные. Тогда нация не процветёт...»4.

Страшнее всего для В. Розанова было забвение долга перед Родиной. И болит, болит у него душа, «трепетом объятая за родину, в струпьях и язвах лежащую, задыхающуюся от величайшего напряжения...»5.

Но были и ростки светлой надежды, что пройдёт черный час революции, когда она просто месть. И пойдёт устроительная волна, когда «народ сам правит себя». Станет оберегать, строить, хранить Русь. И сохранит. А сам Розанов всегда ощущал сыновнюю причастность к судьбе своей Родины: «...клянусь, как ни бедна и истерзана и, наконец, унижена теперь наша Русь — я не захотел бы ни за что быть сыном какой-нибудь другой земли, кроме нее»6.