В. В. РОЗАНОВ
ЖИЗНЬ. ТВОРЧЕСТВО. СУДЬБА

В. В. Розанов: Жизнь. Творчество. Судьба. Чтения, посвящённые 80-летию памяти В. В. Розанова. — Кострома, 1999. — 64 с.

ISBN 5-7591-0256-7

Главный редактор Ю. В. Лебедев

Редакционная коллегия:

С. С. Смирнов, А. В. Соловьёва, И. Х. Тлиф

© Костромской филиал Российского фонда культуры, 1999

© Костромской государственный университет им. Н. А. Некрасова, 1999

Розанов и русская культура

Замечательно, что костромичи помнят о своём прошлом. Культура — это и есть прежде всего уважительная и деятельная память о предках. Чем больше погружаешься в историю, чем глубже входишь в жизнь того или иного мыслителя, историка, писателя или художника одной из предшествующих эпох, тем отчётливее становится понимание этого прошлого, а от него протягиваются вполне ощутимые, хотя внешне и незримые нити к нашей современности. Когда в результате внимательного изучения «оживает» вдруг сама личность исследуемого, то становится более понятным, близким и то время, в котором жил этот человек. Взаимосвязь культурных явлений придаёт жизни осмысленный характер, способствует преемственности поколений, позволяет с помощью прошлого лучше предвидеть будущее. И, наоборот, разрыв в культуре, забвение тех или иных важных звеньев единой цепи культурных явлений искажают естественный ход духовного развития общества, приводят к нарушению онтологической, бытийной связи между людьми.

Значение В.В. Розанова в этом процессе восстановления единого культурного «пространства», возрождения интереса к ряду незаслуженно забытых исторических имён трудно переоценить. И, конечно, немаловажно, в частности для Костромы, что сейчас восстанавливается справедливость в отношении самого Розанова. Его произведения становятся достоянием широких читательских масс, и это позволяет нам надеяться, что со временем наш взгляд на историю отечественной культуры станет более разносторонним и объективным.

Костромичи уже внесли и продолжают вносить свой вклад в преодоление культурного нигилизма по отношению к таким выдающимся отечественным мыслителям, как Розанов и о. Павел Флоренский, чьи имена долгое время были в несправедливом забвении. Как известно, о. Павел соединял понятия культуры и культа, подчёркивая неразрывную связь религиозной веры и творчества. Менее известно то, что практически та же мысль о происхождении культуры от культа была выражена Розановым ещё в 1893 году, в статье «Сумерки просвещения». И то, что у Розанова культура неотрывна как от религии, так и от насущных жизненных проблем, придаёт его сочинениям особое значение — именно целостности мировоззрения нам сегодня так не хватает.

Говорить о Розанове в связи с русской культурой — это значит говорить чуть ли не обо всей отечественной культуре. Нет буквально ни одного крупного писателя, о котором Розанов не высказал бы своего проницательного суждения, нет мыслителя, которого он оставил бы без внимания. Умение очертить характер, выявить главное и прежде не замеченное — наиболее ценная черта литературно-критических публицистических заметок Розанова.

Почти о каждом из наших классиков — Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Толстом, Достоевском, Белинском, Некрасове, Соловьёве, Ключевском и многих других — в огромном розановском наследии можно набрать по солидному тому отдельных высказываний, больших отрывков и целых статей. Эти ни на кого не похожие, живые исследования, отмеченные глубиной ума, блеском фантазии и яркостью стиля, чрезвычайно интересны сами по себе и содержат множество оригинальных концепций, открывают массу никем не замеченных нюансов в произведениях выдающихся деятелей отечественной культуры. Без привлечения сочинений Розанова сейчас уже просто невозможно дать всестороннюю картину изучения любого из наших классиков. В настоящее время эти работы Розанова в основном достаточно известны, и их место в системе культурных ценностей давно не подвергается сомнению.

Поэтому мне хотелось бы остановиться не на этих работах, а на значении многолетних неустанных усилий Розанова по восстановлению памяти незаслуженно забытых талантливых и благородных деятелей нашей культуры, которых он очень удачно назвал «литературными изгнанниками», а также дать хотя бы беглое представление о том удивительном созвездии ярких личностей конца XIX и начала XX веков, которое Василий Васильевич Розанов объединил своей жизнью и, главное, запечатлел в своём творчестве.

Из сочинений Розанова, из его богатейшей переписки перед нами предстаёт целый пласт русской духовной жизни, яркий, многокрасочный, волнующий мир, с трагическими судьбами, непрерывной идейной борьбой, столкновениями незаурядных характеров. Достаточно представить себе тот круг лиц, с которыми тесно общался и о которых много писал Розанов, чтобы не показалось преувеличением рассуждение об этом мыслителе и писателе как об одной из центральных фигур так называемого Серебряного века, или русского религиозного Возрождения. Само это время было удивительно богато на таланты, и тем не менее, даже в нём Розанов занимал совершенно особое, исключительное место.

Дело в том, что на рубеже столетий произошёл довольно резкий переход — даже перелом — от реалистической культуры XIX столетия к культуре нового века, имеющей свои отличительные признаки, свои достоинства и недостатки и во многом противостоящей традиционным направлениям в литературе и искусстве. Этот весьма бурный и во многом болезненный процесс, при котором внутренние связи были частично нарушены, усугубился последующей радикальной ломкой всего уклада жизни после Октябрьской революции. А Розанов был в предреволюционный период одним из тех, кто находился в самом центре столкновения традиционных духовных ценностей с творческими исканиями нового времени, и осветил обе борющиеся стороны.

Розанов как творческая индивидуальность вышел из XIX века и корнями был связан с вековыми традициями русской культуры. В то же время переходная эпоха диктовала свои законы. А этот мыслитель-бунтарь, при всей традиционности и консерватизме, был настолько смел, талантлив и неукротим в своих творческих исканиях, что мимо него никак не могли пройти новые веяния в культуре. Розанову было суждено соприкоснуться на рубеже веков с самыми дерзкими порывами в неизведанное, с самыми смелыми творческими экспериментами, которые сначала решительно отвергались общественным мнением, а впоследствии были признаны крупнейшими достижениями эпохи в философии, литературе и искусстве. Не удивительно, что такое необычное сочетание традиции и новаторства в творческом наследии Розанова делает его чрезвычайно актуальным сегодня, когда мы пытаемся выстроить более целостную картину истории отечественной духовной культуры.

Розанов писал, что ещё в детстве он хотел стать историком вроде Карамзина и непременно споспешествовать славе России. Вся его жизнь стала воплощением этой детской мечты — огромное розановское литературное наследие является бесценным вкладом в историю отечественной культуры. Его творческая деятельность проникнута интересами России, болью за судьбу своей родины. Выходец из самой что ни на есть коренной, даже «кондовой» России, Розанов проделал типичный путь талантливого человека из народа к вершинам творчества, став одним из виднейших представителей интеллектуальной элиты российских столиц. При этом на протяжении всей своей творческой жизни писатель не уставал подмечать и поддерживать всё высокое, благородное, истинное, что, по его мнению, должно было послужить процветанию России. Любовь к родине не была для Розанова чем-то декларативным, она была присуща ему изначально и служила неизменным ориентиром в его многообразной, противоречивой литературно-философской деятельности.

Розанову повезло уже в юности: на историко-филологическом факультете Московского университета, где он учился, преподавали выдающиеся учёные: Буслаев, Герье, Ключевский, С.М. Соловьёв, Стороженко, Тихонравов, Корш… Как и большинство гимназистов, Розанов прошёл в юношеские годы школу нигилизма, но в университете постепенно отошёл от разрушительных идей. Очень важную роль в его эволюции сыграл пример благородной научной деятельности университетских профессоров, «идеализм в науке» наших лучших умов, усилия, направленные не на разрушение, а на созидание отечественной культуры. Закончив университет, Розанов на протяжении всей жизни неустанно боролся с преобладавшими в обществе нигилистическими настроениями и не раз обращался в этой борьбе к примеру выдающихся учёных-тружеников, которые, по его словам, «строили свою науку, и этим самым они строили культуру русскую, цивилизацию русскую» — «серьёзные люди жили серьёзною жизнью около нигилизма, не замечая вовсе его».

Разрушительный характер радикальной прессы, начиная со времён так называемых «революционных демократов», по отношению к устоям народной жизни был показан Розановым (и не только им) достаточно убедительно, хотя мы до сих пор не избавились от пропагандистских штампов либерализма, считая, будто до революции над умами довлела консервативная печать, поддерживаемая властями и преследовавшая всё «светлое и прогрессивное». Розанов же постоянно доказывал, что в период господства в обществе «прогрессивных» идей принадлежность к «консервативному» лагерю ставила писателя в гораздо более трудные условия, чем положение гонимого властями либерала. Розанову удалось убедительно показать, что общественное мнение, которое фактически управлялось либеральной интеллигенцией через множество принадлежащих ей периодических изданий, проявляло крайнюю нетерпимость к любого рода самостоятельной мысли, к религии, идеализму, навешивая на подобные явления в русской культуре ярлык «реакционности». Эта ситуация, характерная для русской духовной жизни второй половины XIX века, заведомо обрекала писателя консервативной ориентации на положение изгоя. Никто так ярко и подробно, как Розанов, не обрисовал это явление, получившее название «либерального террора».

При этом очень важно понять, что к «консерваторам» эти отвергнутые обществом мыслители могут быть отнесены лишь весьма условно. Большинство из них никак нельзя было упрекнуть в безоговорочной и тем более корыстной поддержке действий правительства или даже в твёрдой приверженности охранительным идеям. За выражение собственного мнения, часто не совпадавшего с официальным, им доставалось от властей никак не реже, чем либеральным и даже радикальным писателям. Как убедительно показал Розанов, именно к этой, подвергшейся гонениям слева и не слишком поддерживаемой справа категории мыслителей относилось чуть ли не всё наиболее талантливое, благородное, духовное, созидательное в нашей культуре. Он писал: «Прогресс наш совершался при “непременном требовании” — как говорится в полицейских требованиях и распоряжениях,  — чтобы были убраны “с глаз долой” все люди с задумчивостью, пытливостью, с оглядкой на себя и обстоятельства. С старой любовью к старой родине…» Одарённые, совестливые одиночки-мыслители не вписывались в господствующий кодекс интеллигентской морали с его демократической риторикой, безудержным отрицанием религии и самобытного пути развития русского народа. За высказывание непопулярных религиозно-философских идей, которые считались «ретроградными», они подвергались в левой печати разносной критике, презрительным насмешкам, отлучению от читателей.

Во многом именно благодаря Розанову мы имеем хотя бы поверхностное представление о многих критиках и мыслителях прошлого, которые «выпали» из своего времени вследствие как раз их яркой индивидуальности. Это А.А. Григорьев, о. Феодор (в миру А.М. Бухарев), П.Д. Юркевич, Н.Н. Страхов, К.Н. Леонтьев, Н.П. Гиляров-Платонов, Н.Я. Данилевский, С.А. Рачинский, Ю.Н. Говоруха-Отрок и многие другие. Эти мыслители, общей чертой которых была если не религиозность, то возвышенный идеализм, были почти «изгнаны» из литературы, и их имена лишь упоминались среди второстепенных литераторов. Розанов, борясь против этой вопиющей исторической несправедливости, писал: «Радикалы наши подавляли всё благородное, за 50 лет. Они “замалчивали”, как будто этого не было, как будто это не рождалось. И нет “Истории русской литературы”, а есть “История нашего преступления”».

Великой заслугой Розанова было то, что он положил немало усилий, чтобы вернуть в культурный обиход имена этих «литературных изгнанников». По существу, это писатели-идеалисты славянофильской ориентации, и даже не славянофилы в узко кружковом значении, а просто яркие творческие индивидуальности, оригинальные мыслители, любящие Россию и отказывавшиеся слепо подражать западным путям развития. Вокруг таких близких, но расплывчатых понятий, как «славянофильство», «почвенничество» или «русофильство», постоянно ведутся споры. Розанов, кстати, дал очень ёмкое, хотя и далеко не академическое, определение этому направлению отечественной мысли: «А славянофильство есть просто любовь русского к России». И в этом смысле он сам, конечно, был «славянофилом», как могут и должны считаться «славянофилами» все те, о ком он неустанно напоминал заблудшему обществу.

Если же говорить о славянофилах в более узком, кружковом смысле, то и они были Розанову очень дороги. Он много сделал для внедрения идей Хомякова, Киреевского, Аксаковых, Самарина в русское общество. Мечта Розанова со студенческой скамьи — издание полного собрания их сочинений, «corpus slowenophilorum». При этом Розанов не закрывал глаза на недостатки этих благородных и оригинальных мыслителей, на узость и определённый догматизм самого их учения. С сожалением констатируя, что русское общество равнодушно и даже часто враждебно относилось к самобытным идеям глубочайших отечественных мыслителей, весь «грех» которых был в том, что они «верили в Бога и любили Россию», Розанов отмечал, что в век разрушения они «одни продолжали строить». Одной из причин непопулярности славянофилов в обществе он считал малопривлекательную литературную форму их сочинений: «Несчастная сторона славянофилов заключается в том, что они как-то скучно писали… Без шутки, искры, огня, удачи». И он сам, так счастливо избежав этого недостатка в силу своего исключительного, единственного в своём роде литературного дара, неутомимо стремился на протяжении десятилетий всячески внушать обществу необходимость освоения этого «тяжеловесного золотого фонда нашей культуры». Розанов скромно пишет об этих своих усилиях: «По уму и сердцу я стою ниже славянофилов, каких-то “безукоризненных” (у меня много “укоризн”). Но моё прекрасное в том, что я полюбил этих тихих и милых людей, — “жиденьким умом” разглядел, что они первые по уму в России». И за это мы должны быть ему всячески благодарны как настоящему деятелю просвещения. Усилия Розанова для нас особенно важны ещё и потому, что искажение реальной картины нашего культурного прошлого, начатое «либеральным террором» в предреволюционный период, было доведено до крайности в советскую эпоху, когда с догматических позиций велась непримиримая борьба с любыми проявлениями религиозно-идеалистических взглядов.

Квинтэссенцией воззрений Розанова на русскую культуру можно считать его призыв к молодёжи, завершающий одну из статей, написанных во время первой мировой войны, когда подъём народного патриотизма показал правильность несправедливо преданных забвению идей мыслителей православно-консервативной ориентации: «Идите — штудируйте славянофилов!». Этот призыв остаётся актуальным и по сей день.

О пагубной роли в русской истории политического радикализма с его идеей классовой вражды, разлагающей целостное народное мировосприятие и переносящей центр усилий с созидательной деятельности на разрушение существующего строя и «изнурительную мечту», по выражению Розанова, о светлом будущем, написано много.

Гораздо менее осознано такое важное явление духовной жизни прошлого века, как позитивизм. В основе позитивизма лежал культ приземлённой «научности», механистического анализа внешней стороны явлений и фактов вне обобщающей системы воззрений, вне индивидуальности, вне религии, идеализма. Мертвящий позитивизм, не дававший ощущения живого единства бытия, стал, собственно, «научным» обоснованием материалистического, безбожного взгляда на мир, ведущего к политическому радикализму.

Розанов отдал немало сил борьбе с этим врагом настоящей культуры, начиная с вызвавшей резонанс в обществе яркой статьи 1891 года «Почему мы отказываемся от “наследства 60-70-х годов”?». Он так охарактеризовал это сковывавшее духовную жизнь учение: «Позитивизм» сконцентрировал в себе всё, что от века лежало в человеке началом косным, тупым, смертным, бескрылым, началом вялым и безжизненным». Надо сказать, что псевдонаучный позитивизм, далеко не изжитый в современном мире, продолжает оказывать пагубное влияние на нашу культуру.

Именно решительное неприятие нигилизма и позитивизма, преобладавших тогда в обществе, и способствовало главным образом приходу Розанова к консервативным убеждениям. «Демократ» по происхождению, он не был типичным консерватором в смысле тяготения к охранительству, но крайне отрицательное отношение к обессмысливающим жизнь общественным тенденциям уже вскоре после университета привело его в чрезвычайно малочисленный и непопулярный в обществе консервативный лагерь.

Уже первая его книга, «О понимании», написана как протест против позитивизма в науке, который преобладал и в Московском университете. Книга, однако, прошла совершенно не замеченной, и Розанов, работавший в это время учителем гимназии, на некоторое время даже совсем отошёл от творчества. Лишь три года спустя он смог вернуться к творчеству, и его статьи стали одна за другой появляться в московской и петербургской печати.

Поражает, однако, то, как быстро удалось Розанову, находившемуся в далёком Ельце, а потом в ещё более отдалённом смоленском городке Белом, завязать знакомства, перешедшие в дружбу, сразу с несколькими очень заметными деятелями русской культуры старшего поколения. В январе 1888 года Розанов вступил в переписку со Н.Н. Страховым, в апреле 1891 года — с К.Н. Леонтьевым и чуть позже — с С.А. Рачинским. Особого практицизма тут Розанов не проявил — сближение это скорее всего можно охарактеризовать как «встречу» отверженных, стремящихся разбить оковы гнетущего чувства духовного одиночества. Для каждого из старших это была надежда обрести ученика и продолжателя своего дела, для младшего, в данном случае Розанова, тут сошлось всё разом: и общение с известными и даже в какой-то степени влиятельными людьми, и переписка с единомышленниками-консерваторами, и отрада спасения от скуки и отупляющей прозы провинциальной жизни. Не удивительно, что Розанов вступил в переписку со всем свойственным ему жаром души, чем прежде всего и привлёк к себе внимание. И всё же поразительно: его корреспондентами стали виднейшие деятели литературного консерватизма и идеализма — и во всех случаях эта переписка протекала очень интенсивно и представляет большую культурно-историческую ценность.

О том, как складывались отношения Розанова со Страховым, известно достаточно много. Среди недавно опубликованных писем Розанова к мыслителю и критику, которого он назовёт впоследствии своим «крёстным отцом» в литературе, обращает на себя особое внимание именно первое письмо, чрезвычайно проникновенное, чуткое, отмеченное несомненным вкусом и умом. Не избалованный вниманием, Страхов просто не мог на него не ответить. Так завязалось знакомство, постепенно перешедшее в дружбу на всю жизнь. И, надо сказать, никто не сделал столько для памяти Страхова, сколько Розанов.

В одной из недавних публикаций «Последних листьев» Розанова есть такие замечательные слова, полные искренней боли и говорящие о глубочайшей внутренней культуре их автора: «Что же я всё печалюсь? Отчего у меня такое горе на душе, с университета. “Раз Страхова не читают — мир глуп”. И я не нахожу себе места». За этой короткой записью кроется очень многое: удивительная глубина и интенсивность чувств, полное самозабвение ради мира высоких идей, бескорыстная преданность идейному единомышленнику и другу.

Почти одновременно со Страховым Розанов познакомился и с Константином Леонтьевым. Это имя сегодня известно каждому, кто интересуется историей русской мысли, а во времена Розанова оно было известно лишь очень узкому кругу почитателей из числа молодых консерваторов. И опять же, именно Розанов сделал больше, чем кто-либо, для того, чтобы идеи Леонтьева были усвоены обществом.

Розанову с Леонтьевым так и не суждено было ни разу встретиться, но их заочная дружба в последний год жизни Леонтьева вспыхнула таким ярким пламенем, что переписка двух мыслителей, на редкость богатая идейным содержанием, представляет собой бесценный вклад в историю русской культуры. Воздействие на Розанова идей и личности Леонтьева, как оказалось впоследствии, было особенно значительным.

Третий, менее известный корреспондент Розанова — Сергей Александрович Рачинский (1833-1902). Как ни удивительно, но имя этого поистине выдающегося деятеля отечественной культуры до сих пор, увы, знакомо немногим, хотя редко кто не видел в своей жизни картины Н.П. Богданова-Бельского «Устный счёт» (1896). А ведь на ней изображена именно Татевская школа, созданная С.А. Рачинским в собственном имении, и он сам среди крестьянских детей. Да и автор картины, известный передвижник, академик живописи, тоже человек необычной судьбы — это крестьянский сын, любимый воспитанник Рачинского, его гордость (прибавка «Бельский» к его крестьянской фамилии происходит от названия уезда, где находилась школа Рачинского). Богданов-Бельский, кстати, написал в 1893 году очень интересный портрет Розанова.

Рачинский — не простой сельский учитель, а, без преувеличения можно сказать, выдающаяся фигура в истории русской культуры прошлого столетия. В ранний период своей жизни — это видный учёный, профессор ботаники Московского университета, переводчик трудов Ч. Дарвина, Я. Шлейдена. Кроме того, этот по-европейски образованный, разносторонне одарённый человек явно обладал и литературными способностями — в 1858 году он перевёл на немецкий язык «Семейную хронику» С.Т. Аксакова и издал её в Германии, сделав замечательное сочинение типично русского писателя достоянием европейской цивилизации уже вскоре после его выхода. Происходил Рачинский из старинного аристократического рода и был по матери племянником Е.А. Баратынского. В салоне поэтессы Каролины Павловой он был в молодости свидетелем споров Хомякова, Киреевского, Шевырёва, Грановского… Он превосходно знал музыку и писал на музыкальные темы. Ему посвятил свое первое сочинение П.И. Чайковский. Рачинский был знаком с Листом и по его просьбе написал по-немецки гимн в честь Франциска Ассизского, положенный композитором на музыку. В то же время знаменитый историк философии Куно Фишер предлагал ему посвятить себя философии — и действительно, по складу ума и нравственным характеристикам Рачинский проявил себя подлинным мыслителем, хотя, как писал Розанов, он был «практический философ, выразившийся в делах, а не в учении».

Долгое время Рачинский работал профессором Московского университета, зарекомендовав себя с самой лучшей стороны. Однако в 1875 году в его жизни произошёл резкий и неожиданный для всех поворот. Руководствуясь идеями православного служения, он в расцвете сил переехал в своё имение Татево в Бельском уезде Смоленской губернии и посвятил всю дальнейшую жизнь обучению крестьянских детей. Рачинский создал в Татеве, по характеристике Розанова, «истинный тип русской сельской школы, отвечающий особому культурному служению нашего народа, его психики и верований». Главной особенностью этой школы для крестьянских детей было то, что школа Рачинского целиком опиралась на православные начала, органично сливаясь, по мысли её создателя, с укладом жизни русских крестьян. Эта деятельность, требовавшая от Рачинского и его помощников полной самоотдачи, была, конечно, истинным подвижничеством. «То, что я замышляю, — почти монастырь. Но попытаться должно», — писал Рачинский в начале своего трудного пути. Отказавшись от барской жизни, он переехал в сельскую школу и делил со своими учениками все радости и печали. И можно утверждать, что ему многое удалось: достаточно сказать о подготовке в его школе около пятидесяти будущих учителей и священников — воспитанники его школы, обучившись далее, смогли вернуться в крестьянскую среду. «Первым практическим глаголом славянофильства» назвал образцовую церковную школу Рачинского Розанов, неоднократно писавший о ней и о литературных трудах уникального татевского педагога.

Преподавая в гимназии, Розанов вступил с Рачинским в интересную переписку, а перебравшись в 1891 году в Белый, он часто наезжал в расположенное неподалёку Татево. Переписка с Рачинским, как и письма Страхова, поддерживала Розанова в морально трудные для него времена. Из писем Рачинского, опубликованных Розановым в 1902-1903 годах, видна вся незаурядность ума выдающегося педагога и его твёрдые, незыблемые православные воззрения. Рачинский не только был интереснейшим человеком, но он мог быть и полезным — его многочисленные знакомства с видными деятелями науки, культуры, духовенства (он состоял, в частности, в дружеской переписке с Победоносцевым, с которым ранее одновременно преподавал в университете). Когда же личность татевского подвижника, после публикации его книги «Сельская школа», получила широкую известность, то поток писем стал просто огромным, сопоставимым разве что с перепиской ставшего живой легендой обитателя Ясной Поляны Льва Толстого. Переписку Рачинского — бережно сохраняемую им и составившую более ста увесистых томов он называл «Обозом к потомству», справедливо рассчитывая, что она пригодится будущему «Барсукову» (имея в виду хорошо ему знакомого историка, автора очень ценимого Розановым 22-томного исследования «Жизнь и труды Погодина», которое, несмотря на название, является, по сути дела, историей русской духовной жизни в XIX веке).

Таким образом, работавший в глухой провинции Розанов не только не был оторван от культурной жизни столиц, но благодаря своей редкой чуткости к важнейшим нравственным и умственным запросам времени, оказался, по существу, в самом центре бурливших тогда в литературно-философских кругах споров о творчестве Толстого и Достоевского, о «розовом» христианстве, о «католичестве» Владимира Соловьёва, о дарвинизме и теории исторических типов Данилевского.

Еще одним «литературным изгнанником», с которым у Розанова в это время завязалась оживлённая переписка, был безвестный публицист И.Ф.Романов, однако в этом случае инициатива исходила уже не от гимназического учителя. Романов сам обратился к Розанову в 1891 году с письмом из Киева по поводу его статьи «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского».

И.Ф. Романов, писавший обычно под псевдонимом Рцы, был очень своеобразным человеком с ярко выраженным собственным мнением. Выражался он резко, категорично. Любимые слова в письмах: «очевидно», «непререкаемо» и т.п. — не слишком сильный аргумент в защиту своих взглядов. Стиль при этом несколько архаичен и нарочито церковен: «Паки и паки спрашиваю Вас…». Не удивительно, что этот оригинальный, глубокий, очень русский по духу человек совершенно не имел литературного успеха — и не только из-за своего консерватизма и нежелания потрафить дешёвым обывательским или либеральным вкусам публики — недоставало писательского таланта. Романов-Рцы сам говорил, что мыслей у него предостаточно — какой-нибудь немец сделал бы из его книги «Листопад» три тома, но его беда, что он не умеет «разжёвывать» эти мысли для массового читателя (что, кстати, прекрасно удавалось Розанову). И что только ни делал Розанов потом, когда оба они оказались в Петербурге, чтобы куда-нибудь пристроить этого талантливого — до гениальности, по его мнению, — человека, но Романов-Рцы так и остался практически неизвестным.

Розанов узнал от Рцы множество шокирующих сведений о консервативных литераторах, например, что кн. В.П. Мещерский, «самый консервативный из существующих и существовавших у нас писателей», издающий ультрареакционный журнал-газету «Гражданин» на казённые деньги, — «всероссийско известный любитель содомских наслаждений», а также о том, что К.П. Победоносцев и Т.И. Филиппов, два столпа православия в бюрократическом Петербурге, на всё смотрят по-разному и находятся в непримиримой, хотя и не афишируемой вражде. Не менее удручающим было и мнение этого домашнего затворника-пессимиста об общем состоянии консерватизма. Для консервативной России, по мнению Романова-Рцы, были характерны «пошлость в жизни, торжество бездарности, бесцветность умеренности». Не удивительно, писал он Розанову, что всякий мало-мальски порядочный человек в России становится нигилистом.

Ошеломляющая информация Рцы, конечно, произвела на Розанова определённое впечатление, но никакого практического действия не оказала — всё познаётся на собственном опыте. К сожалению, удручающая картина разложения консерватизма, вырисовывающаяся в более поздних сочинениях и письмах самого Розанова, вполне подтверждает правильность категорических заявлений консерватора-пессимиста Рцы.

Романов-Рцы был бы наверняка забыт в истории русской мысли, однако то, что Розанов назвал его в «Опавших листьях», которые прочитала вся образованная Россия, вместе с о. Павлом Флоренским и ещё одним малоизвестным литератором, Федором Шперком, в числе трёх самых умных людей России, навсегда сохранило его имя в памяти потомков.

Не все имена, которые «высвечивал» Розанов, считая их ценным достоянием русской культуры, сегодня широко известны. Процесс восстановления исторической памяти у нас ещё далеко не закончился. Кроме того, Розанов и сам проявлял иногда в своих оценках явный субъективизм, может быть, даже несколько переоценивая тех мыслителей и писателей, которых он считал незаслуженно забытыми.

Однако Розанов обладал редчайшей интуицией, и хотя такие таланты, как Шперк или Рцы, остались в значительной степени не реализованными, введение подобных ярких фигур в круг интересов исследователей и любителей литературы и философии заметно обогащает историю отечественной мысли. Все-таки великие писатели, философы, художники являются лишь вершинами того айсберга, который составляет национальная культура как целое, и питательной почвой для её развития как раз и служат прежде всего те многочисленные бескорыстные энтузиасты, которым так и не удалось реализовать свои задатки. Может быть, розановские оценки этих малоизвестных писателей действительно завышены. Но в этом желании привлечь наше внимание к нераскрывшимся талантам, постоянном стремлении напомнить о несправедливо забытых «литературных изгнанниках» проявляется великое благородство Розанова, его глубокая связь с русской культурной традицией.

Остановимся, однако, кратко ешё на двух фигурах, без которых история русского консерватизма была бы неполной. Это обер-прокурор Св. Синода К.П. Победоносцев и государственный контролёр Т.И. Филиппов, в унылом ведомстве которого Розанов промучился целых шесть лет. Как уже говорилось выше, отношения между теми, кто мог бы считаться идейными единомышленниками, были далеко не идиллическими. Филиппов и Победоносцев с давних пор враждовали по самым разным вопросам; Рачинский и Страхов не хотели и слышать об «эстетическом славянофиле» Леонтьеве и оба уж, конечно, с пренебрежением относились к одиозной фигуре «содомита» кн. Мещерского. Нет, консерваторы отнюдь не выступали единым строем и были людьми очень разных литературных способностей и нравственных достоинств. Собственно, изучение прошлого и заключается в том, чтобы выявить реальный образ той или иной исторической личности, независимо от того, к какому лагерю она принадлежала, и взять всё ценное из её творческого наследия. Пока нам явно не хватает глубоких объективных исследований о тех деятелях культуры, которые придерживались консервативных идей. И Розанов с его умением проникнуть в психологию личности, с его зорким глазом, подмечающим характернейшие детали, скрытые мотивы поведения, является непревзойдённым помощником в этом увлекательном и чрезвычайно перспективном путешествии в прошлое.

Когда стало ясно, что Розанов обладает бесспорным литературным талантом и работа педагогом в провинциальной гимназии стала ему в тягость, Рачинский, имевший большие связи в Петербурге, захотел помочь ему перебраться в столицу и заняться творчеством. Решиться на такой переезд, не имея надёжного места да ещё будучи обременённым семьёй, было бы крайне рискованным предприятием.

И вот Т.И. Филиппов, государственный контролёр, славянофил, открывший в Государственном контроле целую колонию писателей православно-церковного направления, побывав у Рачинского, передал через него готовность пристроить автора понравившихся ему статей о Достоевском и Леонтьеве в свой департамент. Однако, как ни странно, Рачинский решительно не советовал Розанову принимать предложение Филиппова, а сам тем временем попросил Победоносцева, также обратившего внимание на Розанова за его статьи, взять молодого, пылкого писателя консервативной направленности в своё ведомство.

Остановимся на этом малоизвестном факте в биографии Розанова чуть подробнее, опираясь на сведения, почерпнутые из архива Рачинского. По просьбе Победоносцева Розанов составил свой послужной список, который синодальному обер-прокурору понравился, и всё, казалось, шло к тому, что Розанов вот-вот отправится в столицу. Итак, в период своего консервативного «бурления» Розанов чуть было не попал в «идеологическое» ведомство Победоносцева. Теперь можно только гадать о том, как бы тогда сложилась судьба этого будущего религиозного «еретика». Во всяком случае, мы наверняка имели бы «другого» Розанова. Но история не терпит сослагательного наклонения…

У «всемогущего» Победоносцева долгое время, как ни странно, всё не находилось для Розанова места. Он раз за разом обещал гимназическому учителю через Рачинского содействие, но после очередной отсрочки долгожданного переезда Розанов, памятуя о прежнем предложении Т.И. Филиппова, обратился к нему. Место в Государственном контроле для него нашлось незамедлительно.

Казалось бы, Филиппов, связанный с ранними славянофилами, любитель народной песни, ревностный почитатель православных традиций, меценат, пристраивавший в своё ведомство идейных единомышленников, показал своё явное преимущество перед «одиозным реакционером» Победоносцевым. Однако всё оказалось наоборот. При личном знакомстве Розанова с Филипповым они сразу и без всяких оснований взаимно не понравились друг другу. Филиппов на самом деле был прежде всего чиновником, человеком невероятно тщеславным и лицемерным, нередко прибегавшим для достижения целей к сомнительным приёмам. Чуткий Розанов мгновенно уловил его неискренность. Филиппов же, тоже при первой встрече разочаровавшись в новом сотруднике, выразил своё отношение в скудном размере жалованья своему новому подчинённому, и именно поэтому первые петербургские годы Розанова были в материальном отношении столь же мучительно-трудными, как и костромское детство.

В Петербурге Розанову довелось несколько раз встретиться и с Победоносцевым. В отличие от Филиппова, впечатления Розанова от ума и естественной манеры поведения этого влиятельнейшего чиновника были самые восторженные. Победоносцев был Розанову интересен не только как большой государственный человек, но и как литератор, автор «Московского сборника» — книги, бесспорно, незаурядной, «яркой и лирической». Розанов писал, что в свой ранний петербургский период, отмеченный пылким консерватизмом, он был тех же взглядов, что и Победоносцев в «Московском сборнике». Розанов и позже воспринимал Победоносцева как деятеля, более близкого к славянофилам, чем к каким-либо кружкам или партиям. Именно сочетание в личности Победоносцева качеств государственного деятеля и «философа» особенно привлекало внимание Розанова с психологической стороны.

В либеральной прессе Победоносцева во все времена изображали каким-то всемогущим страшилищем, встающим на пути всего благого и прогрессивного. Односторонность давно ставшего общим местом либерально-риторического изречения Блока о «совиных крылах», простёртых над Россией, очевидна, но этот мотив до сих пор остаётся чуть ли не определяющим в характеристиках Победоносцева. Обер-прокурора модно было показывать каким-то царедворцем-карьеристом, обвинять в иезуитизме, интриганстве и прочих грехах, тогда как это был человек большого ума, несомненной порядочности и глубокой религиозности. Розанов на основании личных встреч неоднократно писал о несомненных достоинствах синодального прокурора, о всяком отсутствии в нём чего-либо от чиновника.

Как известно, взгляды Розанова к концу 1890-х годов претерпели решительные изменения. Увлечение его темой пола, разочарование в аскетической сущности христианства, сложные отношения с филипповским кружком эпигонов славянофильства — всё это радикальным образом изменило отношение Розанова к консерваторам, в том числе и к Победоносцеву. Это сказалось и на его многочисленных статьях о могущественном обер-прокуроре Св. Синода, в которых писатель обращает больше внимания на его нерешительность, бездействие и скептицизм, тормозящие развитие общества. И, тем не менее, Розанов неизменно высоко отзывается о его интеллектуальных и человеческих качествах. Что же касается писем Розанова, то по контрасту с умным, безукоризненно честным и глубоко верующим Победоносцевым он постоянно невольно вспоминает о другом крупном государственном чиновнике, Филиппове, показывая его как не слишком образованного, амбициозного, безнравственного и не чистого на руку человека. Думается, что наше восприятие Победоносцева — этой важнейшей фигуры в истории России — нуждается в пересмотре.

К 1897 году, когда в сознании Розанова произошёл резкий поворот, в борьбу с позитивизмом, которую так безуспешно вели консерваторы, включилась совсем новая сила — так называемые «декаденты» (со временем участников этого движения обновления стали чаще называть более уважительно — «символистами»). Розанов, ещё в 1896 году высмеивавший «декадентов» в печати, уже через год сам, почти интуитивно, начал нащупывать пути сближения с ними. Декадентство, с его интересом к мистическому, туманному, запредельному, вступало в решительное противоречие с приземлённым позитивизмом и постепенно начало вытеснять его из умов людей. Это и привлекло, в первую очередь, Розанова к символистам. Немаловажное значение имела и поддержка с их стороны интереса мыслителя к новой для него сексуальной теме. Большую роль в сближении Розанова с этой группой литераторов сыграл молодой журналист П.П. Перцов, который в 1899-1900 годах бескорыстно окажет Розанову неоценимую услугу, издав несколько сборников его статей. Именно Перцов связал Розанова с Мережковским и кружком символистов-«декадентов».

При первой же встрече Розанова с Мережковским выяснилось, что они понимают друг друга с полуслова, хотя Мережковский был по духу скорее «европейский», чем русский писатель. Но их объединяла борьба против засилия отупляющего позитивизма, а также близкие религиозно-идеалистические искания. Окончательное сближение произошло после их приглашения через В.Д. Философова в журнал «Мир искусства», только что созданный кружком молодых художников-«эстетов» во главе с А.Н. Бенуа и С.П. Дягилевым.

Следует подчеркнуть особую роль Розанова в истории культуры рубежа веков, связанную с его сотрудничеством в этом новаторском журнале. Присоединившись к художникам и писателям, имевшим репутацию «декадентов», Розанов всё ещё был очень консервативен, и его влияние, сказавшееся в повышении интереса членов кружка к религиозно-мистическим идеям, явно способствовало углублению содержательной стороны творческих исканий «мирискусников». Так, это влияние очень ощутимо в книге А.Н. Бенуа «История русской живописи в XIX веке» (1902), хотя в других работах этот критик был весьма далёк от религии. Сотрудничая в журнале, Розанов познакомился практически со всеми ведущими мастерами «Мира искусства»: Бенуа, Сомовым, Бакстом и другими. Хотя никак нельзя сказать, что Розанов, воспитанный в традициях прошлого века, стал целиком разделять новаторские взгляды художников-эстетов, но под воздействием их утончённых вкусов произошло заметное раскрепощение его литературного таланта. В целом сотрудничество Розанова и литераторов круга Мережковского в журнале Бенуа и Дягилева, как и его участие впоследствии в журналах «Весы» и «Золотое руно», — это пример удачного синтеза искусства и литературы, несомненно способствовавший развитию отечественной культуры.

Любопытно, что практически одновременно Розанов стал сотрудником газеты Суворина «Новое время». Эта влиятельная газета, ориентирующаяся на традиционное восприятие обывателя как в политике, так и в искусстве, придерживалась национального и довольно консервативного направления и была прямо враждебной эстетско-декадентскому направлению «Мира искусства». Тем не менее, с годами эстетические вкусы критиков «Нового времени» стали гораздо терпимее, и в этом, сказалось и влияние Розанова. Нет нужды говорить, что в «Новом времени» Розанов опубликовал большинство своих статей по истории русской культуры.

Объединительная роль Розанова в этот период не ограничивалась одним искусством. Именно он стал важнейшим связующим звеном между интеллигенцией и Церковью при организации знаменитых Религиозно-философских собраний. После того, как он перешёл в «Новое время» и его материальное положение заметно улучшилось, Розанов стал регулярно, по воскресеньям, собирать у себя дома, на Шпалерной 39, гостей. Обстановка на этих встречах была очень непринуждённой, и розановские «журфиксы» охотно посещали самые разные люди. Поскольку интересы хозяина всегда вращались вокруг религиозных проблем, то на «воскресеньях» часто бывали батюшки, чиновники Св. Синода и близкие к церковной иерархии консерваторы. Именно в доме Розанова и возникла идея проведения официальных собраний совместно с представителями духовенства. Вряд ли без сохранившихся старых связей Розанова в консервативных кругах удалось бы получить разрешение на проведение таких собеседований.

Хотя внешне никаких практических результатов Религиозно-философские собрания и не дали, сам Розанов считал их наиболее значительным событием в русской духовной жизни начала века. Да и нет сомнения в том, что тот мощный подъём интереса к религии в русском обществе начала века, который получил название «русского религиозного Ренессанса», был непосредственно связан с этими собраниями. Розанов играл заметную роль не только в организации собеседований интеллигенции с духовенством, но и был, по мнению многих, в частности Н.А. Бердяева, их идейным центром. В период Религиозно-философских собраний и сотрудничества в журнале «Новый путь», организованного участниками собраний, круг общения Розанова чрезвычайно расширился, и он стал уже одним из признанных лидеров движения духовного обновления, которое было названо «новым религиозным сознанием».

Среди тех, с кем близко познакомился в этот период Розанов, было большинство ведущих писателей и поэтов символистского круга — Минский, Сологуб, Белый, Брюсов, Блок, религиозные мыслители Новосёлов, Тернавцев, Бердяев, Свенцицкий, Эрн, Аскольдов… Расширился и круг знакомых ему архиереев. Достаточно сказать, что постоянным председателем на этих собраниях был епископ Сергий (Страгородский), тогда ректор Духовной академии, а в 1920-е годы патриарший местоблюститель, автор знаменитой Декларации. Участниками собраний были также В. Карташов, впоследствии министр вероисповеданий Временного правительства, и М.А. Новосёлов, получивший известность как издатель «Религиозно-философской библиотеки» для народа, которую называли новым «Добротолюбием», а после революции — один из наиболее стойких борцов за чистоту православия.

Важную роль в отечественной культуре сыграл и журнал участников собраний «Новый путь», в котором Розанов был одним из главных «солистов». Наличие этого журнала способствовало сближению литературных и религиозно-философских сил. Достаточно сказать, что в «Новом пути» опубликовали свои первые произведения Александр Блок и Павел Флоренский, тогда ещё студенты.

Говоря о влиянии Розанова на русскую культуру, нельзя, конечно, обойти вниманием ещё одну очень важную фигуру того же периода — Владимира Соловьёва. Розанов был с Соловьёвым в очень сложных отношениях. Можно сказать, что это были друзья-враги, но сейчас уже нет сомнения, что их прижизненная полемика была творческим соперничеством ведущих мыслителей двух противоположных направлений русской идеалистической мысли. Несомненно, что Соловьёв и Розанов были достойны друг друга. Об этом говорит тот факт, что Соловьёв сам пришёл к Розанову познакомиться после их резкой полемики в печати. Он нуждался в этой встрече: после первой же беседы он сказал, что Розанов — один из немногих, с кем можно говорить на тему антихриста (как известно, эта тема довлела к концу жизни над выдающимся мыслителем). Перед его кончиной Розанов и Соловьёв снова поссорились, но многочисленные статьи, в которых Розанов дал разностороннюю оценку создателю философии «всеединства», не имеют себе равных по глубине понимания его личности. Об этом свидетельствует такой авторитет, как А.Ф. Лосев.

Можно было бы ещё бесконечно говорить о знакомствах Розанова с самыми яркими и очень разными людьми этой щедрой на таланты эпохи — о его посещениях Репина в Пенатах и дружбе с религиозным живописцем Нестеровым, об очень содержательной переписке с Максимом Горьким, об отношениях с ещё одним юродивым русской литературы, Алексеем Ремизовым, и с другим талантливейшим «Протеем» Серебряного века — «Вячеславом Великолепным» (Ивановым), об идейном единоборстве с Валентином Свенцицким — человеком удивительной судьбы, автором уникального по своей демонической направленности романа «Антихрист», в советское время ставшим священником, одним из самых ярких православных проповедников…

Серебряный век был отмечен не только блистательными достижениями в культуре — на этой пышной эпохе лежал и отчётливый налёт нездорового эротизма и тёмной мистики, к которому Розанов имел самое прямое отношение. Можно долго рассказывать о кощунственной имитации жертвоприношения на квартире у Минского, где присутствовал почти весь цвет петербургской культурной элиты, о контактах «тайновидца пола» Розанова с Распутиным и почти детективном сюжете его встречи с загадочным «сибирским старцем» в присутствии критика Измайлова и симпатичной писательницы Тэффи… Поистине, Розанов «варился» в самой гуще бурной культурной жизни русской интеллектуальной и духовной элиты начала века.

Хотелось бы, однако, обратить внимание на очень важную сторону творческой биографии Розанова — его сближение в 1910-е годы, после долгих лет языческого отступничества, с кружком «молодых московских славянофилов», как он называл тяготевших к православию мыслителей, идейным вождём которых был о. Павел Флоренский. Среди тех москвичей, кого Розанов называет своими друзьями, были, помимо Флоренского, В.А. Кожевников, В.Ф. Эрн, С.Н. Булгаков, а также менее известные С.А. Цветков, Ф.К. Андреев, С.Н. Дурылин. Взаимоотношения Розанова с каждым из этих интереснейших личностей требует отдельного рассказа. Отмечу лишь, что в многочисленных статьях, особенно в 1916 году, Розанов с большой симпатией раскрыл замечательные черты этого духовного и творческого содружества мыслителей, лишённого всякого декадентства. Чтобы увидеть исключительную глубину и благородство царивших в кружке отношений, достаточно посмотреть, например, письма к Розанову замечательного православного мыслителя В.А. Кожевникова, более известного как издателя сочинений Н.Ф. Федорова. Сколько в этих письмах тепла, уважения к личности, ума!

Кожевников тонко подмечает такую особенность таланта Розанова, как «наивность искренности». Он пишет также об удивительном умении Розанова «уроднить» человеческие личности, сделать их понятными и близкими: «Чужую душу Вы чутьём каким-то постигаете и выходит душа всем уже не “чужая“, а “своя”, родная, да ещё русская». Кожевников отмечает, что сочинения Розанова идут «от сердца к сердцу». Такое тонкое проникновение в существо розановских писаний встречается не часто.

Таланты Розанова как писателя максимально раскрылись, конечно, в серии книг, начатой «Уединенным». Розанов, по существу, открыл ею совсем новый жанр в литературе, близкий к интимному письму или дневнику. При жизни он издал, как известно, ещё два похожих на «Уединенное» тома-«короба» «Опавших листьев». В том же интимном автобиографическом жанре «опавших листьев» Розанов работал до конца своих дней, и последние книги такого рода — «Мимолетное», «Сахарна», «Последние листья» — только сейчас приходят к нашим читателям. Всё это огромная серия книг, которую Розанов называл своей «Душой», отражает внутренний мир писателя с небывалой откровенностью. Собственно, сама жизнь Розанова, во всех интимных подробностях описанная им в его сочинениях, стала явлением литературы.

И в связи с нашей темой отметим, что Розанов, начиная с «Уединенного», неутомимо внедрял в сознание читателей имена и идеи тех мыслителей и писателей, с которыми был идейно связан. Собственный успех не волнует Розанова, но для него очень важно, чтобы вместе с ним, через его книги, получили хотя бы какую-то известность Страхов, Леонтьев, Говоруха-Отрок, Флоренский, Рцы и другие «литературные изгнанники». После чтения розановских книг они становятся нам всё более знакомыми и близкими. И в этом его великая заслуга как писателя и человека.

В заключение отмечу, что в Костроме, конечно, не должны забывать и о других своих земляках, которые были знакомы с Розановым и тоже внесли свой, хотя и более скромный, вклад в отечественную культуру. Одним из них был настоятель новгородского храма протоиерей Александр Устьинский, которого Розанов очень любил. После замечательной характеристики этого до еретичества смелого, но чрезвычайно благородного священника Розанов добавляет очень существенное для него: «Ах, и потом мы с ним оба родом из Костромы».

Ещё одним дорогим Розанову костромичом был книгоиздатель И.Д.Сытин. Розанов работал в либеральной газете Сытина «Русское слово» на протяжении шести лет. В 1911 году, в связи с ультиматумом, поставленным Мережковским и Философовым, он прекратил сотрудничество в сытинской газете. Но отношение к самому Сытину у него всегда оставалось самым благожелательным. Вот с какими словами, например, обратился Розанов к Сытину в конце 1917 года, когда рушились все традиционные устои русской жизни: «Дорогой Иван Дмитриевич, близкий моей душе русский человек, русская душа и гигант Печатного Дела! Как же это мы просмотрели всю Россию и развалили всю Россию, делая точь-в-точь с нею то же самое, что с нею сделали поляки когда-то в Смутное время, в 1613-й год! <…> Но не хочу укорять, упрекать, хочу плакать. Плакать над разоренной Россией».

Много ещё, видимо, в нашей литературе и философии имён, связи которых с костромскою землёю ещё недостаточно раскрыты. Из окружения Розанова можно вспомнить, например, малоизвестного, но бескорыстного деятеля русской культуры П.П. Перцова, который многие годы в советскую эпоху проводил лето под Костромой в бывшем имении жены и хранил там собственный архив.

Наконец, в окружении Розанова пользовался известностью и любовью И.А. Рязановский, увлечённый костромской краевед, много сделавший для культурного развития родного края. В.В. Розанов трепетно относился к народным библиотекам, памятуя о той роли, какую они сыграли в его собственном детстве. В 1910-е годы Розанов сам принял живое участие в создании ряда библиотек в провинциальных городах. Так, в одном из писем 1912 года он пишет о книгах для Костромской библиотеки, «которую мы с одним землячком думаем там основать». Речь, конечно, идёт о Рязановском. Собственную библиотеку Розанов также намеревался завещать Костромской гимназии.

И в этой связи очень символично и знаменательно то начинание, которое осуществляет Костромской фонд культуры, создавая библиотеку им. В.В. Розанова. Именно в результате подобных благородных дел и произойдёт возрождение нашей культуры. А такие ростки духовного возрождения, в свою очередь, позволяют надеяться, что и сама Россия снова воспрянет после затянувшегося периода смуты и разрухи.