Концепт думской монархии в сознании русской художественной элиты начала XX в.

1905 г. стал для образованного сословия временем политических ожиданий и предвкушений. Романтическим ореолом был окружена идея народного представительства, в которой многие видели осуществление вековых чаяний интеллигенции и народа. «Боже! Русская совесть перейдет в русские законы, – восклицал В.В. Розанов, – неужели этому не радоваться?!»1. Не будет преувеличением сказать, что в 1905 – начале 1906 г. эта идея пользовалась ажиотажным спросом. А.К. Глазунов к открытию Государственной Думы даже написал новый народный гимн на стихи Н.М. Соколова2.

В начале 1905 г. в консервативных кругах была популярна идея созыва Земского собора – в частности, это требование было сформулировано на собрании редакторов ежедневных газет 12 января 1905 г. в Петербурге3. В.В. Розанов писал: «Пусть Государь увидит живое лицо своего народа и пусть народ услышит живое: голос своего Государя, – вот и вся мысль и все существо земского собора»4. С язвительной полуулыбкой В.В. Розанов, держащий в памяти давний спор о гражданской миссии искусства, выдвигал концепцию «служебной роли государства». Конечно, под «государством» в данном случае писатель разумеет прежде всего бюрократию, чиновничество, которое обезличивает и умерщвляет всякое живое начинание: движение вперед можно будет начать, лишь «расплескав их чернила и поломав их перья»5. Повторим, что В.В. Розанов всегда отрицал консерватизм как механическое сдерживание, в частности, не принимал леонтьевскую концепцию «подмораживания» традиций. «…Как потеплеет, – замечал он, – так сейчас же начнется ужасная вонь от разложения»6. Всякое неоправданно долгое сдерживание токов народной жизни усиливает разрушительную мощь прорвавшейся стихии, потому ультраконсерваторы типа К.П. Победоносцева или В.К. фон Плеве в известной степени подготавливали разгул революционной стихии. Именно бюрократию В.В. Розанов считал главным форпостом российского ультраконсерватизма.

С.Н. Сыромятников еще в ноябре 1900 г. писал о том, что для полноты самодержавия «необходимо включение земских людей в Государеву думу»7. Удачным опытом такого рода в новейшей истории России писатель считал деятельность комитета Сибирской дороги, находившегося под личным контролем монарха. С.Н. Сыромятников полагал, что созыву Земского собора должна предшествовать организация общественной и хозяйственной жизни на местах. В каждом уезде необходимо иметь 5-6 центров общественной жизни – с этой функцией лучше всего справились бы участковые советы «своеземцев» (земледельцев-собственников). В состав таких советов предполагалось включить сельских учителей, священников. Совет своеземцев избирает двух представителей в уездное собрание, в котором за каждым депутатом закрепляется строго определенная сфера деятельности: образование, продовольствие, дороги и т.д. «…Наша государственная жизнь требует невеликого, – писал С.Н. Сыромятников, – губной или земской избы и деревенских депутатов в тулупах, едущих в собрание в розвальнях на шершавых лошаденках»8.

Мысль о Земском соборе как традиционном русском представительном учреждении, способном не только сохранить самодержавие, но и укрепить его, была дорога А.С. Суворину. Земский собор в 300-400 человек должен был, по мысли писателя, положить конец преимущественному праву дворян «ходатайствовать у престола»9. В представлении А.С. Суворина Земский собор был чем-то вроде совета старейшин. Саму процедуру выборов писатель уподоблял системе избрания почетных академиков из среды ученых, литераторов, художников. Выборы должны осуществляться в известной пропорции из числа «достойных ученых людей, по разным отраслям знаний, почетных кабинетных или практических просветителей»10. А.С. Суворин выражал убежденность в том, что народ, в отличие от интеллигенции, сохранил веру, обычаи старины, начала самодеятельности и самоуправления. «Крестьяне знают о Земском соборе и говорят с удовольствием о своем представительстве в нем», – убеждал издатель «Нового времени»11. Аргументы против учреждения в России парламента западного образца А.С. Суворин усиливал ссылками на авторитетные мнения художника И.К. Айвазовского и великого Д.И. Менделеева, в свое время побывавших в Соединенных Штатах Америки и негативно отозвавшихся о тамошнем укладе жизни.

Возможность созыва Земского собора не отвергал и М.О. Меньшиков, полагавший, однако, что в основу народного представительства должен быть положен принцип внесословности. Писатель считал, что в России никогда не было сословий, а были звания (названия профессий)12. Кстати, свой переход в «Новое время» в 1901 г. М.О. Меньшиков объяснял так: «Худой ли, хороший ли, это постоянно действующий земский собор печати… <…>. …Здесь свобода мнений не мечта, а осуществленная действительность»13.

Альтернативный проект политических преобразований предложил Л.Л. Толстой (сын знаменитого писателя). В отличие от А.С. Суворина, Л.Л. Толстой защищал концепцию Русского собора – громоздкого совещательного органа в 2 тысячи депутатов, которых предполагалось разделить на 5 комиссий «для заседаний и разбирательства дел»14. Выборы планировалось осуществлять по сложной, многоступенчатой системе. Из четырех основных курий: дворянства, духовенства, крестьянства, горожан – две последние, в свою очередь, должны были претерпеть определенную градацию. Л.Л. Толстой считал обязательным введение для выборных имущественного ценза, исключал всякое участие в выборах женщин. При числе выборщиков пропорционально числу каждого сословия  Л.Л. Толстой справедливо полагал преобладание в Русском соборе «боголюбивого», законопослушного крестьянства и в этом видел залог успеха. Писатель предрекал Русскому собору великую будущность, считая его более совершенным, чем европейские парламенты, но лишь на том основании, что русские люди «сами по себе совершенней и даровитей»15. При кажущейся наивности этого проекта некоторые его черты нашли отражение в поправках к закону о выборах 3 июня 1907 г.

Модель Земского собора как способ «терапевтического» оздоровления российской государственности принималась даже в кругах, близких Русскому собранию и журналу «Русский вестник». «Патриотами впотьмах» назвал М.О. Меньшиков ультраконсерваторов, вроде редактора «Московских ведомостей» В.А. Грингмута, считавших, что Россия не нуждается в каких-либо преобразованиях. «Стоят не за тело народное, а за то, что веками на нем налипло»16, – замечал писатель. Тем не менее, противников Земского собора было немало. Осенние 1904-го г. доклады Б.В. Никольского «Самодержавие как правовой порядок» и «О Земском соборе» проходили в Русском собрании при переполненных залах17.

Таким образом, в конце 1904 – первой половине 1905 г. идея  созыва Земского собора реально объединяла различные группы российской интеллигенции умеренно-консервативной ориентации. В представлении почвенников Земский собор мог стать прочной основой для умиротворения страны: с одной стороны, он решал проблему формирования народного представительства, с другой – не казался чужеродным российскому государственному организму образованием.

Царский манифест от 18 февраля 1905 г. с обещанием созвать совещательное народное представительство А.С. Суворин назвал счастливейшим днем в своей жизни и сравнил со светлым Воскресением Христовым18. Впервые в своей истории российское общество оказалось перед задачей формирования легальных политических блоков для грядущей предвыборной борьбы.

После июльских 1905 г. встреч Николая II с делегатами  губернских предводителей дворянства, союза русских людей, с представителями либеральной оппозиции, возглавляемыми С.Н. Трубецким, было подтверждено намерение царя созвать народное представительство и впервые было обнародовано вероятное название нового органа – Государственная Дума. «Какими мерами успокоить Россию, которая совершенно выбилась из колеи, – делал запись в дневнике директор Императорских театров В.А. Теляковский. – <…>. Все депутации просят о созыве народного представительства и государственной думы»19. Сторонники Земского собора не были удручены заменой полюбившегося им названия, понимая, что реальное политическое содержание Думы будет зависеть от избирательного закона и обеспеченного им социального состава народных избранников.

Государственная Дума, воспринимавшаяся либерал-консерваторами как модернизированная модель Земского собора, должна была встать на пути всевластия бюрократии и облечь народные чаяния в строгие формы обязательного для всех закона. Законодательство, как считал В.В. Розанов, есть не юридическое конструирование установлений, а фиксация «идеального» народного опыта. С учреждением Государственной Думы общество могло спросить у власти, «как израсходованы были такие-то деньги»20, а власть могла выслушать дельное мнение земской России. Теперь у власти и общества было поле для принятия «полюбовных» решений, заключения мировых. «Приказной» принцип государства постепенно должен уступить место «договорному». То есть итогом революции мыслится национальное согласие на началах взаимного уважения и порядка. И вновь образцовой моделью называется семья, в которой мир и гармония поддерживаются не запретами и дозволениями, а природными правилами любви. Вероятно, поэтому В.В. Розанов активно пропагандировал открыть доступ к законотворческой, государственной работе женщинам: мужчина «страшно истощился в своем исключительном творчестве в истории», государственная работа нуждается не только в «пламени», но и в деликатности, нежности, «в прощении и забвении»21.

Большинство либерал-консерваторов, в том числе и А.С. Суворин, желали видеть Думу дворянско-крестьянской. Писатель Н.А. Энгельгардт, отстаивая национальный характер будущей Думы, считал, что в ее составе не должно быть ни интеллигентов, ни представителей бюрократии или «новой» буржуазии22.

Более демократично смотрел на возможный состав совещательного органа М.О. Меньшиков. Он подверг резкой критике неославянофильский проект «дворянского парламента». Считая Думу сугубо деловым, профессиональным органом, М.О. Меньшиков допускал присутствие в ней инородцев. Интересную поправку вносил писатель в отношении крестьянства. Он делил сословие на два психологических типа: «мироедов» и «ходоков», отдавая предпочтение последнему как наиболее отвечающему характеру думской деятельности23. Впрочем, писатель не пояснял, как практически осуществить нужный отбор. Основную роль в Думе М.О. Меньшиков отводил интеллигенции как «хоть немножко образованной и философски мыслящей»24. Участие художественной интеллигенции в парламентской практике писатель считал нецелесообразным ввиду заведомо рутинного, требующего точного соблюдения полномочий характера думской работы. В мае 1906 г. М.О. Меньшиков, пристально наблюдавший за работой первой Думы, предположил, что думская деятельность, например, Л.Н. Толстого оказалась бы совершенно бесплодной и гораздо больше пользы принесет России на этом поприще «заурядная» партия, усвоившая положительный парламентский опыт Западной Европы: художнику незачем разменивать свое важное общественно-духовное предназначение на функционально-политическое25. Впрочем, позже писатель сожалел, что в I Думе  нет российских мировых знаменитостей: Л.Н. Толстого, Д.И. Менделеева, А.Ф. Кони, которые могли бы превратить представительное учреждение из партийно-кадетского форума в трибуну всего государства.

Подобные мысли высказывал и В.В. Розанов. Для того чтобы Дума была трудоспособной и авторитетной, писатель предлагал отказаться от партийного принципа формирования народного представительства. Партия – ненужный посредник между населением и парламентом. «Насколько бы выиграла солидность парламентаризма, – писал В.В. Розанов в октябре 1907 г., когда шла третья предвыборная кампания, – если бы в Г. Думе нашей вместо…говорунов сидели лучшие представители нашей профессуры, торговли, промышленности, техники. <…>. Толочься во всей этой кутерьме не могли такие люди, как Ключевский и Герье, хотя их знает вся Россия…»26.

 В начале 1906 г. В.В. Розанов связывал с работой первой Государственной Думы особые надежды: «Будем надеяться, что… парламентаризм войдет к нам, как чистый гость в чистый дом»27. Розановский оптимизм держится на убежденности, что основой политико-освободительного движения в России является движение духовно-нравственное, религиозное, а стремление к общественному обновлению не перейдет в глумление над традициями: «Подходим к урнам – и крестимся»28. Парламент представляется В.В. Розанову едва ли не лучшей трибуной для формулирования и согласования мнений: «Это же – совсем отлично: ксендз и мулла в одном собрании, с правом того же голоса, с правом речи на всю Европу…»29. Назначение Думы – «поправлять» державу после японской войны, выводить ее из параличного состояния.

Условием плодотворной работы Государственной Думы В.В. Розанов считал реформирование земства: политическая, государственная работа начинается с решения хозяйственных задач на местах. Необходимо допустить широкое представительство крестьян в уездных и губернских земствах, которые пока напоминают почти исключительно дворянскую «канцелярию». Необходимо расширить и круг вопросов, входящих в компетенцию земств. Без этих мер Государственная Дума будет дышать «одиноко» и «чахло»30.

После манифеста 17 октября 1905 г. в России окончательно складываются «фронты» вспыхнувшей политической войны31. К сожалению, представители либерально-консервативного крыла склонны были недооценивать реальные силы и возможности леворадикальных партий. Многие из числа «умеренных» главную угрозу российскому конституционализму усматривали в деятельности ультраконсервативных сил.  Основное средство борьбы со смутой виделось не в консолидации умеренных консерваторов, а моральном обессиливании революции и реакции. Так, талантливый, но чересчур «на брань развязный» «нововременский» публицист В.П. Буренин склонен был объяснять революционистские увлечения К.Д. Бальмонта, Н.М. Минского, Е.Н. Чирикова, М. Горького и других художников их человеческой и творческой «деградацией»32. Такое прямолинейное отождествление затемняло понимание подлинных причин идейной и политической дифференциации общества.

Малую продуктивность тактики грубого третирования политического противника прекрасно понимал А.С. Суворин, упрекавший дворянство в трусости и неспособности сплотиться перед угрозой революционной катастрофы. Беспокойство А.С. Суворина было обоснованным. Дальнейшие события показали, что национал-либералы упустили время для формирования крупного коалиционного блока. К 1906-07 гг. здоровые консервативные силы были уже в достаточной мере распылены по «случайным» партиям, а монархические и национальные идеалы оказались скомпрометированными в глазах общества «благодаря» деятельности более подвижных, экспансивных и громогласных партий, наподобие союза русского народа.

«Красный» и «белый» радикализм являлись равной помехой национальному примирению и государственному строительству. «Вся задача, и притом всего здорового в России, заключается сейчас в том, – писал В.В. Розанов в январе 1906 г., – чтобы вытащить из этой смуты манифест 17 октября целым и невредимым и положить его в основу новой русской гражданской и государственной жизни»33. Потому писатель защищает Думу как от планов бойкота, предложенного левыми, как от «мелочно-юридической» критики либералов, так и от опасений, раздающихся из правого лагеря, что, дескать, народное представительство не получится национально-русским. «Ядро России, средняя Русь, несомненно с жадностью глотает первый политический воздух, какой допустили до его заморенной груди, – писал В.В. Розанов в марте 1906 г. – <…>. Мы убеждены, что политическая жизнь не выльется у нас в западно-стереотипные формы, что скоро, очень скоро здесь появятся свои родные краски, не непременно консервативные, не непременно либеральные, но “свои” и “русские”»34. Интересно, что себе в единомышленники В.В. Розанов избирает «западника» И.С. Тургенева, считавшего, что национальная суть русского человека не вытравится, сколько бы его ни «окунали» в европейскую культуру.

Писатель настаивает на том, что Дума – это не «калька» европейских законодательных собраний, а плод русской истории. И огромную роль в его созревании сыграло не только освободительное движение, но и русские государи. Дума, по мысли писателя, должна стать местом, где лицом к лицу встретятся Царь и народ, где «умирится многое, сполируются острые края, улягутся противоречия…»35. Другими словами, розановские здравицы будущей Думе связаны с представлением писателя о ней как о ключевом факторе национального примирения и единения. Драматург В.В. Туношенский, обращаясь в конце 1905 г. к А.С. Суворину с предложением поставить свою пьесу «Жозефина Бонапарт», так очерчивал «вехи» русской смуты: «Революция, военная диктатура, обнищание, анархия и торжество монархии – все это для современного зрителя, мне кажется, будет очень близко, понятно и интересно»36.

Важно заметить, что в художническом сознании процессы 1905-1907 гг. обладали качествами не идеологических конструктов, а «тектонических» движений истории и культуры. «Если революция переживаемая есть истинная революция, – писал Вяч. И. Иванов, – она совершается не на поверхности жизни только и не в одних формах ее, но в самых глубинах сознания37. В «трансцендентную» революцию верил Д.С. Мережковский38. В 1906 г. Вяч.И. Иванов связывал достижение политической свободы с возвращением к «пророчественному» типу народной общины, в которой неразличима грань между «хоровым» театральным действом и гражданским сходом39. Потому даже такой утилитарно-политический институт, как Дума становится в представлении художников своего рода светским «собором», соединяющим в себе качества национального «ареопага» и совета старейшин.

Характерно, что, например, В.В. Розанов не воспринимает события 1905 г. как возмущение социальных низов, как борьбу тех или иных общественных страт за свои права. Для писателя смута – это  видимое проявление более глубоких процессов, связанных с корректировкой национально-культурных и религиозных представлений. С.К. Маковский назвал это «мечтательным мятежом»40, В.В. Розанов – «преобразованием нравственного идеала»41. В.В. Розанов видит или, по крайней мере, хочет видеть в революции не просто бунт против бюрократии, а бунт против пассивных идеалов, пробуждение народного самосознания, подобное тому, что помогло три столетия назад победить Великую Смуту. «И теперь, – писал В.В. Розанов в августе 1905 г., – мы стоим перед задачею выдвинуть и сотворить новый идеал святости – как активности души, а не как пассивности (терпение). Все, что святого в Руси – пусть двинется или может двинуться на подвиг слова, размышления и дела»42. Понятно почему статья «Исторический перелом», содержащая приведенный выше и подобные ему императивы, была снята в «Новом времени» с набора. Масштаб розановских прожектов пугал. Государственная Дума казалась «мелковатой» для реализации столь грандиозных замыслов. Новые политические силы России были не готовы, да и не планировали решать столь сложные и ответственные культурные задачи. Их цели были более локальными и прагматичными: ограничение (или свержение) самодержавия, вхождение во власть, строительство «конституционного» строя, реализация тех или иных экономических, социальных проектов.

Смысл революции видится В.В. Розанову в восстании «идеального» против «без-идеального», недвижного, своекорыстного, а вождь этого восстания – русская литература «от Хемницера до Толстого»43. Говоря о событиях 1905-07 гг., писатель чаще всего пользуется словом «анархия», однако вкладывает в него самые разные смыслы. Для В.В. Розанова «анархия», прежде всего, есть безотчетное следование некоей мудрой человеческой первоприроде. Пытаться совладать с такого рода «анархией» не нужно: «Мудрость социальной жизни заключается в том, чтобы действительно не бороться с пороком. Порок – прыщичек: а если его начать ковырять, то разовьется рак»44. Так, социализм, по мысли писателя, есть торжество извращенной, «мошеннической» анархии, берущей больше того, что она может унести. Розановская «анархия» нацелена не на разрушение государства, а на то, чтобы вывести его из состояния меланхолии и спячки. «Анархия» – грубая беззаконная правда простолюдина и гения. Естественно, роли самых завзятых «анархистов», пробуждавших умственное брожение и подготовлявших ХХ век, В.В. Розанов распределяет между русскими писателями. В этом перечне мы видим имена А.С. Грибоедова, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.В. Кольцова, Н.В. Гоголя («чудовищный анархист, …каких еще земля не рожала»45).

В 1906 г. появляется программная статья писателя «Ослабнувший фетиш. Психологические основы русской революции». В.В. Розанов вновь формулирует свое понимание исторических катаклизмов, как движения стихий, «в котором каменная нужда и эфирнейшее воображение, сплетаясь в непостижимый узор, играют не меньшие роли, чем определенные политические партии»46. Лица, вовлеченные в водоворот революции, управляются не столько программами, сколько неосознаваемыми, иррациональными мотивами. С этих позиций В.В. Розанов оценивает два альтернативных политических потока: монархический и республиканский. Оба течения в своих «идеальных» проявлениях в равной степени отвлеченны, утопичны: «…Грингмут и Иловайский, произнося слово “монархия”, не рисуют себе, и чистосердечно не рисуют, – “удавленники”, “застреленные”, “раскраденная казна”, “награжденные за службу воры”: и республиканцы тоже не рисуют себе департаментов, прокуроров, налогов и “обязанностей службы”, хотя все это, по прискорбию, должно быть, и в республике будет»47. Оба идеала равнозаконны. Оба потока проистекают из глубин самосознания, однако монархический идеал в XIX столетии вступил в фазу иссякания, он утратил былой ореол святости и мистической полноты.

К началу ХХ в. историческое «электричество», по мысли В.В. Розанова, сосредоточилось вокруг республиканской идеи, которая не лучше и не хуже монархической, но именно она объективно более соответствует новым историческим реалиям. Монархия в своем каноническом, священном качестве есть «сотворение эпох темных – не в порицательном смысле, а вот в том смысле наивности, доверчивости, однотонности души человеческой…»48. Потому монархия обречена уступить место республике, которая есть молодость, «юность и труд, надежды и поэзия, совершенно иного, не воспоминательного и грустного колорита…»49. Возражением В.В. Розанову звучал голос М.О. Меньшикова: «А что если эта республика повторит нам по свирепости своей самодержавие Ивана Грозного?»50.

Свое представление о судьбе монархии и мере ее обновления имел А.Н. Бенуа: «Нужно уничтожить микроб бездарности, который заел Россию, и нужно создать такие санитарные условия государственности, чтобы микроб этот больше не появлялся. Но от этого до ампутации, … до распиления всего организма, до кровных операций далеко»51.

В 1905 г. Ф.А. Степун, учившийся в ту пору в Гейдельберге, отважился выступить перед студенческой и эмигрантской аудиторией, состоявшей преимущественно из социал-демокртов и эсеров, с докладом «Об идейной немощи русской революции». Главным тезисом выступления Ф.А. Степуна была мысль о реакционной сути совершающихся в России событий, что, естественно, вызвало бурю негодования52. С тезисом Ф.А. Степуна перекликается дневниковая запись В.О. Ключевского, сделанная в 1903 г.: «Революция переносит реакцию из области мысли в политику»53.

Сложность и двусмысленность процессов, шедших в России в начале ХХ в., заключалась в том, что большая часть творческой элиты признавала необходимость определенных исторических инверсий. При этом в  радикальной смене режима справедливо усматривалась угроза началам государственности и культуры, а идея ограничения самодержавия оказывалась политическим оксюмороном: одна часть этого понятия полностью исключает другую. «Монархия представляет конечный и совершенный тип власти; она совершенна, потому что естественна и первозаконна»54, – писала консервативная газета «Русское Царство» в августе 1907 г. А.Т. Виноградов определял самодержавие как нравственно-юридический способ примирения объективного порядка и субъективной свободы55. В.Л. Величко еще в 1902 г. писал о том, что отступление от незыблемых устоев православия –самодержавия – народности поставило бы отечество на край гибели, «а человека, служащего ему пером, – на край измены вечно-созидательным началам русского народа, творческой силе русского духа»56. Писатель был убежден, что в этой формуле уже содержатся в необходимой пропорции и охранительный, и прогрессивный элементы: и разумное народоправство, и «освященное религией» единовластие, «и стремление к высшей духовной свободе, и свободное подчинение религиозно-политическим нормам, облагораживающим ее»57.

«Царь есть первый воин во время войны и первый пахарь во время мира»58, – формулировал свое понимание самодержавия С.Н. Сыромятников. Поэт Н.М. Соколов считал, что либеральная идея ограничения самодержавия есть полная «дезорганизация» общества, выдаваемая за идеал общественного благоустройства59. Эта же мысль многократно повторяется в личной переписке С.Н. Сыромятникова и Н.М. Соколова60. «Самодержавие есть закон»61, – утверждал Н.А. Энгельгардт. Аргументация этого тезиса содержится в статьях и обширном эпистолярном наследии писателя, в том числе в письмах, адресованных редактору консервативного «Исторического вестника» С.Н. Шубинскому62. За полвека до первой российской революции Ф.И. Тютчев убеждал, что «конституционный» произвол, облеченный во внешние формы законности, куда более деспотичен и страшен, нежели «простодушный» деспотизм царского самодержавия63. С.Н. Булгаков в мемуарах психологически достоверно показал свой путь от революционных искушений к пониманию подлинного существа монархии: «Я стал, по подлому выражению улицы, царист. Я постиг, что царская власть в зерне своем есть высшая природа власти, не во имя свое, но во имя Божие»64. И.Л. Солоневич считал русское самодержавие единственной в мире классической монархией – политической организацией народа, построенной на «диктатуре православной совести»65. Этой же мысли придерживался романист и поэт Н.Ф. Берг66.

Понятно почему многие в манифесте 17 октября узрели начало конца Российской Империи. «Интеллигенция получила, наконец, долгожданный парламент, – писал Великий князь Александр Михайлович. – Русский Царь стал отныне пародией на английского короля, и это в стране, бывшей под татарским игом в годы великой хартии вольностей»67. Монархия состоятельна именно как «фетиш», а значит модель «думской монархии», которую в 1905-07 гг. В.В. Розанов считал приемлемой для России, приобретала качества заведомо недееспособного новообразования, несовместимого с идеократической природой российской государственности. Данное противоречие В.В. Розанов смог разрешить лишь через несколько лет, признав, что царская власть «есть духовное и личное осмысление всей Руси», что царская власть дала государству «то, чего ей недоставало в родовом быте: земле-прикрепление, плането-прикрепление»68. Эту особенность самодержавия хорошо понимал П.А. Флоренский – отсюда характерная для мыслителя нелюбовь к демократическим и парламентским институтам.

Новый идеал «святости» не сложился. В январе 1908 г., размышляя над первоистоками русской революции, В.В. Розанов увидел их в христианском социализме, который хочет сгладить «жесткие углы» государственности и вернуться к дофабричному, архаичному быту, к тем самым пассивным идеалам, против которых она, вроде бы, выступала: «Баба-революция пошла на мужика-государство. <…>. Она вся – только сила, только порыв: без головы. Вся стать бабья. <…>. Она очень мало созидательна»69. Имея в своем облике много «мучительно-прекрасного», революция остается для В.В. Розанова «хлыстовским», восточным тяготением к неподвижности Китая «с отвлеченно-невидимым “богдыханом”» и примитивизированными человеческими потребностями. Говоря о «большевизме» и «эсерстве» А.А. Блока, В.Ф. Ходасевич замечал, что поэт «выдумал Революцию такою прекрасною, какой она никогда не была»70.

Увы, 27 апреля 1906 г. (день открытия Государственной Думы) не смог стать днем национального согласия. Созыв народного представительства, вопреки ожиданиям многих, не стал умиротворяющим, гармонизирующими общество фактором. Дума, названная монархистами «революцией за казенный счет»71, вполне оправдывала это определение. На думских заседаниях доминировала риторика партийных митингов, охотно применялась тактика политического торга и шантажа. «Все партии суть чисто общественные, пожалуй, литературные, – писал В.В. Розанов в июне 1906 г. – Дума есть говорящие газеты, как газеты есть пишущая Дума: отсюда между ними трогательное единение»72. Смущало бессилие и молчание депутатов-консерваторов. Единственной организованной и здравомыслящей силой в первой Думе оказалось польское коло: начиная с 1863 г. поляки преодолевали в себе революционное фразерство, учились несуетной политической работе.

Художники размышляли над возможностью проведения через Думу целого ряда законопроектов. Так, всегда подчеркивавший свою внеполитичность А.Н. Бенуа в январе 1906 г. неожиданно выступил в октябристской газете «Слово» с либерально-консервативной программой художественных реформ и создания министерства культуры. Проект А.Н. Бенуа предполагал выделение сферы искусства из подчинения министерству Двора, объединение разбросанных по разным ведомствам художественных учреждений, создание полного реестра художественных богатств страны, разработку «списка неприкосновенностей»; особое внимание уделялось привнесению в жизнь «праздничности, символики и торжественности обрядов»73.

Л.Н. Толстой, искренне увлеченный идеей введения в России единого земельного налога и уничтожения земельной ренты по системе американского экономиста Генри Джорджа, в 1906-07 гг. всерьез обдумывал возможность обсуждения этого проекта в Думе. По поручению писателя депутатам были разосланы для ознакомления брошюры с работами экономиста. С аналогичным предложением Л.Н. Толстой обратился в письме к П.А. Столыпину74. Одержимость идеями Г. Джорджа вступала в противоречие с толстовским недоверием к государственным институтам: введение единого налога было осуществимо только с санкции государства, и писатель не мог не понимать этого. В целом, отношение Л.Н. Толстого к Государственной Думе было весьма негативным. Писатель всячески подчеркивал свою незаинтересованность ходом думских прений, он убеждал посетителей Ясной Поляны, что о работе российского парламента знает лишь понаслышке. «У меня от нее (Думы, А.З.) три впечатления – признавался Л.Н. Толстой «нововременцу» Ю.Д. Беляеву в июне 1906 г. – комичное, возмутительное и отвратительное»75. Уничижительные толстовские оценки думской деятельности немедленно вызвали одобрительные отклики в ультраправой печати76.

В мае 1906 г., комментируя уклонение Думы от осуждения революционного террора, В.В. Розанов поймал себя на мысли, что не возмущен этим. Писатель публично сознается в том, что в свое время радовался убийству В.К. Плеве и анализирует это ужасное самоощущение. Его причина видится В.В. Розанову в повышенном градусе внимания к политике, которая каким-то мистическим образом ожесточает человека, делает его раздражительным и мстительным. Это открытие становится лишним аргументом в пользу художнической философии «внеприсутствия»: «Вышел в историю: и стал ненавидеть! Скрылся от нее – и стал… не свят, а все-таки лучше. История грех. Политика ужасный грех!»77. Подобные признания снимали излишний пафос розановских призывов к пробуждению политической воли народа. Кровавая подоплека революции выводила из ее рядов даже  искренних сторонников. В мае 1905 г. в письме П.Б. Струве С.Л. Франк объяснял свой отказ сотрудничать в «Освобождении»: «Как я ни жажду политической свободы, я не могу для нее убивать людей, ни звать на смерть, ни – говоря вполне откровенно – сам умереть в роли пушечного мяса»78. Философ полагал, что объединение интеллигенции не может быть «оплодотворено чужой кровью».

В.В. Розанов считал антигосударственным и безнравственным делом затеянный Думой передел института собственности и наследственности, посягательство на частное землевладение. Государство не может быть «сиротским домом». Социальная справедливость должна основываться на концепции труда и бережливости, а не филантропического перемещения уже имеющихся богатств из одних рук в другие: это уродует психологию работника. 

Филантропический дух Думы, несговорчивой с правительством, но благодушно потакающей революционным страстям во многом способствовал летне-осенней «жакерии» 1906-го года: страну захлестнули беспорядки, убийства, «экспроприации». В.В. Розанов писал с горькой иронией, что самым популярным примечанием к газетным известиям в эти месяцы стала фраза: «Злодеи не пойманы»79. Голос В.В. Розанова этой поры – голос беспартийного мирного обывателя, требующего от государства «скрутить революцию», надеть на нее халат умалишенного с двухаршинными рукавами, «которые завязываются в удобный узел за спиной»80.

Многие художники с пониманием восприняли начатую новым премьером П.А. Столыпиным борьбу с революционным террором. В.В. Розанов предлагал и мирный (вполне художнический!) проект борьбы с анархией: правительство должно предложить революционерам уехать за границу – там, в высококультурной и спокойной обстановке наступит отрезвление горячих голов81. 1917-й год опровергнет розановское благодушие: именно в трудолюбивой и благополучной Европе созревал большевистский план политического и социального переворота.

Если на рубеже 1905-06 гг. в обществе царила «конституционная» эйфория, а от политических партий ждали цивилизованной и продуктивной парламентской работы, то к концу 1906 г. свобода собраний и союзов уже не казалась волшебным средством излечения страны от недугов. Партийная работа пробуждала все более устойчивую ассоциацию с интриганством, кичливостью, лицемерием обещаний. Партия, демонстративно отрешившаяся от политического аморализма (партия мирного обновления), имела, скорее, характер теоретико-дискуссионного кружка интеллигентов-идеалистов. «Политические страсти – это грузная, грязная волна, убивающая, притупляющая и загрязняющая»82, – писал в декабре 1906 г. А.С. Суворин.

Накануне годовщины царского манифеста В.В. Розанов сформулировал, в чем состоял главный просчет нового поколения политиков: «Мы вошли 17 октября в конституционализм, можно сказать, не только не перекрестясь, но и не сняв шапки; точно ничего великого, радостного, вызывающего на благоговение не совершилось. Пора опомниться»83. Писатель чувствовал, что захлестнувшая Россию борьба политических идей и программ по сути своей является столкновением огрубляющих человека материальных, поверхностных, а значит антикультурных и антироссийских интересов. Вместо того чтобы развить Манифест 17 октября как «зерно свободы», партии пытались «затоптать» его как помеху на пути реализации корпоративно-групповых и даже личных амбиций. Россию пытались раздробить на несколько маленьких политических «кумирен», в каждой из которых частная, мелкая идея наделялась качествами идеи общенациональной. Пытаясь донести до читающей публики мысль об исторической значимости Высочайшего манифеста, В.В. Розанов признавал, что «конституция» запоздала на 20-25 лет. Если бы аналогичный акт был принят в первую треть царствования Александра III, в самую кризисную для революции и самую благодатную для упрочения правительственного авторитета эпоху, то в ХХ столетие Россия вошла бы без такого катастрофического груза проблем.

Вторую Государственную Думу, открывшуюся 2 февраля 1907 г.,  А.С. Суворин назвал «серой, невежественной, фразистой и бестактной»84, В.В. Розанов – антигосударственной и сварливой85.  Писатель признавал, что ни одной из политических сил, составивших новое представительство, не по силам воплотить в жизнь идею конституционализма, суть которой В. В. Розанов видит в «добром соседстве», согласном и разумном «сожитии», где никто не барин, и не раб86.  «Дума имеет смысл, – писал В.В. Розанов в феврале 1907 г., – только при одном условии, если она погашает революцию, введя напор общественной энергии  и общественного одушевления в твердое неподдающееся русло органической законодательной работы»87. При всем своем эстетстве В.В. Розанов соглашается воспринимать Думу лишь в ее рациональном качестве. Писатель, бессознательно перефразируя тургеневского Базарова, постоянно напоминает, что законодательное собрание – это не зрелище, а мастерская. «Весь дух Думы – не конституционный, – констатирует В.В. Розанов в апреле 1907 г. – Это какой-то дух продолжающегося заговора, т.е. по самому существу чего-то вороватого, крадущегося и разбойного»87. 

III Дума обозначила готовность и способность погасить революцию. В.В. Розанов назвал ее первой «антилитературной» Думой88. Сделать народное представительство работоспособным и деловым можно было, лишь «выплеснув» из него радикальную и либеральную интеллигенцию, которые отождествляли государственную деятельность с полемическими эскападами в адрес государства. III Дума в большей степени напоминала собрание государственников и патриотов, далеких, впрочем, от лояльности к политической архаике и бюрократическому произволу. Дума проявила достаточную твердость в отстаивании конституционных свобод, она имела хороший шанс стать инструментом, усиливающим ответственность государства. Однако острого интереса к ее деятельности у художников уже не было.

Принципиальным критиком партийного принципа формирования народного представительства выступал В.О. Ключевский. Знаменитый историк считал Думу фактором догоняющего развития, неизбежно культивирующим систему «наскоро собранных знаний» и провоцирующим  политический эгоизм89. «Тиранией числа» назвал парламентаризм Д.Н. Цертелев90. К этому мнению могли бы присоединиться и многие другие деятели русской культуры от А.М. Ремизова до М.М. Пришвина91.

Эмоциональным итогом процесса отчуждения художественной интеллигенции от сфер политики стала знаменитая статья Л.Н. Толстого «Не убий никого», опубликованная в начале сентября 1907 г. сразу в нескольких российских и зарубежных периодических изданиях (в том числе, в октябристском «Голосе Москвы»92). Л.Н. Толстой в очередной раз констатировал невозможность политическими средствами сдерживать вырвавшиеся наружу «звериные инстинкты», ибо первопричина их зарождения, по мнению писателя, заключалась в нарушении внутренней, религиозной, нравственной связи между людьми. «Политические верования потому не могут соединить людей, что политических верований может быть бесчисленное множество, – писал Л.Н. Толстой, – одни верят в такой. Другие в другой парламентаризм, или социализм, или анархизм, высшее же понимание смысла жизни в известный исторический период и для известного народа может быть только одно»93. В конце 1907 г. толстовский приговор политике уже не сопровождался насмешливо-снисходительным комментарием на страницах партийных и околопартийных изданий. Даже конкретная рецептура, лаконично сформулированная писателем в названии статьи, не вызвала, как в 1905 г., ироничного скепсиса. Общественное сознание все последовательней выходило на уровень общегуманных, религиозных, нравственных категорий.

Итак, к концу 1907 г. художники уходили все дальше от признания возможным сочетать политические формы (партия, парламент) с задачами национального единения и возрождения. «Не парламент нужен России, – убеждал в июне 1907 г. В.Я. Брюсов З.Н. Гиппиус, – а элементарные школы…»94. Формирование прогрессивной национальной русской («соборной») партии оказалось трудновыполнимым: слишком прочной оказалась взаимосвязь национального и ретроградно-монархического. Однако то, что «национальное» нуждается в политической реабилитации, понимали многие. Эту проблему российского конституционализма лаконично сформулировал В.В. Шульгин: «“За веру, царя и отечество” – умирали, и этим создавалась Россия. Но чтобы пошли умирать “за Государственную думу” – вздор»95.

Концепция «думской монархии» принималась художниками-«нововременцами» при условии сохранения исключительных прерогатив монарха. А.С. Суворин, В.В. Розанов воспринимали народное представительство как форму укрепления, совершенствования, а не ограничения самодержавного правления. Они видели в Думе обновленную форму Земского собора, необходимую прежде всего для того, чтобы доносить до государя и правительства земские заботы и искать пути их решения. В представлении художников, работа думских фракций должна была стать не соперничеством, а разумным полилогом, партнерством, рожденным общими заботами о нуждах государства и народа. Государственная Дума в ее идеальном виде представлялась художникам строго ритуализированным институтом, символом государственного единения и здравомыслия. Здесь, бесспорно, проявилось известное художническое прекраснодушие: парламент по сути своей есть арена политической борьбы. Опыт I и II Дум убедил художественную интеллигенцию в том, что реальная политика зачастую не только не способствует обретению гражданского мира, но, напротив, препятствует ему.  Путь к общественному примирению художники видели в восстановлении приоритета культуры над политикой, в следовании нравственным, религиозным, национальным идеалам.

Примечания

1 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло… М., 1997. С.7.

2 Золотое руно. 1906. №5. С.79.

3 РГАСПИ. Ф.279. Оп.2. Ед. хр. 230. Л.83.

4 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло. С.37.

5 Там же. С.43.

6 Там же.

7 Новое время. 1900. 19 ноября.

8 Сыромятников С.Н. Опыты русской мысли // Новое время. 1901. 28 января.

9 Суворин А.С. Письмо DLVII // Новое время. 1905. 29 января.

10 Там же.

11 Суворин А.С. Письмо DLVIII // Новое время. 1905. 22 февраля.

12 Меньшиков М.О. Сильная машина // Новое время. 1905. 5 февраля.

13 Меньшиков М.О. Письма к ближним // Новое время. 1903. 7 декабря.

14 Толстой Л.Л. Мысли и жизнь // Новое время. 1905. 4 февраля.

15 Там же.

16 Меньшиков М.О. Право правды // Новое время. 1905.

17 Дворянский русский вестник. 1912. Январь. С.159.

18 Суворин А.С. Письмо DLIV // Новое время. 1905. 19 февраля.

19 Музей А.А. Бахрушина. Ф.280. Д.1291. Л.22.

20 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло. С.73.

21 Там же. С.48-49.

22 Энгельгардт Н.А. О звании народного представителя // Новое время. 1905. 22 июня.

23 Меньшиков М.О. Мироеды и ходоки // Новое время. 1905. 19 июня.

24 Там же.

25 Меньшиков М.О. Меньшиков. Диктатура партии // Новое время. 1906. 20 мая.

26 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. М., 2003. С.461.

27 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло. С.86.

28 Там же. С.83.

29 Там же. С.98.

30 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С.20.

31 В ультраконсервативных «Московских ведомостях» В.А. Грингмута царский манифест демонстративно был набран обычным мелким шрифтом – рядом же красовалась броская реклама чудодейственных пилюль от запора и геморроя. Московские ведомости. 1905. 18 октября.

32 Буренин В.П. Критические очерки // Новое время. 1905. 18 ноября.

33 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С.10.

34 Там же. С.40.

35 Там же. С.64.

36 РГАЛИ. Ф.459. Оп.1. Ед. хр. 4303. Л.40.

37 Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994. С.620.

38 Мережковский Д.С. Было и будет. Дневник. 1910-1914; Невоенный дневник. 1914-1916. М., 2001. С.90.

39 Иванов В.И. Родное и вселенское. С.50.

40 Маковский С.К. На Парнасе Серебряного века. М.- Екатеринбург, 2000. С.156.

41 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло. С.51.

42 Там же.

43 Там же. С.67.

44 Розанов В.В. Собрание сочинений. Возрождающийся Египет. М., 2002. С. 290.

45 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло. С.65.

46 Там же. С.145.

47 Там же. С.147.

48 Там же. С.152.

49 Там же. С.155.

50 Меньшиков М.О. Петербургские тревоги // Новое время. 1905. 19 ноября.

51 Сомов К.А. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1970. С.450.

52 Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. СПб, 2000. С.91.

53 Ключевский В.О. Сочинения. В 9 т. Т.IX. М., 1990. С. 305.

54 Русское Царство. 1907. 27 августа.

55 Виноградов А.Т. Основа национализма // Русский вестник. 1901. №6. С.417.

56 Русский вестник. 1902. №5. С.IV.

57 Величко В.Л. Старый фазис в истории «Вестника Европы» // Русский вестник. 1902. №7. С.336.

58 Сыромятников С.Н. Опыты русской мысли // Новое время. 1901. 21 января.

59 Русский вестник. 1902. №9. С.312.

60 РГАЛИ. Ф. 2571. Оп.1. Ед. хр. 393. Л.35., ОРРК РНБ. Ф.1000. Оп.2. Д.1333. Л.27.

61 Энгельгардт Н.А. Самодержавие и бюрократия в царствование Императора Николая Павловича // Русский вестник. 1902. №12. С.599.

62 ОРРК РНБ. Архив Шубинского. Оп.1. Д.115. л.227-231.

63 …из русской думы. Т.1. М., 1995. С.134.

64 Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С.337.

65 Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 2003. С.64.

66 РГАЛИ. Ф.2571. Оп.1. Ед. хр.20. Л.19.

67 Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М., 1991. С.185.

68 Розанов В.В. Сочинения. М., 1990. С.452-453.

69 Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. М., 1995. С.261.

70 Ходасевич В.Ф. Книги и люди. Этюды о русской литературе. М., 2002. С.290.

71 Русское знамя. 1907. №85.

72 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С.96-97.

73 Бенуа А.Н. Художественные реформы // Слово. 1906. 14 января.

74 См.: Маклаков В.А. Л.Н. Толстой как общественный деятель. М., 1912. С.30-31.

75 Беляев Ю.Д. У графа Л.Н. Толстого // Новое время. 1906. 16 июня.

76 См.: Дрозд-Бонячевский В. По поводу беседы гр. Л.Н. Толстого с Беляевым // Русское знамя. 1906. 29 июня.

77 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло. С.129.

78 РГАСПИ. Ф.279. Оп.1. Ед. хр.67. Л.149-152.

79 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С.121.

80 Там же. С.132.

81 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С.149.

82 Суворин А.С. Письмо DCLXXXVII // Новое время. 1906. 24 декабря.

83 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С.173.

84 Суворин А.С. Письмо DCXVII // Новое время. 1907. 15 апреля.

85 Розанов В.В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество. С.280.

86 Там же. С.286.

87 Там же. С.305.

88 Там же. С.393.

89 Ключевский В.О. Сочинения. В 9 т. Т.IX. С.358.

90 Цертелев Д.Н. Самодержавие и парламентаризм // Русский вестник. 1900. №8. С.473.

91 См.: ОРРК РНБ. Ф. 634. Д. 175. Л.18.

92 Голос Москвы. 1907. №209.

93 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Т.37. М., 1992. С.44.

94 Брюсов В.Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002.  С.305.

95 Шульгин В.В. Дни; 1920: Записки. М., 1989. С. 76.

I Романовские чтения. «Романовский сборник». Кострома. 29-30 мая 2008 года.