Материалы о разгроме костромского краеведения
в 1930-1931 гг.

Делопроизводственная документация, хранящаяся в архивах Комитета государственной безопасности СССР, сегодня чаще становится достоянием публицистов, нежели историков. Делом будущего остается разработка методов источниковедческого анализа этой обширной группы, но обращение к отдельным документам возможно уже сейчас. Это позволяет рассмотреть, в частности, процесс уничтожения краеведческого движения, последовавший за периодом 1918—1929 гг., справедливо названный С.О. Шмидтом «золотым десятилетием» советского краеведения (1).

Деятельность Костромского научного общества по изучению местного края была достаточно заметна даже на фоне общего подъема. Председатель Центрального бюро краеведения (ЦБК) академик С.Ф. Ольденбург отмечал в частном письме: «Костромское общество считаю одним из самых лучших краеведческих обществ, образцовым по размаху и интенсивности работы»(2). Поэтому его история неоднократно становилась объектом исследования в связи с изучением российского и регионального краеведения (3); специальные работы посвящались деятелям общества Д.П. Дементьеву, Л.Н. Казаринову и В.И. Смирнову — одному из его основателей и бессменному в 1921—1929 гг. председателю (4). Обзор его архива был опубликован С.Б. Филимоновым (5). Переписка В.И. Смирнова хранится в ОПИ ГИМ (ф. 191, не обработан).

Костромское научное общество (КНО) было основано в 1912 г. на волне экономического и общественного подъема в России. Устав его определял: «Общество имеет целью изучение Костромского края в естественно-историческом, историко-археологическом, этнографическом, культурном и проч. отношениях и разработку связанных с этим общенаучных вопросов…» (6). Первые годы ушли на то, чтобы собрать и подготовить людей, выработать приемлемые для местных условий методы исследований. [114]

Василий Иванович Смирнов, первые десять лет занимавший незаметную должность секретаря, методом проб и ошибок искал новые пути, не отказываясь от известных форм работы. Главным было привлечение к занятиям наукой возможно большего числа жителей губернии. «В этом деле может принести пользу всякий, — считал он, — даже маленькие коллекции и случайные наблюдения любителя могут быть полезны науке, так как решение общих научных вопросов подготовляется медленным и кропотливым накапливанием фактов и наблюдений» (7).

Самым неподготовленным людям была доступна работа с анкетами КНО. Для того чтобы их заполнить, достаточно было уметь писать. И потому крестьяне, не будучи членами общества, наряду с местной интеллигенцией могли помочь в сборе информации по самым разнообразным вопросам — о влиянии войны 1914 г. и революций 1917 г. на жизнь деревни, позднее о подробностях быта, верованиях.

Более подготовленным лицам были адресованы краеведческие программы, первые издания которых относятся к самому началу существования КНО. Уже в 1912 г. были напечатаны «Программа для собирания этнографических предметов» и «Предварительные указания к изучению Костромской губернии в естественно — историческом отношении», причем последняя выдержала три издания, что говорит о потребности в такого рода руководствах. Позднее, в 20-х годах, выпуск программ был продолжен совместно с ивановскими краеведами благодаря поддержке М.П. Сокольникова, служившего в издательстве «Основа» (8).

Еще одной формой вовлечения начинающих в исследовательскую работу становились экспедиции, регулярно проводимые научным обществом. В них принимали участие как специалисты, так и любители, овладевшие навыками работы. Эту школу проходили как взрослые, так и юные краеведы (один из них — П.Н. Третьяков, впоследствии член-корреспондент АН СССР). Экспедиции в соответствии с задачами КНО были ботанические, геологические, почвоведческие, этнографические и др. С 1921 г. благодаря Смирнову проводились археологические экспедиции, в короткое время превратившие Кострому в признанный центр археологических исследований. Комплексные обследования так называемого «Мерьского стана» в нижнем течении р. Костромы и ряда волостей Буйского у. включали изучение говоров, фольклора, поверий, крестьянской стройки, утвари, орудий труда, сопровождались археологическими разведками и сбором антропологического материала. В 1918—1919 гг. по инициативе КНО и на его средства были проведены обследования костромских усадеб, в результате которых удалось вывезти некоторые библиотеки, архивы, предметы искусства и старины (9).

Смирнов писал: «Существуют три основных ресурса для каждой научной работы, которые предварительно должны быть созданы — Архив, Библиотека и Музей с неизбежными при нем кабинетами и лабораториями» (10). Именно там хранились предметы, собранные в результате экспедиций, анкеты, материалы программ. Начало им было положено сразу после создания КНО, но препятствовало отсутствие собственного помещения. Лишь после передачи обществу в 1917 г. здания и коллекций музея Костромской ученой архивной комиссии, влившейся в него на правах секции, собирательская работа обрела перспективу.

Продолжением программы Смирнова стало создание филиалов научного общества в уездных и волостных центрах. Начавшись еще до революции, особый размах этот процесс приобрел с его приходом в 1921 г. на пост председателя КНО. В первый год его председательства при обществе числилось 5 филиалов, в последний (1928) — 25 (11). [115] Работа отделений КНО в уездах и волостях показала зависимость ее интенсивности от наличия музея, обеспечивающего сохранность предметов, библиотеки и архива, являвшихся как результатом, так и условием исследовательской деятельности. Хранитель музея становился (чаще всего неофициально) и организатором работы, как Л.Н. Казаринов в Чухломе, Л.М. Белорусов в Солигаличе, П.А. Царев в Галиче, В.Ц. Смирнов в Костроме.

Создание филиалов требовало от председателя больших усилий, иногда направленных на преодоление инертности местных деятелей. «Нам в Галиче нужен опорный пункт больше, чем им — знание своего края», — писал В.И. Смирнов Н.П. Анциферову (12). Приходилось подбирать людей, договариваться с местной администрацией, изыскивать средства — и дело налаживалось. Самым важным среди этих условий оказывалось наличие энтузиаста. Если он был, находились и средства, и помещение, и велись исследования.

Наиболее показательным был пример того же галичского отделения КНО, где замерла исследовательская работа несмотря на то, что из местного бюджета были выделены значительные средства (по сравнению с другими филиалами, часто вообще не имевшими средств). Чухломский краевед Казаринов замечал по этому поводу в письме к Смирнову: «Выходит, что не всегда дело делается, когда и средства отпускаются» (13). Смирнову удалось найти для галичского музея энергичного Царева — и результат не заставил себя ждать: «Со времени появления в Галиче П.А. Царева наш Музей и Отдел краеведения положительно и определенно оживился. Будучи продолжительное время в летаргическом состоянии, теперь как бы воскрес — расцвел! […] И все это, глубокоуважаемый Василий Иванович, получилось благодаря Вашему искусству избирать достойных для дела людей», — писал в Кострому любитель древностей К.В. Палилов (14).

Таким образом, самым главным «ресурсом научной работы» оказались люди, способные работать в невероятно трудных условиях почти бесплатно, так как даже ставки сотрудников станций и лабораторий — профессиональных учреждений, созданных при любительском в основе своей научном обществе, были мизерны. Несмотря на это, этнологическая, биологическая, геофизическая станции и химическая, геологическая лаборатории действовали, превращая КНО в многоотраслевую научную организацию — местную «Академию наук» (15). Результаты исследований публиковались в Трудах общества — 43 выпуска за 1914—1929 гг., не считая издании, вышедших в уездных отделениях. КНО — галичском, солигаличском, буйском и др.

Особенно обострились проблемы общества с введением новой экономической политики. «Положение многих членов граничит в настоящий момент с голодом, — отмечал Смирнов в докладе, посвященном десятилетнему юбилею КНО в 1922 г. — Русская наука вообще ходила в рубищах, но провинциальная наука, особенно в последнее время, являет поразительное зрелище нищеты» (16). Не хватало книг, препаратов, оборудования, приборов. В этих условиях складывался в отечественной культуре новый тип деятеля, продолжавший традиции демократической интеллигенции рубежа XIX—XX вв.

Преемственность угадывалась в бескорыстии и самоотверженном служении народному благу, новизна — в иных задачах, поставленных жизнью страны, в которой резко изменился весь прежний уклад. Необходимо было зафиксировать происходящие изменения, сохраняя следы уходящего (как в дворянском, так и в крестьянском быту), [116] и использовать опыт предшествующих поколений для выживания в условиях хозяйственного развала: «…только знание страны может вывести русский народ из создавшегося тяжелого положения» (17). Первая задача решалась обследованиями усадеб, закрытых церквей, спасением библиотек, архивов, предметов быта и церковного обихода, заботой о памятниках; вторая — изучением традиционных промыслов, изысканиями полезных ископаемых как при помощи полевых обследований, так и архивными изысканиями (18).

В условиях, когда «краеведческое дело никому не нужно — ни правительству, которое равнодушно к гибели подобных научно-просветительных учреждений, ни народу — широким массам, которые не умеют еще ценить важности научной работы», оставалось действовать «под знаком бескорыстного увлечения и порыва»(19). Это было возможно лишь при восприятии общего дела как личного.

Работа становилась не только возможностью реализовать творческое начало личности, но и удовольствием, утешением, страстью. «Зачем заразили этой болезнью?» — пишет Смирнову из Галича Царев (20). «Мы, отравленные краеведением», — говорил Смирнов на 15-летнем юбилее КНО, а в письме Святскому писал: «Краеведение — это сумасшествие, опиум для народа, по крайней мере, для некоторой части интеллигенции» (21).

Подобное отношение к делу исключало формально-административные методы руководства. В переписке с уездными отделениями КНО Смирнов личную переписку предпочитал официальной. «Дело в том, — пытался объяснить он следователю в декабре 1930 г., — что обычно сжатые, если не сказать сухие, официальные отношения никогда не могут так воздействовать в добровольной краеведческой работе, побудить к ней, как непосредственное письмо, в котором просишь, напр., к сроку сдать отчет» (22). В этом же ряду и «субботники» этнологической станции — собрания, выросшие из дружеских вечеринок, на которых сотрудники и члены юношеского краеведческого кружка обменивались результатами исследований, обсуждали новинки этнографической литературы (см. показания Е.М. Полянской — прил. 4).

Организационное единство центральных и губернских научных учреждений, беспрепятственное общение между учеными благодаря печатным изданиям на местах, высокий уровень исследований заставляли забыть об уничижительном оттенке определения «любительское» в приложении к провинциальному краеведению, на первый план выходило первоначальное значение его этимологической основы, что заметно даже в словоупотреблении официальных документов. «Положение о Костромской губернской коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины», первоначально созданной при КНО, так формулировало одну из основных задач: «Коллегия […] подыскивает любящих дело лиц для совместной работы и сотрудничества» (23).

Личностное начало в краеведческом движении не могло не мешать развитию бюрократических методов управления в обществе. С.О. Шмидт заметил в одном интервью: «Это были организации энтузиастов, людей, сердечно заинтересованных и думающих, [117] а не желающих подчиняться просто указаниям сверху», которые «хорошо понимали, какие действия будут чреваты глобальными последствиями для экономики края, для его культуры, если действовать по огульному для всех плану», в то время как их исследования создавали «возможность нестереотипной, неодинаковой жизни в разных городах и краях» (24).

Сигналы об изменении официального курса стали поступать в 1927 г. Солигаличский краевед В. Розепин, делавший доклад в ЦКБ, пишет Смирнову из Ленинграда: «Я был свидетелем факта, не сообщить о котором Вам почитаю преступлением. Проф. Пинкевич […] намеревается доказать, что право на существование в СССР имеет только «советское краеведение», т.е. исследование сторон края, непосредственно связанных с производством, и резко определяет, вернее, противопоставляет «академическому» краеведению. А в III тезисе даже заявляет, что лица, занимающиеся академ[ическим] краев[едением], суть контрреволюционеры […] После меня выступил Бутин, представитель] ОблОНО и торжественно заявил, что вся провинция именно будет согласна с Пинкевичем и что через 2 года мы все, выступившие против, подпишемся под этим тезисом обеими руками»(25).

Примечательно, что даже срок был предсказан точно: именно через два года, в конце 1929 — начале 1930 г., на свободе остались только те краеведы, которые «обеими руками» подписались под этим положением. Водораздел между «советским» и «академическим» краеведением совпал с границей между ленинградским и московским отделениями ЦБК, из которых последнее заняло позиции официоза.

Характерно, что наибольшим нападкам подвергалось именно «любительство». В качестве официального документа, еще до выхода книг, по провинции распространялась лекция С.П. Толстова (этнографа, сотрудника Музея ЦПО в Москве) «Основы советского краеведения», где можно было прочитать: «Буржуазное краеведение — это любительское краеведение. Целый ряд представителей буржуазии, помещиков, не являясь специалистами, занимались на досуге (которого было немало) теми или иными вопросами науки и искусства» (26).

Казалось бы, автор выступает за профессионализм, что не противоречит «академизму» в краеведении, напротив, предполагает его. Однако выясняется, что любительство с упоминанием о досуге лишь средство для возбуждения «классовой ненависти» (свободного времени у советских трудящихся с введением «непрерывки», «пятидневки» становилось все меньше); главный же удар Толстова пришелся по самому краеведческому принципу, на то, что «изучение направляется на определенный край, на определенную географическую единицу» для того, чтобы «содействовать, с одной стороны, осуществлению экономических и политических задач, стоящих перед буржуазией и помещиками, а с другой стороны, еще в большей мере, привлекая массы интеллигенции, мелкой буржуазии, а частью крестьянства и даже (за границей) рабочих, особенно детей рабочих и крестьян, воспитать массы в нужном для правящих классов направлении, внушить им «любовь к родине», к «родной старине» и тем самым замазать [классовые противоречия, отвлечь] от борьбы» (27). За последним тезисом угадывается сталинское положение об обострении классовой борьбы по мере углубления социалистических преобразований. [118]

На первый план выходят мотивы политического, а не профессионального характера. Это подтверждает и кадровая политика в области краеведения. На руководящие посты в краеведческих учреждениях выдвигаются люди не по принципу профессиональной подготовленности, а по партийной принадлежности. В Костроме Смирнова на посту заведующего Музеем КНО сменяют члены ВКП(б) Ф.А. Крошкин (политработник со средним образованием), затем Н.А. Воронин (литейщик, за плечами которого были сельская школа и работа «в разных административно-командно-политических должностях в Рабоче-Крестьянской Красной Армии») (28), которого сменил П.В. Васильев (по анкете — из крестьян, образование низшее, член ВКП(б)) (д. 4323-С, л. 44).

О демократической направленности деятельности КНО сказано выше, поэтому само по себе привлечение к работе малообразованных людей не противоречило принципам научного общества, как не было новостью и участие в нем коммунистов. Перемены проявились прежде всего в последовательной формализации управления, которая началась с Музея КНО, до этой поры остававшегося базой работы общества — там работали штатные сотрудники этнологической станции, проходили собрания, давались консультации, шла обработка экспедиционных материалов.

Приказами по музею вводится учет времени прихода и ухода сотрудников (что было бессмысленно, так как люди отдавали работе не только служебное, но и все свое свободное время). Одновременно ограничивается вход в музеи «посторонних», т.е. нештатных помощников, членов КНО. Кандидатуры новых сотрудников согласовываются с ОГПУ (29), ритм работы подчиняется революционному календарю, каждый праздник теперь необходимо отмечать трудовыми достижениями, для чего форсируются нормальные темпы подготовки экспозиции.

Станции КНО располагались не только в помещениях музея, но и в одной из церквей закрытого Анастасьина монастыря (биологическая), в усадьбе Малышково под Костромой (геофизическая станция, как ее еще называли, обсерватория). Городские власти постановили вселить в помещение геофизической станции детский дом для детей с дефектами развития, не предоставляя станции нового помещения. Неподходящее соседство угрожало, не только покою сотрудников, но и сохранности сложных приборов. Сотрудники станции и ее заведующий Г.Г. Еремин пытались хлопотать. Это было расценено как сопротивление, заведование передано Н.В. Щекину.

Анкеты Н.В. Щекина найти не удалось, но отношение к нему сотрудников через некоторое время заинтересовало органы ОГПУ, и стенографистка записала характеристику нового заведующего со слов обвиняемой Н.И. Овчинниковой, сотрудницы геофизической станции КНО: «Высмеивание с моей стороны выражалось в следующем: «Он малограмотный», пример: «неправильно записывает показания приборов»». Н.В. Щекину сообщили о таких высказываниях сотрудников: «все равно не утвердят Вас в должности зав. обсерваторией», «Вы своими распоряжениями срываете работу», «Вы ничего не понимаете» (д. 4323-С, л. 201).

Сопротивление невежеству между тем было воспринято как политическая оппозиция, «эта группа лиц […] обсуждала эти вопросы и мои распоряжения не однажды. Мне думается, эта встреча была общим их стремлением не допустить в коллектив коммуниста» (30) (д. 4323-С, л. 13).

Те же отношения складываются в Музее местного края КНО, административный апломб встречен ироническим отношением специалистов. [119] Н.А. Воронин записывает в книге приказов по музею 27 мая 1929 г.: «§ 2. Подмечается также, что со стороны работников музея не всегда выполняется административное распоряжение администрации. Игнорируется и перефразируется то или иное распоряжение, что нарушает правильное функционирование учреждения, а посему: в дальнейшем повторение подобных случаев будет рассматриваться как явное (желание? нрзб. —Л.С.) не считаться с распоряжением Главы учреждения» (31).

Одновременно в газетах разворачивается кампания против этнологической станции КНО, против существующей структуры Музея местного края КНО. Проводится серия чисток, научное общество обследует несколько комиссий. Предпринимается попытка исключить В.И. Смирнова и Ф.А. Рязановского из членов КНО, которую удалось сорвать, создав на собрании численный перевес их сторонников (см. прил. 3).

В этой ситуации заведующим отделом народного образования Костромского округа назначается Н.С. Бельцов — выпускник Московского университета, член ВКП(б), бывший политработник. «Я поставил целью освежить КНО и музей», — напишет он в показаниях ОГПУ (д. 4323-С, л. 197 об.). Основные претензии Бельцова также носили прежде всего политический характер: социальный состав сотрудников КНО и связанного с обществом музея («дети помещиков, попов и т.д.»), оторванность работы «от жизни», структура музейной экспозиции, игнорирующая достижения современности: «Существовал целый церковный отдел, Костромская губерния была налицо, а Костр[омской] округ отсутствовал […]

Мы наметили к увольнению В.И. Смирнова, Пауля и Рязановского», — пишет Бельцов, называя ядро сотрудников Музея местного края, членов КНО (д. 4323-С, л. 197, 198. «Губерния» — выделено Бельцовым. —Л.С.). И.П. Пауль и Ф.А. Рязановский были уволены из музея «по сокращению штатов» (32).

Сложнее оказалось избавиться от Смирнова, который оставался сотрудником музея, заведующим этнологической станции и председателем общества. Как этого удалось добиться, рассказал в своих показаниях ОГПУ председатель Горплана Е.А. Гитин: «По настоянию комфракции КНО нам удалось его снять с должности председателя] КНО, а затем особым финансовым манером (т.е. не дали денег по смете на содер[жание] 3-х работников] этнолог[ической] станции КНО) уводить с должности зав. станцией» (д. 4323-С, л. 54 об.). Предлогом для увольнения из Музея местного края стало совместительство с заведованием этнологической станцией (33).

Смирнов был вынужден оставить Кострому. Он служил в Ивановском краеведческом музее, пытался освоиться с новыми требованиями, найти компромиссный вариант. В показаниях он записал: «Мною и по моему плану организована выставка «Старое и новое Иваново», имеющая, по моему мнению, исключительное агитационное и научное значение. Мною разработан и принят Советом план выставки «На путях к коллективизации»» (д. 4323-С, л. 132 об.). Тем не менее он был арестован.

«Сижу 101 день в тюрьме» — писал Смирнов жене Л.С. Китицыной 25 декабря 1930 г.(34). Значит, первый день заключения приходится на 16 сентября. Возможно, со временем удастся проследить время и географию распространения по стране арестов краеведов. Пока можно только указать на дату первого документа в деле краеведов Центрального Черноземья — 5 ноября 1930 г.(35). [120] Однако датировка первого документа может не совпадать с датой первого ареста: архивное следственное д. 4323-С, которое можно назвать делом костромских краеведов, было заведено 15 ноября 1930 г., т.е. через два месяца после ареста В.И. Смирнова (д. 4323-С, л. 1).

О том, что происходило в эти два месяца, узнаем из того же письма Смирнова жене: «Первоначально мне «шили» меньшевизм. Понадобилось два месяца, чтобы следователь пришел к выводу, что в этом отношении я чист. Он так и сказал: в меньшевизме мы вас уже не обвиняем». Затем после обвинений в связях с «церковно-монархической партией», в музейной краже «на сцену с новой силой выползло все то, что было уже на двух моих чистках и на разных обследованиях. В сотый раз приходится доказывать, что костромское краеведение занималось делом, а не контрреволюцией». Таким образом, обвинение предшествовало открытию дела, а не наоборот.

Известен номер предыдущего дела В.И. Смирнова, однако разыскать его пока не удалось: следственное дело 105187-2 СО было прекращено 13 декабря 1930 г. (почти через месяц после открытия д. 107719, получившего при передаче в архив № 4323-С), о чем свидетельствует справка, подколотая к л. 2 д. 4323-С и ненумерованная.

Дело 4323-С открывается «Постановлением о принятии дела к своему производству» (л. 1), представляющим собой типографский бланк, заполненный от руки красными чернилами: «1930 года ноября 15 дня. Я, н[ачальни]к 2 от[деления] С[екретного] о[тдела] Полномочного] представителя] Объединенного] Г[осударственного] Политического] Управления] по И[вановской] промышленной] о[бласти] Лепорский, ознакомившись с материалом об антисоветской контрреволюционной] группировке в г. Костроме и найдя в таковом признаки преступления со стороны гр[аждан] Смирнова, Рязановского и др., предусмотренные статьями 5810И11 Уголовного] К[одекса], постановил принять дело к своему производству для дальнейшего расследования и привлечения гр[аждан] Смирнова, Рязановского и др. к законной ответственности, о чем копией настоящего постановления известить Прокурора области».

Таким образом, это лишь часть делопроизводственного комплекса, выделенная из целого потому, что с того момента и до обвинительного заключения ведение следствия передано Лепорскому (инициалы его в деле не встречаются). Но и эта часть не полна: архивная пагинация (красным карандашом) не совпадает с первоначальной (синим карандашом), было утрачено около полутора десятка листов. В частности, не сохранились два первых листа первоначального состава (л. 1 архивной нумерации соответствует л. 3 первоначальной), которые, возможно, и содержали «материал об антисоветской к.-р. группировке в г. Костроме», позволивший начать дело.

Можно предположить, что началом дела послужило заявление, на которое ссылается заведующий геофизической станции КНО Н.В. Щекин в своих показаниях: «В дополнение к моему сообщению от 2/Х с.г. должен сообщить упущенные мною следующие факты, имевшие место в моей работе по обсерватории» (д. 4323-С, л. 13). Таким образом, «сообщение» Щекина было сделано гораздо раньше, чем было начато дело; возможно, о нем вспомнили, когда дело Смирнова в очередной раз зашло в тупик из-за недостатка новых обвинений.

Первоначально следствие, отраженное в материалах д. 4323-С, развивало линию доноса Щекина. Был арестован сторож геофизической станции Костромского научного общества В.В. Васильев, допрошены сотрудницы Р.А. Парийская и Л.П. Ратникова. Главный объект внимания следователя — факты несогласия сотрудников с политикой местных властей (назначением неспециалиста Щекина заведующим станцией, вселение детского дома в ее помещение), а также с внутренней политикой партии (коллективизацией, товарным голодом в стране и т.д.). Особое внимание проявлено к физику станции Л.А. Добровольскому, [121] который в знак протеста против вселения детдома уволился со станции и уехал из Костромы. Подозрительными кажутся даже его страсть к составлению изобар и синоптических карт губернии в нерабочее время, его ироническое отношение к новому заведующему. Следователь подчеркнул рассказ о его столкновении с крестьянами, просившими разрешения срубить деревья в малышковском парке для строительства сарая: «Добровольский не давал, ссылаясь на то, что нужно хранить старинные парки. Крестьяне, я слышала в деревне, его ругали белогвардейцем» (д. 4323-С, л. 8).

Лишь на л. 19 дела появляются материалы о центральных органах КНО: показания П.К. Синицына, служащего (с 18 сентября) канцелярии Музея местного края, что дало ему возможность наблюдать за происходящим в правлении КНО; за этим следует машинописная копия документа: «Результаты обследования Костромского научного общества, производимого костромским Окроно в июле- августе 1929 г. в составе товарищей: Гитина, Корнеева, Кулагина, Удалова и добровольцев Маргаритского и Боброва» (д. 4323-С, л. 20—35). С того момента развиваются параллельно две линии следствия: допросы сотрудников геофизической станции и показания свидетелей о контрреволюционной сущности ядра КНО в лице сотрудников его музея Смирнова, Рязанского, Пауля, Китицыной, Полянской.

В приведенном ранее письме Смирнова к жене от 25 декабря 1930 г. упоминается и о новом повороте дела: «Д.О. Святский и Анцыферов дали на днях любопытные показания: существовала особая группа ленинградских краеведов — группа антисоветская. Ее установки в противовес московской группе «советского» краеведения носили характер антисоветский, даже вредительский: 1. признавалась целесообразность децентрализации науки, 2. аполитичность, 3. обязательные столкновения с ГИКом и Губпланом, 4. вредительские установки в отношении программ конференций».

Показания свидетелей, по словам Смирнова из письма к жене от 11 января 1931 г., не оставляли сомнений, что «материал для обвинения достаточный, хотя и весь лживый […]. Пять ночей, в течение которых меня таскали на допрос, из меня вытрясли душу. Я видел измученных допросами Пауля и Полянскую. Каждый раз моя душа обливалась кровью, когда я их встречал: ведь я виноват в их несчастьи». Поняв, что «разубедить здесь нельзя», Смирнов решил изменить тактику поведения. «Единственный выход, казалось мне, на чем-нибудь столковаться: и вот была придумана формула, которую я подписал. Привожу текст по памяти:

«1. Продумывая работу КНО в прошлом, я нахожу, что действительно деятельность Об-ва, руководимого мною, с точки зрения современности, в некоторых моментах имела антисоветский характер». «2. Идеологическая установка руководимого мною Об-ва давалась со. стороны Ленинградского ЦБК и совпадала с моими устремлениями частью через секретаря ЦБК Д.О. Святского, с которым я был связан лично и часто встречался […]. Я заявил, что все вины Полянской, Пауля и твои я беру на себя — конечно, во всем виноват только я. Тем не менее Пауль сидит»» (36).

В д. 4323-С показания Смирнова, свидетельствующие о перемене в линии поведения, появляются на л. 92—112 (см. прил. 7). Это текст, написанный его рукой карандашом на листках, вырванных из блокнота. Ему предшествует (л. 80—91) машинописная расшифровка текста, озаглавленная «Заявление Смирнова В.И. после первоначального его вызова». Текст не датирован, но вопреки заглавию расшифровки время его написания можно отнести к декабрю 1930 г., поскольку предыдущие показания Н.Б. Титова (л. 77—79) относятся к 29.XI.1930 г., а следующие за текстом показания И.П. Пауля — к 15.ХП.1930 г. [122]

Показания, записанные не на бланке протокола допроса, в деле встречаются редко. Бланки протоколов, отпечатанные типографским способом, кроме названия отделения ОПТУ (например, Костромского, Ивановской промышленной области), имеют на первой странице список анкетных вопросов об основных, моментах биографии: время и место рождения, место жительства, профессия, место службы и должность, семейное, имущественное положение, партийная принадлежность, политические убеждения, образование, сведения о судимости (ответы на них изложены в примечаниях к приложениям). Пункт 13, детализируя основные периоды политической истории, исключал возможность обойти изложение возможных переломов в судьбе: «13. Чем занимался и где служил: а) до войны 1914 г. … б) до февральской революции 1917 г…. в) с Октябрьской революции до настоящего времени…» (см., например, д. 4323-С, л. 3).

Бланк мог заполняться обвиняемым самостоятельно; при этом заданные следователем вопросы воспроизводятся дающим показания (см. прил. 2) или угадываются в формулировках ответов («Живу в гор. Костроме, имею следующие связи и знакомства…» (д. 4323-С, л. 5 об.).

Если показания записываются со слов свидетеля или обвиняемого, каждый лист протокола заверяется его собственноручной подписью, а текст вопросов, как и любой текст, произносимый следователем, не фиксируется. Однако и в этом случае об отношении следователя к показаниям можно судить по пометам-подчеркиваниям, как правило, красным карандашом или чернилами. Выделенные следователем темы, как правило, повторно возникают на допросах в виде вопросов следователя, сформулированных в заведомо огрубленной форме, исключающей сложные подходы к проблеме, предполагающие либо признание, либо отрицание.

Особенно часто подчеркиванием выделяются указания на антисоветскую настроенность того или иного члена КНО; можно предположить, что формулировка утверждения предложена следователем: «Добровольский, по моему мнению, настроен антисоветски» (д. 4323-С, л. 14), «Заявляю, что председатель правления Костромского краеведческого о-ва Смирнов является антисоветским человеком» (д. 4323-С, л. 228) и др.

Каждый протокол визируется следователем или следователями (в случае перекрестного допроса), им же проставляется дата допроса.

Зафиксированные в протоколах вопросы следователя указывают на целенаправленный отбор свидетелей, которые могут дать нужные для обвинения показания: «Подобрать кандидатуры для допроса в качестве свидетелей, могущих подтвердить фактами к/р деятельность ядра КНО» (д. 4323-С, л. 169). Иногда эта постановка вопроса слышится в формулировке ответа: «Более подробные сведения могут дать члены двух комиссий, обследовавших работу общества» (д. 4323- С, л. 76). Затем указанные в этом случае лица вызываются в качестве свидетелей и дают требуемые показания. Всего по делу было допрошено 27 человек, все свидетели подтвердили вину обвиняемых либо (как В.В. Васильев) сами становились обвиняемыми.

«Постановление о предъявлении обвинения» было предъявлено В.И. Смирнову 15 января 1931 г. Он обвинялся «в том, что: являясь руководителем Костромского Краевед[ческого] о-ва и Костромского] Музея, в работе этих организаций проводил контрреволюционные установки, полученные через Святского от Ленинградского бюро краеведения, являющегося контрреволюционным центром в краеведении» (д. 4323-С, л. 276). Это подходило под статью 58/10, 11 Уголовного кодекса. Таким образом, дело, начатое до показаний Д.О. Святского, было связано с делом ленинградских краеведов.

Обвинение, предъявленное остальным, проходящим по этому делу, сводилось в основном к выполнению «контрреволюционных установок» В.И. Смирнова: «гр. Китицына уличается в том, что: будучи научным сотрудником этнологическ[ой] [123] стан[ции] Костромск[ого] Краеведч[еского] о-ва, разделяла идеологические взгляды председ [ателя] о-ва Смирнова — руководителя к.-р. группировки научных работников]. В практической работе по этнологии проводила антисоветские классово чуждые установки Смирнова, выпустив по его указанию ряд идеологически вредных научных трудов» (д. 4323-С, л. 269). И здесь уже не имело значения, признавал ли себя обвиняемый виновным (как Полянская) или нет (как Китицына) — дело отправлялось на рассмотрение Особого совещания при коллегии ОГПУ.

В результате следствия, проведенного следователем секретного отдела полномочного представителя ОГПУ по Ивановской промышленной области, 28 февраля 1931 г. по статье 58, п. 10 Уголовного кодекса было осуждено восемь костромских краеведов. В.И. Смирнов, Ф.А. Рязановский, И.П. Пауль и В.В. Васильев были приговорены к ссылке сроком на три года. Е.М. Полянская, Л.С. Китицына, Н.И. Овчинникова и Н.А. Парийская лишены права проживания в ряде областей и округов страны с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года. Китицына уехала к мужу, Смирнову, в архангельскую ссылку, благодаря чему удалось сохранить его большой эпистолярный архив. Полянская оказалась в Сталинске (будущем Кузнецке), где занялась историей металлургического комбината. Пауль был сослан в Казахстан, Рязановский — в Коми край.

Однако это дело лишь часть огромного делопроизводства, в ходе которого были осуждены многие костромские краеведы. — Л.Н. Казаринов, братья Вадим и Валерий Беляевы, В. Розепин и многие другие. Некоторым из них ссылка стоила жизни, многие выжившие продолжали и в труднейших условиях заниматься любимым делом — краеведением. Сетуя на снижение уровня краеведческих исследований в стране, солигаличский краевед И.В. Шумский писал в письме В.И. Смирнову 27 мая 1936 г.: «Я все же думаю, что в глухих Талдомах и Елатьмах горит огонь священный. Не может быть, чтобы не велись пристальные наблюдения над окружающими местных людей явлениями, чтобы не писались — трудно и медленно — дневники и летописи местных событий, чтобы не собирались раритеты, чтобы не в порядке геопоходов, а в ежедневной работе не подвигалось вперед уничтожение белых пятен на карте страны. Оно — живо! Ведь это так, Василий Иванович?»(37).

Д. 4323-С, начатое 15 ноября 1930 г. и законченное 28 февраля 1931 г., отразило на 291 страницах процесс уничтожения целого пласта краеведческой культуры 20-х годов. В конце подшиты еще пять ненумерованных листов, частично показавшие дальнейшую судьбу осужденных. Последний из имеющихся в деле документов датирован 27 октября 1959 г. Это отказ в реабилитации В.И. Смирнова, подписанный прокурором Костромской области И. Сидоркиным: «Пересматривать в настоящее время данное дело нецелесообразно, так как с момента осуждения Смирнова прошло около 30 лет, тем более что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27/П1 судимость со Смирнова снята» (д. 4323-С, л. [296]).

Ниже публикуются некоторые показания обвиняемых и свидетелей из д. 4323-С38, записанные собственноручно. Учитывая ограниченность объема статьи, часть из них даем с сокращением.

___________________________________________________

1. Шмидт С.О. О книге «Краеведение и документальные памятники (1917—1929 гг.)» // Филимонов С.Б. Краеведение и документальные памятники (1917—1929 гг.). М., 1989. С. 4.

2. Филимонов С.Б. Эпистолярный архив В.И. Смирнова //Археографический ежегодник за 1974 год. М., 1975. С. 321.

3. Филимонов С.Б. Источники по истории исторического краеведения в РСФСР. 1917—1929 гг.: Дисс….канд. ист. наук. М., 1974; Флейман Е.А. Краеведческое движение в Верхнем Поволжье в 1917—1930 гг.: Дисс…. канд. ист. наук. Ярославль, 1987; Шипилов А. Д. Историко-краеведческая деятельность в Костромской губернии в конце XVIII — начале XX в.: Дисс…. канд. ист. наук. М., 1985.

4. Бочков В.Н. Подвижники Костромского краеведения: Василий Смирнов, Леонид Казаринов, Дмитрий Дементьев // Второе свидание: Глазами краеведов. Ярославль, 1974; Китицына Л.С., Третьяков П.Н. Памяти Василия Ивановича Смирнова // Советская археология. 1968. № 4 (есть библиография).

5. Филимонов С.Б. Эпистолярный архив В.И. Смирнова…

6. Устав Костромского научного общества по изучению местного края. Кострома. 1912. С. 1.

7. Государственный архив Костромской области (далее- ГАКО). Ф. р-550. Оп. 1. Д. 92. Л. 4.

8. Отдел письменных источников Государственного исторического музея (далее- ОПИ ГИМ). Ф. 191. Письма М.П. Сокольникова В.И. Смирнову.

9. Там же. Ф. 54. Д. 742. Д. 45-46 об.

10. Отчет Костромского научного общества по изучению местного края за 1922 год (далее: Отчет КНО за… г.). Кострома, 1923. С. 26.

11. Отчеты КНО за 1921 и 1928 гг. Кострома, 1922, 1929.

12. ОПИ ГИМ. Ф. 191. Письмо В.И. Смирнова Н.П. Анциферову 5 февр. 1927 г.

13. Там же. Письмо Л.Н. Казаринова В.И. Смирнову 14 февр. 1927 г.

14. Там же. Письмо К.В. Палилова В.И. Смирнову 13 мая 1927 г.

15. См.: определения М.П. Сокольникова и Д.К. Зеленина в кн.: Филимонов С.Б. Эпистолярный архив В.И. Смирнова. С. 321.

16. Отчет КНО за 1922 г. С. 31.

17. Там же. С. 32.

18. Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Кострома, 1918. Вып. 9: Железные болотные руды Костромской губернии.

19. Отчет КНО за 1922 г. С. 32, С. 31.

20. ОПИ ГИМ. Ф. 191. Письмо П.А. Царева 21 янв. 1928 г.

21. Известия Центрального бюро краеведения. 1927. № 5; ОПИ ГИМ. Ф. 191. Письмо В.И. Смирнова Д.О. Святскому 26 окт. 1926 г.

22. Следственное дело 4323-С // Архив Управления КГБ СССР по Костромской области (далее: д.4323-С).

23. ОПИ ГИМ. Ф. 54. Д. 742. Л. 27.

24. Шмидт С.О., Козлов В.Ф., Филимонов С.Б. Первый перелом: (Беседы о судьбах краеведения 1920-х годов) // Знание — сила. 1988. № 11. С. 75.

25. ОПИ ГИМ. Ф. 191. Письмо В. Розепина И.В. Смирнову от 1 дек. 1927 г. Курсивом выделены подчеркивания автора письма.

26. ГАКО. Ф. р-838. Оп. 5. Д. 57. Листы не нумерованы.

27. Там же.

28. Там же. Ф. р-548. Оп. 1. Д. 10. Л. 41. 54.

29. Там же. Д. 24. Л. 2. 6. 11.

30. Курсивом даны слова, выделенные следователем.

31. ГАКО. Ф. р-548. Оп. 1. Д. 24. Л. 8.

32. Там же. Л. 13 об.

33. Там же. Д. 10. Л. 61—61 об.

34. Копия с письма В.И. Смирнова Л.С. Китицыной 25 дек. 1930 // ГАКО. Ф. р-550.

35. Акинъшин А., Ласунский О. «Дело краеведов» Центрального Черноземья // Отечество: Альманах. М.. 1990. Вып. 1. С. 56—65.

36. Копия письма В.И. Смирнова Л.С. Китицыной 11 янв. 1931 // ГАКО. Ф. р-550.

37. ОПИ ГИМ. Ф. 191.

38. Частично опубликованы в статье» «Антисоветский» музей: Краеведение глазами ПТУ / Предисл. и публ. Л. Сизинцевой // Родина. М., 1990. № 11. С. 33—35.
Приложения
1
Показания свидетеля Васильева Петра Васильевича (1)

17 ноября 1930 г.

С первых дней моей работы в музее, с ноября 1929 г., мною был поставлен вопрос об увольнении из музея научных сотрудников Смирнова В.И., Пауля И.П. и Рязановского И.П. Это же решительно поддерживал и зав. ОкрОНО т. Бельцов, который сейчас служит в Ивановском Комвузе или Совпартшколе. Толчком к постановке вопроса об увольнении было только что произведенное обследование музея комиссией ОкрОНО. Обследование показало, что музей не является музеем, который бы содействовал и увязывал свою работу с хозяйственным и культурным строительством Костромского округа, а был только хранилищем старых в большинстве и частью новых экспонатов, в значительной части — барахла, которое давно нужно было изъять из музея, особенно на складах, где было все, что угодно, вплоть до множества царских портретов, которые были привезены еще в 1913 г. Затем в первые дни работы я ознакомился с методическим письмом Главнауки, в котором предлагалось реорганизовать музей. Это письмо лежало значительное время в музее без движения. Это и послужило к немедленному увольнению Смирнова, Пауля и Рязановского. После этого вся тройка повела усиленные переговоры к устройству в областной музей, но это им не удалось. Нужно сказать, что мне пришлось выдержать большую борьбу с Главнаукой, которая предложила мне восстановить их снова, обвиняя меня, что я выбрасываю крупные научные силы, и отстоять увольнение удалось только в результате вмешательства окружного комитета партии.

В момент увольнения был такой случай, передаю со слов бывш[его] в то время зав[едующего] Истпатом т. Федосеева. Смирнов в один из дней пришел в музей сильно взволнованный, подошел к т. Федосееву и заявил, что только что сжег документы у себя дома; на вопросы Федосеева, какие документы, не ответил. В момент персональной чистки Смирнова об этом мною ему был задан вопрос, на который он ответил, что сжег дневник 1917 г., боясь возможности обыска состороны ГПУ. Об этом мною своевременно было доведено до сведения ГПУ.

В разговоре со сторожем музея Лавровым он мне рассказывал, что до 1929 г. в музей приезжали какие-то лица из Ленинграда и Москвы, останавливались и ночевали в музее в художественном отделе. До поздней ночи обычно там с ними бывал Смирнов В.И.

С Вейденбаумом сталкивался как с научным сотрудником музея, но со своей стороны я не замечал какой-либо тесной связи с вышеупомянутой тройкой. Этнологическая станция, которой заведовал Смирнов, была до 1929 г. такая, что я был сторонником ее ликвидации, т.к. она вместо изучения быта рабочих занималась изучением суеверий, верований, хомутов, форм хлебопечения. Я считаю, что Смирнов, без сомнения чужой человек по отношению к существующему строю, его идеология, без сомнения, враждебна политике Соввласти и партии, и он с момента Революции руководил Научным о-вом и музеем, подобрал подходящих себе по духу людей* в числе вышеупомянутых лиц, вел работу, направленную не на пользу социалистического строительства; и научное о-во, и музей являлись базой для а/советских группировок с целью проведения своей а/советской и антиобщественной политики.

К сему — Васильев.

Л. 44-45 об.

*Здесь и далее курсивом выделены слова, подчеркнутые следователем, в разрядку — слова, подчеркнутые автором показаний. В прил. 2 полужирным шрифтом выделены вопросы следователя. [125]

28 ноября 1930 г.

Ответы на заданные мне вопросы.

1) Характеристика ядра КНОбщ[ества], как контррев[олюционной] группировки.

Давая характеристику нижеперечисленных лиц, я заявляю, что по своим убеждениям ничего общего с ними не имею и глубоко их презираю, как чуждых советской идеологии.

В состав этого ядра входили председатель правл[ения] КНОбщ[ества], он же б.заведующий Музеем местного края Вас[илий] Ив[анович] Смирнов, научн[ый] сотрудн[ик] музея Ф.А. Рязановский, научн[ый] сотр[удник] музея Ив[ан] Петр[ович] Пауль, б.служ[ащий] Костромского] Архив[ного] бюро —Вознесенский, б.секретарь КНО — Слободская, сотрудницы этнологической станции Китицына и Полянская. Краткая характеристика этих лиц: В.И. Смирнов — сын священника, окончил Духовную академию, по образованию — археолог, этнограф и историк. Человек определенно настроенный антисоветски, очень двуличный, безусловно неглупый и с исключительно большой энергией.

В жизни КНОобщ[ества] В.И. Смирнов был главной центральной фигурой. Напечатанные им в трудах статьи и статьи его б. сотрудниц по этнологической станции дают достаточно яркую о нем характеристику. Его научные фокусы ничего не имеют общего с нашей современной советской наукой, призванной служить социалистическому строительству и культурной революции. Тратить народные деньги на раскопки могильников, как это делал В.И. Смирнов, и на изучение народных суеверий, причитаний, гаданий, обрядов и т.п. с моей точки зрения преступно. Этнологическая станция, которой заведовал В.И. Смирнов, занималась только этими вопросами, сознательно забывая об актуальных вопросах жизни и задачах культурной революции. В.И. Смирнов широко пропагандировал краеведную работе в своем направлении среди районных и волостных краеведческих организаций, благодаря чему в них обрисовывался специфический вредный уклон в сторону изучения этнологии.

Организационная часть и переписка с местными районными и волостными краеведными организациями и отдельными краеведами целиком находились в руках одного только В.И. Смирнова. Этой работе он уделял очень много времени как дома, так и в служебные часы в музее. Каково было содержание этих писем, я не знаю, но, зная его краеведческие вкусы, могу предполагать с уверенностью, что в них говорилось не о культурной революции и не [о] социалист[ическом] строительстве, а о чем-то другом, чуждом интересам пролетариата и крестьянства.

Перехожу к характеристике 2-го лица, б. научн[ого] сотрудн[ика] музея Ф.А. Рязановского. Он также сын священника, получил образование в Духовной академии. В музее в его ведении находились церковный отдел и отдел дворянского быта. До поступления в музей и с уходом из него работал в архиве. Человек безусловно антисоветски настроенный, хотя и прикрывается профессионально-союзной работой, состоял в активе месткома. Несмотря ни на что, он человек неглупый и обладает хорошим литературным языком, часто бывает смешон в своих выступлениях.

И.П. Пауль заведовал библиотекой КНОбщ[ества] и был науч[ным] сотруд[ником] Кос[тромского] Музея. Человек всесторонне образованный, но также чужд советской идеологии. Пауль, Смирнов и Рязановский держались всегда вместе и были большими приятелями друг с другом. [126] С Паулем мне обычно приходилось иметь дело тогда, когда мне была нужна книга из библиотеки] КНОбщ[ества] по моей специальности, геологии или естествознанию. В общем я держался совершенно особняком от своих сослуживцев и имел с ними лишь чисто служебные отношения.

Н.Г. Вознесенский б. член правления Костромского] Щаучного] общ[ества] — член ревизионной комиссии, человек с очень сомнител[ьным] политическим] прошлым. Настроен антисоветски. За последнее время, по-видимому, впал в старческое слабоумие.

Быв.секретарь КНОбщ[ества] Л.П. Слободская, дочь пристава, ставленница В.И. Смирнова. Принимала очень активное участие в жизни месткома, пока не было обнаружено ее происхождение, после чего она вычищена со службы. Китицына и Полянская — две сотрудницы этнологической станции, деятельность которой мной уже освещена.

2) Наличие нелегальных собраний (возможно, под видом научных), где обсуждались а/с вопросы.

Точных сведений по данному вопросу я не имею, но знаю, что по вечерам, раз в неделю, на этнологической станции бывали какие-то собрания лиц, интересующихся «этнологией». Что обсуждали на этих собраниях, я не знаю, но надо думать, что не вопросы культурной революции и социалистического строительства, а какие-то другие. С сотрудницами этнологич[еской] станции у меня были всегда самые натянутые отношения. Они очень обижались на меня, что я всегда так непочтительно отзывался об их науке и работе.

3) Антисоветские выступления ядра Щаучного] общ[ества]: Смирнова, Рязановского и Пауля.

Открытых Антисоветских выступлений со стороны этих лиц я не помню. Их антисоветские убеждения прорывались лишь в отдельных фразах и репликах на заседании правления, общих собраниях КНО и в частных разговорах. В противовес советской прикладной науке В.И. Смирновым противопоставлялась чистая наука как самоцель, высказывалась тоска по свободной России. По инициативе того же Смирнова в свое время был поставлен публичный доклад Богданова о грядущей безграмотности с явно тенденциозным направлением. Нужно констатировать, что в Научном обществе вся работа, за исключением станций, руководилась единолично В.И. Смирновым.

4) Претворение к[онтр]-р[еволюционных] настроений в к[онтр]- р[еволюционные] действия.

Вся прежняя научно-исследовательская деятельность этнологич[еской] станции может, на мой взгляд, криминироваться по этому пункту, т.к. вместо очередных неотложных задач культурной революции работа станции шла в противоположном направлении, причем самые актуальные задачи изучения производительных сил, колхозного строительства, изучение быта рабочих почти не входили в программу исследовательской деятельности этнолог[ической] станции. Эти вопросы в должной мере вошли в программу работ станции лишь при новом составе правления. Из всего вышеизложенного можно сделать вывод, что отпущенные ранее значительные средства на содержание штата станции (в количестве 3 единиц), содержание помещения этнолог [ической] станции, организацию ею экспедиций и печатания трудов по этнологии шли не туда, куда следовало. В культурно-просветительной работе музея в области этнологии наблюдалось то же искривление. Так, например, в этом отделе экспонаты отражали только далекую прошлую жизнь края вне всякой связи с настоящим. Ясно, что при такой экспозиции не могла быть правильно построена культурно-просветительная работа [127] и на таком мертвом и однообразном материале невозможно было вести пропаганду культурной революции.

5) Связи общества с другими научными учреждениями.

Костромское] науч[ное] общ[ество] теснее всего было связано с Музеем мест[ного] края, т.к. многие из сотрудников музея работали одновременно и в Научн[ом] обществе. В.И. Смирнов был одновременно и предКНОбщ[ества], и директором Музея и заведующим] этнологйч[еской] станцией. Персонально В.И. Смирнов как член ЦБК поддерживал тесную связь с Ленинградским отделением Центрального] бюро краеведения в лице председателя Святского. Святский обычно как представитель центра присутствовал на краеведческих съездах. По образованию он также этнолог и научные его краеведческие вкусы, по-видимому, весьма близки В.И. Смирнову. В общем приходится констатировать: в краеведческих организациях печальное явление засилья этнологов, как в центре, так и на местах.

В настоящее время Ленинградское отделение ЦБК, кажется, закрыто, и все местные краеведческие организации подведомственны Московскому Центральному бюро краеведения, недавно переизбранному. Новый курс, взятый в работе Московского ЦБК, по-видимому, является вполне здоровым. Археология, этнология и им подобные дисциплины отодвинуты на задний план, и краеведам брошен призыв к непосредственному участию в социалистическом строительстве и культурной революции. Я лично членом Московского ЦБК не состою и потому не могу дать более подробных сведений о его составе и деятельности.

8) Наличие связи с широкими массами у этнологов.

Весьма вероятно, что связи у этнологов с широкими массами довольно велики. С одной стороны, этнологи проявляют большую энергию по вербовке краеведов-этнологов, а с другой стороны, эта «наука» не требует никакой особой подготовки и специальных знаний, кроме простого инструктажа.

9) О ценностях музея и ископаемых, отправленных за границу.

Очень сожалею, что не могу ответить на этот вопрос, т.к. слышу об этом впервые. Этот вопрос необходимо выяснить на месте путем проверки инвентаря по книгам и назначения следствия по этому вопросу.

10) О монархической к[онтр]-р[еволюционной] литературе, найденной в библиотеке КНОбщ[ества].

Не так давно уже новым составом правления КНО мне было поручено отобрать из библиотеки общества всю геологическую литературу, которая там находилась, и передать ее в ведение геологической лаборатории. Только в процессе этой работы я впервые познакомился в самых общих чертах с тем, что представляет собою библиотека общества. Здесь наряду с ценнейшими научными книгами в хаотическом беспорядке навалена масса книжного хлама, пригодного только на бумажную мякоть. Среди этого хлама большое место занимают издания бывшей архивной комиссии, издания общ[ества] трезвости и всякий другой патриотический мусор. В настоящее время значительная часть этих книг переданы на просмотр в коллектор для дальнейшей отправки на бумажную мякоть. Библиотека КНО создавалась, с одной стороны, путем обмена изданий общества с другими научными учреждениями, путем пожертвований, путем массовых передач книг при всяких ликвидациях. Книг за деньги библиотека никогда не покупала.

М. Вейденбаум.

Л. 63—65 об. [128]

29 ноября 1930 г.

Я считаю, что в Научном о-ве под руководством (Смирнова В.И. была вполне оформившаяся а/сов[етская] группировка, которая ставила своей задачей противодействие всем мероприятиям соввласти в деле приспособления работы о-ва к требованиям советской общественности и социалистического строительства, что подтверждается следующими фактами.

1. Подбор Смирновым и правлением к работе о-ва людей, чуждых по духу соввласти и партии, как Рязановский, Пауль, Вознесенский и другие, которые под руководством Смирнова ничего не делали для советской общественности, а при наличии слабости бюджета тратили немалые государственные средства на собирание разного ненужного хлама. Так, Смирнов собирая всякого рода старые черепки и рухлядь, которой при обследовании было обнаружено целое кладбище, никому не нужное и сейчас ликвидированное, на что убиты немалые деньги. На этнологической станции, которой заведовал Смирнов, тратились государственные деньги по работе и напечатайте никому не нужных трудов о гаданиях, преданиях, не уделялось внимание современной жизни. Пауль, заведуя библиотекой, использовал свое положение для хранения книг, изъятых из обращения и принадлежащих частным лицам в помещении библиотеки общества.

В выработанном Смирновым и его сторонниками уставе о-ва имелся пункт, допускавший в состав о-ва бывших людей, лишпенцев и т.п. На заданный по этому поводу вопрос Смирнов ответил в 1929 г. во время обследования: «Что же такое, они нам вреда не принесут и могут работать у нас». Что в о-ве могли быть свои собрания группы для проведения своей линии, подтверждает следующий факт. В конце 1929 г., когда имелось в виду поставить вопрос на правлении об исключении из членов о-ва Смирнова и Рязановского, то на заседание явились лица, никогда раньше не посещавшие собрания правления, для защиты Смирнова, и это собрание по своей численности собравшихся было единственным за время работы о-ва на протяжении последних 2—3 лет, и когда был поставлен вопрос об исключении, то исключение было отклонено единодушно. Кроме того, само устройство геофизической станции в дер. Малышково является способом сохранения имения Малышково, которым владел отец жены Смирнова.

К сему Кулагин.

Л. 726 об. — 127
4
Показания обвиняемой Полянской Елены Михайловны (4)

24 декабря 1930 г.

1) «Этнологические субботники» вылились, насколько припоминаю, из частных товарищеских чаепитий, которые изредка бывали у Смирнова и куда приглашались мы — сотрудники по работе (например, под Новый год, в день его рождения). Кажется, здесь и пришла мысль перенести собрания на станцию и сделать их регулярными. Цель этих собраний — ознакомление с новинками этнографической литературы, с текущей работой других науч[ных] организаций, а также — обмен продуктами научной работы участников собраний. Первое время эти собрания сопровождались угощением (орехи, семечки) и носили, таким образом, несколько частный характер. Позднее они все более превращались в деловые собрания, связанные непосредственно с работой этнологич[еской] станции, то есть

принимали характер уже производственных совещаний (заслушивались, напр., [129] отчеты сотрудников о проделанной экспедиции и т.п.). Таков характер субботников.

2) Да, конечно, Смирнов принимал в них участие, то есть, вернее, являлся руководителем их как заведующий этнол[огической] станцией и старший работник.

3) Разговоров на политические темы на субботниках не велось.

4) Что касается вопроса о внеполитичной науке, то я лично не припомню, чтобы эта тема развивалась Смирновым: теоретических, принципиальных вопросов, насколько помню, на субботниках не обсуждалось.

5) Ответить на 5-ый вопрос мне довольно трудно, так как он относится скорее к руководителям упомянутых учреждений, а не ко мне, второстепенному в то время и начинающему работнику. В Музее я к тому же тогда еще не работала и отношения к нему имела мало. Что касается работы Научного общества, то, признаю, что да, в целом эта работа была мало связана с советской общественностью, с задачами соцстроительства. Причина этого, мне кажется, та, что руководитель Н[аучного] об-ва страдал однобоким увлечением доисторическими древностями, оставаясь более или менее индифферентным к вопросам текущего дня. Далее, к работе общества не были в достаточной мере привлечены пролетарские массы, что в значительной мере могло бы выправить работу Общества, направить ее по здоровому руслу в сторону увязки с современностью.

6) 6-ой вопрос тесно связан с предыдущим, и в ответ нужно сказать то же самое, а именно: аполитичность, интерес к чистой науке преобладал над всем остальным (это, впрочем, нужно сказать о работе не только Костромского] об-ва, но и некот[орых] других о-в в те годы). Вопросы народных верований, обрядности, творчества и т.п., разрабатываемые в то время на станции, должны быть в поле зрения советского этнографа и разрабатываться и сейчас в таких центральных науч[ных] учреждениях, как Музей антроп[ологии] и этнографии Академии наук, Государственная] Академия ист[ории] материальной] культуры и др., но дело здесь в том, что в основе всех этих работ должна лежать определенная целеустремленность, известная цель, которая должна, в свою очередь, как можно больше отвечать интересам социалистического строительства. А этого и не было в прежних работах Научного общества.

Вопрос о колхозах тогда, действительно, не ставился еще ни в одной краеведческой организации, не было еще в нашем округе достаточно установившихся коллективных] хозяйств, кот[орые] могли бы послужить объектом исследования. Другое дело теперь, когда обход этого вопроса, действительно, недопустим. Но это, конечно, не изменяет того факта, что работа станции была слишком мало увязана с насущными практическими вопросами станции.

7) Признаю следующее: 1) часть работы. Науч. о-ва имела связь с практическими задачами дня: так, геологические изыскания, работа Смирнова в комиссии по постройке моста через Волгу и нек[оторые] др.; стремление увязать работу этнологической станции с практикой имелось также в ряде случаев, особенно в 1929 г. (работы по промыслам — ткачество, гончарство; тема «орудия труда» и попытка увязать с практическими] нуждами). 2) Сказать, что деятельность Общ-ва шла вразрез интересам советской общественности, мне кажется, нельзя, так как это говорит о каком-то активном противодействии, чего, конечно, не было; эту мысль я сформулирую иначе, а именно: работа общества мало или слабо отвечала интересам советской общественности, то есть то, что высказано мною в предыдущих вопросах.

8) Здесь прежде всего нужно отметить следующее: я была в то время только рядовым научным сотрудником, работающим под руководством и по указаниям заведующего, а в первые годы к тому же не полным работником, [130] имеющим основную работу в другом месте (в качестве пом. заведующего центр[альной] рабочей библиотекой текстильщиков). Таким образом, считаю, что я совершенно не была ответственна за направление работ, которое давалось заведующим станцией; темы работ (и мои в том числе, как, напр., «Костромской хомут», «Земледельческие орудия» и др.) давались Смирновым (хотя выбор был, разумеется, свободный). Далее: не получив специального этнографического образования, в эти годы я еще только проходила практическую школу работы на станции и была не в состоянии особенно критически отнестись к даваемым мне заданиям; наконец, признаю, что в то время я просто не сознавала, что работа нашей станции не отвечает интересам сов[етской] общественности, что ее нужно изменить в таком-то и в таком-то направлении. Повторяю, у меня не было для этого достаточного критерия. Что работа меня не совсем удовлетворяла, я это чувствовала и высказывала; добавлю, что теперь, когда с прошлого года я перешла к работе над темами «Быт рабочих», «Колхозная деревня», эта работа дает мне несомненно большее удовлетворение как работа, имеющая определенную целеустремленность, как работа, которая принесет, надеюсь, и некоторые практические результаты. Здесь же добавлю, что именно в процессе этой работы, в практике текущего года выработались у меня и определенные взгляды на цели и задачи этнографии в текущий момент строительства, а также и создание необходимости более четко определить свое политическое мировоззрение, так как достаточно ясно, что советский научный работник не должен в настоящий момент оставаться в нейтральном «болоте», а должен четко доставить вопрос об отношении своей научной специальности к актуальным проблемам социалистического строительства.

Примечание: 1) Ответы даны мной по возможности точно. Обладая слабой памятью (результат повторяющихся припадков), возможно, я что-нибудь и упустила, но могу сделать добавления при наводящих вопросах.

2) В пункте 5-ом мною указан один из недостатков в работе о-ва — недостаточное привлечение пролетарских масс. Это нужно понимать так: корреспонденты из крестьян у О-ва имелись в большом количестве, но их классовое лицо не было ясно, а кроме того, не было в этом числе фабрично-заводских рабочих; особенно это было бы необходимо в отношении введения их в число членов правления. Впрочем, эта задача стоит и сейчас перед краеведческими организациями и замечание это сделано скорее в виде пожелания на будущее время.

Е. Полянская.

Л. 156—157 об.
5
Из показаний обвиняемого Федора Алексеевича Рязановского (5)

29 ноября 1930 г.

[…] 4. Октябрьская революция свалилась как снег наголову для большинства интеллигенции, думавшей, что революция остановится на феврале и буржуазно-демократической республике. Помню, как неожиданно для моего уха прозвучала

идея трудовой социалистической республики в апреле 1917 г. на одном из съездов в Москве. В начале июля, читая в газетах о выступлениях в Петрограде, я понял, что дело демократической республики проиграно. Октябрьская революция шла вразрез со всеми привычными политическими понятиями. Пока видел демобилизацию армии на ж./д. или погромы, напр., на ст. Антропово с.ж./д., она представлялась анархическим движением масс, истомленных войной, голодом и не могла рождать сочувствия. Пока занятия в школе (я был учителем) шли, но в дальнейшем старая школа развалилась. Случайно я остался безработным учителем, но не очень скорбел об этом, [131] т.к. дореволюционная педагогическая служба меня лично не баловала. Конец лета 1918 г. я провел в городской школе, а затем начал голодать как никогда в жизни; оставался к тому же без квартиры. К веселому настроению это не располагало. Переехав в Кострому, я ухватился за первое предложение — поехать в усадьбу Солигалич[ского] у. В дороге наблюдал начавшиеся соц[иальные] процессы среди крестьян. По возвращении в Кострому начал служить, а в 1919 г. налаживал уже Архивбюро — учреждение, не имевшее аналогов в дореволюционных учреждениях. Несмотря на голод, отсутствие обуви и пр., работалось с каким-то подъемом, увлечением, верой и сделал много. В 1921 г. переменил службу на службу в музее, что почти совпало с началом нэпа. Основное, что одушевляло в архивной и музейной работе, — сохранение исторического документа, художественно-исторического предмета для будущей культуры. Этого увлечения хватило надолго. С 1927 г. начались удары по музею, кончившиеся отставкой в начале 1930 г.

5. По характеру своей службы очень мало полезен был для соцстроительства (и[сторико]-художественные отделы). Но по своей инициативе кое-что делал, напр., сообщил в Геолком о материалах о выходах нефти на р. Унже, по моему указанию на основании архивных материалов произведены дополнительные разведки извести по берегу р. Волги к с. Красному, где сейчас работают два заводика […]

Л. 72—73.
6
Из показаний обвиняемого Рязановского Федора Алексеевича

[Без даты]

В 1905 г. по взглядам примыкал к с.-р., по возрасту в организацию не входил.

Участвовал в движении 1905 г. как крестьянский пропагандист. С 1907 (конец)

связи с с.-р. прекратились навсегда. За департаментом полиции числился, по-видимому, до 1917 г.

От 1905 г. осталась нелюбовь к подпольным организациям за стремление держать в шорах, в кругу определенных вопросов (аграрный вопрос и пр.), за моральный деспотизм и пр.

Пересмотр политического багажа начал с 1912 г. при столкновении с национальным вопросом, поляками, немцами, чехами, украинцами на ю[го]- западной границе.

В 1917 г. приветствовал Февральскую революцию. Но ни к одной партии не примкнул. Переживал внутренний кризис, переоценку ценностей. Политическое значение, казалось, имеет только тот, кто имеет к[акие]-н[ибудь] интересы: 8-час. рабоч[ий] день, землю и пр. Как неимущий интеллигент, казалось, был реально заинтересован лишь в свободе мысли, но та в России не могла быть лозунгом массового движения. Кроме этого, для меня оставался политический романтизм, как и в 1905 г., вредный, как и всякий романтизм. Русские политические партии я уже знал и не питал к ним особого уважения… Большевизм выявился не сразу, позднее, и шел вразрез со всеми привычными понятиями демократа. Примкнуть к нему сразу трудновато. С 1918 г. служил в советских учреждениях и думаю, что за совесть, а не за страх. Пробовал перевоспитываться, напр., на профсоюзной работе, но всякий раз работа срывалась на самом интересном месте под ударами извне. И сейчас арестован в момент, когда начал организацию работ по изучению Октябрьской революции в Костроме.

Л. 148—148 об. [132]

7
Из показаний обвиняемого Смирнова Василия Ивановича (6)

[Без даты]

Мне предъявляется обвинение как участнику антисоветской работы в области краеведной и музейной, как руководителю круп[ной] костр[омской] организации], который усвоил и разделял принципы т.н. «ленинградской группы ЦБК» и проводил их в жизнь.

Я совершенно не согласен с этими тяжелыми обвинениями. Прежде всего нельзя представлять деятельность] об-ва как деятельность] учреждения, оторванного от советской общественности, как кастовую организацию.

В состав руководящего органа п[равлен]ия Общ[ества] входят немало представителей партии (в 1925 г. — из 16 членов п[равлен]ия 7 партийных, см. Отчет, с. 4; в 1926 г. — 7 чл., с. 1; в 1927 г. — 6 ч[л]., с. 1; в 1928 г. — 7 ч[л]., с. 2). Вопрос о составе п[равлен]ия согласовывался или с секретарем, или с АПО Губкома.

Если бы налицо имела место антисоветская работа, неужели представители сов[етской] общественности не могли бы, разумеется, заметить этого.

Наибольший интерес к жизни Об-ва из партийных товарищей проявляли Высоцкий, Максимов, Маслов, Овсейчук, Воробьев, Бушуев, Стуликов, Голубев, Староторжский, Гитин и др. Я убежден, что эти лица, ближе знавшие меня и Об-во, усомнились бы в моей якобы краеведческой антисоветской организации.

Существенный интерес для дела представляет то обстоятельство, что заседания п[равлен]ия имели подробные протоколы, которые позволяют восстановить не только вопросы, обсуждавшиеся в п[равлен]ии, но также и отношение каждого из нас к этим вопросам. С другой стороны, это свидетельствует о том, что работа общества не была конспиративной, тайной. (Протоколы подписывали и парт[ийные] лица.) Ни одного тайного или частного совещания п[равлен]ия или части его не было.

Общество не было замкнутым н[аучно]-исслед[овательским] учреждением. Оно отвечало на самые разнообразные вопросы современности.

Достаточно указать на следующие работы Об-ва, Отмеченные в отчетах (под руками у меня лишь отчет 1925—28 г.). Участия в совещ[аниях] эксперт[ной] комиссии Губплана, обследования по зад[аниям] Губплана фосфоритовых залежей, в агросовещании, в методсовещаниях ГубОНО, справки для ГЗУ, Гублесотдела, Губсовнархоза, Губкома, Костромалеса, Электроводостанции и целый ряд др. (см. стр. 6 — отчета за 1925 [г.]). Для Губплана принимал самое деят[ельное] участие в разработке вопроса о соединении Костр. ж.д. […]

Роль Костромы в истории краеведения совершенно особая. Краеведение здесь началось раньше, чем где-либо в виде основанного при моем самом ближайшем участии Костромского] науч[ного] об-ва в 1912 г. Оно было основано в противовес отжившей и разложившейся Уч[еной] архивной комиссии, утвержденной с оч[ень] узкой программой.

Нужно сказать, что как тогда, в дореволюционное время, так и потом я шел самостоятельно, не по проторенной дороге, а ощупью, часто с ошибками, но, ошибаясь, я шел все же впереди целого ряда известных мне краеведческих организаций и, м.б., впереди ЦБК.

Моя основная мысль о краеведческой работе была такая: край нуждается в

изучении меньшими, чем центр[альные], организациями]. Это нужно делать на месте, по возможности местными силами, создав для этого не месте подходящие условия. [133]

Наука, рассуждал я и продолжаю так думать, не должна быть достоянием только центральных ученых, которые и не могут обслуживать всю страну. Может быть, такое понимание вопроса и можно назвать децентрализацией науки, но эта мысль была моей мыслью, а не чужой. Ради этой цели я помогаю организации при Об-ве н[аучно]-исследоват[ельских] учреждений: станций геол[огической], геоф[изической], этнол[огической], биологич[еской], позднее химич[еской] лаборатории.

С каким трудом это удавалось сделать, показывает, напр., факт, что завед[ующие] биол[огической] станции и геол[огической] лаборатории получают содержание даже в 1925 г. (у меня нет под рукой более ранних отчетов о деятельности] Об-ва) по 34 р. 50 к. в месяц, я в качестве завед. этнол[огической] станции совсем не получаю (см. Отчет Об-ва 1925 г., стр. 11, 13, 22). Мне важно было во что бы то ни стало завоевать Об-ву признание, вывести его на дорогу. Уже отчет за 1925 г. отмечает, что Об-во гораздо глубже успело войти в полосу интересов организационно-просветит[ельской] работы, наладилась увязка с советскими, государственными и хозяйственными] организациями (см. Отчет за 1925 г., стр. 3).

[…] Достаточно посмотреть отчеты лабораторий и станций, чтобы убедиться, что моя мысль учреждения на месте и местными силами исслед[овательских] учреждений была правильной мыслью. Ощупью, м[ожет] б[ыть] спотыкаясь, мы для края в этих лабор[аториях] и станциях сделали колоссальную работу, не щадя сил. Это факт, упрямый факт, подтверждаемый местными органами (см. Отч[ет] Об-ва за 1926 [г.], стр. 4). Мне казалось необходимым спустить научную или, по крайней мере, собирательск[ую] работу до уезда, потом волости и, наконец, до села. Нужно не только там, в глуши, чтобы люди там могли оказать краю постоянную помощь. Мне это удалось до некоторой степени; уездная сеть была закрыта. Хуже дело было с волостной сетью организаций […] Если все это считать антисоветской децентрализацией — это значит не понимать того, что такое краеведение. Эта работа как раз и доказывает, что Костромское краеведение, думаю, мною было ориентировано именно советски. Я, по крайней мере, это понимаю так.

[…] Мне указывают на то, что низовые ячейки почему-то организовываются Об-вом не в городе, а в деревне.

1. В каждом городе уже была одна краеведческая организация.

2. Совершенно ясно, что надо было охватить прежде всего край такими ячейками в первую голову для производства массовых обследований (например, о вскрытии рек — гидрол[огический] ин-т).

3. Нужно сказать, что силы Костр [омского] об-ва не были настолько велики, чтобы выполнить сразу и эту задачу (кстати, спрошу: много ли в Иванове организовано рабочих краев[едческих] организаций? Ни одной).

В 1927 г. был организован при доме рабпроса кружок по изуч. города. Я прекрасно понимал, что надо идею краеведения нести в рабочую массу. В протоколах п[равлен]ия Об-ва можно читать мои настоятельные выступления по этому поводу с обращением к парт[ийным] товарищам — для организации приготовить прежде всего исследовательские программы. Я помню, что это было предложено т. Крошкину, который ничего не сделал. Пришлось взяться мне, хотя я изучал деревню и археологию. Мною и Китицыной была составлена программа по изучению «Быта рабочих», переизданная еще раз в Московском] ЦБК. Теперь только открылась возможность начать работу с определенной темой в рабочих кругах. К этой работе вплотную удалось приступить только в 1929 г., когда этнологич[еская] станция взялась за это дело, организовав в качестве опыта краеведч[еский] кружок при клубе текстилей. Развить эту работу я не успел, т.к. пришлось покинуть Кострому, [134]

Таким образом, принципиально ни общество в целом, ни я лично не только не были против работы в массах, а напротив, как показывают упрямые факты. Нужно помнить еще, что если не все и не сразу удавалось, так потому, что втянуть в неоплачиваемую краеведческую работу широкий круг лиц непросто. Нужно любить эту работу. И я любил эту работу, ставшую проклятьем моей жизни, так как не работай я, я бы процветал, а не сидел в тюрьме.

Несколько слов о так называемой аполитичной науке. В одном из предшествующих своих показаний я уже отмечал, что в этом отношении я шел также своим, но ошибочным — некоторое время — путем. Представлялось соблазнительным, не участвуя в общеполитической жизни страны, делать свою посильную и даже сверхсильную работу […] Да, я организовал этнологическую станцию с специальными задачами изучения этнографии и археологии, т.к. полагал, что этими вопросами не только могут позволить себе роскошь заниматься центральные ученые, я не мог равнодушно проходить мимо удивительных памятников по истории и своеобразию костромской деревни.

Но от вопросов академ[ически] научного порядка этнологич[еская] станция

переходит к таким проблемам, как изучение быта рабочих, вопросы коллективизации, изучение труда с/х., кустарных промыслов.

Должен признаться, мне было обидно заниматься только организац[ией] работы для других членов Общества, не заним[аясь] своим любимым делом […]. Я был членом ЦБК, был как-то вызван на 1 месяц для работы в ЦБК в Ленинград, был оч[ень] близок с Д.О. Святским, с которым связывала меня личная дружба.

Из предшествующих моих показаний видно, как я понимал децентрализацию науки — в смысле проникновения ее в широкие массы, как я понимал «свободу» науч[ного] исследования. В этом отношении моя точка зрения и точка зрения Святского и линия ЦБК совпадали […].

Даже сейчас, когда мне известны показания Святского и Анцыферова (о том, что я знал, что эти установки антисоветские), понимал и деятельно проводил это в краеведческой работе, даже сейчас я совершенно искренно и чистосердечно скажу, что в своей краеведческой работе, исключая отдельные ошибки, я не вижу антисоветского понимания, антисов[етской] установки. Этого впечатления не останется и у всех, прочитавших отчеты, которые прошу приложить к делу.

Краевед[ение] выросло на сов[етской] почве, и нам надо гордиться. Ошибки, раз они замечены, выправить.

Мне указывают на слабость разв[ития] юнош[еского] краевед [ения], в кот[ором] действительно] были перебои, но из всех юношей мы подготовили честных совет[ских] исследователей.

Нужно сказать, что в пикировке насчет «советского]» и «несоветского» краеведения, кот[орая] велась между Л[енинградом] и М[осквой], я не принимал участия. Меня, практика-краеведа, меньше всего занимали теоретич[еские] вопросы; м[ожет] б[ыть], мои симпатии в частных разговорах в то время были на стороне «свободы науки». Но это отнюдь не значило, что я из этого хочу сделать антисоветское употребление, что я вхожу в тайную организацию с какими-то политич[ескими] установками […].

Л. 80—110 об.

1. П.В. Васильев по анкете — из крестьян, образование низшее, наборщик, член ВКП(б), работник горкома партии, до этого в 1929—1930 гг. заведующий костромским Музеем местного края КНО.

2. М.А. Вейденбаум по анкете — образование высшее, геолог, беспартийный, сотрудник костромского Музея местного края. [135]

3. И.В. Кулагин по анкете — из крестьян, образование среднее, член ВКП(б), землеустроитель.

4. Е.М. Полянская по анкете — образование высшее, отец — офицер. Сотрудница этнологической станции КНО и Музея местного края, беспартийная.

5. Ф.А. Рязановский по анкете — из семьи священнослужителя, образование высшее, беспартийный, член КНО, сотрудник костромского Музея местного края.

6. В.И. Смирнов по анкете — из семьи священнослужителя, образование высшее, беспартийный, председатель правления КНО, заведующий этнологической станцией КНО и Музеем местного края.

Археографический ежегодник за 1991 год. М., 1994. С.114-124; Приложения: с. 215-136.