Детские годы В.В. Розанова*

Ветлуга

Уездный городок Ветлуга Костромской губернии, в котором родился Розанов, не был родиной розановскому роду. Никогда не называл Ветлугу своей родиной и Василий Васильевич. Старший из рода Розановых, Никита Иванов — как стало известно из опубликованных недавно материалов, сохранившихся в малости после последнего пожара 1982 года Костромского архива, — уже в 1797 году служил вторым иереем Никольской церкви села Шири в ведении Усольского духовного правления. Он имел не менее трёх сыновей. Один из них — Климент Елизаров — в упомянутом году заканчивал Костромскую духовную семинарию, а младшие — Алексей и Фёдор — только что приступали к изучению «преподаваемых в ней наук». Таким образом, Розановы были изначально Ширскими. Ширские — фамилия известная в костромском крае. Однако сыновья Никиты Ивановича после окончания семинарии в родное село не вернулись. Климент был рукоположен во священники Ильинской церкви с. Ильинского Кологривского уезда и с 1799 по 1840 год исправлял должность надзирателя за благочинием в Солигаличском духовном правлении, а Фёдор с 1816 по 1857 год служил в церкви Рождества Богородицы большого села Матвеева того же уезда. В 1819 году он был назначен старшим священником этой церкви.

Известный историк русской церкви Е.Е. Голубинский, оказавшийся земляком деду В.В. Розанова, вспоминает смелого, «не робевшего и самого архиерея» начального иерея Фёдора Никитича Елизарова. В 1824 году он избирается депутатом от одиннадцати церквей в Солигаличском духовном правлении. Известно и его семейство: жена Павла Сергеевна (род. 1797), дочери — Анна (род. 1818), Надежда (род. 1823), Екатерина (род. 1828), Александра (род. 1830) и сыновья: Василий (род. 1822) и Николай (род. 1834). Вся семья священническая была образованной: все умели читать.

В 1830 году он, продолжая семейные традиции, определил своего старшего сына Василия вначале в Галичское духовное училище, а потом — в Костромскую семинарию. Среди духовного сословия было принято менять фамилии детей перед тем, как отдать в учение. Так Василий Фёдорович стал родоначальником фамилии Розанов, которую Фёдор Никитич Елизаров выбрал сыну, может быть, в воспоминание своего семинарского преподавателя Василия Розанова. Обычно выбирали фамилии по названиям праздников, например, Рождественский, Введенский, Преображенский, Воскресенский, Вознесенский и т. д. Или же по именам и понятиям Священного Писания, например, Адамов, Геннисаретский и др. Бывало, что фамилии сочинял учитель, претендовавший на остроумие. Например, известный философ и богослов Н.П. Гиляров-Платонов вспоминает, что он за свой подвижный нрав получил фамилию от латинского слова. Второй сын Николай Федорович после Галичского духовного училища также окончил Костромскую семинарию, с аттестатом 1-го разряда. Он был одним из способнейших учеников своего курса. Такие семинаристы для дальнейшего обучения обычно направлялись на казенный кошт в Московскую Духовную академию. Однако каким-то образом он уступил первенство Николаю Соколову, сам же стал священником в селе Тоншаеве Ветлужского уезда. Здесь же он получил и должность наставника в местном крестьянском училище. В 1861 году его переводят в Ветлугу в Воскресенскую церковь, в том же году приглашают в приходское училище законоучителем, тогда же избирают помощником депутата от духовенства по ветлужским присутственным местам. Но в 1863 году неожиданно он был отстранен от всех должностей и сослан в Ипатьевский монастырь «для раскаяния и исправления» «за превышение данной власти и опущения по должности». О. Николай Розанов испытал все превратности судьбы бесправного сельского священника, вероятно от горькой доли впавшего в запой. Имя его встречается в архивных документах еще в 1887 году.

Василий же Федорович окончил семинарию в 1840 году с аттестатом 2-го разряда (кстати, через год в Костромскую семинарию поступил Н.Н.Страхов, «литературная нянька» В.В. Розанова в журналистике). Он не стал продолжать отцовскую профессию и «вступил в Костромскую Палату Государственных имуществ писцом 2-го разряда». После четырех лет рачительной службы Василий Федорович был переведен письмоводителем по хозяйственной службе в Ветлужское окружное управление. Вероятно, в Ветлуге он встретил Надежду Ивановну, свою будущую жену. Там, в пригородной усадьбе Отлузиха, проживала семья её старшего брата Федора.

Мать Василия Васильевича происходила из дворянского рода Шишкиных. Прадед по материнской линии — капитан Федор Афанасьевич Шишкин — был мелкопоместным дворянином, за которым по Костромской губернии числилось небольшое сельцо Высоково в Буйском уезде, унаследованное в 1823 году его сыном Иваном Федоровичем. К нему же перешло и другое имение — сельцо Афанасово Шуйского уезда Владимирской губернии.

Дед Розанова, Иван Федорович Шишкин, родился в 1800 году. В 1814 году он поступил на военную службу прапорщиком, но не имея случая отличиться, через пять лет ушел в отставку в чине подпоручика. Вскоре он женился на девице «из дворян Ачкасовых» Авдотье Андреевне. От этой супруги он имел многочисленное семейство: Федора (род. 1821 г.), Аполлона (род. 1823 г.), Надежду (род. 27 июля 1826 г.), Александру (род. 23 янв. 1828 г.), Ардалиона (род. 1835 г.), Александра (род. 1837 г.). Мать Розанова родилась в имении Высоково.

Иван Федорович вел жизнь помещика, на службе нигде не состоял. Доходу от имения было немного, и семейство стало впадать в бедность, обрастая долгами. Натура его отличалась неспокойным характером, и Буйская округа не раз бывала смущена его «предосудительными поступками». По архивным материалам известно, что он три раза представал перед судом: сначала в качестве жалобщика, затем обвиняемого и наконец — по делу его долгов. И хотя он не был изобличен, земская полиция учинила над ним надзор, который он и терпел до конца своей жизни. С крестьянами своими, дворовыми людьми он был жесток, так что все они разбежались. В 1848 году Буйский уездный суд начал дело о долгах И.Ф. Шишкина, в результате чего после четырех лет тяжбы было продано все: и земли, и лес, и луга… Шишкины обеднели, перебрались в Кострому и стали снимать квартиры. Сохранился документ, говорящий что в числе кредиторов оказалась даже и дочь его Надежда Ивановна. Она передала мужу своему заемное письмо в 300 рублей, которые Василий Федорович и потребовал через суд со своего тестя. Может быть, поэтому И.Ф.Шишкин из-за обиды в духовном завещании среди своих детей, наследников, не упомянул имени Надежды. Он умер 3 февраля 1856 года, ровно через год скончалась и его жена.1

В Ветлуге семья В.Ф.Розанова стала взращивать свою многочисленную семью: 1 декабря 1847 г. родился старший сын Николай, 24 декабря 1848 г. — Вера, 22 января 1850 г. — Федор, 1 февраля 1851 г. — Павла, 14 апреля 1852 г. — Дмитрий, Василий родился 20 апреля 1856 г., Сергей — 1858 г. и Любовь — 26 июля 1861 г., родившаяся уже после смерти отца. Есть упоминание Василия Васильевича, что у него умерло младенцами четверо братишек и сестренок — «родимчиком» и «от зубков». Среди них он имел в виду и последнюю свою сестру Любовь, нигде не упоминавшуюся более в биографии писателя.

Отец Розанова, Василий Федорович Розанов, начав службу с самой нижней ступеньки письмоводителя, дослужился до чина коллежского асессора и должности помощника начальника уездного управления. Изучая его Табель о рангах, можно прийти к выводу, что это был энергичный чиновник, исправно исполнявший свои служебные обязанности, за что не раз был представлен к награде. Если принять во внимание, что для вдовы на сносях и для семи детей за семнадцать лет ревностной службы он не оставил ни одного рубля, то можно с уверенностью заявить, что он был исключением из того ряда лихоимцев и казнокрадов, описаниями которых так богата русская литература середины девятнадцатого века, если только эти сведения (в основном либеральной направленности) не грешат против добросовестности. В.В. Розанов, вспоминая детство, говорил: «Мы были страшно бедны, когда я родился, я не забуду рассказа матери, что немудрящий доктор, помогший моему рождению, положил желтенькую бумажку, старый наш русский рубль, ей под подушку: уж не знаю, на пищу роженице или на лекарство, им прописанное». Отец умер рано и неожиданно: гоняясь по лесу за порубщиками, Василий Федорович заболел воспалением легких и в две недели скончался. Это было 28 февраля 1861 года. Ему было 39 лет. В это время он заведовал Варнавинским лесничеством. Известно, что это было за время. Готовилась отмена крепостного права и среди вчерашних крепостных стало появляться смутное чувство свободы.

Итак, Василий Васильевич Розанов родился 20 апреля 1856 года. Отец его, коллежский секретарь, занимал во время рождения шестого ребенка должность помощника ветлужского окружного начальника. Через два дня новорожденный был крещен в Воскресенской церкви г. Ветлуги и получил имя Василия. Именины свои Василий Васильевич отмечал 1 января — в память святителя Василия Великого. «Восприимники: Костромского военного губернатора чиновник особых поручений, коллежский секретарь Алекс. Павлов Прутиков и окружного начальника г. Ветлуги коллежского секретаря Чевкина законная жена Надежда Александрова.

Крестил Андрей Яснев — диакон Урбан Богатеев, дьякон Виноградов, потомственный гражданин Георгиевский».2

Розанов редко вспоминал свою начальную родину и только на закате жизни, в 1916 году, связался с ней псевдонимом — В. Ветлугинъ, которым он подписывал статьи в газете В.М. Скворцова «Колокол». «Физической родиной» Розанов называл Кострому, куда после смерти мужа вдова переехала со своей многочисленной семьей летом 1861 года.

В Костроме в доме мещанина Колоткина жила разорившаяся семья Шишкиных, но к приезду овдовевшей дочери Надежды осталась только незамужняя младшая сестра Александра Ивановна. На ее попечение за год до переезда Надежда Ивановна отослала старшего сына Николая для учебы в гимназии. Сама оставшись «без ять» (необразованной), но с «дворянской гордостью», Надежда Ивановна через силу стремилась дать детям образование. И в этом ей частично сопутствовала удача.

Кроме тетки Александры, в Костроме, вероятно, была и другая родня из рода Шишкиных, но в документах об этом прямого сообщения мы не обнаруживаем. В письме Розанова 1869 г. глухо упоминается «дядя». На это, вероятно, и рассчитывала Надежда Ивановна, желая переехать в Кострому. Она продала в Ветлуге дом, единственное приобретение её мужа за время двадцатилетней ветлужской службы, и на вырученные деньги купила «близ Павловской площади около Боровкова пруда» деревянный «домок». Павловская площадь (ныне пл. Мира) чаще называлась Сенной, здесь по средам и воскресеньям шла бойкая крестьянская торговля сеном, дровами, углем. Боровков пруд (засыпан в 1911 г.) находился в то время на самой окраине города. «Розановой Надежды Ивановой коллежской асессорши деревянный дом с службами» в оценочной ведомости за 1869 год числится по Дмитриевской улице (ныне ул. Маршала Новикова) под номером 92.3 Семья переехала сюда, вероятно, летом или осенью 1861 года.

Кострома

Детство Розанова прошло в Костроме. Он прожил здесь с лета 1861 года по лето 1870 года. Девять полных лет. Детство и отрочество. Все воспоминания Розанова начинаются с Костромы, с Костромы начинается и его память. Отсюда он повел свою линию жизни, не только физическую, но и духовную, называл Кострому своей первой, «физической родиной», «мамашиным гнездышком». Здесь он рос «в тело», но память подключает человека к истории, к духовной жизни. А о Костроме у Василия Васильевича большая память. Воспоминания о детстве встречаются везде: в статьях, «Опавших листьях», письмах, «автобиографиях», в предисловиях к своим книгам, устных передачах. Эта память прожгла его и, вероятно, сформировала, забила первые сваи для будущего «писателя Розанова». Здесь нужно искать начальные закоулки розановского творчества, его миросозерцания. Если брать биографию как гнездилище духовного возрастания — нигде, ни в каком его периоде жизни, мы не находим ничего более достойного, что могло бы быть «решающим» для его творческой судьбы. Розанов принес с собою загадку «с того света», и думается, что если есть к ней интерес, то искать разгадку, объяснение её надо в его костромском детстве. Это был «иной мир» Розанова. Глубоко закрытый, неласковый, он первый заложил объектные предметы для субъективного самочувствия маленького человечка. Проницательный и хитроумный друг его священник Павел Флоренский заметил на какое-то недоумение Розанова об особом своем самосознании, что он был гениальным с детства. Не по тому, что он может (так можно вспомнить Моцарта), а по тому, что он такой есть. Розанов мало «мог», но много «вмещал» в себе. Никто в истории не получал таких аттестатов.

Кострома хорошо известна русским историкам, о ней много писали и до сих пор пишут превосходные книги, извлекать из которых необходимый для биографии Розанова материал, наверное, нет нужды. Нет нужды! Десятилетнему мальчику был известен угол, где прошли его игры или где получал он обиды. «Сам город представляет собою смесь огромных и красивых, все новых, казенных зданий и небольших обывательских домов, которые к окраине переходят в рухлядь. Я жил в рухляди. Как за угол завернуть выходила улица в поле и немножко еще пойти — открывались мельницы, с их огромными фантастическими крыльями. А там и леса, с грибами».

Вот впечатление детства!

С этим ребенок рос. Он имел другие образы и другое время. «Я помню эту Кострому, первое самое длинное, тягучее, бесконечное впечатление». Никто из биографов не даст никакого руководства для восстановления детского мира, и никакая логика не может заменить тех бытовых свидетельств, которые дает детство. Поэтому я хочу привести отрывок из розановских воспоминаний, предварительно извинившись у читателя за его длинноту, чтобы показать морфологию эпического ландшафта, в котором пребывал отрок: «Господствующим впечатлением, сохранившимся от Костромы, было у меня впечатление идущего дождя. У нас были сад, свой домик, и я все это помню. Но я гораздо ярче помню впечатление моросящего дождя, на который я с отчаянием глядел, выбежав поутру, еще до чая, босиком на крыльцо. Идет дождь, холодный, меленький. На небе нет туч, облаков, но все оно серое, темноватое, ровное, без луча, без солнца, без всякого обещания, без всякой надежды, и это так ужасно было смотреть на него. Игр не будет? Прогулки не будет? Конечно. Но было главное не в этом лишении детских удовольствий. Мгла небесная сама по себе входила такою мглою в душу, что хотелось плакать, нюнить, раздражаться, обманывать, делать зло или (по-детски) «на-зло», не слушаться, не повиноваться. «Если везде так скверно, то почему я буду вести себя хорошо?..

«Дождь идет!» — Что такое делается в мире? — «Дождь идет». — Для чего мир создан?  — Для того, чтобы дождь шел». Целая маленькая космология, до того невольная в маленьком ребенке, который постоянно видит, что идут только дожди. —Будет ли когда-нибудь лучше? — «Нет, будут идти дожди». — На что надеяться? — Ни на что».

Никто не будет отрицать влияния «географического и климатического условий на быт народа». А посему и это позднее воспоминание Розанова тоже надо принять как документ, а не как искусство пера художника.

Вместе с многочисленной семьей Надежды Ивановны в углы «домика у Боровкова пруда» поселились нужда и раздор. После смерти мужа Надежда Ивановна подала по месту службы покойного мужа прошение для получения пенсии. Был составлен «Формулярный список о службе и достоинстве бывшего помощника…», который дал биографу немало сведений о жизни Василия Федоровича Розанова. На основании этого прошения вдове была определена пенсия 300 рублей в год. «Это были счастливые дни, когда все выкупалось от закладников, мы покупали («в будущее») голову сахару. Денег было 150 р. (в год 300 р.). Но неосторожность или, точнее, небрежность: получай бы мы ежемесячно 25 р., то, при своем домике и корове, могли бы существовать. Между тем доходило иногда до того, что мы питались одним печеным луком (свой огород) с хлебом. Обычно 150 р. «куда-то проплывут», и месяца через 3-4 сидим без ничего», — писал Розанов под старость. К пенсии, которой не совсем умело распоряжалась Надежда Ивановна, существенной добавкой для большой семьи Розановых были сад и огород с парниками, на которых приходилось работать детям вместе с матерью. Чтобы свести концы с концами, вдова сдавала верхнюю комнату дома внаймы. «Мать существовала небольшой пенсией и содержала нахлебников семинаристов», — пишет Розанов в Curriculum vitae. Этот факт в жизни костромского дома повторяется и в других биографиях Розанова и воспоминаниях, дополняясь новыми штрихами. «На хлебах» у Надежды Ивановны были не только ученики местной семинарии, были и другие жильцы. Упоминается в воспоминаниях В.В. Розанова «землемер» («У нас жил землемер. За чаем сидел он, семинарист и «дед-приживальщик»). Были и другие случайные люди, останавливавшиеся на ночь накануне ярмарки на Сенной площади, — так, Розанов отмечает доброту «угольщика Данилова». Последним штрихом, который мог бы очертить экономическое положение семьи Розановых после переезда в Кострому, в первые три года жизни в доме у Боровкова пруда, может послужить участие Николая Семеновича Мусина, учителя русского языка начальных классов Костромской гимназии. Имя его мелькает во многих текстах Розанова и прежде всего в автобиографиях. Он оказывал не только материальную поддержку, но и нравственную. Был очень доволен отличными успехами старшего сына Надежды Ивановны, Николая.

Дом у Боровкова пруда

Ко времени своего вдовства Надежде Ивановне было не более 35 лет от роду. В юношеском дневнике Розанова записано, что мать после смерти отца дала обет не вступать в новый брак. Это свидетельство говорит не только о позднем ручательстве в преданности Надежды Ивановны памяти мужа, но и прежде всего, надо думать, о намерении отдать остаток жизни малолетним детям. Будучи без образования — она очень настойчиво стремилась восполнить его у своих детей. Однако обет свой ей не суждено было исполнить. И это повлекло за собой роковые для семьи последствия.

«Темненькая, маленькая, «из дворянского рода Шишкина» (очень гордилась), всегда раздраженная, всегда печальная, какая-то измученная (я потом только догадался), в сущности, много работавшая...», — это почти единственный портрет, оставшийся в памяти ее сына. Остальные немногочисленные упоминания о ней у Василия Васильевича проходят через призму плотно закрытого субъективного мира 13-летнего отрока. «Как я чувствовал родных? — вопрошал позднее Розанов. — Никак. Отца не видал и поэтому совершенно и никак его не чувствую и никогда о нем не думаю («вспоминать», естественно, не могу о том, чего нет в «памяти»). Но и маму я только, «когда уже все кончилось», почувствовал каким-то больным чувством, при жизни же ее не почувствовал и не любил...». И дальше: «Только когда все кончилось и я стал приходить в возраст, а главное — когда сам почувствовал первые боли (биографии), я «вызвал тень ее из гроба» и страшно с ней связался».

Над детством Розанова плакать хочется!..

Кто же была мать Розанова? И что мы можем сказать о ней? Очень мало. Несомненно, что это была женщина слабосильная и раннее вдовство для нее было непоправимой бедой. Она была, вероятно, прекрасной женой, прекрасной матерью детей, когда у детей был отец, но оставшись одна, она растерялась и не смогла сплотить вокруг себя многочисленную семью. Несчастье пришло исподволь, когда из среды жильцов, «нахлебников», обратил на нее внимание семинарист, и она не смогла отклонить его. Но я думаю, что и здесь она больше думала о детях, чем о себе. В доме нужен был хозяин. И она нуждалась в твердой мужской руке, на которую могла опереться.

Это случилось в 1864 году, когда Иван Воскресенский стал детям «как бы вотчимом», по позднему определению Розанова. «Он б<ыл> нигилист-семинарист, «народник»-«базаровец»… Он кончил семинарию, был живописец, и недурной, —ездил в СПб., в Академию Художеств. М. б. он был и недурным человеком, но было дурное в том, что мы все слишком его ненавидели». Он был немногим старше Николая, сына. Дети видели в нем скорее старшего товарища, чем отчима. И с этого все и началось. Дети не приняли «вотчима». Развал дома («мерзость запустения») начался с этого рокового 1864 года, когда пришёл этот человек. Младших он «воспитывал». «Он впрочем меня порол за табак («вред» куренья). Но «ничего не мог поделать». Василий Васильевич начал курить с 7 лет.

Дети ревновали мать и отъединились от нее. Она стала для них «врагом». Семья распалась на два лагеря: дети — и мать с «вотчимом». Среди детей было две группы — старшая и младшая. Вожатым среди них был самый старший Николай (1847 года рождения) — «сильный, умный и даровитый». Он был первым учеником в гимназии и подавал блестящие надежды. В 1866 году после окончания гимназии поступил в Казанский университет на историко-филологический факультет. Он до конца жизни матери не мог простить «измены». Служил учителем истории в Симбирской и Нижегородской гимназиях, позднее был директором Бельской прогимназии и Вязьминской гимназии Московского учебного округа. В должности директора он внезапно умер в 1894 году от Брайтовой болезни (нефрит) на сорок седьмом году и похоронен на городском кладбище г. Вязьмы. Он оставил многочисленную семью, которая продолжает розановскую ветвь до сегодняшнего дня. Семья была талантливой и энергичной. Из нее вышли медики, ученые, художники и… революционеры. Один из них, Владимир Николаевич, был членом Центрального комитета РСДРП. При расколе партии в 1903 году он отошёл к меньшевистскому крылу.

Второй по возрасту шла Вера (1848 года рождения). Она возвратилась в семью из Кологрива, где закончила училище. Слабосильная и мечтательная, она умирала от чахотки. «Сестра постоянно была второй ученицей. Не одно прилежание было причиной ее успехов, безупречная скромность и превосходное поведение — были причиной всеобщего к ней уважения». «У неё были темные волосы (но не каштановые) и она носила их «коком», сейчас высоко надо лбом; и затем — гребешок, узкий, полукругом. Была бледна, худа и стройна...», — так вспоминается любимая сестра Розанову. Она умерла 19-ти лет. Розанов всегда вспоминал о ней с нежностью. Я нашел несколько слов о ней даже в рукописях последнего 1918 года.

Но о брате Федоре (родился в 1850 году) Розанов не любил вспоминать. Он отличался буйным характером уже с детства. В письме к брату Николаю в Казань Розанов Вася пишет о нем: «Федя,— брат, человек погибший… Я знаю, что ты непременно вспылишь, а потому и лишаю тебя удовольствия знать его беспримерную, оригинальную и вместе с тем скандальную жизнь». Было это в 1869 году, когда Федору было 19 лет, а Василию — 13. Брат оставил гимназию, работал на фабрике, позднее стал странником. В 1888 году на подходе к Ельцу, — где служил учителем Розанов, он предупредил его письмом: «Не желая тебя стеснять в твоем семействе своим внезапным появлением, я принужден предупредить тебя этим письмом, которое, конечно, не может быть для тебя радостно, по содержимому в нем. Я думаю, что ты не ожидал в этой жизни иметь какое-либо известие о твоем брате Федоре и вот наконец он сам к тебе приходит в виде странника, проходящего по России вдоль и поперек». Более позднего документа о Федоре мы не знаем.

О сестре Павле (1851 года рождения) тоже мало известно. Характер ее неясен. Она осталась без образования, вышла замуж за сына священника Яснева, возможно того самого, который принимал участие в крещении Василия Васильевича. Ясневы жили по соседству, у Боровкова пруда. Она была несчастна в замужестве. Известно, что она гостила у Розанова во время рождения первой дочери Нади (1893 г.).

Но особое сострадание вызывает брат Дмитрий (родился в 1852 году). Он был «чуть-чуть слабоумный», «придурковатый», но тихий, благородный, «плачущий», когда его обижали «разумные», а они его обижали. Он был частым гостем психиатрической больницы. «Митя сидит в доме умалишенных, — пишет старшему брату Николаю в Казань Вася, — заметь, тогда, когда находится в полном рассудке и разуме; часто тебя поминает, все думает или лучше всего мечтает, что ты, когда приедешь, то освободишь его из этих трущоб, но все-таки он, этта, заметно повеселел, не смотря на то, что с ним, как и совсем с ума сошедшим обращаются грубо, даже жестоко, напр., бьют, привязывают на ночь веревками к койке; что мы, или кто-нибудь другой принесем, то все отнимают сторожа. Даже чай, сахар, деньги и все, что можно принести». Брат Федор тоже свидетельствует в 1888 году Розанову: «О брате Дмитрии сообщу, что он, во время моего ухода из Костромы, находился в сумасшедшем доме». Дмитрий регулярно посылал В.В. Розанову письма из Костромы, где он доживал свой век, поздравлял его с праздниками, иногда кротко просил о помощи: «Извини, пожалуйста, меня за то, что осмеливаюсь я попросить тебя, — нет ли у тебя чего-нибудь поношенного, сюртучка или брючек, если найдется и из бельеца ничего, то пришли, пожалуйста, я так думаю, что твои разные обносочки мне заменят очень много потому что у нас, в типографии, вообще не спрашивают чистой и приличной одежды, а была бы мало-мальски крепкая, ничего что в заплаточках, дак хозяевам и взыскивать, потому что на насущный хлеб только приходится зарабатывать; дак если можно будет прислать; очень бы мне не хотелось тебя принуждать...». Василий Васильевич поддерживал его. 8 ноября 1895 года сестра Павла телеграфировала Розанову о кончине брата Дмитрия, и он ездил его хоронить, посетив Кострому первый раз после оставления ее в детстве.

О самом младшем брате Сергее (1858 года рождения) известно очень мало, и судьба его не ясна. Он учился вместе с Василием в гимназии, но курса так и не окончил. Он был непокорным младшим братом с ущемлённым самолюбием. Рассорился с братьями и не отвечал ни на какие письма. Он служил по почтовому ведомству, был женат на вдове и усыновил её ребёнка. Последние известия о нем датируются 1909 годом.

В костромскую жизнь, когда вся семья была в полном составе, в среде детей не было дружбы. Сам Розанов относился к этому очень жестоко. «Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определить меня: «выходец из мерзости запустения». Какая нелюдимость. Вражда ко всем людям.

Нас не знали даже соседи, как не знали и мы соседей. Только разве портной в углу (рядом его хибарочка). Все нас дичились и мы дичились всех.

Мы все были в споре. Прекрасная Верочка умерла так рано (мне было 7-8), и когда умерла, то все окончательно заледенело, а главное замусорилось. За все время я не помню ни одной заботы, и чтобы сам о чем-нибудь позаботился. Все «бродили», а не жили; и ни у кого не было сознания, что что-нибудь должно делать. Вообще слово «должно» было исключено из самого обихода, и никогда я его не слыхал до четырнадцати лет… Все проводили дни (ибо «жили» даже нельзя сказать), но «как бы легче» и «как бы изловчиться».

Надежда Ивановна надорвалась. «Она физически видела нашу от нее отчужденность, — вспоминает Розанов, — и почти вражду; и естественно «бросила разговаривать «с такими дураками». Конечно, всему виной была нищета. Весь сор и вся вражда коренились в трудно представимой нищете. «Милый Коля, если хочешь писать к нам или какой-нибудь совет [дать], как нам жить, или если захочешь помочь деньгами, то пиши…»4 , — взывал Василий Розанов к брату в Казань. Но упрямый брат молчал. «Что это ты так долго к нам не пишешь?»5  — опять спрашивает Вася.

Василий Васильевич из своего детства вынес несчастное для ребенка сознание физический тяжести жизни. «Вообще жизнь была физически страшно трудна...», — писал он в конце своей жизни Эриху Голлербаху.6 Это сломало его душу, сделало ее глубоко страдательной и внешне бездейственной. «Эти парники. Поливка. Вечно мокрые (облитые) штаны. <…> Всего тяжелее носка навоза. Колена подгибались и руки как оторванные (тяжесть, вес)»7, — вспоминает он в 1914 году. «Дети играли. Я (из-под палки) все на носилках носил навоз в парники (очень тяжело, руки обрывались, колени подгибались). Потом полол. Мне было 7, 8, 9 лет (хорошо бы труд, но всегда без единой улыбки и ни единого слова, т.е. каторжный). 19-летний и 17-летняя — ничего. (Нельзя было их заставить, и даже оскорблялись на «попросить»), — это записано в 1912 году, на закате жизни, но в словах еще слышатся те далекие обиды. И в цитированном письме к Голлербаху в 1918 году он пишет: «Окончательная нищета настала, когда мы потеряли корову. До тех пор мы все пили молочко и были счастливы. Огород был большой. Гряды, картофель и поливка (безумно трудная 7 лет), потом рассада. Но главное — полка картофеля и поливка его, а еще — носить навоз на гряды, когда подгибались от тяжести носилок (колени)».

Вот биография Розанова.

Можно с уверенностью сказать, что Розанов здесь потерял свою силу. Потерял будущую силу, потерял реальную колею жизни уже в потенции — скажем его термином. «Жизнь моя до известной степени прошла в хитрости, в обмане: был я всегда страшно придавлен (курсив мой. – В.С.), надо мной всегда были (у - какие) большие». Отсюда «всегда было чувство бесконечной слабости... Слабым я стал делаться с 7-8 лет...». Вот факты, о которых мы не будем забывать несмотря на то, что они приведены не в своем месте. «Скажу кратко, что детство мое прошло в страшной, почти неслыханной бедности: мамаша 2 последние года не поднималась с постели, «работников» был почти что я «главный…».8

Несомненно, что атмосфера дома Розановых непосредственно сказалась на здоровье Надежды Ивановны. Она заболела именно в то время, когда дом пришел в полное запустение. «Мамаша, ета, лежала в больнице и у нее открыли рак — болезнь опасную», — почти равнодушно обронил фразу Вася Розанов в письме к брату Николаю.9 Болезнь и смерть несчастной разрешала многие проблемы в доме Розановых. Архив Розанова хранит копию розановского письма, сообщающего драматические картины конца «дома у Боровкова пруда». В этом письме к брату в Казань, около 1870 года, Василий Розанов просит брата «быть как можно хладнокровным», чтобы он смог сообщить ему «разительные картины». После характеристик своих братьев и сестер он говорит о положении матери, не называя ее по имени: «Милой Коля, ты не можешь вообразить, в каком положении или лучше сказать состоянии она находится. Ее болезнь и страдания нельзя ни словом сказать, ни пером описать; но уже когда нельзя всего сказать или вообразить не только в письме, но даже и лично, то мы хоть что-нибудь скажем про нее, бедную, тем более что это в моем законе, ибо я не люблю ни от чего отступаться до тех пор пока не кончу. Хотя бы это было и так трудно, что и сказать не можно. Мамаша теперь не встает с постели, и лежит-то она бедная на соломе, да и то хоть бы недавно, а то уж скоро будет год, как бы ты взглянул на её, то, я думаю, так бы и отступился назад, — одни те кости, да кожа, и я уже не знаю наберется ли золотника крови и мяса вместе, — буквально, Коля, потому-то я и говорю тебе, чтобы ты постарался быть хладнокровным.

Но все-таки, Коля, к ее чести надо сказать, что она сделалась тиха, любит нас более, чем прежде, миролюбива и ни капли почьти прежнего».10

Дальше надо сказать еще одну важную новость, связанную с болезнью матери Розановых. После 6-летнего пребывания в доме ушел всеми ненавидимый Воскресенский. «У нас много переменилось; во-первых, съехал Воскресенский, причем по своему воровскому обычаю ободрал с шести образов ризы серебряные, рамку орехового дерева после зеркала тоже взял себе, словом оставил одни пустые голые стены, да не знаю, кажется еще худые почьтанники, шитые из мамашиного же полотна, да сапоги без подошв. Во-вторых, во всем верху нет постояльцев, это частью от того, что он, то есть Воскресенский распустил худой слух о нашем доме…».

Спешит сообщить об этом событии и тетка Александра Ивановна. Из ее письма к своему племяннику мы многое узнаем из первых рук. «Милой Коля. Потому я так долго не отвечала на твое письмо, не находила случая, чем могла обрадовать тебя и в настоящее время нет для тебя утешительного — одно то, что его (т. е. Воскресенского. – В.С.) нет в доме и комнаты приведены в прежнее положение.

Пожалуйста будь настолько тверд в рассудке, не принимай так близко к сердцу, на все предел Божий; верно суждено испить твоим братьям такую жисть и надеюсь на твое доброе сердце, так наверное простишь своей мамаши как тяжко больной своей матери; она ужасно боитца за тебя. Ее одно желание дождаться тебя, но теперь просит тебя — пришли ей карточку, как ты есть в настоящем виде, очень желает видеть карточку. Я прошу за нее, пришли, если можно в первую, отходящей почтой, и даже говорила ей, что ты непременно вышлешь карточку. Конечно живого назвать умершим нельзя, но для больных опасное время будет писать ей письмо. Не оскорбляй ее, надеюсь скоро приедешь, сам можешь поговорить лично обо всем, но письмом и карточкой обрадуй. Она, как ребенок, напиши пожалуйста, когда можно иметь надежду видеть тебя. Я жду тебя, как отца семейства. Желаю тебе лучшего. Остаюсь многолюбящая тебя А. Шишкина.

За все мои душевные страдания наверное исполнишь просьбу».11

Я привел письмо полностью, чтобы избавить себя от дальнейших слов. Оно слишком выразительно. Письмо помечено 30 марта, конечно, 1870 года. Надежда Ивановна скончалась через два-три месяца, так и не дождавшись своего непреклонного любимца-сына. Я отношу ее кончину к июню 1870 года, хотя нигде нет об этом точных указаний.

Первые классы Костромской гимназии

О первых азах грамоты Розанова, конечно, известно, но все-таки мало. Неизвестно, кто был первым учителем Розанова. Мать его была без «ять». Думается, что первыми занимались с понятливым мальчиком именно те «нахлебники», которые занимали второй этаж розановского дома: семинаристы, угольщик Данилов, который Розанову представлялся «дедом». Он принимал участие в доме. Можно предположить, что с мальчиком занимался брат Николай, который был старше на девять лет и, конечно, мог стать первым учителем. Но в розановской семье это было маловероятно (раскол детей на младшую и старшую группы). Мальчиком Вася Розанов был, наверное, таким же пытливым и умелым, как и в поздние годы. Во всяком случае, он говорит о себе, что «несколько моих товарищей и я уже в гимназию поступили, умея писать почти без ошибок…».12 Уже тогда среди русского юношества и вообще среди домашнего культурного обихода было заведено иметь свои домашние альбомы и вписывать туда любимые встретившиеся стихи (особенно!), рассказы, истории. Это было хорошим тоном, это и было домашним воспитанием. И Розанов не был исключением. Он сообщает, что в такие «альбомы для стихотворений», «песенники», они (с товарищами) списывали томами стихотворения Пушкина, баллады Жуковского, упоминает он Каменева и его «Громвал». Но для того, чтобы списать, надо прочитать книгу, выбрать нужное, что пришлось по душе. Вот они и читали книгу за книгой и прочитали сотни книг. Вот отсюда и пошла грамота.

Розанов в письме Голлербаху называет несколько книг, которые были первыми его книгами. Это «Путешествие Телемака» (вовсе не Фенелона), «Гибель английского корабля Кенг», «Дальний Запад» (Майн-Рид? Купер?). Особенно захватила книга «Очерки из истории и народных сказаний» Грубе. «Греков и римлян до поступления в гимназию я знал как «5 пальцев» и совершенно с ними сроднился, благодаря этой переводно-немецкой книжке».13 В гимназию Розанов поступил поздно — в 1868 году, 12-ти лет.

Сохранилось письмо, написанное в первом классе. По этому письму мы можем судить не только о грамоте Розанова, но и его сознании, личности 12-летнего корреспондента. Здесь перед нами выступает подросток сложный: гордый, честолюбивый, с целеполагающими устремлениями, с внутренней крепостью.

Конечно, при том разладе и упадке, который постиг семью Розановых, учеба в гимназии начиналась у Розанова весьма случайно. Но и при этом ему удалось получить достаточные успехи, которые говорят о многом. «Балы, которые я получил на экзамене, — пишет он брату Николаю в Казань после первого класса, — вот: 3ак<он> Б<ожий> 5. Рус<ский> Я<зык> 4. Лат<инский язык> 3. Нем<ецкий язык> 3. Мат<ематика> 3. Геогр<афия> 4. Ест<ественная> Ист<ория> 3». 14 Однако второй класс он не смог успешно закончить. Умирала мать. Нищета была особенно жестокой в этот год и в эту весну 1870 года. «Я, брат, учусь плохо, но на это есть свои причины; во-первых <…> нет Детского мира, из которого у нас учат стихи. <…> Да вот еще я совсем не понимаю лат. яз. и мат., но ты в этом меня не вини, Коля, это потому, что я пропускаю бездну уроков, даже и теперь не хожу в гимназию, а сижу дома, к товарищам ходить тоже нельзя, потому что я не хожу в гимназию так и к товарищам оттого, что у меня нет пинжака, потому что не из чего. Так вот Коля я пропустил много уроков, прихожу в гимназию, смотрю уж у нас учат не то, что следует, дело плохо, стараюсь догонять; учу то, что проходили без меня, да нет, уж дело-то неладно, без учительского объяснения и в голову не лезет».15 «Имея учебники только по некоторым предметам, а главное — исполняя разные хлопоты по дому и хозяйству, как-то топка печи или отыскание забредшей на чужой огород коровы, я учился очень дурно и помню, едва сознавал, о чем учат мои товарищи... Поэтому я остался на 2-й год во втором классе…».16

Болящая мать думала о своих детях, которых она оставляла сиротами. Непримиримый Николай оставался теперь отцом семейства. «Мать, умирая, просила брата в письме, которое я потом нашел у него и храню до сих пор, не оставлять двух младших детей, меня и еще меньшего брата, которому было лет 7, и взять к себе на воспитание. Он это и сделал и отвез нас с собою в Симбирск».17 Я не нашел этого документа в архиве Розанова, в противном случае не преминул бы его процитировать полностью. Он свидетельствовал не только о заботе матери, но и о героизме женщины.

* Главы из книги.