Я памятник воздвиг…

Так сложилось, что еще со времени моей работы в горкомхозе я стал ответственным за костромские памятники. Одними из них я горжусь, а с другими у меня связаны забавные приключения. Там, где сейчас известный всем костромичам комплекс — мемориал у Вечного огня, в начале 70-х было старое кладбище. Вокруг уже строились жилые районы. Никто на кладбище уже давно никого не хоронил, но трогать это место не решались. Так и врастало кладбище в город. Вольдемар Петрович Голубев, тогдашний начальник горкомхоза, первым решился реконструировать эту территорию. Мы нашли постановление Совета Министров СССР, в котором говорилось, что если с момента последнего захоронения на кладбище прошло двадцать пять лет, то его можно ликвидировать. Провели необходимую подготовительную работу, информационную в том числе. В газетах и по радио дали объявления с тем, чтобы люди, у которых там похоронены родственники, могли внутренне подготовиться к тому, что произойдет, а те, кто пожелает, пусть увезут памятники. Правда, за все время был востребован только один памятник.

Объявили конкурс на лучший проект реконструкции кладбища. Проектов представили много, и комиссия выбрала лучший. Решение о том, каким должен стать мемориал у Вечного огня, приняли в октябре, а уже к 9 мая надо было все сделать. К тому же инициатор этого дела Вольдемар Петрович Голубев заболел. Пришлось мне руководить стройкой.

Скульптура «Мать и воин» уже была (по все стране после войны стояли эти бетонные памятники), а вот все, что сейчас вокруг, строили с ноября по май. Зимой строительство вести непросто. Чтобы ничего из построенного впоследствии не рухнуло, решили все ставить на буронабивные сваи. Скважины бурили ниже зоны промерзания, опалубку делала с подогревом, чтобы бетон затвердевал плавно. Затем из сборного железобетона делали каркасы, закрывали тепляками с электроподогревом. И, наконец, облицовывали гранитом и мрамором.

Я с утра до ночи пропадаю на этой стройке. За десять дней до ввода сюда пришел секретарь обкома партии по идеологии Владимир Алексеевич Тупиченков. Прошелся, посмотрел и, ничего не сказав, ушел. А назавтра меня вызвали в горком партии на «ковер» за срыв сроков сдачи объекта. Оказывается, Тупиченков доложил, что комплекс не будет введен в строй к 9 мая.

Но мы все сделали вовремя. Помог коллектив завода «Строммашина», с которым у меня были хорошие отношения. Там все гранитные плиты пилили и шлифовали. И 9 мая 1980 года, в великолепный солнечный день, массе народу, пришедшему к Вечному огню, открылась благоустроенная территория. Оцепление сдерживало толпу, ожидавшую официального открытия комплекса. И вдруг к военным, стоявшим в оцеплении, подошла женщина с одной ногой, на костылях, с орденом на груди. «Разрешите возложить цветы». Ей отказали. Но я вмешался и попросил пропустить ее.

Картина была потрясающая: в полной тишине по площадке из светлых плит шла маленькая женщина в черном, с алыми гвоздиками, на костылях. Она положила цветы. И только после этого грянул оркестр, ленточку разрезали, и люди пошли длинной, нескончаемой цепочкой возлагать цветы к Вечному огню.

Сияли на солнце мрамор и гранит, плескался огонь, сверкала надпись «Никто не забыт, ничто не забыто». Буквы делали на заводе «Текстильмаш» из алюминия, а сверху покрывали тонкими пластинами из желтого металла. И буквы, и герб — все было отлито нашими мастерами.

Сегодня, к сожалению, и буквы, и герб — деревянные. Увы, в России настало время варварства — цветной металл не держится, его воруют отовсюду, украли и отсюда. Сейчас мемориал у Вечного огня изменился: в него вошла небольшая часовня. Идея построить ее возникла у меня, а деньги дал президент строительной фирмы «Престиж» Сергей Галичев. Дело в том, что в душе у меня оставалась боль по снесенному кладбищу. Я чувствовал себя виноватым перед людьми. Сам по молодости лет не догадывался, а из старших никто не подсказал, что надо было оставить память: собрать все памятники старого кладбища в одно место, куда можно было бы возлагать цветы. «Поезд», как говорится, уже ушел, а совесть мучила.

И тут возникла мысль поставить часовню. Встретил как-то Сергея Галичева и предложил ему эту идею. Он человек деловой, сразу спросил, а кто платить будет. И когда узнал, что у меня в этой части на него вся надежда, ответил, что ему надо подумать.

Прошло какое-то время. Я уже перестал надеяться на Галичева и начал искать других спонсоров. Но Сергей вдруг сам ко мне пришел и сказал:

- Я согласен. У меня дед на том кладбище лежит. И прадед. Не знаю точно, в каком месте, но там.

Проект часовни сделали, построили быстро, хорошо. И святейший Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II в первый свой приезд в Кострому освятил эту часовенку. Теперь там поминают всех: и солдат, погибших в боях, и тех, кто умер в госпитале, располагавшемся во время войны неподалеку, и тех, кто остался на старом снесенном кладбище.

Как-то Голубев сказал мне: «Ты должен «пробить» улицу Свердлова». «Пробить» — это значит провести ее дальше, построить: протянуть водоводы, канализовать. Когда я это делал, то совершенно случайно на территории горзеленхоза, в мусоре, нашел колонну от первоначального памятника Ивану Сусанину. Колонну я раскопал и спрятал, сообразил, что это ценная вещь, историческая.

Памятник Танку Т-34 на перекрестке ул. Магистральной и ул. Голубкова.

Случались у нас и курьезные истории, связанные с памятниками. В 1980 году задумали мы поставить на перекрестке улиц Магистральной и Голубкова танк на высоком постаменте. Идея принадлежала Виталию Федотовичу Широкову — он бывший танкист. Вопрос, конечно, возникал: почему танк в Костроме, если через наш город фронт не проходил. Но мы подобрали идеологию: танк будет установлен в честь костромичей, на средства которых в войну построили технику для двух танковых дивизий. Это было действительно так.

Памятник Танку Т-34 на перекрестке ул. Ярославская и ул. Строительная.

В общем, работа закипела. Уже и плита с надписью была выполнена, и огромный постамент облицован, и танк Т-34 привезли в Кострому, и с татарами-такелажниками мы договорились о том, что они леса подготовят и за ночь поставят танк — чтобы утром все проснулись, а танк стоит. Но тут внезапно приехал из обкома партии человек от первого секретаря Баландина и сказал буквально следующее:

- Разобрать немедленно. Сровнять с землей. И чтоб духу этого танка тут не было.

Мы, конечно, поинтересовались, в чем дело? Но ответа не получили, а только повторный приказ: сровнять все с землей. А позже узнали вот что: Баландина вызвали в Москву, показали документ Совета Министров, запрещающий самочинно, без согласования с Совмином возводить монументы, и предупредили, что либо в Костроме не будет танка, либо его, товарища Баландина.

Если бы в Москве не узнали — стоять бы танку на пересечении улиц Магистральной и Голубкова. И ведь как глупо мы засветились: похвастались в газете «Северная правда», что в Костроме готовится к открытию мемориальный комплекс. А газета-то и в соседние области идет! Прочитали информацию про танк в Кирове или в Вологде (не помню точно) и поехали в Москву просить разрешения поставить точно такой же памятник у себя. А когда им сказали, что нельзя, возмутились: «А почему Костроме можно?»

Вот тут все и закрутилось. В результате мы были вынуждены постамент разобрать, гранитную облицовку снять, за сутки построить маленький постаментик у Дома культуры завода «Рабочий металлист» и поставить туда наш танк. Так он и стоит там до сих пор.

К 825-летию Костромы исполком горсовета и горком партии поручили мне заняться проектом и установкой памятника, посвященного основанию Костромы Юрием Долгоруким. Предполагалось, что он будет установлен на перекрестке улиц Островского и Пятницкой, на месте первых городских построек, обнаруженных при раскопках. Директор института «Костромагражданпроект» Петр Петрович Щербинин сделал варианты памятника, предварительно сообщив, что собирается создавать что-то впечатляющее и в то же время простое, чтобы посмотрели, и всем все стало понятно.

Поглядел я на макет: бункер для сыпучих материалов какой-то. Видимо, на лице у меня было ясно написано, что я ничего не понял. Петр Петрович начал объяснять: мол, поскольку Кострома строилась из камней, то вот они здесь, на макете, четыре камня и есть, а наверху еще один, самый большой.

Пригласили Николая Степановича Тихомирова, первого секретаря горкома партии. Тот посмотрел и тоже ничего не понял. Но признаваться не стал, а предложил согласовать это дело с первым секретарем обкома партии Юрием Николаевичем Баландиным.

Вот собрались мы все вокруг макета: Щербинин, Тихомиров, Баландин и я. Вижу по лицам, что понимает, что такое представлено на макете только один человек — автор проекта Щербинин. Остальные стоят, переминаются с ноги на ногу, смотрят, но мнения высказывать опасаются: вдруг этот «бункер» действительно произведение искусства? Тут Баландин говорит, что мол, на таком маленьком макете ничего не видно. Все сразу закивали: действительно, не видно ничего. А посему надо сделать макет в натуральную величину и поставить там, где нужно, то есть на перекресток улиц Островского и Пятницкой.

Ну, думаю, всё, попался я: сейчас мне поручат эту штуку делать. И действительно Тихомиров повернулся ко мне и говорит:

- Давай, Борис Константинович, делай. Сопротивляться бесполезно.

Нашел я в ЖЭКе троих более-менее ухватистых мужиков, показал им проект.

- Надо, — говорю, — мужики, модель вот этого памятника в натуральную величину сделать.

Мужики на меня минут пять смотрели как на дурака, но согласились. Сделали из фанеры памятник. Нашли художников, которые разрисовали получившиеся фанерные коробки под мрамор, водрузили на перекрестке, как было сказано.

Помню, стою я, смотрю на это хозяйство и опять ничего не понимаю: бункер он и есть бункер, хоть и под мрамор разрисованный. Тем не менее, жду начальство, которому видней. Через некоторое время вижу: машина Баландина едет. Едет, едет, да и мимо проезжает, не останавливается. Потом гляжу — машина Тихомирова появляется. И тоже мимо проезжает.

Звоню Тихомирову:

- Что мне делать, Николай Степанович?

- Немедленно разбери все это дело, — отвечает он, — чтоб никто не видел.

Проходит немного времени, опять встречаемся мы со Щербининым.

- Нужен хороший камень, — говорит он мне.

- Уже были камни, под мрамор, — отвечаю я. — Недавно с мужиками разобрали их и выкинули.

- Нет, — продолжает Петр Петрович, — теперь я о натуральном камне говорю. Поехали на речку Кубань, там я как раз подходящий камешек видел.

И привозит меня Щербинин на берег Кубани (в том месте теперь шашлычная стоит). Из воды действительно огромный камень торчит.

- С секретарями обкома и горкома согласовано, — говорит, — вытаскивай.

Легко сказать — вытаскивай. А как? Хорошо у меня с татарами-такелажниками были нормальные отношения: они на судомеханическом заводе работали и выполняли роль грузоподъемных машин и механизмов — все новые катера в воду спускали. У них за главного был сообразительный мужик по имени Мухаметь. Привез я этого Мухаметя к камню. Он посмотрел, походил вокруг, покурил.

- Давай, — говорит, — тысячу рублей, два трактора и машину подтоварника (бревен, значит). Остальное — наше дело.

Я доставил все требуемое. Такелажники врыли столбы, привезли блоки, привязали тросы к тракторам, обмотали камень, скомандовали — и через десять минут вытащили камень на берег. Когда мы увидели этот камушек около пятидесяти тонн весом, поняли: велик. Впоследствии его перевезли в Сусанинский район и установили на месте подвига Ивана Сусанина. Там он и по сей день стоит.

А для Костромы стали другой камень искать. Поменьше. И вскоре нашли в пятнадцати-двадцати километрах от поселка Сусанино, на склоне пригорка. Но ведь голый камень не поставишь в качестве памятника. Надо доску, табличку какую-никакую к нему приделать.

Заказал я ее отлить в бронзе на заводе «Текстильмаш». Надпись придумал такую: «Здесь в 1152 году князем Юрием Долгоруким был заложен город-крепость Кострома». На всякий случай отлили две доски. Вдруг меня в горком партии вызывают:

- В табличке ошибка допущена. Нельзя слово «князь» писать. И слово «крепость» тоже. У нас ни князей, ни крепостей не должно быть.

Отлили еще одну доску. И за нее меня чуть не посадили в тюрьму: за кражу в особо крупных размерах. А получилось так. Прежние-то таблички надо было переплавлять и сдавать государству, а я решил из них наделать бронзовых сувениров. В те годы к нам начали люди из-за границы приезжать с визитами. И горкомхоз заставляли сувениры покупать, чтобы что-то иностранным гостям дарить на память. А их в продаже не было.

И вот на мытищинском заводе художественного литья наделали мне из забракованных бронзовых табличек маленьких мавзолеев, светильников в форме нашей каланчи и прочих мелочей — всего тысяч на пять, если в рублях считать. Но бронзу надо было как-то списать. И я списал ее через трест зеленого хозяйства. Якобы как использованную на памятник. Когда же трест зеленого хозяйства начали проверять, спросили: где те таблички? Нет. И дело завели. Спасибо Широкову: он меня спас.

А потом я занялся горельефом к памятнику. С художником из Ленинграда Игорем Сурским сделали гипсовую форму, собрали общественность. И началось! В общественности народу оказалось много: кому не нравится то, кому — это. Ну и «зарубили» горельеф.

Позже, в 1996 году, я все-таки воплотил в жизнь идею Сурского. Заказал картину, на которой был бы запечатлен день основания Костромы. Написал полотно замечательный художник Владимир Кутилин. В дни славянской письменности мы повесили в зале городской администрации гобелены Семеновых с видами Костромы и эту картину, на которой князь Долгорукий остановился на коне, на высоком берегу Волги. Ни с кем не согласовывал, только с архиепископом Костромским и Галичским Александром посоветовался. Он всего одно замечание сделал: парню, который сидит на переднем плане, православный крестик надо бы иметь на груди. Кутилин крестик пририсовал.

Нескучные воспоминания связаны у меня и с памятником Ленину. Как известно, бетонная скульптура вождя стояла у нас на царском гранитном постаменте с 1928 года. И вот в80-х годах на бетонной фигуре стали появляться трещины. В горкоме партии забеспокоились, как бы Ленин не развалился на глазах у народа. Мне предложили обследовать его и придумать, что делать.

Мы подогнали к памятнику пожарную машину. Пожарные выдвинули лестницу прямо к ленинскому лицу и приготовились наблюдать, как я полезу наверх. Перед этим один из пожарных предлагал заменить меня, но я отказался, поскольку думал, что это дело довольно легкое: подняться на тридцатиметровую высоту. Но особенности у пожарной лестницы таковы, что она широкая вначале, потом сужается и на высоте тридцати метров сильно раскачивается.

Сперва я лез довольно бойко, потом — с напряжением и дрожью в ногах и во всем теле. Поднялся до самого верха и остановился носом к носу с Ильичем. Трещины на скульптуре были аж в два пальца шириной и по голове, и по всему корпусу.

Я спустился. Пожарные уже смотрели на меня с уважением. Я сказал им: «Спасибо». И на ватных ногах пошел прочь, чтобы скорее скрыться с людских глаз. Дошел до «Дома книги» и рухнул. Буквально упал: подкосились ноги. Оглянулся: вроде бы никто не смотрит. Посидел минут пятнадцать, успокоился и пошел на работу.

Потом, уже испытавши на себе, почем фунт лиха, я очень сочувствовал фотографу «Костромагражданпроекта», которому так же как и мне, пришлось подниматься к скульптуре Ленина, да еще и с фотоаппаратом, да еще и не раз, потому что скульптуру надо было сфотографировать со всех сторон.

Горком партии принял решение: бетонную фигуру Ленина демонтировать. Мы поставили вокруг памятника леса, сделали лотковую систему для сброса. Врезались отбойными молотками в голову вождя. Оказалось, что внутри Ленин не полый, как мы первоначально предполагали, а доверху набит битым кирпичом, бетоном и арматурой. Никогда бы этот памятник не разрушился. Знали бы это раньше — просто замазали бы трещины. И стоял бы Ленин еще много лет.

Но, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. Тем более, что голову Ленину действительно уже сняли и надо было разбирать фигуру дальше. Дело двигалось с большим трудом. Для того, чтобы сделать новую фигуру вождя, пригласили московских специалистов. Сделали слепки со всех частей прежней скульптуры. В Москве с этих слепков выполнили бетонные отливки, по бетонным отливкам — медную выкладку. Потом на спецмашинах со спецсопровождением части будущей фигуры вождя доставили в Кострому. А здесь уже сделали каркас — скелет из швеллеров — и к нему приделали все части фигуры вождя.

Любопытный момент: в 1980 году, когда мы проводили исследования городской среды на радиоактивность, вдруг выяснилось, что самая высокая радиоактивность, в 500 раз превышающая норму, у постамента, на котором стоит фигура Ленина. Как объясняют специалисты, это оттого, что гранит имеет свойство аккумулировать в себе солнечную и прочую радиацию.

В 1977 году я сделал первую попытку установить в Костроме памятник Юрию Долгорукому. Попытка успехом не увенчалась. Но я не отказался от этого замысла. Считал несправедливым то обстоятельство, что в городе стоят памятники Ленину и Свердлову, которые к Костроме не имели отношения, а памятника ее основателю нет. Должен Юрий Долгорукий присутствовать в Костроме! Вскоре после того, как меня избрали на должность главы администрации, мы встретились с художником Кутилиным, и я заказал ему картину с сюжетом из истории обязательно с Долгоруким. Кутилин выполнил заказ и теперь это полотно украшает зал заседаний городской администрации.

Потом мы встретились с петербургским скульптором Церковниковым. Кстати, это была уже вторая наша встреча: первая произошла пять лет назад, и все по тому же поводу — созданию памятника Долгорукому в Костроме. Церковникову моя идея очень понравилась. Он загорелся желанием сделать скульптуру, стал искать в исторических архивах если не портрет, то хотя бы описание внешности Долгорукого. Но не нашел. Зато «раскопал» исторические записки с описанием деяний князя, по которым и создал первый портрет и скульптуру. Мэр Москвы Юрий Лужков посмотрел и раскритиковал эту скульптуру. Долгорукий, по мнению Лужкова, не мог быть таким худым, каким его изобразил скульптор Церковников.

- Это у вас не Долгорукий получился, заметил Лужков, — а Дон Кихот.

Церковников стал ссылаться на «описание деяний», где указывалось на худобу князя. Тем не менее Лужкова послушался, и окончательный вариант фигуры основателя Костромы и Москвы изменил, сделал Долгорукого чуть-чуть плотнее. Затем мы начали решать вопрос, где в Костроме ставить этот памятник. Тут нам, видно, Всевышний помог.

Как раз в это время в Кострому приехал Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II. Мы попросили его освятить то место, где может стоять памятник. Выбрали в центре город площадь перед трансагентством. Совет архитекторов с выбором места согласился. Но против выступили реставраторы, которые утверждали, что это место алтаря бывшей церкви, а в алтарях памятники не ставят. Я дал команду провести раскопки. Раскопки алтаря не обнаружили, но зато обнаружили ограду церкви, которая когда-то действительно стояла на этом месте. Мы приняли решение вынести памятник за ограду. Теперь уже все были «за».

И случилось прекрасное совпадение: к этому времени наш архиепископ Александр вернулся из Киево-Печерской лавры, где захоронен Юрий Долгорукий и привез оттуда землю. Мы заказали из камня капсулу на заводе «Строммашина, потом в эту капсулу положили землю, привезенную из Киево-Печерской лавры. В торжественной обстановке мы заложили капсулу в основание памятника, и Патриарх Московский и Всея Руси освятил это место.

То, о чем я сейчас скажу, я не рассказывал прессе: камень, из которого была выточена капсула, вдруг начал мироточить. Честно говоря, я испугался. Спросил у архиепископа Александра: что это может быть? Он ответил: это благодать божья и пугаться не надо, наоборот произошедшему надо радоваться.

Меня много критиковали за этот памятник: и что не там он стоит, и что деньги на него зря потрачены, и что автобусы и троллейбусы его закрывают от костромичей. Было мне от этого грустно всего два дня. На третий день я увидел, как к бронзовому Юрию Долгорукому подошли две пары молодоженов и положили ему на колени цветы. И перестал грустить по поводу критики: памятник стал местом паломничества молодоженов, символом Костромы.