САМЫЕ ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Я начал помнить себя очень рано. Самое раннее воспоминание — о пожаре мельницы. Помню, я ночью проснулся от какого-то шума в комнате. Сквозь шторы на окне просвечивало багровое зарево, то яркое, то временами потухавшее. От этого зарева золоченая риза на иконе Божьей Матери, висевшей в углу нашей комнаты, то вдруг ярко светила, то делалась темной. Помнится беготня в доме, мама, плачущая и стоящая на коленях в углу своей спальни перед иконой Спасителя. Меня тотчас подхватила старая нянька Текуса и, уложив в кроватку, стала успокаивать и петь песенки, которые я очень любил. Это случилось, когда мне было около трех лет.

Затем очень хорошо помню отъезд сестры в гимназию. Мне тогда было около четырех лет. Помню выезд на Магуриху в начале лета основной массы нашего молочного скота. Помнится телега, запряженная Рыжкой, на телеге среди прочих вещей — маленький синий сепаратор «Альфа Ловаль», и сверх всего — грузная главная скотница Евфросинья Петровна, своим зычным голосом на весь двор кричавшая что-то скотницам и скотникам. Сзади к телеге привязан бык Маркграф — веревкой за рога и за черное кольцо в носу.

Этот ежегодный выезд вызывался следующими причинами: кроме усадьбы Александровское, где мы жили, бабушке еще принадлежала усадьба Магуриха верстах в шести от Александровского. Там были каменные скотные дворы, а главное — земля там не обрабатывалась и были отличные условия для летнего выпаса коров. А в Александровском для пастбища не было таких обширных мест, так как вся удобная земля занималась посевами, а на лугах надо было косить сено на зиму для скота, которого было в среднем: дойных коров около 30, столько же молодняка, штук 40 овец и лошадей до 15 голов. Поэтому в начале каждого лета основная масса скота со всей обслугой перегонялась в Магуриху, а в Александровском оставалось 6—8 коров (для пропитания — на молоко) и овцы. Свиней также перевозили на Магуриху. Осенью же вся эта процессия двигалась обратным путем в Александровское. Это было незабываемое зрелище. Коровы приходили в волнение, ревели на все голоса, связанные свиньи визжали на телегах, раздавалось звучное щелканье «гусевого» кнута. Но все эти звуки покрывал истошный голос Евфросиньи. Свое громогласие Евфросинья объясняла тем, что до Александровского, куда она поступила на должность главной скотницы в конце 90-х годов XIX века, она служила у господ Понизовкиных, которые якобы были глуховаты.

Помнится также одна зима, когда у нас появился маленький новорожденный медвежонок. Дядя Алексей Митрофанович, называемый нами Дюдя, Иван Иванович Григоров из усадьбы Ново-Покровское, Иван Иванович и Сергей Иванович Григоровы из усадьбы Березовка, Алексей Иванович Григоров из г. Кинешмы — все были большие охотники и отличные стрелки. С начала каждого охотничьего сезона открывались охоты, причем часто — облавами на волков, лисиц, зайцев, и каждую зиму были медвежьи охоты на берлогах. В то время в наших местах во множестве водились всякие звери и птицы и для охотников было настоящее раздолье. Помню приезды с облав из Магурихи: в дровнях-розвальнях — груды зайцев, лисы, волки...

Троицкая волость, самая большая по площади и самая малонаселенная из всего Кинешемского уезда, была большей частью покрыта лесом. Сразу же за воротами усадьбы начинался лес, называемый Епишей: сперва была часть нашей Епиши, за ней — Епиша Малиночная, принадлежавшая крестьянам деревни Малинки, а далее — Епиша Покровская, принадлежавшая Ивану Ивановичу Григорову из усадьбы Ново-Покровское.

За рекой Киленкой, на которой стояла усадьба Ново-Покровское, тянулся так называемый «Бор» — большой лес до самых границ Ивашевской и Николаевской волостей, также имевший трех владельцев и называемый соответственно: Бор Григоровский, Бор Галашинский и Бор Тихомировский. Одним своим боком этот Бор выходил на реку Медозу. Вверх по реке Киленке, по ее левой стороне, тянулся Бор Березовский, соединявшийся с необозримыми лесами, расположенными по рекам Нерехта, Нодога и Желвата, и с казенной Владыченской дачей. С восточной стороны эти леса переходили уже в Макарьевский уезд, а с юга доходили до самой Волги — между устьями рек Медозы и Желваты.

И вот в одну из февральских охот на берлоге была убита медведица, а только что родившиеся у нее четыре медвежонка, еще мокрые, были разобраны охотниками. Одного из них взял Дюдя и привез к нам. Его, такого маленького, беспомощного, слепого, посадили в корзиночку с крышкой, стали поить через соску из бутылочки теплым молоком, и медвежонок начал расти. Первые свои месяцы он провел в доме и был лучшим товарищем для игр. Мне тогда было 4—5 лет.

Помнится также отъезд мамы с сестрой в Варшаву, в гости к родственникам матери, Колмаковым, на несколько месяцев. Это была первая запомнившаяся мне разлука с мамой. Но у нас была бабушка, которая вполне могла заменить мать, и, помнится, во время разлуки с матерью бабушка стала для меня еще ближе, роднее. Тогда мне было 4—5 лет, но я уже знал грамоту — не только русскую, но и французскую. Дело в том, что, когда дома начали учить сестру и старшего брата, я обычно во время уроков был тут же, в комнате, и шутя выучил сам азбуку, а затем научился и читать. Бабушка же, бывшая смолянка, в совершенстве владела французским языком и желала, чтобы мы, ее внуки, знакомились с этим языком с ранних лет. Бабушка заговаривала со мной по-французски и требовала ответов на этом же языке, заставляла читать и переводить первые страницы из «бессмертного Марго» — учебника французского языка, по которому учились все дети бабушки, да, наверное, и она сама. Она окончила Смольный институт в 1858 году. После пяти лет я все помню уже подряд, почти что день за днем.