А.И. Ревякин
Щелыковские мотивы в творчестве
А.Н. Островского.
Актеры в гостях у драматурга  *

1

4 мая 1848 г. на третий день по приезде в Щелыково Александр Николаевич записал: «Каждый пригорочек, каждая сосна, каждый изгиб речки — очаровательны» 1. Пораженный первозданной роскошью щелыковской природы, Островский говорил о ней словами восторженного восхищения. Извилистую, капризно меняющую свое течение Сендегу, с ее причудливо разнообразными берегами, то дремуче запущенными, то безлесными, открытыми, то донельзя крутыми, высокими, глинистыми, то низкими, песчаными, драматург, по изустной легенде, называл трогательно-ласково — Сендегушка.

Щелыковская природа явилась и могучим возбудителем поэтической энергии драматурга, и средой, местом действия героев некоторых его произведений, и предметом их эстетического наслаждения.

Вот хотя бы некоторые, наиболее разительные эпизоды ее участия в его пьесах. Трагедия «Гроза» открывается видом с правого высокого берега Волги на Заволжье.

Кулигин, любуясь красотой расстилающейся за рекой панорамой, произносит: «Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу.

Кудряш. А что?

Кулигин. Вид необыкновенный! Kpacoтa! Душа радуется.

Кудряш. Нештó!

Кулигин. Восторг! А ты: «нештó!» Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита» (т. 2, с. 211).

Вероятно, это происходит на кинешемском берегу Волги, в прошлом самом высоком в ряду известных Островскому волжских городов. С этой набережной и других высоких холмов, излюбленных местными жителями, заволжские просторы просматриваются на десятки километров.

Кулигин восхищается лесными урочищами Заволжья, пейзажами щелыковских окрестностей. Ими, по-видимому, восторгается и Лариса Огудалова в четвертом явлении первого действия «Бесприданницы». Она говорит своему жениху: «Я сейчас все за Волгу смотрела: как там хорошо, на той стороне! Поедемте поскорей в деревню!»

Этим видом любуются сегодня, будут восхищаться и завтра.

На 18-м километре Галичского тракта, если ехать из Кинешмы, имеется крутой поворот влево. При жизни драматурга здесь стоял столб с надписью: «Щелыково, имение гг. Островских». Эта «повертка», от которой шла колея на Щелыково, вполне возможно, явилась реальной основой для изображения места встречи Несчастливцева и Счастливцева во втором действии комедии «Лес». Место этой встречи драматург рисует так: «Лес; две неширокие дороги идут с противоположных сторон из глубины сцены и сходятся близ авансцены под углом. На углу крашеный столб, на котором, по направлению дорог, прибиты две доски с надписями: на правой — "В город Калинов", на левой — "В усадьбу Пеньки, помещицы г-жи Гурмыжской". У столба широкий, низенький пень, за столбом, в треугольнике между дорогами, по вырубке мелкий кустарник не выше человеческого роста. Вечерняя заря».

Аркадий Счастливцев и Геннадий Несчастливцев встретились, по воле драматурга, на одной из «поверток» Галичского тракта, по которому они шли: один из Вологды в Керчь, а другой из Керчи в Вологду. Где же точнее они находятся? На это недвусмысленно отвечает Несчастливцев: «Ну, приду теперь в Кострому, в Ярославль, в Вологду, в Тверь». И далее: «Признаться тебе сказать, устал, а еще до Рыбинска с неделю пропутешествуешь» (д. II, явл. 2). Артисты встретились на пути, ведущем Несчастливцева в Вологду через Кострому, Ярославль, Рыбинск. Все это недалеко от Волги.

Несчастливцев шел в Вологду от крайней нужды. С деньгами он туда не пошел бы. И вот почему, получив от Гурмыжской тысячу рублей, он меняет маршрут. Этот новый маршрут весьма любопытен для определения местонахождения Несчастливцева. «Поедем мы, — говорит он Счастливцеву, — до Волги в хорошем экипаже, а потом на пароходе в первом классе». Несчастливцев явно находился где-то между Кинешмой и Костромой и собирался ехать по тогда тряскому Галичскому тракту, до первой пристани, а затем на пароходе в Нижний Новгород на ярмарку.

С щелыковскими наблюдениями драматурга связано и название усадьбы Гурмыжской. В пятнадцати верстах от Щелыкова располагалась усадьба А.Н. Григорова — Александровское, называвшееся также «Пеньки». Кроме того, селения «Пеньки» имелись в Варнавинском, Ветлужском, Галичском, Юрьевецком, Нерехтском и Костромском уездах Костромской губернии.

Царство леса, глухого, нехоженого, окружавшего со всех сторон усадьбу Щелыково, вероятно, определило и символическое заглавие пьесы «Лес».

На правом берегу Куекши, примерно в полукилометре за мостом, ведущим в усадьбу, расположена красивая широкая поляна, окруженная со всех сторон лесом. В одном ее углу бьет родник, заполняя прозрачной водой деревянный шестигранный сруб, врытый в землю. От наличия серы вода в нем кажется голубоватой. Местные жители назвали этот родник, а вместе с ним и самую поляну «Святой ключик». Уже в советское время артисты, отдыхавшие в Щелыкове, наименовали это место «Ярилиной долиной».

Жители щелыковских окрестностей Н.Н. Любимов и А.В. Бойцова, со слов стариков, говорили мне, что в стародавние времена, еще до Островского, над срубом высилась часовня, а вокруг часовни была загородь, и входили в нее через калиточку. «Ярилина долина» испокон веков была местом народных гуляний в Троицын и Духов дни. В эти праздники сюда сходились и съезжались крестьяне всей округи. Здесь прямо с телег бойко шла торговля бакалейными, «красными» и другими товарами. На поляне водили хороводы, пели песни. Тут бывали слепцы и сказители. Островский не пропускал этих народных увеселений. И.И. Соболев вспоминает, что «Островский приходил на гулянье со всем семейством, покупал гостинцев и оделял молодежь за их душевные песни и веселые пляски, ласково разговаривал с народом, шутил, смеялся» 2.

«Ярилина долина» могла быть использована Островским для четвертого действия весенней сказки «Снегурочка», где счастливые берендеи справляют праздник любви, посвященный богу Яриле. Обстановкой действия послужила, разумеется, не только «Ярилина долина», но и вся щелыковская природа с ее роскошными полянами, вековыми лесами и вьющимися среди них серебристыми речушками.

По словам внучки Островского М.М. Шателен, ее мать — М.А. Шателен неоднократно подчеркивала, что прототипом Берендеевки была деревня Субботино и ее луг. Вероятно, драматург имел в виду и так называемую «Стрелку» — высокую гору на левом берегу Сендеги, против деревни Лобаново. С гребня горы, ныне заросшей лесом, открывался великолепный вид на окрестности, в частности и на деревню Сергеево. По изустным преданиям, памятным Н.Н. Любимову и другим жителям щелыковских земель, здесь были устроены скамейки для сиденья и большая крытая беседка-гриб. По воскресеньям здесь собирались девушки и парни ближайших деревень и сел на гулянье — пели песни, водили хороводы, танцевали кадриль, отплясывали русскую. На «Стрелку», полюбоваться народным гуляньем, съезжались и некоторые владельцы близлежащих поместий. Частым посетителем был и Островский, прибывавший сюда с семьей на долгуше (повозка на длинном ходу. — А.Р.). Местные старожилы рассказывали, что он оделял ребят конфетами. Вспоминали также и то, что, отправившись на «Стрелку» в последние годы своей жизни, Александр Николаевич побоялся перейти по лаве (двум тонким жердочкам) через речку, и крестьяне дружно подхватили и перенесли его на руках.

Одно из красивейших мест щелыковских окрестностей — так называемые «Гребни», расположенные на Галичском тракте, не доезжая до селения Малое Березово (после 25-го километра от Заволжска, метров 200 вперед по тракту и около 400 метров вправо). Это место, использованное в 1969 г. для кинокартины «Снегурочка», являет собой восхитительный обрыв, с которого открывается чудесный вид вниз и широкая перспектива вдаль.

Творчески объединяя «Ярилину долину», деревню Субботино и ее луг, а также «Стрелку» и, возможно, «Гребни», Островский воссоздал сказочный пейзаж четвертого действия «Снегурочки»: «Ярилина долина: слева (от зрителей) отлогая покатость, покрытая невысокими кустами; справа — сплошной лес; в глубине озеро, поросшее осокой и водяными растениями с роскошными цветами; по берегам цветущие кусты с повисшими над водой ветвями; с правой стороны озера голая Ярилина гора, которая оканчивается острою вершиной. Утренняя заря».

Трагическая судьба Снегурочки вызывает глубокое сочувствие. И, созерцая голубое озерцо «Святого ключика», экскурсанты становятся творцами новой легенды. Вырываясь из глубины, родник поднимает ил, что создает впечатление как бы трепещущего сердца. Воображение дорисовывает картину: на месте, где растаяла Снегурочка, образовался родник, на дне которого благодаря кристально чистой воде видно бьющееся Снегурочкино сердце. Увлекаемый фантазией В.Лакшин, автор занимательно изложенной биографии А.Н. Островского, пишет: «Испробуйте вымерить глубь колодца — трехметровая жердь уйдет вниз и не найдет дна», а в действительности глубина колодца «Голубого ключика» не более двух метров 3.

Могучая, живописная, девственная красота щелыковских окрестностей прозвучала в стихах «весенней сказки». Гимном плодоносной, неисчерпаемой в своих богатствах природе стали слова мудрого царя Берендея, любующегося и красотой Снегурочки:

По всей видимости, пребывание в Щелыкове, расположенном на севере страны, где так часто хмурится небо и где особенно радуются теплу, солнцу, вдохновило Островского и на создание той песни, которую поют берендеи в конце пьесы:

Островский не только познавал, записывал и изучал народное творчество, но и отражал, использовал его в своих пьесах. Многие песенно-обрядовые и хороводные мотивы устно-народной поэзии, записанные драматургом в Щелыкове, в переработанном виде вошли в «Снегурочку», сотканную из устно-поэтических мотивов.

Указывая на пребывание драматурга в Щелыкове, первый исследователь «Снегурочки» Ф.Д. Батюшков справедливо писал, что «Островский мог не только книжным путем, но непосредственно, по впечатлениям жизни, заинтересоваться культом Ярилы, ознакомиться с некоторыми обрядностями этого культа и задумать их поэтическую обработку» 4.

В Щелыкове и его окрестностях ежегодно весело и шумно справляли проводы масленицы. Надежда Николаевна Островская, сестра драматурга, вспоминает: «На масленице начались катанья: насядут полные розвальни молодежи и детей, и вся компания с песнями разъезжает от деревни к деревне. В Прощеное воскресенье сделали чучело; сложили большой костер за деревней и вечером сожгли масленицу, а кругом костра пели, прощаясь с блинами и весельем» 5.

Все близко, хорошо знавшие драматурга, свидетельствуют о его необычайной наблюдательности, о присущей ему острой писательской зоркости. Драматург не пропускал ничего, что могло бы послужить ему для художественного воспроизведения.

Обстановка главного щелыковского дома, вся совокупность окружающих условий так или иначе отражается во всех его «усадебных» пьесах. Изображая декорацию второй сцены пьесы «Воспитанница», Островский пишет: «Гостиная. Прямо отворенная дверь в сад, по сторонам двери, посередине круглый стол». Эта обстановка весьма напоминает щелыковскую.

Местом третьего действия комедии «Лес» служит «старый густой сад; налево от зрителей невысокая терраса барского дома, уставленная цветами; с террасы сход в три или четыре ступени». Реальной основой и этой декорации мог послужить главный щелыковский дом. Здесь нашла отражение и такая подробность щелыковского летнего обихода, как обилие цветов, которые стояли на террасе, в столовой, в гостиной и во всех других комнатах.

Моделью внешней обстановки пьес Островского, возможно, служили и усадьбы Комарово (Яковлевых), Старое Соколово (Хомутовых), Ново-Покровское (И.А. Григорова), Александровское-Пеньки (М.А. Григорова), Погост (Ф.А. Бредихина).

По изустному преданию, бывая в усадьбе Старое Соколово, Александр Николаевич с удовольствием проводил время за своими записями в избушке. По сохранившимся фотографиям особенно эффектны дома в усадьбах Ново-Покровское (на реке Киленке), Александровское-Пеньки и Погост. Между прочим, великолепный макет усадьбы Погост, в которую драматург неоднократно приезжал, чтобы наблюдать из обсерватории Бредихина луну и звезды, хранится в музее поселка Островского (бывшее село Семеновское-Лапотное). Главный дом этой усадьбы, как он представлен в макете, отличается импозантностью, которую ему придают четыре большие колонны, башенки с острыми шпилями и соприкасающиеся с ним два здания.

В пьесах Островского так или иначе воспроизведено и все окружение главного дома усадьбы. Щелыково находится в таком тесном соседстве с близлежащими деревнями (Ладыгино, Лобаново, Василёво, Субботино, Кутузовка), что песни, распеваемые в них крестьянской молодежью, были хорошо здесь слышны. Третье действие «Воспитанницы» открывается хороводной песней, слышной в саду усадьбы Уланбековой откуда-то издалека.

Во времена Островского в Щелыкове было много георгинов. В комедии «Лес» Счастливцев говорит: «Пойду, поброжу по саду, хоть георгины все переломаю, все-таки легче» (д. IV, явл. 4). Не исключено, что именно пруд с островком посередине стоял перед мысленным взором драматурга, когда он писал знаменитую сцену, в которой Аксюша, племянница Несчастливцева, решает утопиться. Подобные пруды были и в усадьбах окрестных помещиков.

Бытовые факты, детали и штрихи отражаются в пьесах Островского не только в прямом, но и в творчески переработанном, в сложно переосмысленном виде. Яркий пример — комедия «Волки и овцы». В первые годы владения усадьбой драматург с большим рвением занимался приведением ее в порядок: строил баню, беседки, улучшал палисады и т.д. Строительные заботы писателя и обусловленные ими связи с поставщиками, подрядчиками и мастеровыми нашли свое отражение в первом явлении пьесы «Волки и овцы», но уже в совершенно ином свете. Отношения Островского с подрядчиками, поставщиками и мастеровыми были благожелательными и на редкость простыми. При всегдашних материальных затруднениях бывали случаи и задержки Островским уплаты денег за работу и различные поставки. Но при этом дело всегда кончалось без какой-либо обиды с той и другой стороны. Напротив, в соответствии с характером Мурзавецкой драматург показывает ее отношения с зависимыми от нее людьми в форме деспотического произвола. Вот Мурзавецкую ждут люди, надеясь получить с нее деньги. Дворецкий Павлин, обращаясь к ним, говорит:

«Стало быть, вы барышню дожидаться хотите?

1-й крестьянин. Да уж подождем: наше дело такое, что дожидаться.

2-й крестьянин. И подождешь, ничего не поделаешь. Мы еще позапрошлую осень лес возили на баньку. (Указывая на подрядчика.) Вот рыжий-то строил.

Маляр. А мы вот палисаду красили, звен двенадцать, да беседку умброй подводили.

Староста. А мы так бычка-опоечка в ту пору на солонину...

Столяр. Всякий за своим, ведь; и мы вот тоже два столика под орех, да в спальню к барышне...»

Поставщики дождались и увидели Мурзавецкую, но денег и на этот раз не получили. А затем дворецкий грубо выпроводил их (д. I, явл. 3).

В дни местных храмовых праздников (9 мая в церкви Николы в погосте Бережки и 13 сентября в церкви Воскресения Славущего в селе Твердове) Островский весьма охотно посещал и один, и с детьми или гостями народные гулянья, которые проходили неподалеку от усадьбы, на лугу деревни Субботино. Эти реалии щелыковской жизни претворились в разговорах действующих лиц пьесы «Волки и овцы»:

«Мурзавецкая. У нас тут храмовый праздник неподалеку, а ты, чай, и не знаешь?

Купавина. Как не знать! На моем лугу гулянье бывает» (д.II, явл. 3).

И еще:

«Мурзавецкий. ...Вот, например, сегодня вечером, если вы меня не отпустите...

Мурзавецкая. Куда это? На гулянье, с пьяными мужиками путаться?» (д. II, явл. 6).

И последнее:

«Купавина. Я хочу народное гулянье посмотреть.

Лыняев. Не ходите! Что за удовольствие идти за две версты, да еще по горам, чтобы смотреть на пьяных.

Купавина. Скажите лучше, что вам лень! Оставайтесь!

Лыняев. Я бы пошел, но там, вероятно, ваши люди гуляют, мы их только стесним. Зачем расстраивать чужое вeceлье?!

Купавина. Мы издали посмотрим, с горы» (д. III, явл. 2).

В репликах Мурзавецкой и Лыняева, видящих в народном гулянье лишь пьянство, совершенно отчетливо сквозит их враждебность к крестьянам. Бытовая деталь, как и всегда, подчинена драматургом идейному замыслу пьесы.

До проведения железной дороги в Кинешемском уезде леса были баснословно дешевы, по десяти рублей за десятину. Этот факт нашел отражение в пятом явлении четвертого действия комедии «Волки и овцы». Обращаясь к Купавиной, Беркутов говорит: «В другом месте это огромное богатство, а здесь на лес цены низкие: лесопромышленники дадут вам рублей по десяти за десятину».

Щелыковская округа славилась обилием волков, которые с осени начинали тревожить жителей усадьбы. «Ах, — извещала 19 декабря 1869 г. щелыковская управительница своего хозяина, — у нас сколько волков — бездна, по улицам ходят, у вас Соловейку и мою собаку тоже съели, и маленького одного щенка съели» 6. В 1876 и 1877 гг. в кинешемских земских собраниях слушались специальные доклады о мерах к истреблению волков — так их было много. В пьесе «Волки и овцы» воплощена и эта бытовая деталь. «Вот, Бог даст, — говорит в пятом явлении первого действия Павлин о Тамерлане Мурзавецкого, — осень придет, так его беспременно, за его глупость, волки съедят. Недаром мы его волчьей котлеткой зовем». Предсказание Павлина сбылось. «Близ города, среди белого дня, — в отчаянии повествует Мурзавецкий, — лучшего друга... Тамерлана... волки съели» (д. V, явл. 12).

Кстати сказать, щелыковские волки вспоминаются и в «Бесприданнице». Мечты Ларисы о деревенском спокойствии, о прогулках по лесам, о собирании ягод и грибов Харита Огудалова перебивает грубой прозой: «А вот сентябрь настанет, так не очень тихо будет, ветер-то загудит в окна.

Лариса. Ну, что ж такое.

Огудалова. Волки завоют на разные голоса» (д. II, явл. 3).

Островский был неутомимым рыболовом. Он удил в Куекше, ездил с острогой по Сендеге, забрасывал невод в Мере. И эта бытовая деталь его щелыковской жизни отразилась в пьесе «Светит, да не греет», написанной совместно с Н.Я. Соловьевым. Рукой Островского внесены в рукопись пьесы реплики Дерюгина, в которых он удивляется обилию плещущейся в реке рыбы и высказывает желание «завтра же утром... в этом самом месте неводок закинуть» 7.

Щелыково связывало Островского с Кинешмой. Благодаря земской деятельности у Островского в Кинешме было много знакомых, и он, по воспоминаниям С.В. Максимова, не только по общественным делам, но «и вообще ее старается посещать: там у него есть где остановиться и с кем поговорить» 8.

В очень коротких отношениях Александр Николаевич был, например, с почтмейстером. В щелыковском музее хранится фотография драматурга с его дарственной надписью: «Ивану Васильевичу Промптову. А. Островский». На оборотной стороне фотографии Промптов обозначил дату ее получения — «30 августа 1883 года». В этот день Островский вместе с гостями праздновал свои именины. Среди гостей находился И.В. Промптов. Кстати сказать, он являлся владельцем небольшого имения Максютино, расположенного в 5-6 километрах от Щелыкова.

В Кинешме драматурга особенно привлекали ярмарки, на которые в большом количестве съезжались крестьяне. Он любил посещать их, так как ему представлялось здесь широчайшее поле для изучения характеров, нравов и народной речи.

Видовая панорама первого действия «Грозы», как уже сказано,— проекция кинешемской. Она намечена лишь общими штрихами: «Общественный сад на высоком берегу Волги, за Волгой сельский вид. На сцене две скамейки и несколько кустов». Эта панорама, данная в ремарке лишь пунктиром, начинает оживать в словах Кулигина, открывающих пьесу. В четвертом действии, спасаясь от дождя, гуляющие укрываются в галерее старинной постройки и начинают разглядывать роспись ее стен. На одной стене они видят «геенну огненную». Эту картину Островский, несомненно, видел, осматривая достопримечательности Кинешмы. Она была запечатлена на стенах паперти одной из старинных церквей и изображала «Страшный суд со всеми его ужасами» 9.

Кинешма являлась превосходным источником для «Грозы» и особенностями своего общественно-бытового уклада. Это типичный уездный город — один из старейших торгово-промышленных центров верхнего Поволжья. Местные старожилы, смещая времена, указывали и на реальные прототипы некоторых действующих лиц «Грозы», в частности, на прототипы Кабанихи и Тихона. «Подобная ей, — уверяли они, — жила в Кинешме. Это Евдокия Ларионовна Баранова... Купчиха местная... Она самая... И прототип ее сынка здесь жил» 10. Совершенно очевидно, что здесь речь идет об А.А. Барановой, владевшей белильным заведением, а также о ее сыне П.И. Баранове — крупном хлеботорговце. Но ни Баранова, ни ее сын не могли быть прототипами Кабановых; их деятельность развивалась позже. Они лишь подтверждают глубокую правдивость образов Островского.

Рисуя широкими мазками природу в пьесе «Гроза», драматург не ограничивался видами Кинешмы. Он воссоздал здесь всю совокупность своих волжских впечатлений. Сюда вошли его наблюдения Костромы, Нижнего Новгорода, Торжка и других волжских городов, но основой их оставалась, по всей видимости, все же Кинешма.

Здесь Островский мог черпать материал и для пьесы «Горячее сердце», написанной в 1868 г. Декорацией ее третьего действия является «Площадь на выезде из города. Налево от зрителя городничий дом с крыльцом; направо арестантская, окна с железными решетками; у ворот инвалидный солдат; прямо река и небольшая пристань для лодок, за рекою сельский вид». Рисуя эту обстановку, драматург, несомненно, исходил из таких знакомых ему кинешемских картин: площади возле собора, на выезде из города, двух зданий присутственных мест, расположенных рядом с собором, реки, лодочной пристани, вида на Заволжье.

Одним из действующих лиц комедии «Волки и овцы» является почетный мировой судья Лыняев. Весьма вероятно, что участие писателя в мировых съездах дало ему материал для заявления Лыняева: «Завелся в нашем округе какой-то сутяга: что ни съезд, то две-три кляузы, и самые злостные. Да и подлоги стали оказываться. Вот бы поймать, да в окружной!» (д. I, явл. 10).

В ноябре 1874 г. Островский начал и в 1878 г. закончил «Бесприданницу». Для этой пьесы он воспользовался трагическим случаем убийства молодой женщины на почве ревности, разбиравшимся в Кинешемском мировом суде 11. В этой драме кинешемские впечатления и наблюдения отчетливо проступают в намерениях Карандышева баллотироваться в мировые судьи. Кинешму напоминает здесь и крутой спуск, ведущий к пристани. «Ах, как я устала, — говорит Лариса. — Я теряю силы и насилу взошла на гору» (д. IV, явл. 7).

В Кинешме, издавна являвшейся одним из крупных торгово-промышленных центров верхнего Поволжья, драматург мог встречать реальных прототипов не только Карандышева, но и Паратова, Вожеватова; реальным прототипом Кнурова мог быть А.П. Коновалов, крупнейший кинешемский фабрикант-миллионер. Вот почему постановщики кинокартины «Бесприданница» использовали в 1935 г. для своих съемок именно этот город. Здесь хорошо сохранились и торговые ряды, куда городничий Градобоев из пьесы «Горячее сердце» наведывался с кульком «для порядку». Есть предположение, что для образа Саввы Василькова из пьесы «Бешеные деньги» драматургу послужил Савва Морозов 12.

Купив Щелыково, Островский с большим нетерпением ждал строительства Иваново-Кинешемской железной дороги. Об этом знали все его близкие и немедленно сообщали ему по этому поводу последние новости. «Со мной ехал зять Шипова (костромского предводителя дворянства.–А. Р.), — писал ему 19 июля 1869 г. Бурдин, — и сказал, что Кинешемская железная дорога утверждена за Горбовым и будет готова через два года» 13. Собственные ожидания и надежды кинешемских промышленных кругов, связанные с проведением в город железной дороги, Островский отразил в словах Беркутова из комедии «Волки и овцы»: «Лес Купавиной стоит полмиллиона. Через десять дней вы услышите, что здесь пройдет железная дорога. Это из верных источников, только ты молчи пока» (д. IV, явл. 4).

Выполнение драматургом обязанностей почетного мирового судьи и гласного земства отразилось, в частности, и в репликах Беркутова, касающихся земства и дворянских выборов.

На реке Кинешемке славилась гульбищами во Всехсвятское воскресенье Ярилина роща. Об этой роще писали И.М. Снегирев 14, А.В. Терещенко 15, П.С. Ефименко 16 и др. Кинешемские впечатления могли отразиться и в других пьесах Островского, в частности, в драме «Грех да беда на кого не живет», в комедии «Невольницы».

Щелыково входило в Костромскую губернию. Поэтому для решения экономических и правовых дел по усадьбе драматургу приходилось выезжать в Кострому. Этот город, начиная с 1848 г. он посещал очень часто и жил здесь неделями. Не лишним будет отметить, что 30 мая 1861 г. Костромской губернский статистический комитет избрал «титулярного советника А.Н. Островского» своим почетным членом.

4 сентября 1873 г. драматург сообщал М.П. Садовскому: «Путался я все это время по разным делам в Костроме, потому и не писал Вам давно» (т. 15, с. 18). В этот приезд Александр Николаевич пробыл в городе почти полных две недели. Сюда, для ввода по владение Щелыковым, его вызвал 17 августа телеграммой М.Н. Островский: «Еду прямо Кострому... приезжай с бумагами к 20-му» 17.

В Кострому драматург приезжал весьма охотно. Это была родина его отца. Здесь жил глубоко чтимый им родной дядя — П.Ф. Островский. Духовная карьера не увлекала Павла Федоровича, но материальные обстоятельства заставили его обратиться именно к ней. Выйдя из духовной семинарии, он определяется дьяконом костромского Успенского собора, а затем становится священником, ключарем и, наконец, членом духовной консистории. П.Ф. Островский произносил прекрасные проповеди, создавшие ему большое уважение паствы. Но духовные власти были недовольны им. И на это имелись причины. Самостоятельно мыслящий, находчивый, Павел Федорович ко многому в условиях своего круга относился не только без должной почтительности, но часто иронически. Исполнение священнослужительских обязанностей называл «лицедейством». С начальством вел себя круто и дерзко. Все это не могло нравиться духовным властям, и они держали его в Костроме, по выражению М.Н. Островского, «как бы в ссылке» 18. П.Ф. Островский написал ряд сочинений церковно-исторического, духовно-биографического и библиографического плана. Среди них: «Исторические записи о Костроме и ее святыне, благоговейно чтимой в Императорском доме Романовых» (Кострома, 1864), «Историко-статистическое описание Костромского первоклассного кафедрального Ипатьевского монастыря» (Кострома, 1870), «Историческое описание Костромского Успенского кафедрального собора» (М., 1885) и др.; в «Костромских губернских ведомостях» печатались его речи (1856, № 82; 1857, № 15). По своему характеру он был очень доброжелательным, простым и сердечным.

Драматург относился к Павлу Федоровичу с любовью и уважением; беседы с «последним представителем старших» в роде Островских (т. 15, с. 35) доставляли Александру Николаевичу большое удовольствие.

Среди костромских деятелей, с которыми А.Н. Островский находился в близких отношениях, нужно особенно выделить местного литератора П.И. Андроникова. На его сестре, Прасковье Ивановне, был женат Павел Федорович Островский.

Павел Иванович Андроников усердно изучал язык, быт и нравы крестьян Костромской губернии, а также занимался собиранием произведений устного народного творчества. С 1857 г. он — доброхотный корреспондент драматурга, щедро делившийся с ним своими материалами. В архиве Александра Николаевича хранятся присланные ему Андрониковым такие ценные рукописи, как сборник слов Костромской губернии, записи обычаев, нравов, свадебных обрядов и т.д. 19. В той или иной мере эти материалы были использованы драматургом и в первую очередь при написании комедии «Воевода».

П.И. Андроников — человек сложной судьбы и духовной эволюции. В 50-е и 60-е годы он увлекался революционно-демократическими идеями, а в 80-е годы, обладая как владелец типографии и редактор газет («Костромские губернские ведомости», «Костромской листок объявлений») широкими возможностями печататься, он включился в активную борьбу с идеями социализма и материализма. В 1881 г. им была издана брошюрка «Люди нового времени», направленная против романа «Что делать?» Н.Г. Чернышевского, против статей Д.И. Писарева и работы И.М. Сеченова «Рефлексы головного мозга». В том же году он преподнес свою брошюрку Александру III, приезжавшему в Кострому, за что получил «всемилостивейшую» благодарность.

В Костроме по улице Горной № 8 находился дом, принадлежавший сначала деду драматурга — Ф.И. Островскому, а потом его дяде — П.Ф. Островскому. По изустным преданиям, в этом доме драматург писал «Грозу».

Островский был восхищен природным ландшафтом Костромы до чрезвычайности; в особенный восторг приводил его квартал, называемый «Дебря» (т. 13, с. 185). Очень любил он сидеть, отдыхая, в беседке на берегу Волги, под Успенским собором (т. 13, с. 183). Эта беседка, неоднократно подновлялась, переделывалась и сохранилась до сих пор.

Драматург черпал в Костроме материалы для таких пьес, как «Горячее сердце», «Красавец мужчина», «Без вины виноватые» и др. Однако наиболее ярко его наблюдения сказались в «Грозе» и «Воеводе». Для «Грозы» он, вероятно, воспользовался фамилией Кабановых, распространенной среди тогдашнего костромского купечества. Будучи в Костроме, Островский ознакомился с памятниками старинной архитектуры и последствиями огромного пожара, происшедшего в 1847 г. В его дневнике от 28 апреля 1848 г. записано: «Остановились в единственной, пощаженной пожаром, гостинице. Она очень не удобна для нас, да уж нечего делать — хорошие все сгорели. Много хорошего сгорело в Костроме» (т. 13, с. 183). И памятники архитектурной старины и последствия пожара также нашли отражение в «Грозе». В первом явлении четвертого действия один из гуляющих, рассматривая стены старинной, начинающей разрушаться постройки, замечает: «— А ведь тут... когда-нибудь, значит, расписано было. И теперь еще местами означает». — На это ему второй гуляющий отвечает: «Ну да, как же! Само собой, что расписано было. Теперь, ишь ты, все впусте оставлено, развалилось, заросло. После пожару так и не поправляли…». Необходимо сказать также, что когда появилась «Гроза», то костромичи восприняли ее как прямое отражение события, происшедшего в их городе. В 1892 г. местный краевед Н.И. Коробицын напечатал исследование «Опыт комментария к драме "Гроза"», в котором очень обстоятельно доказывал, что сюжет «Грозы» имеет своей основой дело Клыковых 20. Однако, создавая пьесу, драматург не знал о драме в семье Клыковых, о том, что их сноха бросилась в Волгу. Островский закончил «Грозу» 9 октября 1859 г.; 31 октября того же года пьеса уже прошла драматическую цензуру, а Александра Павловна Клыкова исчезла из дома 10 ноября 1859 г.

«Гроза» явилась обобщением характеров и нравов, наблюдаемых Островским во многих местах России, в том числе и в Костроме. И вот почему жизненная драма Александры Клыковой, повторившей судьбу Катерины Кабановой, лишь подтвердила правду идейного замысла и образов драмы Островского. Известный театровед, критик и переводчик С.А. Юрьев однажды воскликнул: «Разве "Грозу" Островский написал? "Грозу" Волга написала!» 21.

Наиболее тесной связью с Костромой отличается комедия «Воевода». Ее действующие лица — думный дворянин и дьяк из приказа Костромской четверти. В комедии упоминаются места Костромского края: Унжа, Красное село, Галицкое озеро (д. V, явл. 1), Лесная пустынь (д. IV, явл. 3) 22. Для комедии «Воевода» использовались самые различные исторические материалы, относящиеся к изображаемому времени: «Акты, относящиеся до юридического быта древней России» (2-й том), «Акты исторические» (4-й том), книга Г.К. Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича» и др. Драматург изображал в этой комедии, как и в пьесе «Гроза», обобщенный город. Но, создавая свое произведение, он имел в виду и конкретный облик Костромы, этого старинного, так нравившегося ему города, его предания и особенности речи. Не случайно, что в государевом указе проворовавшемуся Шалыгину велено, по сдаче отчета новому воеводе, явиться в Москве в Костромской приказ.

Важно отметить, что Островский, перечисляя исторические материалы, использованные им для «Воеводы», сослался и на документ, прямо относящийся к Костроме. Это обязательство некоего Панкратия Нестерова, «родиною Костромского уезда», служащего у князя Козловского во дворе, «по вся дни», за занятые им три рубля. На основе этого документа драматург создал вымышленный рассказ Дубровина о его желании наняться к воеводе, с которым он обращается к сторожу:

Князья Козловские когда-то владели многими селами и деревнями в Кинешемском уезде. Ко всему тому, дочь князя А.В. Козловского, Наталья Андреевна, была матерью владельца Щелыкова генерал-майора Ф.М. Кутузова. Ей принадлежали Угольское, Твердово и другие селения.

Костромичи гордились и гордятся Островским. Но справедливо числя драматурга своим земляком, они склонны переоценивать место собственного края в его творчестве. В 1911 г. «Поволжский вестник» утверждал: «Нам, костромичам, должен быть особенно дорог Островский … все типы произведений известного драматурга взяты из нашего края, прошлой нашей жизни» 23. Но с этим утверждением согласиться нельзя. Во-первых, из 47 оригинальных пьес Островского 30 изображают нравы и типы Москвы. Во-вторых, материалами для 17 пьес, связанных с провинциальной жизнью, послужили наблюдения Островского над жизнью, бытом, нравами не только костромского края, но и других местностей России, которые он посещал во время своих путешествий. Островский черпал материалы для своих «провинциальных» пьес и в Нижнем Новгороде, и в Самаре, Харькове, Саратове, в верховьях Волги.

2

Кто же приезжал в Щелыково и окружал драматурга в летние месяцы? С кем он проводил время, развлекался и беседовал, кому симпатизировал?

Среди гостей Островского преимущественное место занимали артисты. Здесь бывали Ф.А. Бурдин (иногда с женой и дочерью), И.Ф. Горбунов, Д.В. Живокини с женой, Н.И. Музиль с женой (В.П. Музиль-Бороздиной, артисткой Малого театра), М.И. Писарев, Н.А. Никулина, М.П. Садовский, О.О. Садовская, И.Е. Турчанинов, К.В. Загорский.

Бурдин и Горбунов — артисты Петербургского Александринского театра. М.И. Писарев играл в провинции, затем в московских частных театрах и, наконец, в Александринском театре. К.В. Загорский — артист провинциальной сцены. Все остальные — артисты Московского Малого театра. Некоторые из них — ученики Островского.

И.Ф. Горбунов, подчеркивая свое сыновнее отношение к Островскому, иногда начинал свои письма обращением «батюшка-отец». Он впервые встретился с драматургом в 1849 г. и впоследствии вспоминал: «Эта встреча с Александром Николаевичем повлияла на всю мою дальнейшую судьбу» 24. Островский помог Горбунову поступить на сцену Александринского театра и всячески содействовал раскрытию его артистических и литературных способностей. Лучшая его роль, пожалуй, Кудряш в «Грозе». Но Иван Федорович приобрел широчайшую известность не ролями драматического артиста, а как рассказчик и чтец юмористических и сатирических сцен из народного и купеческого быта, написанных им под влиянием и в манере Островского. Горбунов великолепно знал устную народную поэзию, блестяще подражал письменной речи XVII и XVIII вв., в особенности челобитным. Его яркая, образная речь искрилась остроумием. Колоссальным успехом артист пользовался в созданном им сатирическом образе тупого генерала Дитятина. От его имени он выступал с различного рода суждениями и речами по злободневным вопросам. Дитятин явно перекликается с образом Козьмы Пруткова, вымышленного А.К. Толстым и братьями А.М. и В.М. Жемчужниковыми.

Вспоминая Горбунова, П.М. Садовский-младший, внук старшего, пишет: «... Даже такой талантливый актер, как Москвин, читающий его рассказ "У царь-пушки"… не приближается в отношении полноты передачи к Ивану Федоровичу. Я не преувеличу, если скажу так. Вышел Иван Федорович на сцену или эстраду. Лицо без всякого выражения. Пауза. Длинная пауза. Начало рассказа. Какие-нибудь две строчки — и уже пауза по необходимости. Смех публики. Рассказчик пережидает. Застрял на слове, которое ему не дали досказать, но он терпеливо дождался, сказал его — и вновь грохот» 25.

Михаила Провыча Садовского, сына знаменитого актера П.М. Садовского, драматург знал с детских лет. По рекомендации Островского, он играл на сцене московского Артистического кружка, а затем очень успешно дебютировал в 1869 г. в Московском Малом театре в роли Подхалюзина («Свои люди — сочтемся!»). Михаил Провыч стал выдающимся исполнителем ролей в пьесах Островского: Тихона («Гроза»), Счастливцева («Лес»), Барабошева («Правда — хорошо, а счастье лучше»), Андрея Белугина («Женитьба Белугина») и др. По воспоминаниям С.Г. Кара-Мурзы, он был «крайне типичен и колоритен» в роли Мурзавецкого («Волки и овцы»); «комизм его сверкал и искрился блестками неподдельного юмора. Мимика и жесты пьяного человека были переданы неподражаемо… Переходы от нахальства к трусости, от уныния к бесшабашности были живы и естественны» 26.

Островский принимал все интересы Садовского, творческие и материальные, близко к сердцу и всегда делал для него все, что было в его силах. По ходатайству драматурга перед директором императорских театров И.А. Всеволожским, Садовскому разрешили в 1883 г. взять для бенефиса «Ревизор» Гоголя, в котором он с блеском исполнил роль Хлестакова. Эта роль стала в его репертуаре коронной.

В 1885 г. на деликатную письменную просьбу М.П. Садовского, посланную в Щелыково, прочесть его пьесу, больной драматург, не имея возможности ответить, сказал Марии Васильевне: «Что он со мной церемонится, разве он мне не сын?» 27. На протяжении всей жизни М.П. Садовский платил Островскому подлинной сыновней благодарностью. Но в 1880 г. у него проявились и несправедливо пренебрежительные высказывания о драматурге, возникшие в связи с отрицательной оценкой сотрудничества Островского и Соловьева, а также резкими разногласиями в восприятии дарования Н.А. Никулиной и Г.Н. Федотовой 28. Однако это были частные и в значительной степени случайные разногласия.

М.П. Садовский по совету и настоянию Островского начал писать рассказы и пьесы, заниматься переводами. Он знал пять иностранных языков и переводил пьесы с французского, итальянского и польского. Ему принадлежат два тома прозы и пьеса «Душа — потемки». В своих рассказах и повестях, написанных в демократическом духе, он в основном отражал жизнь мещан, купцов и чиновников, обнаружив большую наблюдательность и яркий юмор. Михаил Провыч был широко известен в московских литературно-театральных кругах как стихотворец и сочинитель эпиграмм, которые расходились из уст в уста (однако они никогда при его жизни не печатались — по причине интимности или по цензурным соображениям).

Социально-политические воззрения М.П. Садовского складывались под воздействием освободительных идей 60-х годов. Делясь своей «печалью» по поводу господствовавших общественных условий, он в 1875 г. в стихотворном послании к М.И. Писареву писал:

Демократические воззрения М.П. Садовского претерпели изменения — он поправел, но до конца жизни он сохранил присущие ему прямодушие и честность 30. До последних дней Михаил Провыч оставался верен реалистическому искусству и предан Островскому, которого считал лучшим русским драматургом. Благодаря своей разносторонней образованности, широте интересов, острому уму и тонкому юмору он был для Островского одним из самых желанных собеседников.

Ольга Осиповна Садовская, жена М.П. Садовского, по рекомендации драматурга, участвовала с 1869 г. в спектаклях Артистического кружка, а затем поступила в 1881 г. в Московский Малый театр. Играя в пьесах Островского, она прославилась как создательница многих изумительных сценических образов, из которых в первую очередь следует выделить образы Устиньи Наумовны («Свои люди — сочтемся!»), Незабудкиной («Бедная невеста»), Кабанихи и Феклуши («Гроза»), Улиты («Лес»), Барабошевой («Правда — хорошо, а счастье лучше») и др. Ольга Осиповна обладала глубоким знанием родной речи. Слово, воплощенное в совершенных голосовых возможностях, стало для нее основным способом раскрытия персонажей. Актрисе был свойствен широкий диапазон эмоционально-психологических средств: от яркого жизнерадостного юмора (Домна Пантелевна в «Талантах и поклонниках») до глубокого драматизма, переходящего в трагизм (старуха-крестьянка в «Воеводе»). Это была артистка явно выраженного демократизма и национально-русского характера. В исполнении Ольги Осиповны роль Анфусы Тихоновны («Волки и овцы»), почти сплошь состоящая из междометий, стала классической. «А как пела Ольга Осиповна мужицкую песню над колыбелью в «Воеводе», — вспоминает С.Г. Кара-Мурза. — Это была настоящая неприкрашенная деревенская песня, полная захватывающего чувства… без всякой тени искусственности и наигранности» 31. Островский считал игру Садовской в своих пьесах восхитительной, а исполнение роли Домны Пантелевны идеальным. Он с гордостью писал о ней в автобиографии: «Новое восходящее светило, несравненная актриса для комедии — Садовская — сразу вышла из меня во всеоружии, как Афина из головы Зевса» (т. 12, с. 246-247).

По воспоминаниям П.М. Садовского-младшего, Ольга Осиповна была исключительной «по сердцу, по доброте, по необычайной жизненной энергии» и превосходной певицей, даже композитором. Ей принадлежит музыка на широко известную песню «Запрягу я тройку борзых». П.М. Садовский-младший «слышал ее исполнение непосредственно от самой матери и звучала она, — по его утверждению, — куда лучше и музыкальнее, чем последующие исполнения, испорченные другим лицом» 32.

Если М.П. и О.О. Садовские были связаны с Островским, кроме театра, старинным знакомством драматурга с П.М. Садовским-старшим, то Н.А. Никулина рано сблизилась с драматургом как одноклассница-подруга его жены, Марии Васильевны, по театральной школе. Надежда Алексеевна счастливо соединила в себе свойства, необходимые для инженю — артисток, играющих простодушных, наивных, искренних, внешне обаятельных девушек. Отличаясь живостью, жизнерадостностью, светлым юмором, в совершенстве владея искусством сценической речи, мимики и жеста, она была ярко харaктерной артисткой, пленявшей зрителей и в комедийных и в драматических ролях. Драматург в письмах к жене называл ее «нашей милой птичкой», создавал для нее роли, заботился о бенефисах.

С особым блеском Никулина выполнила первую написанную для нее роль — Верочки в комедии «Шутники» (12 октября 1864 г.). К.А. Тарновский так вспоминает исполнение этой роли: «Как сейчас стоит перед нашими глазами Вера в ее беленьком платьице, сетке, сжимающей черную косу, и шелковых митенках на худеньких детских ручках... Это был воистину вечер сценических «крестин» Никулиной. Восторг публики не знал границ… а между тем она играла с Васильевой, Шумским и Садовским. Ореол, окружавший эти светила, не затемнил лучей яркой звездочки, вспыхнувшей на горизонте Московского Малого театра» 33.

С особенным успехом она воплощала образы Варвары («Гроза») и Нади («Воспитанница»). Имея в виду огромную работу, которую он вел с Никулиной, проходя все ее роли, беседуя об актерском мастерстве, драматург писал в автобиографии: «Лучшая, блестящая ingénue, Никулина — совсем мое создание» (т. 12, с. 246).

Никулина с чувством горячей благодарности называла Островского не иначе, как «папка». В свою очередь и Александр Николаевич некоторые письма к Надежде Алексеевне подписывал этим именем. Александр Николаевич, как вспоминала актриса, действительно, заменил ей отца и мать, которых она лишилась тотчас же по выходе из театральной школы: «Бывало, приедешь к нему в тяжелую минуту — а их у меня было немало — за советом, и он начинает утешать "ангельским, отеческим" тоном» 34.

Известно, что драматург часто принимал большое участие в постановке своих пьес как режиссер: читал артистам роли, давал указания относительно обстановки, костюмов и т. д. В письме к С.А. Гедеонову «О положении драматического писателя», над которым Александр Николаевич работал в Щелыкове, он заявлял: «Отдавая театру свои пьесы, я, кроме того, служил ему содействием при постановке и исполнении их. Я близко сошелся с артистами и всеми силами старался быть им полезным своими знаниями и способностями. Школа естественной и выразительной игры на сцене, которою прославилась московская труппа и которой представителем в Петербурге был Мартынов, образовалась одновременно с появлением моих первых комедий и не без моего участия» (т. 12, с. 66).

Ф.А. Бурдин, Д.В. Живокини и Н.И. Музиль не были учениками Островского в прямом смысле этого слова, как И.Ф. Горбунов, М.П. Садовский, О.О. Садовская, Н.А. Нику- лина, но их актерский рост совершался главным образом на пьесах Островского и под его художественным руководством.

Дружба Островского с Федором Алексеевичем Бурдиным началась еще в их гимназические годы и продолжалась всю жизнь. Бурдин был литературно образованным человеком и живым интересным собеседником. Он и занимался переводами и переделками французских пьес на русский язык. В 1876 г. вышел его двухтомный «Сборник театральных пьес, переведенных с французского».

Получив неожиданно от совершенно чужого ему человека, откупщика Голенищева, наследство в 100 тысяч рублей, Бурдин несколько раз ездил за границу для изучения театрального искусства. Свои взгляды изложил в «Краткой азбуке драматического искусства», вышедшей в 1886 г. Он завязал знакомства с влиятельными кругами из литературно-театрального мира, цензурного ведомства и т.д. Бурдин был ненавистником развлекательного, «клубничного», как он выражался, репертуара, и этим вызвал симпатии Островского. Неизменно защищал серьезный реалистический репертуар. Роли, поручаемые ему Островским, он старался играть в полную меру своих возможностей, правда, очень скромных.

Обладая большими связями, Бурдин много помогал проведению пьес своего друга через драматическую цензуру и устройству их в Александринском театре. В благодарность за хлопоты о постановке пьесы «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» драматург в 1866 г. писал: «Если б у нас было побольше людей таких, как ты, т. е. так же близко принимающих к сердцу драматическое искусство, было бы гораздо лучше и для авторов, и для артистов» (т. 14, с. 142).

К сожалению, Бурдин часто переигрывал и тем самым портил свои роли. Поэтому Островский, назначая ему в 1866 г. роль Минина, попытался разъяснить ее сущность и просил: «Оставь ты свою сентиментальность, брось бабью расплываемость, будь на сцене мужчиной твердым, лучше меньше чувства и больше резонерства, но твердого. Минин не Дева Орлеанская, т. е. не энтузиаст, он также и не плакса; он резонер в лучшем смысле этого слова, т. е. энергический, умный и твердый» (т. 14, с. 146).

Превыспренность, ложная патетичность, чрезмерная слезливость игры Бурдина часто отмечались и в печати. В одном сатирическом журнале появилась даже карикатура: на кладбище перед вырытой могилой с огромной связкой пьес Островского стоит Бурдин, а внизу надпись:

Но Островский, защищая Бурдина, обычно говорил: «Конь о четырех ногах, да и тот спотыкается».

Д.В. Живокини, сына знаменитого артиста В.И. Живокини, Островский знал с 1848 г., с момента его поступления в Московский Малый театр. В борьбе, шедшей вокруг Островского, Дмитрий Васильевич был безусловным сторонником драматурга. Создатель комедии «Свои люди — сочтемся!» и трагедии «Гроза» был для него кумиром. Живокини не обладал выдающимся актерским дарованием, но он был большим тружеником, очень добросовестно относившимся к своим обязанностям. Островский считал его весьма полезным для театра.

Дмитрию Васильевичу удавались лишь небольшие харaктерные роли. Именно их он часто играл в пьесах Островского; таковы — Дружина (1865) и Резвый (1886) в комедии «Воево- да», Раззоренный в комедии «На бойком месте» (1865), Наркис в комедии «Горячее сердце» (1869), Ипполит в сценах «Не все коту масленица» (1871), Карп в комедии «Лес» (1871), Глеб в комедии «Правда — хорошо, а счастье лучше» (1876), Иван в драме «Бесприданница» (1878) и др.

Поддерживая Живокини, Островский давал ему роли и тогда, когда не был полностью уверен в том, что они будут донесены до зрителя во всех их красках. Так, 13 октября 1871 г. драматург извещал Ф.А. Бурдина: «"Не все коту масленица" имела большой успех и, говорят, шла очень хорошо, чему я не совсем верю, потому что роль Ипполита играл Митос Живокини» (т. 14, с. 215). Не отличался Живокини и особой игрой ума. Но это был человек честный, прямой, непосредственный и к тому же до крайности не приспособленный к жизни, обремененный огромной семьей, вечно нуждавшийся. Все это вызывало сочувствие Островского, и он хлопотал о так необходимых для Митоса бенефисах, об увеличении ему жалования, об устройстве его дочери в театр и т.п. Все члены семьи Живокини питали к драматургу чувства благоговейного почитания.

С Н.И. Музилем Островский встретился в начале второй половины 60-х годов в Малом театре. Николай Игнатьевич, кончивший, как и Островский, Первую московскую гимназию, много занимался самообразованием, свободно владел французским и немецким языками и неоднократно посещал лучшие театры Европы с целью изучения сценического искусства. Музиль привлекал Островского и своими артистическими данными. Работая в Малом театре с 1866 г., он исполнил в премьерах пьес драматурга двадцать ролей, в том числе такие значительные, как Елеся («Не было ни гроша, да вдруг алтын»), Гаврило («Горячее сердце»), Дормидонт («Поздняя любовь»), Платон («Правда — хорошо, а счастье лучше»), Шмага («Без вины виноватые»). С романтической вдохновенностью вел он роль суфлера Нарокова («Таланты и поклонники») и, трогательно, сердечно прощаясь с Негиной, вызывал у зрителей слезы.

Уважение и любовь Островского к Музилю были столь велики, что он отдавал ему для бенефисов почти все свои пьесы. Тот, в свою очередь, принимал все меры к тому, чтобы обеспечить пьесам полный успех: заботился об исполнении собственной роли, о сыгранности всего ансамбля и даже о декорациях. Когда для пьесы «Правда — хорошо, а счастье лучше» дирекция Малого театра отказалась поставить на сцене садовую беседку, Музиль устроил ее на собственный счет. Александру Николаевичу он пришелся по душе и такими свойствами натуры, как общительность, живость, остроумие, изобретательность на выдумки в развлечениях.

Островский симпатизировал таланту и его жены В.П. Музиль-Бороздиной. По рассказу В.Н. Рыжовой, Александр Николаевич благословил Варвару Петровну перед ее дебютом в Малом театре, и она это всегда помнила с благодарностью.

Знакомство Островского с М.И. Писаревым долгие годы не имело той непосредственности, которая характеризовала его отношения с названными артистами. Драматург заметил Писарева еще в пору его участия в любительских спектаклях. Их познакомил А.А. Григорьев, преподававший в 1-й Московской гимназии, где учился Писарев. По окончании университета (1865) Модест Иванович играл в провинции (Симбирск, Оренбург, Самара, Астрахань, Казань) и в Москве бывал редко. Но еще юношей он написал восторженную статью о «Грозе» (Оберточный листок. 1860. № 19-20). Его симпатии к творчеству Островского с годами лишь крепли. Весной 1875 г. М.П. Садовский, находившийся вместе с Писаревым в Астрахани, писал драматургу: «Модест шлет Вам такую кучу всевозможных решпектов (ëàò.: respectus — уважение, почтение. — А.Р.), что даже и выразить невозможно» 35.

М.И. Писарев был человеком самостоятельного ума, глубокой образованности и огромного актерского дарования. Ему была хорошо ведома не только русская, но и западноевропейская литература. Он пробовал свое перо, печатая рассказы в журналах «Московское обозрение» и «Развлечение». Будучи по своим социально-эстетическим взглядам близким к революционным демократам, он смотрел на театр как на трибуну борьбы за свободу и просвещение масс. С гневом сообщал он в 1875 г. М.П. Садовскому из Казани о заключении в острог семинаристов и студентов, причастных к революционной пропаганде. Прочтя в 1875 г. комедию «Волки и овцы», он писал тому же адресату: «Я ей просто начитаться не могу! Какой могучий художник! Правда, читая ее, страшно становится за человека, осужденного жить среди того общества, где рыщут только ненасытные волки, ловя глупых, ленивых овец... Где дышать нечем, где жить невмочь!.. Доживем ли мы до лучшего будущего!» 36 М.П. Садовский называл Писарева, своего единомышленника, «правды верным тружеником» и «зла заклятым врагом».

Приобретя популярность в провинции, Модест Иванович в 1872 г. успешно гастролировал в Московском народном театре, в том же году закрытом. В 1875 г. артист, не без содействия Островского, был приглашен на постоянную работу в Артистический кружок. Глубокое понимание Писаревым творчества драматурга содействовало проникновенному исполнению многих ролей в его пьесах. Но наиболее колоритно Писарев воплощал образы Большова («Свои люди — сочтемся!»), Русакова («Не в свои сани не садись»), Тита Титыча («В чужом пиру похмелье»), Краснова («Грех да беда на кого не живет»), Ивана Грозного («Василиса Мелентьева») и Кнурова («Бесприданница»).

Весной 1880 г. Модест Иванович играл роль Несчастливцева («Лес») в присутствии Островского в Московском частном театре А.А. Бренко (около памятника Пушкину). По окончании спектакля Александр Николаевич пришел на сцену и, обращаясь к Писареву, взволнованный, в слезах, сказал:

«– Что вы со мной сделали? Вы мне сердце разорвали. Это — необыкновенно!

— А я боялся сегодня только одного вас, Александр Николаевич. Кроме вас, для меня никого не существовало.

— Вам некого бояться, Модест Иванович!.. Это высокохудожественно!.. Это, повторяю, необыкновенно!» 37

Островскому очень хотелось, чтобы Писарев играл на сцене Малого театра, и он энергично хлопотал об этом в 80-е годы перед дирекцией императорских театров. Просьбу Островского дирекция отклонила, ссылаясь на отсутствие «свободных сумм в бюджете». Лишь в 1885 г., и опять-таки при содействии Островского, Писарев поступил в труппу Александринского театра и стал здесь активным защитником в первую очередь реалистического репертуара. Прося Островского 20 марта 1885 г. о разрешении на постановку «Воеводы», он писал: «Если же я позволю себе беспокоить Вас этим письмом, то из единственного желания знать: придется ли мне на казенной сцене хотя изредка, хотя урывками делать настоящее дело, а не ломаться, и не гаерствовать в угоду гг. Александровым, Худековым и прочей челяди литературно–театрального мира» 38. И когда Писареву дали понять, что его рвение к пьесам Островского не встречает сочувствия директора императорских театров И.А. Всеволожского, он ответил на это: «Я не из тех людей, которых выгода положения может заставить изменить чувству долга и своим искренним убеждениям... Островский своими произведениями заставил полюбить меня родное искусство... благодаря им я развил мои способности и силы... вне Островского я не понимаю русского театра и... стыдно дирекции относиться так к тому, кто составляет честь и гордость русской нации» 39.

Став заведующим репертуаром московских театров, драматург начал предпринимать шаги о переводе Писарева из Петербурга в труппу Московского Малого театра, но смерть помешала этому. Пребывание артиста в Александринском театре было недолгим из-за травли со стороны дирекции и труппы. Покинув театр, Писарев занялся литературной работой. Им было подготовлено к печати Полное собрание сочинений А.Н. Островского, вышедшее в издательстве «Просвещение» в 1904-1905 гг.

В то время как все названные артисты формировались в той или иной мере под воздействием Островского, И.Е. Турчанинов как артист сложился задолго до встречи с драматургом. Сын капельдинера Малого театра (с 1806 по 1838 г.), пленного турка, Иван Егорович Турчанинов принадлежал к старому поколению актеров. Находясь в Малом театре с 1840 г., после окончания театральной школы, он играл с артистами, которые хорошо помнили русский театр первой четверти XIX в. и хранили предания о более ранних его этапах. Многое ему рассказывал и отец. Поэтому И.Е. Турчанинов являлся своеобразной летописью русского театра, и беседы с ним представляли огромный интерес.

По ходовому тогда выражению, Турчанинов играл «ногу слона», т. е. вторые и третьи роли, например Созомэноса, грека (1849), в комедии «Холостяк» И.С. Тургенева. В пьесах Островского он исполнял роли 2-го молодого человека (1853) и Гришки (1856) в сценах «Утро молодого человека», Капитона Титыча (1856) в комедии «В чужом пиру похмелье», Гуслина (1856) в комедии «Бедность не порок», Прежнева (1858) в картинах московской жизни «Не сошлись характерами». Отличаясь весьма живым, выразительным, подвижным лицом, Иван Егорович искусно изображал уморительные мины и позы. Например, с исключительным искусством он представлял старую истасканную шубу.

Островский и Турчанинов познакомились в конце 40-х годов и так понравились друг другу, что старались уже не разлучаться. Редкий день они не были вместе. Иван Егорович, будучи холостым, часто жил у Островского. Его уважение и любовь к драматургу неописуемы.

Иван Егорович прослужил в Малом театре до 1 октября 1863 г., а затем вышел на пенсию. Он умер в Самаре, на частных гастролях, в декабре 1871 г. Извещая Островского о его смерти, П.И. Якушкин писал: «Покойный Иван Егорович, Вы сами знаете, как Вас любил и уважал. В последние дни его жизни только и разговору было у него, что об Вас» 40.

Связи Островского с театральным миром не ограничивались общениями с московскими и петербургскими артистами. К нему обращались с просьбами о постановке его пьес, за советами о репертуаре и по иным вопросам также провинциальные актеры. Со многими из них он вступал в дружеские отношения. Особенными его симпатиями пользовался К.В. Загорский, один из реальных прототипов Аркашки Счастливцева, вечно-скитающийся, всегда не устроенный и нуждающийся. Константин Васильевич был посредственным актером, но славился необычайным остроумием, знанием бесконечного количества забавных анекдотов и курьезов закулисной провинциальной жизни и редкой по живости их передачей. Это был талантливый чтец и рассказчик. Где только ни был Загорский на гастролях, в каких градах и весях ни выступал, у каких антрепренеров ни служил! О провинциальной жизни, особенно о театре, о быте актеров, он рассказывал драматургу не только устно, но и в письмах. Александру Николаевичу были по душе неиссякаемый оптимизм и смешные рассказы Загорского, принимавшие нередко сатирический характер.

Загорский, долгие годы зная Островского (с 1856 г.), прекрасно имитировал и пародировал его манеры, речь, и Александр Николаевич, сидя в кругу гостей, нередко просил своего приятеля рассказать что-либо «из жизни Островского». Александру Николаевичу нравилась скромность, порядочность этого артиста-неудачника, влюбленного в искусство. И он от всего сердца приглашал его в Щелыково, всячески стремился помочь ему. При содействии драматурга Загорский выступал на сцене Артистического кружка. В ноябре 1883 г., когда безработный и многосемейный артист оказался в особенно тяжелом положении, Александр Николаевич активно содействовал устройству в его пользу литературно-театрального вечера и своим личным участием обеспечил необходимый для него денежный сбор. Драматург не отказывал Загорскому и в иных средствах дружеской помощи.

Несомненно, что в Щелыково приезжали и другие артисты 41. Но мы называем лишь тех, о пребывании которых в усадьбе имеются неопровержимые документальные данные.

Чаще, чем другие, в Щелыкове гостили Бурдин, Музиль и Садовский. Н.И. Музиль вспоминает: «Летом мы постоянно гостили в Щелыкове по неделе, а то и больше; нам всегда давали отдельный флигель» 42. Среди артистов злословили по этому поводу. Говорили, что Бурдин и Музиль ездят в Щелыково за пьесами для бенефисов, обвиняли Островского в пристрастии к своим друзьям. Не обходилось, очевидно, и без пристрастий. Чем же иным можно объяснить назначение роли красавца Окоемова в пьесе «Красавец-мужчина» М.П. Садовскому, внешние данные которого совершенно не подходили для этого образа?

В еще большей степени личные симпатии Островского проявлялись к Федору Алексеевичу Бурдину и Николаю Игнатьевичу Музилю. Но такое отношение драматурга к названным и другим друзьям-артистам чаще всего имело глубокие причины.

П.М. Невежин, беседуя как-то с Островским, затронул эту тему. И вот что ему ответил разобиженный драматург: «Зная меня, Вы не должны предполагать, что я могу поступать неосмотрительно. У нас существуют системы бенефисов, каждую неделю идет новая пьеса. Все знают, что не за заслуги часто бенефисы даются, а за угодливость начальству, но это еще полбеды, а беда в том, что каждый бенефициант ищет для своих театральных именин не пьесу, а хорошую роль, т. е. возможность хоть раз в году сыграть что-нибудь заметное. Зачем же им литературная пьеса? Многие из подобных бенефициантов даже и не понимают, что такое литературность. Ему проорать бы четыре акта благим матом или проходить колесом по сцене и довольно. Раек станет свирепствовать, в театре будет стоять гам — это ли не успех, а ему этого только и нужно. Николай Игнатьевич как человек образованный не подходит под общий уровень. Ставя в бенефис мои пьесы, он не только играет второстепенные, но и третьестепенные роли, и, таким образом, пьеса идет и дает мне заработок. Про Бурдина и говорить нечего. Петербург решительно не хотел признать театра из народного быта. Купцы, с их простонародным жаргоном, резали уши петербургскому обществу, и пьесу "Не в свои сани не садись" не хотели ставить. Помогли мне только энергия и знакомство Федора Алексеевича. Как образованный и зажиточный человек, пивавший с сильными мира сего много раз шампанское, [он] мог повлиять на кого нужно, и пьеса была поставлена. Бурдин же, игравший Бородкина, превзошел себя, и пьеса понравилась, но не всем. Некоторые утверждали, что никому не интересно, как живут в своих углах купцы и что они делают; другие же ликовали, что повеяло на сцене русским духом. Как же мне не ценить Бурдина, как своего пионера, не боявшегося даже таких сильных людей, как любимец петербургской публики актер Максимов, который во время представления пьесы зажимал нос и с гримасой говорил: "Сермягой пахнет!" Это нужно было пережить, перестрадать, а ничто не связывает так людей, как страдание.

Проговоривши это, Островский добродушно улыбнулся и любовно обратился ко мне:

— Не сердитесь, что я резко ответил Вам — наболело!» 43.

Правды ради, необходимо отметить, что Островский, зная недостатки Бурдина, предоставлял ему не любые роли, а лишь более соответствующие его артистической индивидуальности. На этой почве происходили между ними и размолвки: мелкие и крупные. При всем том в их отношениях всегда побеждал разум. Особенно резкое столкновение произошло в ноябре 1879 г. Бурдин, выпросив у Островского только что законченную им комедию «Сердце не камень» для своего бенефиса, надеялся играть в ней главную роль — купца Каркунова. Драматург, видя болезненное состояние артиста, не соглашался на это. Бурдин горячился, плакал и, взбешенный, грозил отказаться от пьесы. Но Островский остался непреклонным. Бурдину пришлось играть в этой пьесе второстепенную роль подрядчика Халымова. В тех случаях, когда Александру Николаевичу становилось более или менее ясно, что Бурдину роль не по силам, а передать ее некому, драматург стремился помочь ему советами и даже, если это было возможно, пройти с ним данную роль.

Островский был для артистов замечательным наставником, учителем и горячим защитником их творческих интересов, а также чутким другом, на совет и помощь которого они всегда могли рассчитывать. Вот почему с такой охотой они ехали к драматургу в Щелыково.