НАШ ДОМ

Хочется немножко рассказать об обстановке в комнатах нашего дома и его обитателях. С главного подъезда было застекленное, так называемое «парадное» крыльцо. В нем не было ничего, кроме двух скамеек по стенам. В углу обычно стояли удочки и прочие рыболовные принадлежности: отец был большой любитель рыбной ловли и особенно ужения. В те годы рыбы водилось в реке очень много, но, бывало, отец говаривал: «А столько ли было рыбы раньше! Помню, вот тут я поймал окуня на 5 фунтов, а тут — щуку на 25 фунтов». Правда, и при мне ловились и окуни, и щуки, даже очень неплохо, но раньше, стало быть в 70-е — 80-е годы, было еще лучше.

Из парадного крыльца дверь вела в переднюю. Тут стояло трюмо, под ним — стол с ящиками. Трюмо и стол отделаны красным деревом. В ящиках — перчатки, рукавички, шарфы. А по стенам — вешалки, на них пальто, шубы. Так приятно было, пробегая через переднюю, забежать под шубу — папину, хорьковую, с болтающимися хвостиками — или под тяжелую енотовую, или под бабушкин лисий салоп, или под мамину беличью ротонду! Свою соболью шубу мама не оставляла в передней, а вешала у себя в гардеробе. В одном углу на короткой вешалке висела «николаевская» шинель с бобровым воротником. Это была шинель прадеда Александра Николаевича, оставшаяся, видимо, от тех пор, когда он служил в артиллерии (20-е годы XIX в.). Из передней вели три двери: одна — в «залу», другая — в нашу «детскую» и третья — в бабушкину комнату. Двери в залу и детскую были двухстворчатые, а к бабушке — одностворчатая.

В нашей детской посередине стоял «учебный» стол, над ним висела лампа-молния под абажуром. По стенам — кровати, при каждой кровати — ширма. В углу — умывальник, по стене — так называемый «пеленальный» стол: на нем, как видно, нас, еще совсем маленьких, перепеленывали. Этот стол был с откидными крышками и тумбочкой в виде комода. Два окна с большими синими шторами выходили во двор близ парадного крыльца. В них всегда можно было видеть всех подъезжающих к крыльцу и по знакомым лошадям угадывать, кто приехал.

В детской между окнами стоял большой диван, над ним висело зеркало, а по бокам зеркала с одной стороны — старинная картина, купленная у бродячего торговца («венгерца», как их тогда называли), изображающая стадо коров на водопое, а с другой — китайские рисунки с иероглифами, изображающие китайчонка под зонтиком, драконов и др. Это были рисунки китайчонка, которого в 1905 году привез из далекой Манчьжурии дядя Митя, участник Русско-японской войны. Впоследствии этот китаец имел в городе Кинешме парикмахерскую.

В переднем углу находился образ Божьей Матери с младенцем — в позолоченной ризе со звездочками, которые очень хорошо блестели от света лампадки. Лампада зажигалась перед каждым праздником и по субботам. Как хорошо бывало перед этой иконой молиться по вечерам! Мама была очень религиозна и религиозные чувства старалась привить нам с самого раннего детства. Бывало, мама перед сном постелет на пол коврик перед иконой и станет на колени вместе с нами. А мы, уже раздетые, в одних рубашечках, стоим и повторяем за мамой, глядя на скорбный и красивый лик Богоматери: «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с тобою» и т. д. А после всего: молитва о всех нас, дабы Господь не оставил своими милостями, — за папу, маму, бабушку, няню, брата и сестру, а под конец «и меня, младенца Александра».

В мамину комнату вела двухстворчатая белая дверь; справа от двери стоял комод, в нем — три ящика: верхний — сестры, средний — брата, нижний — мой. В ящиках лежало белье, рубашки, а также личные вещи — подарки старших на дни рождения или именины, но подарки такие, которые не желательно смешивать с общими игрушками. Игрушки у нас были все общие, и хотя некоторые из них, любимые самые, назывались «моя» или «мой», но все они помещались вместе, налево от двери, в «игрушечном» шкафу. На игрушечном шкафу стоял книжный шкафчик, в нем лежали все наши книжки, тоже все вместе, исключая какую-нибудь одну, «мою», которая лежит в моем ящике комода. Книжки старые, которые служили еще моему отцу и его братьям и сестрам. Самая главная — «Родное слово» Ушинского. Затем помнятся: «Степка-Растрепка», «Бука», «Про Катюшу, которая сгорела», «Про Яшку, который утонул», сказки Перро с чудесными гравюрами, нечто вроде хрестоматии «Малютка», а позднее появились привезенные из Варшавы — «Макс и Мориц» В. Буша и «Приключения Бакстеро». Эти две последние книги не пользовались любовью наших постоянных старших — дяди Дюди и тети Милюши — по той причине, что обе они были «не русские», и еще, наверное, потому, что таких не было у них в детские годы.

С начала учения тут же появился букварь Вахтерова, задачник Арженикова, «История России» Буданова и другие учебники, и в их числе неизменный «Марго».

Перейдем в мамину комнату. Из нее можно попасть на балкон, который выходит во двор. Кроме двери в нашу детскую, — дверь на «площадку», откуда лестница вела на второй этаж. В комнате находился камин, обложенный, как и все печи в доме, белым изразцом. На камине стояли подсвечники и разные безделушки. Две кровати, между ними — маленький столик, на нем — «вечная свеча». По сторонам прохода на площадку стояли: справа — большой гардероб, слева — комод. У гардероба находился мраморный умывальник. В другом углу — шифоньер, в нем были все мамины самые интересные вещи и стоял какой-то особенный запах. Рядом — маленький, «дамский», письменный стол, на нем — большая лампа под зеленым абажуром, бювар, чернильный прибор. В последнем углу находилась своего рода «гостиная»: диван, столик, вокруг столика мягкие кресла и какие-то пуфики. Перед южным окном стоял туалетный столик, на нем было зеркало и всякие туалетные принадлежности. На окнах комнаты были такие же, как и у нас, темно-синие шторы. Над диванчиком висел громадный портрет в золоченой раме, писанный масляной краской, — это был «дедушка Платон» (П.В. Голубков, брат второй жены моего прадеда А.Н. Григорова, миллионер, от которого прадед и получил енисейские золотые прииски в приданое).

Забыл упомянуть, что над моею кроваткой висела картина в рамке за стеклом, изображающая знаменитого рысака Глазунчика, бывшего когда-то одним из лучших орловских рысаков. Почему ему было дано место над моей кроваткой, не знаю. А над кроваткой брата — портрет императора Петра I с надписью на латинском языке «Петрус примус руссорум император».

Из маминой комнаты дверь вела на лестничную площадку, откуда шла лестница на второй этаж. Эта площадка была довольно большой комнатой, в которой находилась печь-«лежанка», а в углу стоял «аптечный шкаф» со всевозможными медикаментами и предметами медицинского обслуживания. Мама занималась лечением и оказанием первой помощи не только своим детям, но и многочисленной дворне и прислуге. Почти ежедневно приходили к ней из ближайших деревень бабы с ребятишками с просьбой «полечить». Мама давала советы, оказывала необходимую первую помощь, в нужных случаях и при необходимости направляла в медицинские учреждения. Ближайшим был фельдшерский пункт в селе Спас-Заборье, которым заведовал фельдшер Казимир Петрович Салинкевич, личность весьма примечательная, о которой ниже я скажу несколько слов. Больница же ближайшая, где работал неутомимый труженик на своем трудном поприще — врач А.А. Топоров, находилась в селе Адищеве, верстах в 17 от нашей усадьбы.

На площадке стоял черный комод, ящики которого были заполнены всякой дрянью, которую выбросить было жалко и которая неизбежно накапливается в каждом доме с годами. На комоде в красном полированном деревянном ящичке стояла какая-то «электрическая машина» с медными блестящими деталями. Эту машину применяли при лечении бабушки, женщины весьма полной и страдавшей, как я думаю, гипертонической болезнью (правда, в то время о такой болезни и не слыхивали).

С площадки шел ход «под лестницу», в чулан, где, наряду со всякой дрянью, стояли наши детские трехколесные велосипеды, лошадки на колесиках, из которых особенно запомнились Гнедко с чудесной гривой и хвостом, старый, совершенно облезлый Рыжко, чудесный «Конек-Горбунок», облик которого сохранился на фотографии, где я, еще грудной, спеленатый младенец, лежу на руках у сестрицы Милочки. Здесь же была рыжая корова, так же, как и лошадки, на колесиках, покрытая настоящей шкурой, и с рогами, тоже настоящими. Там же, под лестницей, находились другие наши многочисленные игрушки, не убравшиеся в шкаф в детской. Это место — под лестницей — было любимым для прятания при игре. Там же можно было устраивать какие-нибудь секретные совещания, которые нежелательно проводить на виду у взрослых.

Кроме лестницы наверх, с площадки была дверь в «залу». Зала — очень большая комната с многочисленными окнами на запад и стеклянной дверью, выходившей на террасу и в сад. Вся мебель в зале была расставлена по стенам, и поэтому сама зала представляла собой отличное место для танцев, а для нас, детей, это было как бы обширное поле, на котором вовсю могла разыграться наша детская фантазия.

По южной стене стоял диван, над ним — зеркало овальной формы в фигурной черной рамке, по бокам дивана — кресла, перед диваном — стол черного дерева. По восточной стене стоял ряд мягких стульев-полукресел, в центре — маленькая кушетка, по краям — два ломберных стола. Эти столы, очень ценные, времен Александра I, были отделаны красным деревом с инкрустациями.

На одном столе лежала груда альбомов со старинными фотографиями и дагерротипами, среди альбомов — издания с изображениями главных достопримечательностей С.-Петербурга, Москвы, Киева, Новгорода и альбом с изображением всех великих князей и царей из рода Рюрика (от самого легендарного Рюрика до Федора Иоанновича), а также альбом портретов царствовавших особ дома Романовых (от Михаила Федоровича до Александра II). На другом столике складывалась газета «Новое время» и еженедельное иллюстрированное приложение к ней. Эти газеты не разрешалось брать и употреблять на что-либо. По окончании подписного года бабушка тщательно проверяла все ли номера газеты налицо и укладывала их по порядку номеров; затем пачка перевязывалась бечевкой и относилась на чердак.

Там, в специальном шкафу, хранились все комплекты «Нового времени», начиная с 1868 года. Сверху пачки газет на столике лежало большое увеличительное стекло-лупа.

В углу, между дверью в переднюю и первой дверью в столовую, стояло кресло, и над ним был укреплен настенный телефон. Телефонизация в нашем уезде была проведена с начала XX века, и, как я себя помню, телефон уже у нас был. По телефону можно было связаться как с городом, так и с соседними усадьбами: Ново-Покровским, Березовкой, Марьинским, с ямскими станциями в Ивашеве и в Кинешме, с больницей в Адищеве, с волостным селом Спас-Заборье и соседней картонной фабрикой М.Д. Галашина, наследником Распопкина.

В промежутке между двумя дверьми в столовую, по северной стороне залы стоял рояль (не помню сейчас, какой фирмы), отделанный под стиль всей остальной мебели в зале — под красное дерево. По западной стороне залы был ряд окон, выходивших на террасу и в сад. В промежутках между окнами висели два зеркала-трюмо, также отделанные под красное дерево. В обоих углах по западной стене стояли две тумбы — таких я более нигде не видел. Это были высокие — до 1,5 метра — столики на шести круглых колонках. Колонки эти диаметром до 15 сантиметров, как и все тумбочки, были отделаны красным деревом с золотом. Основание тумбочек и верх имели форму многоугольника. На них ставились вазы с цветами, а тумба, стоявшая в углу под образом, служила для установки предметов богослужения, когда в назначенные для этого дни приезжим духовенством совершались службы.

Освещение в зале было только свечами: по всему периметру залы были укреплены на высоте около двух с половиной метров бронзовые бра, на две свечи каждое. Когда в парадные и торжественные дни зажигались вечером все свечи, в зале было очень светло.

Так как в нашем большом доме в короткие зимние дни и долгие вечера все немногочисленные обитатели находились большею частью в своих комнатах, то зала была нашим любимым местом для детских игр. Особенно мы любили (и особенно не любила этой игры мама) строить «юрту». Для этой цели мы ставили в круг ряд стульев (все стулья в доме были гнутые, «венские») спинками внутрь, а затем на спинки набрасывали большое одеяло и тащили из передней шубы, с диванов — меховые шкуры, ковры и т. д. На пол стелили дорожную овчинную полость. И тут разыгрывали мы или игру в североамериканских индейцев, или в зимовку на Шпицбергене. Это была одна из самых любимых наших игр. По зале же мы катались на своих детских трехколесных велосипедах или лошадках на колесиках.

Как я уже говорил, в зале проходили богослужения в дни больших праздников и накануне их; на Рождество в этой же зале устраивалась елка.

Когда бывало много веселой молодежи, зала служила местом для постановки любительских спектаклей. Тогда часть ее, примыкавшая к гостиной, отгораживалась матерчатым занавесом. Получалась сцена, а «артисты» и «закулисы» располагались в гостиной. В другой, большей, части залы устанавливались рядами стулья для зрителей и кресла для наиболее почтенных из них.

На всех окнах по западной стене было очень много цветов, а когда наступало время цветения тюльпанов и гиацинтов, то к подоконникам приставлялись еще доски на ножках для горшков с гиацинтами и тюльпанами.

Гостиная выходила своими окнами на юг и на юго-запад. Западная стена дома имела форму трапеции. В гостиной было очень много света и солнца. С потолка свешивался так называемый «фонарь»: лампа в нем заключалась в абажур голубого цвета, благодаря чему вечерами эта комната была очень приятной. В ней находился камин. Вообще каминов было много: в нижнем этаже — у мамы в комнате, у бабушки, в гостиной; были камины и на втором этаже. На камине стояли под стеклянным футляром часы в виде бронзовый скульптуры, изображавшей рыбака и рыбачку с удочками, причем, удочка была в воздухе, и на крючке висела маленькая золотая рыбка. Эти часы имели очень нежный, мягкий звон. Кроме того, на камине было еще много разных безделушек: раковин, фарфоровых фигурок и изделий из уральских самоцветов.

Гостиная разделялась на две половины стоявшей посередине кушеткой. В изголовье кушетки стоял шахматный столик с доской, инкрустированной деревом различных цветов. Фигуры для шахмат были из чугуна — черные, а белые — такие же, но чуть сероватого оттенка: король и королева (ферзь) — высокие фигуры в королевских одеяниях, слоны-офицеры, а пешки-солдаты одеты в форму западноевропейских войск XVI—XVII веков. Ладьи были в виде башенок крепости, и только кони были настоящими лошадками. Все это хранилось в картонной коробке, где для каждой фигурки было свое место. Там же, в ящике шахматного столика, был комплект шашек и хранились щеточки и мелки для карточной игры.

Мебель в гостиной была иная, нежели в зале, совсем другой гарнитур. В отличие от зальной мебели, имевший обивку зеленого цвета, мебель в гостиной была обита материей светлых тонов: на светло-кремовом фоне фрукты и цветы. По стене стоял «турецкий» диван. Все окна гостиной были сплошь заставлены цветами, в кадке находилась большая пальма «латания».

Во второй, «черной», половине дома жили няньки, горничные, кухарка. Среди проживавших в этой части дома следует упомянуть Анну Евграфовну. Эта старая женщина была разбита параличом и лежала недвижимо. В память ее прежней службы еще в крепостное время она и еще одна старуха, бабушка Евгения, были оставлены в усадьбе до их смерти.

Няни у нас, детей, были у каждого своя. У сестры — Маланья, называемая няней Мими, у брата — няня Катерина, а у меня — няня Дарья. Это все были крестьянские девушки из недальних деревень.

В господском доме жила также старая нянюшка — няня Текуса, вынянчившая и вырастившая всю многочисленную семью — моих дядей и теток, начиная с тети Милюши. Это была чудесная старушка, горячо любившая всю старшую семью, а после того, как на свет появились младшие Григоровы — мы, она перенесла свою любовь и на нас, малышей.

При усадьбе имелся необходимый штат домовой прислуги и рабочих, обслуживающий полеводство и скотоводство — всей этой дворни было человек 20—25, некоторые с семьями. Помимо того, в усадьбе проживало еще несколько бывших крепостных, оставшихся после отмены крепостного права у «господ». Эти старики имели в усадьбе стол и кров и в праздничные дни наравне со всей дворней получали подарки. Из них особенно запомнился мне Федя немой — глухонемой старик с благообразным лицом и седой бородой лопатой. Этот Федя немой, конечно, не нес никаких обязанностей, но сам, не желая быть дармоедом, ухаживал за садом и огородом, а зимой разносил дрова в барском доме к многочисленным печам и каминам. Запомнилось почему-то, что Федя немой каждый месяц приходил в столовую и подолгу рассматривал висевший на стене над столиком отрывной календарь. И хотя в господский дом вход для рабочих и всей дворни без какого-либо дела и специального распоряжения господ был запрещен, Федю немого никто не останавливал даже тогда, когда он являлся в столовую во время завтрака, то есть, когда вся семья сидела в сборе за столом.

Еще был дедушка Яков, по специальности сапожник, причем, очень хороший мастер своего дела. Он жил в бывшем кабаке — по упразднении кабаков в этом доме помещалась чайная и библиотека общества трезвости, закрытая около 1909 года, так как в ней почти не было ни посетителей чайной, ни читателей. Дом этот, называемый до самого последнего времени «кабаком», стоял вне усадьбы, на дороге, вблизи моста через реку Медозу, напротив деревни Данильцево.

Дети дворовых были в детские годы товарищами наших игр; из них первое место занимал сын «черной» кухарки Секлетеи — Колька [1]. Он был несколько старше меня и прожил в усадьбе до самого нашего выезда из нее в 1918 году. Правда, между нами, барчуками, и Колькой была «дистанция огромного размера» — мама не разрешала Кольке играть с нами в доме, но зато на воле: на дворе, на скотном, на конюшне, на реке, в лесу — Колька был нашим постоянным спутником. С крестьянскими ребятишками соседних деревень мы не имели общения, это строго запрещалось мамой. Только на Рождество, когда в зале дома устраивалась елка, на нее приглашались дети окрестных крестьян из деревень Данильцева, Малинок, Шегар.

В нашем детстве значительную роль играли лошади. У каждого из нас была «своя», как бы подшефная лошадь. Так у сестры была Молодоженка, у брата — вороной Князь, а мой был преумный и хитрый Рыжко. Рыжко, как и лошади брата и сестры, не освобождался от обычных работ, но, поскольку он был «моим», я наблюдал за его кормлением, носил ему лакомые кусочки и, конечно, с самых малых лет приучился садиться верхом и ездить. Также у каждого из нас была и «своя» подшефная корова: у сестры — черно-пестрая Милка, у брата — черная Краля, у меня — умнейшая проказница, черная Озорница. Младший брат Ваня, родившийся много позже, перед самой войной 1914 года, уже не имел всех этих детских радостей, да и, будучи много моложе меня, в моих детских воспоминаниях не мог иметь места.