Л. И. Сизинцева

«Если выпало в империи родиться…»
Жизнь и судьба историка Виктора Бочкова

Летним утром 1959 года невысокий, хрупкого сложения молодой человек вышел с московского поезда на перрон костромского вокзала. Пройдя насквозь эту новостройку первых пятилеток по слою подсолнечной шелухи, он увидел заросший лопухами пустырь и привязанную к стене лошадь, жующую овес из подвешенной к морде торбы.

От вокзала до устоявшейся столетиями границы города надо было полтора километра ползти на маленьком «пазике», потом до центральной площади – еще столько же. Правда, за послевоенное десятилетие город вытянулся новостройками в сторону вокзала, и молодой человек не мог не заметить этого отчаянного рывка старого города за столичной архитектурной модой. И всё равно после шумной Москвы Кострома, усмиренная разрушительными тридцатыми «колыбель Дома Романовых», поражала своей тишиной и провинциальностью.

Звали молодого человека Виктором Бочковым. Место службы он выбрал сознательно, но не за мощный «культурный слой» этого города, а за то, что обещали жильё. По окончании Московского историко-архивного института он, персональный стипендиат, мог выбирать между разными городами, среди которых были Ленинград и Одесса. Однако только в Костроме ему обещали (и дали!) сначала койку в милицейском общежитии, а через два года – комнату в новой, хотя и коммунальной квартире. Он же за свои немногие, но трудные двадцать два года жизни успел узнать, как это важно – иметь крышу над головой.

Бездомность преследовала его с самого рождения 16 апреля 1937 г., между страхом доносов и арестов и отчаянным энтузиазмом первых пятилеток. Быт родителей, ленинградских студентов, не отличался ни стабильностью, ни основательностью. Скоро отец, Николай Кузьмич Бочков, уехал по распределению на военный завод в Ковров, а мать, Римма Степановна, вместе с маленьким сыном – в далекий Новосибирск. В Ленинград они вернулись в сорок первом, а тут – война, блокада. Их вывезли по «дороге жизни», но крошечная сестренка погибла. В 1942-м репрессировали отца.

Позже в автобиографическом рассказе В. Н. Бочков писал: «Поселок Ивановской области, куда нас с мамой забросила судьба в конце войны […] стоял бок о бок с ткацкой фабричкой, отгороженной забором. Сам фабричный двор представлял квадрат, по углам которого торчали два полукаменных дома для начальства, двухэтажный восьмиквартирный барак, вместивший двадцать семей, и бревенчатая изба, тоже приспособленная под жильё. […] Мы жили сначала на кухне в избе, а с лета 1944 года – в бараке» [1, с. 66]. Но даже это было ближе к человеческим условиям, чем ночлег в кубовой, где матери в какой-то момент удалось устроиться. Работы по специальности жене репрессированного не предлагали, приходилось браться за любой тяжелый и грязный труд.

Казалось, что всё это временно, несколько раз предпринимались неудачные попытки вернуться домой, в Ленинград. После этого прежние места оказывались заняты, и опять начинались скитания, поиски хоть какой-то работы и крова…

Однажды, много позже, В. Н. Бочков вспоминал, как «в одной из школ учительница сказала кому-то, что он “сын немецкого шпиона”. Дети подвергли его остракизму. Он ходил задами, чтоб не слышать в деревне, что у него отец шпион. “То были ужасные месяцы, они наложили отпечаток на мой характер”…» [2, с. 42].

В какой-то момент мальчик остался один на один с миром, в котором только что закончилась война. Было холодно, голодно, бесприютно. Десятилетний Виктор оказался в детском доме г. Шуи. Именно там мальчик начал осознанно и много читать. Как-то раз он заболел и оказался в изоляторе. Позже вспоминал: «…там навещали меня только три раза в день, когда приносили завтрак, обед и ужин. Остальное время я был предоставлен сам себе. Вот там оказалось несколько книг, и с этих книг началось мое большое увлечение чтением» [3, с. 12]. Оттуда добрые люди взяли Виктора на воспитание в чужую семью, а через некоторое время Бочковы переселились в село Дунилово Ивановской области.

Это было старинное село, представлявшее решительный контраст не только с фабричными поселками, где они жили до этого, но и с Шуей. Неширокая и спокойная река Теза живописно извивалась между Успенским и Благовещенским монастырями, которые в тихую погоду отражались в её воде. Кроме того, сохранились и несколько старинных приходских храмов.

Вряд ли кто-то мог тогда рассказать «заморышу» о прошлом этого села, которое было когда-то пожаловано Петром Великим тестю, Федору Лопухину, – прошлое было не в чести. Но история всё равно напоминала о себе облупившимися полуразрушенными стенами и рёбрами церковных куполов. Иногда на человека в период его становления неосязаемые флюиды места могут влиять самым непостижимым образом.

Там были библиотеки, сельская и школьная, которые он перечитал, по его собственному признанию, «начиная с томов Большой советской энциклопедии» [3, с. 12]. Книги посвящали в тайны науки и уносили ребенка далеко за пределы села. Художественная литература большей частью была представлена приключенческой классикой – Майн Рид, Свифт, Дефо, Жюль Верн…

К первым послевоенным годам относится и еще одно яркое впечатление. Римма Степановна отвезла сына на родину, под Астрахань, где у её родителей прежде было небольшое имение. Сама она предпочитала молчать о семейном прошлом, тем удивительнее для ребенка, оказавшегося на положении изгоя, были рассказы бабушки о родстве с известными дворянскими родами Кузьминых-Караваевых и Дондуковых-Корсаковых. Одно из семейных преданий – об основателе рода Кузьминых-Караваевых, прусском нобиле, выехавшем из Новгорода в XIII в., – стало зерном, из которого позже выросла кандидатская диссертация В. Н. Бочкова [4, с. 79].

Учение его свидетельствовало о гуманитарных способностях. О старших классах Виктор Николаевич вспоминал: «Там были хорошие учителя, но они преподавали физику, математику, то есть предметы, которые меня к себе не очень располагали» [3, с. 12].

Школу закончил весьма скромно. Собирался в Москву, посылал документы в юридические институты, но они как раз в это время стали закрываться, и документы возвращались. Времени оставалось мало, надо было что-то решать. Благоговение перед авторитетом Московского университета удержало его от попытки подать туда документы. «А рядом с ним в справочнике стоял Московский государственный историко-архивный институт. Я первый раз о нём услышал, – вспоминал позже с самоиронией В. Н. Бочков, – решил, что это маленький, захудалый институтишко, и что я туда легко попаду. Я послал документы туда, решив, что год я пробуду в этом институте, а через год буду поступать куда-то по-настоящему» [3, с. 13].

Поступление оказалось не таким простым, как предполагалось. «Удивительно было другое, – вспоминал позже В. Н. Бочков. – Когда я учился в средней школе, у меня в аттестате было довольно много троек, во всяком случае, не было пятерок. Когда я поступал в Историко-архивный институт, там был большой конкурс – 12 человек на место, институт был маленький с одним факультетом, и народ поступал на небольшое количество мест. Я набрал 24 балла, то есть одна «4», остальные «5». И это после сельской школы, которую я окончил с тройками!» [3, с. 13]. Тем не менее возникло желание вместе с соседом по общежитию перевестись в авиационный институт, но воспротивилась мать – и сын смирился [5, с. 51].

Виктор Николаевич вспоминал: «я мало сначала подходил к институту. Я был очень беден, потому что мать у меня зарабатывала совсем копейки, и мне помогать практически не могла, я жил на стипендию 220 рублей первоначально. Ну и, собственно, внешне очень мало походил на студента. Рост у меня был, когда я поступил, метр сорок восемь сантиметров всего» [3, с. 13]. Приходилось ограничивать расходы, в первую очередь на еду. Поэтому то обстоятельство, что хлеб свободно стоял на столах в студенческой столовой, и им можно было наедаться вдоволь, купив за копейки суп, запомнилось на всю жизнь. В каникулы ездил к матери, помогал ей в библиотеке, куда она, намаявшись, смогла устроиться.

И всё же это было лишь фоном жизни В. Н. Бочкова того периода, самым главным оставалась учёба: «Учиться я стал как-то с большим интересом, может быть, потому что Историко-архивный институт предоставлял для этого большие возможности. Там на 100 студентов нашего курса было около 20 профессоров, причем крупных, то есть на каждую пятерку студентов приходился 1 профессор: Шмидт, Зимин, Новосельский» [3, с. 13]. Это создавало, конечно, обстановку особой камерности, делало отношения между преподавателями и студентами более открытыми и доверительными. Но дело было не только в количестве ведущих историков страны на одного студента.

МГИАИ, несмотря на все попытки власти превратить его в идеологический инструмент, кузницу кадров для строго засекреченных архивных собраний, сохранял для своих исследователей главный канал связи с прошлым – исторические источники. Прикосновение к подлинным свидетельствам выводило исследователей за скобки идеологических схем, поэтому можно согласиться с утверждением, что «Историко-Архивный Институт по праву признаётся одним из немногих мест, обеспечивших в условиях тотальной идеологизации советской историографии существование и развитие подлинного профессионализма, традиционного для высокого уровня русской исторической науки» [6, с. 8].

В. Н. Бочков учился в здании на бывшей Никольской улице с 1954 по 1959 г. Это было время тектонического разлома в истории страны. Н. Н. Покровский вспоминал: «В атмосфере, в которой существовали исторические науки, что-то начало меняться вскоре после смерти Сталина, задолго до ХХ съезда» [7, с. 406]. Всё начиналось с понимания, что историческое прошлое (а, значит, и мир вообще) не одномерен, а потому не может быть и однозначной его интерпретации. Этот тезис был крамолен для идеологов, в деятельности которых одним из направлений было отсечение прошлого, внедрение в сознание заданных схем.

Конечно, и студенческая, и преподавательская среда были неоднородны. И, тем не менее, именно исследовательская активность была тем кодом, который позволял проникать за пределы, очерченные «свыше». Институт давал в руки не только сумму знаний, но и инструменты к познанию прошлого – историографию, источниковедение, палеографию и многое другое, необходимое для самостоятельной работы с источниками. И еще – желающих учил мыслить.

Примечателен эпизод, рассказанный одним из студентов МГИАИ середины 1950-х гг. С. О. Шмидт говорил со студентами на лекции о дискуссии по проблемам феодализма на страницах журнала «Вопросы истории». «Изложив объективно и обстоятельно аргументы той и другой стороны, он не спешил вынести своё окончательное решение, а сказал, что дискуссия еще не закончена и споры продолжаются. “Учитесь, – сказал он, – и тогда вы увидите, кто из них прав. А может быть у вас будет своя, третья точка зрения”» [8, с. 436]. Именно это допущение «третьей точки зрения» приучало самостоятельно мыслить, участвовать в дискуссиях, отстаивать свою точку зрения.

Может быть, поэтому именно под руководством С. О. Шмидта Виктором Бочковым был написан и в 1959 г. защищен диплом, темой которого стал «Состав служилых людей Государева Двора в организации внешних сношений Русского государства 1550-1560 гг.» [8, с. 378].

Уезжая в Кострому, выбранную по праву персонального стипендиата, В. Н. Бочков имел ввиду и то, что «всё-таки близко от Москвы. Я знал, что буду поступать в аспирантуру» [9, с. 17].

Место его первой службы, архивный отдел областного МВД, размещался вместе с Государственным архивом Костромской области в здании Богоявленского собора, с XVI века помнившего князей Боровских и Старицких, да страшный разгром ревнивого Иоанна Грозного в 1569 году. К старому собору ещё в середине XIX в. после очередного пожара была сделана пристройка красного кирпича с галереей. Высоко под старинные своды поднимались полки с тысячами архивных дел, что были собраны старательными предшественниками из Ученой архивной комиссии и Костромского научного общества, известного в 1920-е гг., эпоху «золотого десятилетия» отечественного краеведения, как местная «академия наук». Помещение не отапливалось, круглый год там стояла стужа.

Позже в автобиографическом рассказе В. Н. Бочков образно и точно описал архивохранилище. «Когда по нему идёшь, [оно] напоминает ущелье: по сторонам громоздятся неуклюжие стеллажи, заставленные связками и коробками, между ними – длинный прямой проход к алтарю, тускло освещаемый редкими лампочками в пыльных колпаках. Женщины побаивались хранилища – темно, страшно, со стен и столпов смотрят суровые лики святых. Вдобавок древние фрески начали осыпаться, падая на головы с большой высоты целыми кусками» [9, с. 17].

Архивы страны начали «оттаивать» именно перед приездом В. Н. Бочкова в Кострому. 13 августа 1958 г. Совет Министров СССР принял постановление «Об утверждении положения о Государственном архивном фонде СССР», фактически открывшее доступ исследователей к закрытым до тех пор фондам. В 1960 г. архивы начали передавать из Министерства внутренних дел в непосредственное подчинение Совету Министров СССР. Разрешение на работу в читальном зале по-прежнему нельзя было получить без официального отношения, но уже появился читальный зал и в нём – первые исследователи.

В галерее Богоявленского монастыря, ведущей в хранилище из-под колокольни, находились канцелярия и тот самый читальный зал, в котором и отвели место молодому сотруднику архивного отдела. Он писал: «Я так был доволен, что стол мой поставили в читальном зале – в канцелярии для него не нашлось уголка. Тут все исследователи у меня на виду, – я в курсе, кто над чем работает, какие документы выявляют. Столько интересных знакомств здесь у меня завязалось, – мало ли, кто архив посещает, начиная со школьников и кончая докторами наук» [9, 19]. Именно там, в читальном зале костромского архива Виктор Николаевич познакомился с московским генеалогом Ю. Б. Шмаровым, бывшим москвичом, осевшим в Пыщуге, новомировским автором Ю. Н. Курановым, многими столичными исследователями. Получалось, что границы провинциального города размывались, отсюда было и до столицы рукой подать, и открывались просторы огромной губернии.

Вряд ли молодой выпускник МГИАИ, отправляясь в Кострому, мечтал о том, чтобы посвятить свою жизнь краеведческим штудиям. Между тем, именно работа в одном из богатейших архивов провинциальной России, созданном усилиями нескольких поколений краеведов и пощаженном войнами, неизбежно располагала к ним самим характером источниковой базы. Как позже писал И. А. Дедков, «если человек хочет работать, то он работает всюду» [10, с. 23]. И В. Н. Бочков взялся за работу со всей молодой энергией.

Научная обработка архивных фондов только начиналась, и тут-то пригодился фундамент, заложенный в институте. Сегодняшние архивисты отдают должное: «Базовые знания, редкое трудолюбие, исследовательский дар и феноменальная память предопределили ему положение лидера в научной работе. Бочков занимался созданием научно-справочного аппарата к наиболее сложным фондам, разрабатывал критерии выявления уникальных и особо ценных документов. Именно он стал инициатором издания путеводителя по фондам архива, возглавил группу сотрудников, занимавшихся его подготовкой, и взял на себя львиную долю работы. В 1962 году книга вышла» [11, с. 2–3].

Ещё через два года молодой исследователь подготовил и издал обзор одной из самых ценных составляющих архива, коллекции рукописей. У этих видов работы был новый смысл: архив открывался после десятилетий государственного пленения, необходимо было создать основу для самостоятельного поиска, и именно В. Н. Бочков, сам исследователь, это понимал, как никто другой. Он и сам изучал прошлое во всей его полноте, используя свою эрудицию не только в гуманитарной сфере. Едва ли не первым он опубликовал результаты исследований о костромских прудах, лесах, оврагах, вторгаясь, казалось бы, в чужую вотчину.

В Костроме оказался человек, владевший не только методами советской исторической науки, но и опытом дореволюционной отечественной и современной зарубежной историографии, не прошедшим идеологические фильтры. В. Н. Бочков одним из первых заговорил о конкретных людях, которые ходили по улицам этого города, жили в этих домах – и город наполнился голосами и звуком шагов. Для этого ему пришлось восстанавливать живую связь поколений, обратиться к тому, что позже назовут в Европе oral history – устной историей. В ту пору, в самом начале 1960-х, этот источник считался в провинции малодостоверным, и молодому автору пришлось преодолевать предубеждение коллег.

Однако начал он с историографии. Самые яркие страницы костромского краеведения 1920-х годов были под запретом. Немногие краеведы, которых В. Н. Бочков разыскивал в начале своей службы, уклонялись от разговоров о прошлом, советуя оставить это опасное занятие. Но были книги, были архивные документы.

Нашлись и живые свидетели, которых удалось разговорить. Среди них можно назвать Александру Петровну Рязановскую, вдову искусствоведа, архивиста, музейщика Ивана Александровича Рязановского. Бодрая ещё старушка жила в доме для престарелых в Малышкове, любила бывать в Костроме и нашла там в лице Виктора Бочкова и его друзей благодарных слушателей. Им, эрудитам и книгочеям, в отличие от большинства были знакомы хотя бы некоторые имена, из тех, что упоминала. Многие ли из архивистов, да и вообще – из костромичей – в ту пору слышали запрещенные или забытые имена А. Ремизова, Е. Замятина, С. Чехонина, Г. Лукомского, Ф. Сологуба, Р. Иванова-Разумника, Д. Философова и других, которых знавала старушка?… Более-менее знали оставшихся в России А. Блока, Б. Кустодиева и М. Пришвина.

Молодой архивист смог понять, к какому пласту культуры допустила его судьба. Через него вдова передала в костромской архив остатки семейных документов и переписки, не приглянувшиеся в своё время сотрудникам Государственного литературного музея и Третьяковской галереи. На основании этих материалов, используя рассказы Александры Петровны, он подготовил в 1960 г. свою первую газетную краеведческую публикацию о доме Рязановских на проспекте Текстильщиков (д. 20), которая затем превратилась в большую статью для сборника [12, 13], а позже к каждой памятной дате снова и снова напоминал костромичам об этом человеке и его знаменитых друзьях.

Благодаря инициативе В. Н. Бочкова и с его помощью были записаны некоторые воспоминания костромичей, которые им же и были впервые использованы, – так в официальную историю, политэкономическую по преимуществу, стала просачиваться история повседневности.

Позже В. Н. Бочков вспоминал о таких встречах: «Первая из них была с Леонидом Андреевичем Колгушкиным, – это старый костромич, собирал фотографии Костромы, открытки с видами Костромы, воспоминания оставил в рукописи, очень интересные, о дореволюционной Костроме. Он был долгое время директором школы слепых в Костроме. Я его много расспрашивал, записывал за ним.

Через Колгушкина я познакомился с Александром Викторовичем Лаговским, и в том же доме, что и Лаговский, на улице Энгельса жил Николай Александрович Полубинский. У них тоже я довольно много взял, то есть я их расспрашивал, а они рассказывали. Лаговский мне просто рассказал по моим вопросам историю домов на многих улицах Костромы, прямо дом за домом, конечно, в тех пределах, в которых он знал. […] Потом я соединил материал, почерпнутый из этих рассказов, с теми материалами, которые я сам в архиве выбрал, и получились эти очерки по костромским улицам» [3, с. 16]. Не случайно именно после разговора с В. Н. Бочковым И.А. Дедков записал в своём дневнике: «И я подумал, как необходима не история событий, но история лиц» [14, с. 206]. Именно «история лиц» и занимала молодого краеведа.

О. Мраморнов позже писал об историке: «Бочков был носителем русского культурного предания, его знание России было не знанием начетчика, но знанием свидетеля. Он не жил физически в дореволюционной старой России, но осязал он ее физически. Он уходил в эту страну глубокими корнями, всеми своими изысканиями, несравненной памятью…» [15, с. 45]. И, надо сказать, эта Россия мало походила на ту, что наполняла школьные учебники, советские исторические романы и прочие произведения «публичной истории». Общение с людьми – стариками и ровесниками – приобретало особое значение, создавалась реальность, «параллельная» официальной.

Одним из выходов для этих знаний были исторические рассказы, отдельными книгами вышли его «Открытие Невельского» (1963), «Так начинался подвиг» (1969), в сборнике была опубликована «Битва на святом озере» (1972).

Но основой всех исследований оставались архивные источники. Не довольствуясь уже собранными материалами, исследователь выявляет со­хранившиеся частные архивы, вывозя их иногда буквально на детских санках. Наряду с этим шла работа по выявлению и публикации документов, например, уже в начале 1960-х гг. удалось издать (хотя бы на страницах местной периодики) неизвестные письма М. Пришвина, Ф. Сологуба, Б. Кустодиева [16, с. 91]; там же появлялись авторские статьи, рецензии на новые издания, чаще всего содержащие указания на неточности, на не известные авторам документы и сведения.

Так энергия молодого историка связывала порванные нити, восстанавливая временны́е причинно-следственные связи, воскрешая забытые лица и судьбы. В отличие от столиц, где все-таки легче было найти соработников, в провинции пришлось начинать одному, становясь, подобно предшественникам – краеведам XVIII столетия – исследователем-универсалом. Положение усугублялось тем, что в Костромском педагогическом институте не было классического исторического факультета, а, значит, и школы исторических исследований. На существовавшем историко-педагогическом готовили будущих идеологических лидеров, преподаватели же специализировались на истории рабочего движения и истории КПСС.

Возможностей для узкой специализации у В. Н. Бочкова не оставалось. Приходилось практически одновременно работать над вопросами историографии и источниковедения, исторической географии, библиографии, генеалогии, истории экономики, политических течений, культуры разных исторических периодов. Это позволяло рассматривать явления комплексно, прослеживая взаимные связи и влияния.

Работоспособность его поражала. Поселили архивиста в милицейском общежитии, стоявшем на Муравьевке, высокой террасе над Волгой, с которой открывался удивительный вид на правобережье. К бытовой неустроенности относился с юмором, рассказывая друзьям анекдоты о соседях, молодых простых ребятах-милиционерах, не отказывавших себе в радостях жизни (сам он в комнате был восьмым). Несмотря на сложные бытовые обстоятельства, Бочков умудрялся работать в условиях, мало располагавших к сосредоточенности, едва сдвинув посуду с единственного в комнате стола. Он успевал следить за литературными новинками, последними событиями художественной жизни. Никогда не поддавался влиянию моды, не зависел от расхожих суждений, не изменял себе даже в антипатиях.

Костромским архивом в те годы заведовала В. К. Колбасова. Она держалась строго, не всегда понимала молодого сотрудника, но высоко его ценила. Могла вспылить, но быстро остывала. Как позже пошутил В. Н. Бочков, «расшумится наша директорша, а сделает всё, как надо. У неё такая же политика, как у Ривьера из повести Сент-Экзюпери: “Любите подчиненных, но не говорите им об этом”» [9, л.23].

Среди сотрудниц были и девочки после десятилетки, и недавние студентки, в том числе и учившиеся в МГИАИ. Однако, поскольку архив был до 1960 г. структурой «компетентных органов», большая часть коллег мыслили устоявшимися клише официоза. Язвительный молодой человек, бравировавший эрудицией и независимостью суждений, оказался в агрессивной среде. Требовалось немалое мужество, чтобы в этой ситуации плыть против течения и, не реагируя на «проработки», заниматься всерьез исторической наукой. Многочисленные публикации в местной периодике возбуждали недовольство, за которым плохо скрывалась зависть. Он не занимался политикой, но сама его независимость и чувство собственного достоинства воспринималась как противостояние.

Между тем молодому сотруднику в первые же годы пребывания в Костроме удалось найти свой дружеский круг. Виктор Николаевич вспоминал: «Первый мой костромской знакомый был Игорь Дедков, он работал в “Северной правде” литсотрудником, а я приносил туда свои материалы уже в первые годы работы, и мы познакомились. Сначала это было знакомство в столовой или рядом со столовой – фабрика-кухня, по-моему… “Северная правда” располагалась на той же улице, что и архив и сотрудники обедали всегда в этой столовой. Мы с ним там виделись и в скором времени подружились. Я стал вхож в его семью, я жил один и нужны были какие-то знакомые, какая-то семья, в которой я мог бывать.

Через Игоря Дедкова я познакомился с преподавателями Пединститута Скатовым, Цанн-Кайси и Пьяных, стал бывать у них […]. Мы чаще встречались даже не у Дедкова, а у Пьяныха. Но сказать, что вечера были нельзя – собиралось 5-6 человек – говорили обо всем, что нас волновало» [3, с. 14].

Более близким знакомством с Николаем Шуваловым и его кругом В. Н. Бочков был обязан писателю Юрию Куранову, которого встретил в читальном зале архива [17, с. 130]. Историк вспоминал: «Я ходил к Шуваловым два-три раза в неделю. Увлекаясь тогда творчеством таких живописцев, как Пауль Клее, Миро, Озанфан, я собирал о них всё, что мог, и старался увлечь ими Николая, но он принимал далеко не всё, больше удивлялся» [17, с. 130–131]

Много позже Виктор Николаевич вспоминал поездку с Ю. Курановым на хутор Трошино к замечательному художнику Алексею Козлову, который после совместной с Н. Шуваловым и В. Муравьёвым выставки оставил Кострому и уехал под Пыщуг: «Я был с ними на хуторе в октябре 1963 г., когда они оба были в начале пути. Мы вечером жгли костёр, пекли картошку. Куранов читал свои поэмы, а Козлов восторгался. Вокруг ещё существовали другие хутора…» [18, с. 33].

К этому дружескому кругу можно добавить и композитора Анатолия Документова, и художника Евгения Радченко, за оригинальным творчеством которых Виктор Николаевич следил до конца своих дней, из москвичей – влюблённого в Кострому Станислава Стефановича Лесневского.

Молодых интеллектуалов объединял поиск собственной позиции, новых путей, неприятие господствующего догматизма. Каждый в своей области они отстаивали право идти своим путём. «Архивный юноша» Бочков добавлял ещё один вектор поиска – в прошлое, которое старательно заставляли забыть.

Они несколько свысока относились к миру, в котором правили ортодоксы, а пафос заменял искренность. Это проявлялось в иронии, которая пронизывала дружескую переписку, в намеренном смешении официального и частного, что способствовало снижению первого и восстановлению в правах последнего: «Дорогой Витя. Прости, что тревожу тебя на твоём служебном посту в ответственную минуту просушивания плавок на спинке стула почтенной сослуживицы», – писал И.А. Дедков В. Н. Бочкову, который шокировал окружающих, отправляясь в обеденный перерыв на Волгу поплавать или загорал на крыше собора, в котором располагался архив.

Надо отдать должное, мир («советская действительность») отвечал им тем же и относился к ним неприязненно. То их упрекали: «Вот вы ходите в белых рубашечках, при галстуках… Зачем выделяться, отделять себя от других?!» [19] В другом случае крамолой считалась вольность в одежде – «Преподаватель такой благороднейшей дисциплины, как художественная литература, является на урок в спортивных шароварах с чемоданом в руках» [20, с. 79].

В 1961 г. вышла первая книга Ю. Куранова «Лето на севере», иллюстрированная Н. Шуваловым. Рецензию, упомянув доброжелательно автора иллюстраций, написал М. Ф. Пьяных. Окрик не заставил себя ждать: «Говорят, что у художника Шувалова свой взгляд на искусство. Может быть. Но зачем портить светлую, жизнью наполненную книгу пустыми, ничего не выражающими линиями, кружочками и крючками?» [цит. по: 20, с. 104]. Ещё немного – и хула «абстрактному» искусству раздастся со стороны самых высоких инстанций [21], но отрицательное отношение к нему и до того висело в воздухе партийных кабинетов. Результатом этой истории с рецензией стал отъезд супругов Пьяных в Ленинград. По времени это совпало с гонениями на других молодых филологов в педагогическом институте, где в ту пору В. Н. Бочков читал спецкурс по истории.

Виктор Николаевич вспоминал: «Дело началось до моего появления, а продолжалось при мне. Ректором Пединститута был назначен бывший секретарь Обкома партии Федор Маркович Землянский, который стал наводить в институте порядок. По его мнению, все должны были подчиняться ему, ходить перед ним по струнке и преподавать то, что он считает полезным. Поэтому произошел конфликт с молодыми преподавателями с Николаем Скатовым и Федором Цанн-Кайси, один преподавал литературу, другой философию, Пьяных был немножко в стороне, хотя и его присоединили.

Федор Маркович обнаружил на их лекциях отступление, по его мнению, от марксистско-ленинской теории и поставил вопрос об их освобождении. Скатову предлагали перевестись в Институт повышения квалификации учителей, он отказался, сказал, что лучше пойдет на завод, и к Цанн-Кайси были претензии.

Их спас Феликс Кузнецов, который тогда работал в «Литературной газете» и приехал в Кострому из-за этих известий. Он пошел в КГБ, добился, чтобы ему показали личное дело Скатова, и там было сказано, что он является учеником врага народа профессора Тамарченко, который до 55-го года жил в Костроме.

Они были вынуждены уехать из Костромы, Скатов уехал в Ленинград туда поступил по конкурсу, Федор уехал во Владимир - защитили оба докторские, Пьяных потом уехал в Ленинград» [22].

Тучи сгущались и над головой Бочкова. В 1963 г. он снова вернулся к почти забытой идее о поступлении в аспирантуру. Теперь основой для вступительного реферата стал уже местный материал, он назывался «“Повесть о битве на Святом озере” как источник по истории Северо-Восточной Руси XIII в.». Научным руководителем диссертации согласился стать С. О. Шмидт.

В. Н. Бочков вспоминал: «…набрал полное количество баллов – три пятерки получил. Но характеристика мне была дана в архиве волчья. Меня обвиняли даже в том, что я антисоветчик, а в то время это было довольно серьезное обвинение. […] Вот когда я сдал экзамены, попал в такое промежуточное состояние – меня с одной стороны должны были принять точно в аспирантуру, с другой стороны из-за характеристики как-то все не принимали. И только я вернулся в Кострому, созвали комсомольское собрание в архиве, я тогда работал архивном отделе облисполкома» [3, с. 15].

Обвинения, которые тогда предъявляли молодому специалисту, сегодня кажутся смешными: в кино не ходит, газет не читает, любит Вагнера, а он любимый композитор Гитлера… Одним словом, из комсомола исключили: «Главное для них было сообщить в аспирантуру, что я исключен из комсомола, поэтому не могу быть аспирантом. Так и получилось, они сразу послали бумагу в Историко-Архивный институт, и меня исключили из аспирантуры» [3, с. 15].

В скором времени после этой истории в архиве появилось новое пополнение. Лариса Вавилова, несмотря на обманчивое внешнее впечатление (белокурая, улыбчивая, зеленоглазая), тоже закончила МГИАИ, писала диплом под руководством Ф. А. Коган-Бернштейн и выбрала Кострому за близость к Москве, поскольку тоже собиралась поступать в аспирантуру. Представила её В. Н. Бочкову В. К. Колбасова. Позже она прямо объяснила: «У нас такой молодой человек работает, очень умный, очень знающий, но он вот себя так ведёт… И тут появилась девушка, из Москвы, с образованием, интеллигентная, и я решила, что вы очень подходите друг другу» [23].

Они действительно подошли друг другу. Перед тем, как отнести заявление в ЗАГС, В. Н. Бочков спросил её: «А ты знаешь, что я верующий?» – «И я тоже», ответила она. «А ты знаешь, что я из дворянской семьи?» – «И я тоже»… И в тот же день на стол В. К. Колбасовой легло заявление об уходе. Работать в одной организации мужу и жене казалось не очень удобным. Свидетелем со стороны жениха стал И. А. Дедков, невеста вызвала подружку из Москвы. Накануне свадьбы архивные активистки вызвали её в кабинет заведующей и стали увещевать: «А вы подумали, за кого вы замуж идете? Он антисоветчик, он не комсомолец, он газет не читает, в кино не ходит … Вам бы в партию вступить, карьеру делать…» [23]. Но у неё были другие планы.

В. Н. Бочков по совету И. А. Дедкова перешёл работать в Костромскую областную библиотеку, директор которой хорошо знал его и прекрасно к нему относился. Коллектив тоже был женский, но гораздо менее агрессивный. Библиотека только что переехала в отстроенное на Советской улице здание, и там занял свое место новый старший библиограф. Ему поручили самое трудное направление – общественно-политическое. Однако основные обязанности, которые он исправно выполнял, не мешали его исследовательской работе, которая в круг обязательных занятий не входила.

В распоряжении историка оказались богатейшие материалы, о существовании которых мало кто догадывался, – библиографические карточки на дореволюционные издания были закрыты для обычных читателей. Именно благодаря Бочкову о существовании дореволюционных изданий и книг, вышедших в первые годы советской власти, узнал и И.А. Дедков. Но особенно тщательно работал Виктор Николаевич со справочниками, указателями, энциклопедиями, многие из которых до сих пор хранят легкие пометки, сделанные им на полях при нахождении костромского материала. Вероятно, именно в это время стала пополняться его уникальная картотека выдающихся уроженцев края, которая должна была лечь в основу соответствующего указателя (работа была начата, но закончить ее не удалось).

Теперь уже ничто не мешало подумать и об аспирантуре. На этот раз соискатель подал документы в аспирантуру МГУ, а научным руководителем костромича стал Анатолий Михайлович Сахаров (1923–1978), профессор, много лет проработавший в издательстве «Большая Советская энциклопедия». Часть отпуска теперь проходила в Москве. Кров и стол в пору набегов на столичные архивы и библиотеки Виктор Николаевич находил у С. С. Лесневского. Времяпрепровождение их получило отражение в письмах к И.А. Дедкову осенью 1968 г.: «Занимаюсь я усиленно – и в архивах, и в библиотеках. Более всего испытываю приязнь к Историческому музею – там, в отдел письменных источников, надо ходить через все залы, и я по дороге осматриваю что поинтереснее.

В Историческую же библиотеку заманил и Стасика*. Он почему-то увлекся Франциском Ассизским и сидит рядом со мной, усердно выписывая из книг, которые я ему беру. Зато по вечерам он водит меня по Домам журналистов и литераторов – пить, разумеется. В первом встретили прекрасного Калабашкина, а во втором Стасик выдает меня за хакасского поэта Доможакова. И Заурих, и Гончаров намерены меня переводить. Были даже на прогоне «Тартюфа» в театре на Таганке. Оказывается, Лесневский прилично знаком с Любимовым – тот ему обрадовался. А я намотал это на ус и требую теперь билеты без стеснения» [24, с. 28–29].

Письма к другу передают напряжённый ритм ежедневных трудов: «У меня – монотонное писание диссертации. Ежедневная норма – 5 стр., сижу в Историчке с 9 час утра до 9 час вечера. Взял, правда, зарубежные книжечки А. М. Ремизова и прекрасные Карлейлевские «Памфлеты последнего дня» – ими и Стасика соблазнил. Читаю по получасу после трех часов работы» [24, с. 29].

Совсем иные ощущения вызывали визиты в университет с отчётами о проделанной работе. Результаты кропотливых изысканий явно не вписывались в конъюнктуру: «Моя Голгофа – кафедра в МГУ: бывая там, как Данте в аду, вижу чудовищ. А тружусь в благородной Исторической библиотеке, испещряя дести бумаги рассуждениями о детях боярских, слугах дворных и т.д. То-то будет пиршество любителям модерновых и актуальных тем. Вот и распнут меня на собственных языках, обложат горчичниками рецензий и сожгут. А вдруг я обернусь Фениксом?» [24, с. 29–30].

«Я написал 2/3 диссертации», – сообщал Виктор Николаевич И. А. Дедкову в конце апреля 1969 г. Большую фундаментальную статью по материалам диссертации опубликовал академический «Археографический ежегодник» [16, с. 86], рецензии на последние издания по истории ему заказывали «Новый мир» «Вопросы истории» [16, с. 91], – и в то же время выходили сборники его исторических рассказов [16, с. 86], регулярно печатались краеведческие статьи в костромских газетах, звучали передачи на местном радио.

С одной стороны это требовало времени и сил: «В Костроме провожу дни в пустой суете. Губит меня краеведение: случались же времена, когда и Саул ходил во пророках – тако и я единственный здесь краевед, все меня тормошат. Лекции, сценарии, календари знаменательных дат. На историю же моего дворянства мало времени остаётся» [25, с. 48], – писал Виктор Николаевич М. Ф. Пяных в Ленинград.

С другой стороны гонорары позволяли семье Бочковых «тряхнуть гонорарами» и бывать летом на море. В шутливой манере, присущей их переписке, И. А. Дедков писал другу из сентябрьской Костромы: «…почта принесла радостное известие: ты наконец в Алупке, ты добрался наконец до етова моря, етого песка, ефтова винограда и ефтих скал! О, долгожданная свобода, о, долгожданная пора! Среди туземного народа веселой прихоти игра! Не надо в книге* отмечаться, не надо делом заниматься, простор, песок и глубина**, и кружка доброго вина!» [24, с. 27].

Но и возвращения в Кострому ждали – это давало возможность встретиться, поговорить: «Хочется отдохнуть дома от отпуска, – писал Игорь Александрович. – Тогда все вместе и свидимся» [24, с. 30]. Это удавалось не слишком часто, но всегда добавляло света: «Сегодня был хороший вечер, были Виктор с Ларисой, не виделись давно, и было доверительно и искренне, и как-то нарушено моё одиночество», – писал в дневнике второго ноября 1967 г. И. А. Дедков [14, с. 101].

Между тем дружеский круг продолжал сужаться. К осени 1967 г., когда М. Ф. Пьяных уехал, началась их переписка с В. Н. Бочковым: «Рад, что вы все обретаетесь в трудах и занятиях, а о Костроме чего сетовать – просто “есть три эпохи у воспоминаний”, а ты ещё не ушёл из первой. Кострома ныне пуста, вот Игорь* уезжает на праздники к родителям, и нам буквально не к кому даже будет сходить (у Документова месячный младенец Александр). И книга бы о нашем прошлом житье-бытье получилась с грустным финалом – пиши её сам. […]

О Ленинграде пришлось забыть – возможно, зимой тряхну гонорарами и нагряну к вам, я ведь тоже скучаю. А о Ларисе* и совсем сокрушаюсь: где в Костроме найдёшь ещё такую гостеприимную и доброжелательную хозяйку, кто ещё накормит солёными грибами и капустой из собственных подвалов, кто… Это крик души. И Куранов в Псков переехал с семьёй…» [25, с. 47].

Когда И. А. Дедкову в 1968 г. предложили место в Саратове, и он размышлял о возможности переезда, Виктор Николаевич писал в Ленинград М. Ф. Пьяных: «Я доволен за Игоря, но мне-то каково! В Костроме у меня не остаётся никого из друзей, даже бутылку вина не с кем будет выпить!» [25, c. 48] Отъезд Дедковых не случился, но ощущение утраты осталось: «Послезавтра у Игоря день рождения, а тебя на нём будет не хватать. Вообще, друзей должно быть именно трое» [25, c. 48], – это уже апрель 1971г.

И снова – областная библиотека и архив, где В. Н. Бочков теперь занимал место в читальном зале уже на правах исследователя. Параллельно – работа в Обществе охраны памятников, созданном в 1965 г. и ставшем поначалу передним краем сражений за прошлое страны. В 1970 г. вышел путеводитель по Костроме, составленный В. Н. Бочковым совместно с К. Г. Тороп, которая много сил отдала созданию костромских реставрационных мастерских и сохранению исторического лица города.

А. А. Григоров, с которым В. Н. Бочков познакомился в читальном зале архива, был намного старше, разница была более тридцати лет. Пройдя через многие испытания, после многих арестов и лагерей, он вернулся в Кострому в 1959 г., но занялся генеалогией лишь выйдя на пенсию. Попасть в архив было непросто – он по-прежнему оставался закрытым, «режимным» учреждением. Внучка А. Н. Островского, М. М. Шателен, весной 1968 г. попросила Александра Александровича заняться историей первых владельцев Щелыкова, раздобыла ему отношение [26, с. 76].

Это позволило А. А. Григорову найти сведения о многих родственниках, чьи имения соседствовали с Щелыковым, и заняться составлением сначала собственной родословной, а затем – родами кинешемских дворян. В. Н. Бочков, в совершенстве владевший навыками архивного поиска и приемами составления поколенных росписей, помогал ему на первых порах. В 1972 г. результаты этих изысканий легли в основу совместной книги – «Вокруг Щелыкова» [27]. Главное, что историка привлекало в Григорове, была его судьба, рассказанная просто и увлекательно, но в ту пору не подлежащая записи и, тем более, публикации…

Положение В. Н. Бочкова опять становилось шатким. Сам Виктор Николаевич вспоминал так: летом 1972 г. по окончании съёмок документального фильма в Щелыкове он пришёл к директору дома отдыха ВТО Борису Павловичу Сергееву, который перед тем был председателем соседнего колхоза, «чтобы поблагодарить его за гостеприимство, а он стал жаловаться, что у него нет заместителя по научной части, и сказал, что ему хотелось бы иметь такого сотрудника, который знал бы так Островского, как я, и не знаю ли я такого. Я ему сказал, что знаю только самого себя. Он за это ухватился и стал меня уговаривать пойти к нему заместителем.

Я колебался, ушел в отпуск, а когда вернулся в библиотеку, мне сказали, что меня вызывают в Обком партии, и там кто-то из сотрудников разругал мой обзор, который я писал то ли по экономике, то ли еще. То есть разругал в плане чисто политическом. Я решил, что мне лучше уйти из библиотеки, боялся, что к следующим обзорам еще больше придирок будет. И как раз в Обкоме партии я встретил Сергеева, он обрадовался и сказал, что ждет меня.

Я согласился, и через несколько дней был уже в Щелыкове» [3, с. 18]

1972 год был високосным, лето – засушливым, полыхали лесные пожары. Страна готовилась отмечать полувековой юбилей СССР, – казалось, что она останется такой навечно. В марте на экраны страны вышел «Солярис» А. Тарковского, но В. Н. Бочков просто не любил кино как вид искусства… В мае в Ленинграде после разговора в КГБ Иосиф Бродский принял решение эмигрировать. Он пометил этим годом стихи «К римскому другу (Из Марциала)»:

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
 
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Стихи, конечно, стали известными много позже. Осенью того же года в Таллин уехал Сергей Довлатов, работал кочегаром, писал репортажи в «Советскую Эстонию», а летом подрабатывал в Михайловском экскурсоводом, о чём потом напишет «Заповедник». Книгу напечатают в Мичигане в 1983 г., а Россия узнает об этом лишь после перестройки.

В октябре 1972 г. в трудовой книжке В. Н. Бочкова появилась новая запись: «Заместитель директора государственного музея-заповедника А. Н. Островского по науке», в графе «Местонахождение учреждения» – «ус. Щелыково Костромской обл.». Он сообщал в письме М. Ф. Пьяных: «Отъезд был отчасти вынужденным, и отбыл я с обидой – я всё-таки много сделал для Костромы, а власти вместо поддержки стали активно препятствовать моей краеведческой деятельности. Теперь-то они, кажется, уразумели, что хотя бы один краевед городу нужен – самим не с кем проконсультироваться» [25, с. 48].

Новое положение своё Виктор Николаевич описывал так: «В полном моём ведении музейные дела, вопросы реставрации, издательства и т.д. С директором мы живём дружно». Он наконец-то чувствовал себя хозяином: «Поселился я в отдельном доме с удобствами (газ, вода, центральное отопление), который сейчас и меблирую» [25, с. 48]. Радовала возможность частых поездок в столицу: «с Игорем постоянно видимся в Москве, где он кукует на двухмесячных курсах, а я беспрестанно езжу туда по делам» [25, с. 48].

Новому «заму» нравилось, что он сам планировал свои командировки, что у него «порядочная зарплата», что не надо стоять в очередях за продуктами, «как сейчас в жутко голодной Костроме» – здесь есть всё необходимое, а деликатесы привожу из Москвы» [25, с. 49]. Со временем он стал жить «открытым домом», то есть, сотрудники у него столовались, и он этим гордился [28].

И всё же самое главное – «Щелыково, разумеется, место сказочное. Я не нарадуюсь, что перебрался сюда: и когда утром соступаю с крыльца прямо в парк, и когда под вечер гляжу из окна дома Островского на склон к Куекше, и когда гуляю по прекрасным окрестностям. Здесь красиво, тихо, благолепно и совсем иной жизненный ритм – не надо никуда спешить» [25, с. 49].

Между тем дела заставляли поторапливаться, этим и вызваны были многочисленные командировки в Москву. Прямо в день приезда нового начальника в мемориальном доме обвалился потолок. На въезде в усадьбу стояло недостроенное здание Литературного музея, а в доме Соболева, где предполагался этнографический музей, даже не были настланы полы. Летом же следующего 1973 г. Всероссийское театральное общество, которому принадлежало Щелыково, готовилось пышно отпраздновать 150-летие А. Н. Островского.

Позже Виктор Николаевич вспоминал: «я попал как Чацкий – “с корабля на бал” – мне пришлось сразу же заниматься экспозицией к юбилею. Там построили к этому времени здание Литературно-театрального музея, его надо было наполнять декорациями. Мне удалось соединить щелыковский юбилей с таким художником-экспозиционером, Львом Евгеньевичем Кропивницким, – он приехал в Щелыково. Это столичный художник и оформлял несколько музеев, в том числе и Маяковского. Он сделал великолепные экспозиции, но в музее он не работал, а на втором этаже мемориального дома» [3, с. 18].

Вместо запланированных двадцати предметов мебели из мемориального дома В. Н. Бочков уговорил реставраторов сделать около сотни. Работу в мемориальном доме курировала внучка драматурга М. М. Шателен, которая многое в своё время сделала для сохранения усадьбы и мемориальных вещей. Удалось сделать экспозицию в Литературном музее. Юбилей прошёл с блеском, на который не рассчитывали даже руководители ВТО, знавшие о реальном положении дел в Щелыкове.

Начались суровые будни заповедника, в котором заместитель директора по науке не мог не чувствовать разницу между своими представлениями о том, как должно функционировать подведомственное ему научное учреждение, – и потребностью администрации всех уровней, от председателя ВТО М. И. Царёва до директора дома отдыха. И всё же какое-то время с этим удавалось мириться.

В. Н. Бочков писал позже: «все пришлось начинать буквально с нуля: формировать заново коллектив сотрудников, составлять планы, оборудовать фонды, организовывать комплектование, разрабатывать тексты экскурсий, осваивать два новых музея. Прежде всего, требовалось наметить направление работы музея» [29, с. 35].

Во-первых В. Н. Бочков стал добиваться сохранения мемориального статуса музея, в котором перед его приездом директор «зимою 1972-3 г. сломал мемориальный сарай у музея и сторожку на мемориальном кладбище, снял с усадьбы все ограды и заборы и распорядился пасти у музея стадо подсобного хозяйства» [29, с. 34].

Второй и главной заботой стала сохранность музейных предметов. Поскольку музей не был включен в систему контроля Министерства культуры, то фонды были запущены. Позже В. Н. Бочков так описывал положение дел: «две трети всех экспонатов, в том числе и ценных, незаинвентаризированы, существующие записи в инвентарных книгах некачественны, актов приема нет и др.

Просмотр фондов занял осень и лето 1973 г. – в музее работало тогда всего 3-4 сотрудника – и привел к столкновению с директором заповедника Б. П. Сергеевым, которому было невыгодно вскрытие фактов о полном низведении музея. Директор пытался дезорганизовать работу музея, запретил командировки, не позволял заказывать фондовое оборудование, устраивал провокации против сотрудников, расходовал не по назначению смету музея и т.д.

Нормальная работа музея началась только с лета 1974 г. – новый директор заповедника Т. Г. Манке уже не вмешивался во внутримузейные дела, передав непосредственное руководство музеем мне» [29, с. 34–35].

Не было помещения для музейных предметов – «при заказе проекта здания нового музея не было предусмотрено помещение для фондов. Пришлось переделывать для них рабочие комнаты, заказывать шкафы и стеллажи, забирать окна решетками, – вспоминал В. Н. Бочков, а в последний год работы в музее с полным правом он мог констатировать: «Сейчас в Щелыкове достаточно благоустроенные фондовые помещения с хорошим оборудованием, а в щелыковских условиях этого добиться очень сложно» [29, с. 34–35]. Был налажен учёт, исследование и комплектование коллекций, готовились к изданию каталоги.

Новый руководитель понимал, что работать по-настоящему можно будет только с новыми людьми. Он вспоминал, что при его первом появлении в музее «половина должностей научных сотрудников оставались в столь напряженный для музея момент вакантными, из имевшихся наиболее опытная Н. К. Знаменская с ноября 1972 по март 1973 г. тяжело болела, остальные три сотрудницы, окончившие Ивановский пединститут, не имели опыта работы и совсем не знали, что делать» [29, с. 34].

В этой ситуации Бочкову удалось добиться выделения жилья, а потом и отдельных квартир для новых сотрудников. В заповедник приехали москвичи, среди которых были особенно заметны выпускники МГУ Олег Мраморнов и Глеб Анищенко. Приехала с дочкой и жена Виктора Николаевича, Лариса Васильевна Вавилова, также влившаяся в дружный творческий союз единомышленников, центром которого стал дом Бочковых. Их кошку звали Ксантиппа, и это тоже было элементом интеллектуальной игры, наряду с весёлыми капустниками в античном духе.

В. Н. Бочков мог с полным правом гордиться: «В музее совсем молодой коллектив научных сотрудников, стаж работы у большинства 1-2 года. Выпускники филфака МГУ, они все-таки нуждаются в специальной подготовке. Для каждого музей изыскивает возможность месячной стажировки в лучших столичных музеях с акцентом на ту работу, которая им предстоит в Щелыкове. В 1975-76 гг. прошло 4 таких стажировки, хотя это и осложняет временно работу остальных сотрудников. После возвращения с стажировки сотрудникам представлены все возможности внедрить в свою работу все лучшее и полезное, что они узнали» [29, с. 35].

Это было почти идеальное место работы: руководитель был не только хлебосольным хозяином, но и не требовал жёстко соблюдать служебный регламент. Акцент делался не на том, когда сотрудник пришёл на работу или покинул рабочее место, а на том, что именно ему удалось сделать. Летом заповедник гудел как улей, – в 1967 г. был придуман, а к 1972-му утверждён всесоюзный туристический маршрут «Золотое кольцо», который включал посещение Щелыкова [30]. Водить посетителей приходилось всем. Увлечённый рассказ, прекрасное знание подробностей, «параллельной» бытовой истории – всё свидетельствовало об интеллектуальной вольнице.

Оставшееся время года посвящали научным трудам. В. Н. Бочков исследовал прошлое Щелыкова. Он готовил подробный путеводитель, изучал родословную первых владельцев усадьбы, Кутузовых. В письме к М. Ф. Пьяных он отмечал: «Нашёл и неизвестные сведения о [А. М.] Кутузове. По этому случаю завязалась у меня переписка с [Ю. М.] Лотманом, который много писал о Кутузове – он даже обещает приехать в Щелыково» [25, c. 49]. Многочисленные замечания В. Н. Бочкова были учтены А. И. Ревякиным при подготовке второго издания книги «А. Н. Островский в Щелыкове» (1978) наряду с новыми воспоминаниями земляков и знакомых драматурга. Некоторые результаты исследований были много позже опубликованы в его книге «Заповедная сторона (вокруг Щелыкова)» (1988).

Не оставлял Виктор Николаевич и краеведческих штудий – на радио по-прежнему регулярно звучали передачи по его текстам, в газетах появлялись публикации. Именно в этот период в сборниках вышли очерки о краеведах и деятелях революционного движения [16, с. 86].

Переписка В. Н. Бочкова в щелыковский период становится очень интенсивной: помимо писем к далёким друзьям в столичные и ленинградские архивы уходило множество запросов, на которые в ту пору ещё принято было основательно готовить ответы. Удавалось и самому выбираться в центральные библиотеки и архивы. Можно сказать, что для исследователя деревня была – «Приют спокойствия, трудов и вдохновенья», во всяком случае в лучшие годы его щелыковской жизни.

Только вот текст диссертации забытым лежал среди бумаг. «Дела отвлекли меня, – объяснял позже В. Н. Бочков, – и потом мне казалось, что кандидатское звание – это не главное. А в институт я не хотел идти преподавателем. […] Меня бы поставили на защиту, если бы я попросился. Но я к этому относился как-то с равнодушием. Хотя диссертацию написал, публикации у меня были в «Вопросах истории», в «Новом мире» по теме диссертации» [3, с. 15].

Работа в заповеднике кипела: «начали работать довольно рьяно […], создавали удивительные экспозиции, закупки проводили, в командировки уезжали во все концы Союза – собирали материалы о постановках Островского на сценах советских театров – Таджикистан, Молдавия, Баку, Ереван – туда уезжали» [3, с. 19]. Сам Виктор Николаевич выбрал для себя восточное направление. Он в ноябре писал И. А. Дедкову из столицы Таджикской ССР:

«Дорогой Игорь,

И сам не знаю, почему вдруг захотелось написать тебе – видимо, в таких местах, вдали от привычной обстановки чувствуешь все-таки себя одиноким.

Сутки, всего-то! – хватило мне добраться от Щелыкова до Душанбе. Контраст, конечно, жуткий. Весь день сегодня бродил по городу – без пальто, даже не поддев под пиджак кофты. Тепло – на солнце градусов 15. Зелень, зелень, зелень, незнакомые на вид деревья, трава на газонах – листья и трава, правда, пожухлые. Не очень вдали горы. Таджики в халатах, таджички в ярких шароварах, но речь на улицах русская.

[…] Сижу в забронированном для меня номере – отдельном, с ванной, с телевизором и т.д. За него мне придется отдать деньги, предназначенные на поездку в Ленинабад. Но я мечтаю о Хороге – самом горном, самом южном, самом близком к Индии городе СССР. Час лета, но надо ждать погоды» [24, с. 31].

Эти поездки размыкали усадебное пространство, позволяли отдохнуть от него какое-то время. С каждым годом противостояние с дирекцией и администрацией ВТО усиливалось: «В принципе, какая-то коллизия музей – дом отдыха, и я один и против местных, и против ВТОшных властей, устроивших в Щелыкове кабак и кормушку. Я настаиваю на разделении» – писал весной 1974 г. В. Н.Бочков в Ленинград М. Ф. Пьяных [25, с. 49]. С отделением музея от дома отдыха ничего не вышло, и более всего угнетало исследователя, что «при материальном благополучии здесь нет возможности заниматься научной работой (даже [нет] нужных книг)», – «и я постепенно превращаюсь в администратора», сокрушался он [25, с. 49].

В последнее щелыковское лето Виктору Николаевичу, не отдыхавшему несколько лет, удалось взять отпуск и совершить с семьёй путешествие по Волге. 24 сентября 1976 он писал И. А. Дедкову с волжского теплохода: «Еду в Щелыково, как на каторгу, – воистину, “восстаёт мой тихий ад в стройности первоначальной”*. Где-то в подсознании живет еще надежда, что авось найду другую работу, но так понимаю, как это сложно. Вынашиваю планы засесть за статьи, книги, махнув на все рукой – сбудутся ли они, Бог весть» [24, с. 32].

У щелыковской жизни был ещё один аспект, который поначалу мог сойти за привычный фон. Виктор Николаевич вспоминал: «Когда я только появился в Щелыково, туда приехало 2 сотрудника КГБ из Костромы – один из них Александр Михайлович Хромченко. Причем я это знаю не из первых уст – там была сотрудница, которая в то время как они находились у директора Сергеева, слышала» [3, с. 18–19].

Сотрудники почти привыкли ко всевидящему оку «старшего брата». Ситуация обострялась по мере того, как «подмораживало» в стране, отчасти – по мере углубления пропасти между ВТО и В. Н. Бочковым. Он и сам прекрасно понимал, что может осложнить его жизнь: «Было несколько вещей, которые сгубили обстановку. В частности, я принял на работу Константина Иосифовича Бабицкого, одного из тех, кто в 1968 году был на лобном месте Красной площади, протестовал против ввода наших войск в Чехословакию» [3, с. 19]. Это была уже не лёгкая фронда, а осознанный выбор.

Виктор Николаевич считал необходимым пояснить, что он пошёл на это не потому, что тот был диссидентом, а потому, «что я считал его порядочным человеком и хотел ему помочь. В Москве ему работы не было, грозили ему высылкой из Москвы как тунеядцу. Тут в Щелыково он мог хоть какое-то время прожить, я знал, что будут конфронтации с КГБ, с администрацией, но просто считал себя не в праве этого не сделать. То, что он был диссидентом для меня было не главным» [3, с. 19].

Подробности В. Н. Бочков излагал так: «О Бабицком я знал еще раньше, после того, как они провели эту забастовку. Однажды, когда я был в Москве, мне кто-то из знакомых сказал, что Константин Иосифович ищет работу, не могу ли я его принять в Щелыково. Я согласился, только просил, чтобы он как можно быстрее оформлялся, чтобы я успел все это сделать, пока не вмешаются какие-то компетентные органы. Когда он приехал, директора заповедника не было, исполнял его обязанности заместитель по хозяйственной части, который делал все, что я хотел. И я его принял, к сожалению, только столяром, потому что научным сотрудником его бы никто не согласился взять, да он и сам хотел столяром» [3, с. 19].

К. И. Бабицкий, закончивший два института, в том числе филфак МГУ, был специалистом по структурной лингвистике, знал многие языки и, уже будучи в Щелыкове, подрабатывал переводами, а профессию столяра освоил во время ссылки на север Коми АССР.

В. Н. Бочков вспоминал, что причиной его увольнения был всё-таки «квартирный вопрос»: построили два новых дома, какое-то жильё следовало передать музею, а когда сотрудники получили квартиры, то на них же стал претендовать и дом отдыха. КГБ вмешалось, руководство встало на сторону дома отдыха. Одна комиссия следовала за другой. И тут-то произошла знаменитая история с журналом «Континент».

В. Н. Бочков запомнил это так: «В день, когда эта комиссия начала работать, наша сотрудница, которая, я считаю, сотрудничала с КГБ, принесла журнал «Континент» и вложила его в ящик стола секретера. Почему-то Федор Михайлович Нечушкин* открыл этот ящик и обнаружил там этот «Континент». Это все было, конечно, чисто случайность, кто мог предполагать, что в этом ящике будет лежать этот журнал. В секретере было ящиков 20, а ему хватило одного.

[…] Эта сотрудница сразу сказала, что это она сделала, потому что, если бы она промолчала, то могли подумать, что это сама комиссия бросила или еще кто-то. А тут – сотрудница музея, читающая «Континент». Сразу после этого Нечушкин сказал, что и проверять нечего, уже обнаружено достаточно для его увольнения. У комиссии были выдержки из письма одной из сотрудниц московских, которая была в Щелыково. И там были такие выражения, что Щелыково – группа, которой руководит Бочков, чуть ли не на правах первосвященника.

[…] В январе 1977 года я поехал в Москву, на заседание Президиума [ВТО], это была уже чистая формальность – меня уволили, а потом было заседание. Был такой заместитель Царева Борис Николаевич Сорокин, он после заседания сказал: “Давайте заявление по собственному желанию, и мы Вас освободим от работы”. Я ответил: “Нет. Если они считают нужным, то пусть меня освобождают по статье”» [3, с. 20].

ОНИ так и сделали. Так закончилась щелыковская жизнь не только для В. Н. Бочкова, но и для всех сотрудников «бочковской» эпохи заповедника. Как писал задолго до этой истории В. Н. Бочков, «Вспомнишь пословицу: хороша свинья копчёная, солёная, варёная – не хороша свинья неблагодарная» [25, с. 49].

В. Н. Бочков снова оказался в Костроме. Это было то, что прежде называлось «волчьим паспортом»: на работу не брали нигде, никто и никем. С большим трудом, благодаря содействию Елены Васильевны Сапрыгиной, заведующая клубом зворыкинского комбината Ирина Григорьевна Васильева по паспорту мамы Луизы Марковны Москалёвой устроили его сторожем, а потом удалось выхлопотать полставки руководителя краеведческого кружка.

Он вспоминал: «Я туда приходил, ложился спать, там кроме старых кресел украсть было нечего, поэтому туда никто и не пытался попасть. Тем более в 6 часов я уходил, а там приходили к 8 часа – 2 часа он стоял просто запертый. Я тогда ездил корреспондентом от еженедельника “Литературной России” в Нижний Тагил, в Тарханы в Музей Белинского. Я писал, собирал материалы, потом публиковал. Я еще тогда читал довольно много лекций по линии Общества книголюбов, Общества по охране памятников. То есть основные мои средства к существованию – за лекции, деньги, которые я получал с “Литературной России” – командировочные, за публикации очерков» [3, с. 20].

Зато было много времени для исследовательской работы. Виктор Николаевич бодрился: «Усерднее прежнего, благо соскучился, занимаюсь в последние недели научной работой, не для газетных публикаций, а для души. Занимают меня с разных сторон костромские знакомые Пушкина. Их около десятка, и о каждом много нового можно написать» [25, с. 51].

Однако на сердце скребли кошки, и погода этому соответствовала. Он писал М. Ф. Пьяных в конце ноября: «Что тут самое удивительное, так это зима. Невиданная, неслыханная. Грязь и слякоть в Костроме непролазные, с неба льёт непереставая […] Так надоело ходить с мокрыми ногами и в мокром пальто. А я, грешный, ещё раз в неделю вожу в Щелыково группы из Москвы – ехать за 120 вёрст по жуткой дороге не сахар. Но не решусь пока окончательно порвать последнюю пуповину, связующую меня с усадьбой. И всё-таки такие поездки вносят некоторое разнообразие в мою жизнь» [25, с. 51]. Щелыково по-прежнему притягивало, но давать Бочкову экскурсии запретили. Денег не хватало. Иногда помогали знакомые.

Даже общение с друзьями стало несколько иным: «С Игорем после приезда Ларисы стал видеться почаще. Он нацелен на книжку о В. Быкове, весь в трудах. Теперь мы, как сходимся, даже не выпиваем: то ли разучились, то ли о традициях забыли. Пьём чай и беседуем на литературные темы» [25, с. 51].

Неопределённость кончилась в декабре, в трудовой книжке появилась запись: «Инженер производственной группы Управления культуры костромского областного исполнительного комитета». Сначала это был Сектор памятников истории и культуры, позже это подразделение стало самостоятельной структурой.

В 1976 г. в СССР был принят закон «Об охране и использовании памятников истории и культуры», который должен был регулировать «общественные отношения в области охраны и использования памятников в целях обеспечения их сохранности для нынешнего и будущих поколений, эффективного использования для научного изучения и пропаганды памятников в интересах коммунистического воспитания трудящихся» [31].

При этом «государственное управление в области охраны и использования памятников истории и культуры» на местах передавалось региональным исполнительным комитетам Советов народных депутатов [31]. Для этого, естественно, создавались соответствующие подразделения. В него и определили В. Н. Бочкова.

Виктор Николаевич давно, задолго до Щелыкова, был связан с Всероссийским обществом охраны памятников, организацией любительской. Он вспоминал: «Я стоял у истоков Свода еще до того как поступил работать в Управление культуры [в сектор] по охране памятников, потому что я очень много писал паспортов, работа началась с 1968 года. В Щелыково я составил несколько десятков паспортов, которые вошли справками в книжку. Справки эти я писал тоже» [3, с. 21]. Ещё в 1976 г. московский НИИ культуры выпустил 34 том материалов Свода памятников, посвящённый Костромской области. В. Н. Бочков был соавтором Н. М. Булатова, сотрудника НИИ, в работе над вступительной статьёй, его же перу принадлежали и многие материалы, посвящённые конкретным памятникам [16].

Теперь Виктор Николаевич с грустью мог наблюдать, как бюрократия гасила общественное движение. В дневнике, который он начал вести по совету И.А. Дедкова, 6 мая 1981 г. записано: «Был на пленуме областного Совета ВООПИК. Председатель Ф. М. Нечушкин нарисовал радужную картину успехов, замешенных на внимании властей к памятникам. Потом начались выступления по заранее приготовленному списку: всё административные лица. Но и они приводили факты вопиющие, как в области уничтожаются памятники, как плюют на охранные зоны в центре Костромы. В. А. Кутилин (художник) сказал, что у Общества нет прав. Ему возразили. Но что толку, есть ли права, коль возглавляют Общество партийные функционеры, а все его робкие начинания тонут в бюрократической трясине» [18, с. 32–33].

Бесценный архив, в котором хранились паспорта на памятники архитектуры, истории и культуры, составленные поколениями специалистов, пропадал в подвале. Виктор Николаевич пытался привлечь к его судьбе внимание начальства: «Был на приёме у зам. председателя облисполкома Н. П. Косарева, с которым я хорошо знаком ещё по Щелыкову. Объяснил ему гибельное положение архива “Свода памятников”, сваленного в неприспособленный подвал: материалы уникальные, и заплачено за них 200 тыс. руб. Вызвал машину, поехали. В подвале как в бане. “Да!” Показываю фото, чертежи – пересохнут, погибнут. Не сказал ничего определённого: “Потерпите”» [18, с. 27].

Кропотливая работа над «Сводом» была близка историку, она отвечала его внутренней потребности. Потом он рассказывал, что ему удалось за время службы поставить на охрану такое количество памятников, что начальство стало возмущаться. Но ещё более ценным в новой службе была возможность продолжать исследовательскую работу. Конец семидесятых – первая половина восьмидесятых годов, до появления первых признаков тяжёлой болезни, была наиболее плодотворным временем для В. Н. Бочкова. Он вспоминал: «Я как раз написал книгу «Скажи: которая Татьяна?», тогда же была закончена книга «Заповедная сторона». Очень много собирал тогда данных для Словаря русских писателей [3, с. 22]. Можно добавить, что продолжалась работа над «Костромскими спутниками Пушкина», которые были включены в план Верхне-Волжского издательства на 1992 г.

Но было ещё одно занятие, не связанное с основной службой. С 12 января 1978 года всё-таки был создан краеведческий кружок при клубе комбината Зворыкина. «Сначала у нас не было программы, – вспоминал Виктор Николаевич, – занятия проходили на случайные темы, кто что предложит» [3, с. 21].

К лету 1978 года руководитель предложил составлять «Историю улиц Костромы». Он составил алфавитный список улиц Костромы, план работы. Участники кружка выходил на улицу, осматривали застройку, выявляли достопримечательности. «Так как большинство улиц возникло после 1925 года, были тогда еще живы многие старожилы, которые построили на той или иной улице первый дом. Они рассказывали, что было на этом месте, когда они постройку пристроили и т.п. Потом мы проверяли все по архивным данным и по материалам Бюро технической инвентаризации, то есть всесторонне собирали все, что можно», – вспоминал В. Н. Бочков [3, с. 21].

В результате совместной работы был составлен справочник, который более шести лет искал своего издателя. Только в 1989 г. «Бюро технической инвентаризации», которое возглавлял бывший мэр Костромы И. Н. Захаров, при поддержке Б. К. Коробова, который тогда возглавлял горисполком и выделил бумагу, книга была издана.

После того члены кружка стали собирать материалы для нового справочного издания, посвящённого выдающимся уроженцам Костромского края, но из-за болезни руководителя кружок сначала приостановил, а потом и вовсе прекратил своё существование.

Щелыковская история заставила В. Н. Бочкова вспомнить о возрасте. Вернувшись из заповедника в Кострому сорокалетним, он уже замечал в письме к другу: «Когда я бываю один, то не ощущаю свой возраст, а вот общение с друзьями…» [25, с. 51].

Наступало время потерь. Летом 1977 г. ушёл Алексей Козлов, но он жил и умер далеко. Осенью 1980 в костромском музее прошла большая выставка его работ. В. Н. Бочков иронизировал в письме И. А. Дедкову: «Раз пять прозвучало слово “гений”, столько же “великий художник” […] Видимо, каждому лестно открыть в бывшем приятеле представителе вечности. Мне после таких этикеток следует поспешить сесть за мемуары – я так хорошо знал Козлова и подчас близко общался с ним. По-моему, художник он настоящий, а остальное определит время» [24, с. 32].

На выставке А. Н. Козлова Виктор Николаевич был по приглашению Николая Шувалова, а 19 декабря 1980 г. он писал М. Ф. Пьяных «Страшно только за Колю Шувалова. Таня, увы, почти на росстанях, в больнице, а он проводит всё время с нею, осунулся, отчаялся, ни на что не надеется. Встретив меня на улице и говоря о том, что будет в январе, добавил: “Если доживёт”. Сумеет ли он прожить без Тани, Богу весть. А у нас всё более и более друзей и знакомых уходит за черту, иных уж нет, а те далече, и лет через шесть-семь, боюсь, совсем станет скучно жить в обезлюдевшем для нас мире» [25, с. 51–52]. В 1984 г. умер Н.В. Шувалов: «А умер Коля в Татьянин день – три года дала ему Таня походить одному по земле, а потом позвала к себе» [25, с. 52].

Это было время итогов. 3 марта 1982 г. В. Н. Бочков записал в дневнике: «Все десятилетия пребывания в Костроме я собирал материалы по истории Костромского края – просмотрел многие тысячи архивных дел, дотошно расспрашивал старожилов, прочёл массу книг и газет. Теперь я знаю огромное количество сведений о тысяче местных уроженцев, знаю все дома на центральных улицах Костромы, помню подробности множества событий. Теперь же вдруг ясно ощутил, что смогу опубликовать едва ли сотую часть того, что знаю и чего больше никто не знает. И всё, что не смогу опубликовать, умрёт вместе со мною. Если бы можно было зафиксировать все запасы памяти на плёнке, чтобы сохранить для потомков» [32, с. 11].

Прошло полгода, и он стал свидетелем того, как горел костромской архив. Его дневниковая запись напоминает эпичностью и отстранённостью несторову летопись: «16 августа 1982 года. В 19 час. 20 мин. Загорелся Богоявленский монастырь, в котором размещён областной архив. Сначала показались столбы дыма, потом языки пламени…» [32, с. 11]

Историк наблюдал за происходящим из окна больницы.

Начиналась изнуряющая болезнь, не помогла и рискованная операция. Т. Ф. Дедкова вспоминала: «Наверное, плохо, что жизнь в Костроме сумела поубавить уровень притязаний Бочкова на исключительную талантливость. Я жалела, когда много позднее, заболев, Виктор вдруг потерял свою уникальную способность спорить, перечить собеседнику. Уж “я привык к язвительному спору и к шутке с желчью пополам…” Совсем другой человек сидел передо мной, горько сжималось сердце» [19].

Последние годы Виктор Николаевич работал над книгой, которая объединила информацию о домах, людях и улицах: «Сейчас же начал работу над “Рассказами о старой Костроме”. Материал у меня собран изобильный, но пока никак не могу найти свой стиль. Полагаю, что рассказы отнимут у меня лет десять», – писал он другу в апреле 1987 г. [25, с. 53]. Судьба отмерила ему много меньше. Оставалось ровно четыре года до его ухода, он умер 14 марта 1991 г. Книга увидела свет через несколько лет после его смерти. Подари ему судьба еще несколько лет жизни – он смог бы в большей мере использовать то огромное количество «запретной» в советское время информации, которую он собирал без малейшей надежды опубликовать когда-либо.

Поколение И. А. Дедкова и его друзей замечательно тем, что они все были личностями, не похожими друг на друга, подчас придерживались противоположных взглядов, у каждого была своя индивидуальная траектория выживания во второй половине XX века. Общим для всех было уважение к чужой позиции, а ещё то, что в их кругу создавалась особая, «параллельная» советской реальности, жизнь. Она-то и была настоящей.

1. Бочков В. Новогодняя ёлка // Губернский дом (Кострома). – 1995. – № 2. – С. 66–69.

2. Дедкова Т. Ф. Архивный юноша Виктор Николаевич Бочков // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 40–43.

3. Интервью А. А. Анохина с В. Н. Бочковым. 18 апреля, 24 августа 1990 г. // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 12–23.

4. Бочков В. Н. Камбила Дивонович // Мир источниковедения: Сборник в честь Сигурда Оттовича Шмидта. – М.; Пенза: РГГУ; Историко-архивный институт, 1994. – С. 75–80.

5. Анохин А. Учитель истории // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 50–56.

6. Леушин М. А. Документы ВКП(б) (КПСС) как источник по истории исторической науки в СССР: 1945–1955 гг .: Автореферат дис. … канд. ист. наук. – М., 2000. – 24 с.

7. Источниковедение и краеведение в культуре России. Сборник к 50-летию служения Сигурда Оттовича Шмидта Историко-архивному институту. – М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000. – 519 с.

8. Мир источниковедения: Сборник в честь Сигурда Оттовича Шмидта. – М.; Пенза: Российск. гос. гуманит. ун-т; Историко-архивный институт, 1994. – 480 с.: ил.

9. Бочков В. Н. Запрос. Рассказ. Рукопись // Архив Л. В. Вавиловой-Бочковой.

10. Дедков И. Эта земля и это небо. – Кострома: ООО «Костромаиздат», 2005. – 432 с.: ил.

11. Тлиф И. Х. «Всё остаётся людям…» // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 2–9.

12. Бочков В. История одного дома // Северная правда (Кострома). – 1960. – 27 июля.

13. Бочков В. Щедрость души // Влюбленность. – Ярославль: В.-Волжское кн. изд-во, 1969. – С. 121–146.

14. Дедков И. А. Дневник 1953–1994. – М.: Прогресс-Плеяда, 2005. – 792 с.: ил.

15. Мраморнов О. Вспоминая Виктора Бочкова // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 44–46.

16. Басова Н. Ф. Виктор Николаевич Бочков. Библиография // Костромская старина. 2007. № 20. – С. 86–92.

17. Татьяна и Николай Шуваловы. Живопись, графика: каталог. – Кострома: б.и., 1991. – 144 с.

18. Бочков В. Н. «Там повсюду прах и ветхость…»: Из дневника 1981 года // ГД. – 1996. – № 4. – С. 27–36.

19. Дедкова Т. Ф. Друзья. «Окостромичивание» // Северная правда. – 2000. – 19 апр.

20. Кильдышев А. Музыка человеческой души. – Кострома: ЗАО «Линия График Кострома», 2008. – 224 с.

21. Рабичев Л. Манеж 1962, до и после [Электронный ресурс] // Знамя. – 2001. – № 9. – URL: http://magazines.russ.ru/znamia/2001/9/rab.html (дата обращения: 20.05.2014).

22. Интервью А. А. Анохина с В. Н. Бочковым. 1990, 24 августа [Аудиограмма] // Архив Л. И. Сизинцевой.

23. Воспоминания Л. В. Вавиловой [Аудиограмма] // Архив Л. И. Сизинцевой.

24. «Сегодня у меня день оказался очень светлым – получил Ваше письмо…»: из переписки В. Н. Бочкова с И. А. Дедковым // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 25–33.

25. Повесть о костромской и щелыковской жизни: письма Виктора Бочкова Михаилу Пьяных // Губернский дом. – 1999. – № 4. – С. 47–53.

26. Григоров А. А. «…Родина наша для меня священна»: письма 1958–1989 годов. – Кострома: Инфопресс, 2011. – 528 с.: ил.

27. Бочков В., Григоров А. Вокруг Щелыкова. – Ярославль: В.-Волжское кн. изд-во, 1972. – 96 с.

28. Письмо Т. В. Смирновой // Архив автора.

29. Объяснение зам. директора по науке Государственного музея-заповедника им. А. Н. Островского «Щелыково» В. Н. Бочкова по поводу отчёта Е. Н. Дунаевой о проверке музея 03.09.1976 // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 34–39.

30. Бычков Ю. Золотое кольцо / Ю. Бычков, В. Жегис, А. Фомин // Советская культура. – 1967. – 21 ноября.

31. Закон СССР «Об охране и использовании памятников истории и культуры» № 4692-IX от 29.10.1976 // Ведомости Верховного Совета СССР. – 1976. – № 44. – Ст. 628.

32. Бочков В. Н. Из дневников // Костромская старина. – 2007. – № 20. – С. 10–11.

По изданию: Дедков: очерки, статьи, воспоминания / Сост. и отв. ред. Т. А. Ёлшина. – Кострома: КГТУ, 2015. – С. 219–257.

Опубликовано: 17.11.2022