Человек, народ и власть в дилогии В. В. Крестовского «Кровавый пуф» и романах Л. Н. Толстого «Война и мир» и «Анна Каренина»

Дилогия В. В. Крестовского «Кровавый пуф» состоит из двух позднее объединенных автором романов: «Панургово стадо» и «Две силы», печатавшихся в журнале «Русский Вестник» в 1869–1874 годах и вышедших отдельным изданием в 1875 году. Нам показалось интересным сопоставить изображение народа, личности и власти в романах корифея русской литературы Л. Н. Толстого и дилогии явно реакционного писателя второго ряда В. В. Крестовского. К указанному сопоставлению нас подводят и хронологические рамки написания и публикации произведений. Работа Толстого над романом-эпопеей начинается в 1863 году – именно в это время происходят в «Кровавом пуфе» заключительные события, а в пору написания «Анны Карениной» выходит в свет дилогия Крестовского (действие в «Анне Карениной», согласно подсчетам исследователей, начинается в феврале 1872 года).

Ю. С. Сорокин и, в большей степени, А. И. Батюто отметили своеобразную неоригинальность Крестовского, проявившуюся в подражании И. С. Тургеневу и Н. С. Лескову. А. И. Батюто указывает на сходство героев «Кровавого пуфа» с отдельными персонажами из «Отцов и детей», «Дыма», «Некуда», а также «Марева» Клюшникова 1 . Однако, как можно предположить, Крестовский соотносил свою дилогию и с «Войной и миром». Толстой начал повествование с неудачного для России 1805 года и постепенно показал заложенную в русском народе силу, явленную миру в 1812 году. Крестовский также начал свою дилогию с изображения полнейшего хаоса, а закончил, показав силу России, заключающуюся, по его мнению, в самодержавии и жестких мерах относительно всех инакомыслящих. Более того, говоря о чуткости русского народа, о его единении с царем, Крестовский сопоставил петербургские пожары 1862 года с пожаром Москвы 1812 года. От подражания философским и историческим отступлениям Толстого в романе-эпопее может происходить и перенасыщенность рассуждениями «Кровавого пуфа».

«Погружаясь в прошлое, замысел «Войны и мира» приближался к современности. Обдумывая причины неудач Крестьянской реформы, Толстой искал более верные дороги, ведущие к единству дворян с народом», – пишет Ю. В. Лебедев 2 . В «Анне Карениной» Толстой попытался на уровне жизни отдельных людей показать бушующие в пореформенное время страсти и путь выхода к добру через единение с народным миром. В «Кровавом пуфе» мы видим односторонние взгляды автора, который не прочь вернуться в прошлое. Не случайно И. И. Замотин в статье «Тенденциозная беллетристика 60–70-х годов», упоминая об авторах и их произведениях в порядке нарастания реакционности, Всеволоду Крестовскому отводит место в самом конце: «...Его перу принадлежат романы, написанные уже в крайнем реакционном направлении» 3 . Парадоксально, но противоречия, отмечаемые читателями в художественно мире дилогии Крестовского, помогают нам отличить явно надуманное. Во многом под влиянием Н. С. Лескова выбранный Крестовским жанр хроники способствует саморазоблачению большинства эпизодов, хотя некоторые при этом сохраняют свою ценность.

Указанное нами издание «Кровавого пуфа» состояло из четырех томов: внушительный объем произведения соответствовал подзаголовку к нему – «Хроника нового смутного времени Государства Российского». Обилие героев, многие из которых появляются лишь в некоторых смежных главах романа, а потом исчезают, авторских отступлений, описаний не связанных между собой происшествий – все это довольно затрудняет чтение. Композиционные нестройности дилогии, как можно предположить, связаны не только с неумением автора объединить в единое целое разные жизненные картинки, не только с различной степенью их достоверности, но и с состоянием дел в России того времени. Художественный гетерокосмос Крестовского, при всех недостатках произведения, повторяет непорядок, царивший в русской действительности. Как и Л. Н. Толстой в «Анне Карениной», Крестовский изображает смешение, хаос; правда если у Толстого построение произведения поддерживает впечатление упорядоченности бытия и не позволяет читателю говорить о полном разобщении (линия Левина является у Толстого выходом к гармонии жизни), то у Крестовского мы сталкиваемся с резко и по-разному состыкованными, словно наслаивающимися друг на друга или далеко отходящими картинами.

Дилогия «Кровавый пуф», по словам рецензента «Русского Вестника», будет иметь «значение исторической монографии» 4 . Но мнение критика реакционного журнала в данном случае не совсем верно, предвзятое отношение автора к некоторым фактам, как и справедливое изображение других, обнаруживаются при сопоставлениях. «Кровавый пуф» – это литературное произведение, в названии которого содержится ключ для восприятия его: словосочетание «смутное время» не может не воскрешать в памяти ситуации смены властителей в русской истории в начале XVII века. «Хроника» указывает на особую форму литературного произведения, а определение «новое» заставляет нас еще раз обратиться к толкованию понятия «смута». Смута в словаре В. И. Даля – «тревога, переполох; возмущение, восстание, мятеж, крамола, общее неповиновение, раздор меж народом и властью; замешательства, неурядица, непорядок, расстройство дел; домашние ссоры...» 5 .

Главный герой романа, дворянин средней руки, Константин Хвалынцев, оказываясь очевидцем страшной сцены в селе Высокие Снежки, отправляется в город Славнобубенск, где встречает людей разных взглядов и убеждений, а также искренно полюбившую его девушку Татьяну Стрешневу. В Петербурге, попадая в водоворот событий, Хвалынцев меняет Татьяну на польскую героиню Цезарину, под влиянием чар которой сближается с кружком революционеров. Герой отправляется служить в Варшаву, до этого посещает Литву, где видит притеснения народа. В Варшаве Хвалынцев вторично попадает под влияние Цезарины и поляков, пытается отойти от них и переживает покушение, внешне явившееся неудачным исполнением вынесенного ему народным трибуналом подпольной организации смертного приговора. Хвалынцев будет ранен при подавлении польского восстания, но счастливо встретится с Татьяной, а в России начнет служить крестьянскому делу. Но краткий пересказ главной сюжетной линии дилогии не позволяет целостно воспринять произведение. Сам автор в предисловии к дилогии писал о том, что он не трактовал Хвалынцева, как героя. «Он мне нужен был просто затем, чтобы связать посредством него ряд событий избранной мною эпохи – событий, имевших место и внутри коренной России, и в Петербурге, и в Литве, и в Варшаве», – отмечал Крестовский 6 . Автор говорит о Константине как о «представителе шаткости и слабости общества». Так же на Хвалынцева смотрит прояснившимся взором полюбившая его Татьяна: «...Ее брало сомнение, что он человек мягкий, ветреный, поверхностный и вообще ненадежный, на которого едва ли можно в каком-либо деле крепко опереться» (1, 382) 7 .

Крестовскому важно показать с самого начала не самостоятельного и твердого героя, а увлекающегося человека. Хвалынцев, которого можно сопоставить с Николаем Ростовым в «Войне и мире», часто, не осознавая происходящего, чувствует истинное положение вещей. Но если у Толстого Николай Ростов оказывается гармоничной фигурой, и мы видим тонко проведенную писателем линию его отношения к власти, объясняемую внутренним миром Ростова, его характером и убеждениями, при этом оттеняющую взгляды других героев, то приход Хвалынцева к осознанию справедливости существующей власти оказывается в «Кровавом пуфе» необоснованным и схематичным. На фоне отношения двух героев к власти мы можем оценить мастерство Толстого-реалиста и выявить подведение героя Крестовского под общественно-политические воззрения автора.

Вспомним восторженное восприятие Николаем Ростовым императора на поле после Аустерлица и в Тильзите, где съехались французский и русский императоры. В указанную последнюю встречу в чуткой к фальши душе поручика Ростова поднимаются сомнения при виде вежливости императора Александра к Наполеону и наигранному поведению франта Бонапарте, дурно и нетвердо сидевшего на лошади. Сомнение Ростова растет в его сердце незаметно для него самого, хоть и проявляется ярко только в Тильзите после увиденной дипломатической встречи императоров. Но ведь до этого Ростов из уст самого государя слышит отказ, данный на просьбу Денисова, а еще ранее, после Аустерлица, он первоначально отказывается узнавать государя, думая: «Но это не мог быть он, один посреди пустого поля» (9, 352) 8 . Вероятно, получающая выражение в этой внутренней речи пословица «один в поле не воин» гармонирует с увиденной до этого Ростовым картиной сползающихся на поле вместе, по два и по три раненых. А возможность такого сопоставления писатель подчеркивает, сравнивая раненых с копнами на хорошей пашне и изображая государя переходящим на отдых на территорию окопанного огорода.

Примечательно, что перед второй встречей с государем в Тильзите, Толстой вновь заставляет свого героя увидеть раненых. Ростов едет в госпиталь, чтобы навестить Денисова; он видит множество раненых, умирающих и даже уже умершего, но не убранного с утра солдата, и чувствует свою неспособность что-либо изменить. Сраженный невыносимым запахом гниющего тела и больницы и завистливыми взглядами раненых, Ростов пытается поскорее удалиться, «стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненным и завистливых глаз...» (10, 136). Впечатлительный и не склонный к каким-либо сложным рассуждениям, Ростов прозревает, напрямую сталкиваясь с событием, и старается быстро заглушить в себе появившиеся сомнения, поскольку они не свойственны Николаю, так как разрушают цельную и имеющую значение только при этой цельности личность героя.

Хвалынцев не склонен к долгим рассуждениям, однако он довольно проницателен, обладает интуицией, являющейся толчком к его сомнениям в дилогии. Но Крестовский не делает своего героя созерцателем петербургского пожара и радостной встречи с государем: «Русский народ встречал Русского Царя. Иной встречи и быть не могло: у них одна и та же радость и горе, одни и те же друзья и недруги, и это высшее единение чувствовалось инстинктивно, <...> естественно рождалось из двух близких слов, из двух родных понятий: народ и царь» (1, 576). Сопоставляя различные эпизоды дилогии, читатель понимает, что патетическое описание встречи царя с народом, которая, по мнению автора, стала знаковой в эпохе смуты, поворотным моментом ее, не согласуется с картинами упадка. Можно предположить, что образ сомневающегося героя не выгоден Крестовскому рядом с фигурой царя и идеей единения, и он выбирает для этого сомнения иные, более безопасные области, показывая внутренний мир Хвалынцева, Польшу с ее бедами.

Хвалынцеву, собирающемуся на службу в Варшаву, Татьяна дает совет бросить эту затею и отправиться лучше в свое имение хозяйствовать. Однако герой в начале дилогии, по мнению автора, не сознает своего предназначения. Если Константин Левин, в отличие от многих других помещиков, понимает необходимость заниматься хозяйством, чтобы жить именно дворянской жизнью, то Хвалынцев отправляется служить крестьянскому делу, лишь повстречавшись с генералом М. Н. Муравьевым, и признав в этом человеке, прозванном за жестокость при подавлении польского восстания «вешателем», «необычайно много доброй и разумной простоты и такой сердечности, которая встречается как коренное свойство в матерых русских натурах» (2, 549). Крестовский не проясняет, как именно крестьянскому делу собирается служить Хвалынцев под руководством генерала Муравьева. А сама фигура генерала, видимо, должная быть, по мысли автора, положительно завершающей череду изображенных в дилогии властителей, невольно соотносится читателем с неприглядным образом генерала, появившегося в самом начале дилогии.

Открывающая роман картина чтения «воли» и наказания крестьян символична в рамках всего «Кровавого пуфа». Собравшиеся в селе Высокие Снежки мужики с женами и ребятишками, словно дети чуда, ожидают приезда генерала. Но приехавший генерал быстро уходит в дом, высылая для разгона толпы своего адъютанта, и появляется лишь для произнесения предупреждения о возможной стрельбе. Читателя поражает не сам факт столкновения народа и представителей власти, а абсолютное непонимание последними сложившейся ситуации. «Двое почтенных, благообразных стариков, с длинными, седыми бородами, в праздничных синих кафтанах» подносят адъютанту каравай пшеничного хлеба и солонку (1, 20). Адъютант негодует, называет стариков бунтовщиками и объясняет, что приехал не есть, а наводить порядок. Стариков арестовывают, а крестьян охватывает недоумение. Нежелание увидеть один из русских обычаев, которым встречают почетных гостей, отражает полное непонимание своей страны и народа. Мотив предательского отношения к Родине и землякам постепенно нарастает в романе: сначала мы видим поведение губернаторши Славнобубенска, помогающей деньгами не нуждающимся детям, а ксендзу Кунцевичу, далее, из письма учителя Устинова узнаем о ненависти ко всему русскому, которая проникает во многие эпизоды дилогии.

В описанном автором городе Славнобубенске показана власть, пренебрегающая исполнением своих обязанностей. По принципу антитезы построены картины описания Славнобубенска: панихиде противопоставлено «генеральное кормление с музыкой и проч.», литературно-музыкальному вечеру в пользу воскресной школы – спектакль у губернаторши, а последней литургии владыки Иосафа – «бал у ее превосходительства. Но хаос проникает и в положительные элементы антитез, а у читателя создается впечатление невозможности добра и порядочности в обществе. Система повторов и соответствий рождает мысль о процветании множества пороков, которые, маскируясь, проникают в порядочные дома и семьи. Крестовский действительно показывает, как далеко от «Божьих слуг», «отмстителей в наказание делающему злое» (Рим. 13:4) находятся многие представители власти города Славнобубенска, не признающие над собой ни власти Божьей, ни власти родительской. Вспомним, к примеру, как в день рождения губернаторши у нее в доме собирается отборное общество города Славнобубенска. Читатель видит праздник, посвященный полностью процессу упитывания, где главное внимание «гастрономическим наслаждениям» отдает «интимный кружок губернаторского дома», в котором лишними оказываются только родители губернаторши: «Один только ни к чему не пригодный князь-papa, с ни к чему не нужною княгиней-maman составляли тут нечто вроде официально-неизбежного зла» (1, 164). Параллельно пренебрежительное отношение к отцу видим мы и со стороны Анны Лубянской, сбегающей из дома к Полоярову.

Крестовский, как и после Л. Н. Толстой в романе «Анна Каренина», соотносит разные картины и судьбы на основе общего состояния человеческой помраченности страстями. В путах любовной страсти оказывается Хвалынцев и Анна Лубянская, из-за чего первый чуть не погибает, а вторая платится жизнью; страстью к славе и почету горит лжец Ардалион Полояров, ради возвышения среди своих соратников подделывающий адресованное к самому себе письмо Герцена, а потом и строчащий на себя донос от имени учителя Устинова; страстью к обогащению охвачены пан Слопчицький и Анзельм Бейгуш, женившийся на вдовушке Сусанне и страдающий после от пробудившегося любовного чувства, идущего вразрез с его честолюбивыми планами. Книги Крестовского не обходятся без символа времени – торга, устраиваемого между героями.

Но автор не изображает пореформенного поведения русских помещиков: перенесение действия в Польшу позволяет писателю сделать не причастными к обману русских землевладельцев. Система соответствий, разворачиваемая в дилогии, способствует сопоставлению определенных эпизодов, при этом с бесправием перекликаются картины нарочито изолированного города Славнобубенска. С бунтом в Высоких Снежках в первой книге соотносится эпизод, в котором пан Котырло принуждает литовских крестьян отказаться от земли и получает во владение двадцать прекрасных участков и сорок безземельных батраков во второй книге; с постоянными празднествами губернатора Славнобубенска сопоставимо изображение охоты пана Котырло, которая более напоминает браваду и называется Хвалынцевым «игрой в солдатики» (2, 68).

Описание празднеств у губернатора в первой части «Панургова стада» написано несколько в стиле М. Е. Салтыкова-Щедрина и отчасти соотносимо с эпизодом обеда после выборов в романе «Анна Каренина». В «Панурговом стаде» автор подчеркивает ничтожность губернаторских гостей, сравнивая их с насекомыми: «С вышины хор движущиеся фраки кажутся чем-то вроде ползающих мух» (1, 63), и устами философа города выводит даже закон постоянно организуемых этими людьми собраний: «Главная-то суть у нас всегда была, и есть, и будет неизменно все одна и та же: это – жратва!» (1, 70). В отличие от сатиры Крестовского, у Толстого мы видим очень тонкую иронию. В «Анне Карениной» устраиваемый Вронским обед все-таки намного приличнее, однако писатель указывает на его возможное продолжение, отмечая возрастающее веселье общества, которое движется по нарастающей. «В конце обеда стало еще веселее. Губернатор (у Крестовского и Толстого виновниками торжеств оказываются губернаторы – В. А.) просил Вронского ехать в концерт в пользу братии, который устраивала его жена, желающая с ним познакомиться» (19, 241). Нельзя не обратить внимания и на курсив в данной цитате. Л. Н. Толстой не конкретизирует что это за братия, читатель может лишь предполагать, а у Крестовского «братией», в пользу которой губернаторшей организуется спектакль, оказывается кружок ксендза Кунцевича.

В финале дилогии читатель увидит, что Ардалион Полояров проворовался около крестьянского дела. Как нам кажется, это еще один из грехов, искусственно причисляемых Полоярову автором, оправдывающим представителей власти. А Левин в романе «Анна Каренина» сторонится каких-либо должностей, выходит из земского собрания, потому что все это ему мешает честно исполнять задуманное им дело, строить хозяйство по новому образцу. В начале романа Л. Н. Толстой не показывает нам беспредела, читатель лишь слышит оправдание Левина перед братом Кознышевым: «Левин в оправдание стал рассказывать, что делалось на собраниях в его уезде» (18, 29). Однако неудача работы земств постепенно проясняется и становится абсолютно ясной уже на губернских выборах, где, как показывает писатель, дворяне группируются лагерями, различаются по возрасту и костюмам, много говорят, но чрезвычайно мало о насущных вопросах.

Герой Крестовского, пройдя жизненную школу, был подведен автором к восторженному отношению к жестокому крепостнику и фактически оказался вдали от народа и его интересов, а Левин у Толстого стал настоящим народным героем, ведь его дворянский путь хозяйствования и искания истины пересекся с крестьянским (вспомним эпизод косьбы и прозрение Левина после разговора с подавальщиком Федором). Изобразив Левина, Л. Н. Толстой выразил свою надежду на обновление дворянства через таких хозяев, которых, как писал А. А. Гильдебрандт, в пореформенное время катастрофически не хватало: «Нам надо было людей – дела, усидчивого труда, людей, посвятивших себя на серьезное изучение нужд и положения местного населения, на изучение причин бедственности крестьянства, на изучение экономических условий страны...» 9 .

1 Батюто А. И. Антинигилистический роман 60–70-х годов: В кн.: Истории русской литературы: в 4 т. Т. 3. Л.: Наука, 1982. С. 302–304.

2 Лебедев Ю. В. История русской литературы XIX века: в 3 ч. Ч. 3. М.: Просвещение, 2008. С. 294.

3 Замотин И. И. Тенденциозная беллетристика 60–70-х годов. В кн.: История русской литературы XIX века: в 5 т. Т. 4. М.: Тв-во Мир, 1911. С. 158.

4 А. Новые сочинения Всеволода Крестовского // Русский вестник. 1875. No 3. С. 336.

5 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского язык: в 4 т. Т. 4. СПб.: Диамант, 1996. С. 239.

6 А. Новые сочинения Всеволода Крестовского. С. 337.

7 Крестовский В. В. Кровавый пуф: роман в 2 кн. Кн. 1, 2. М.: Совет. писатель, 1995. Ссылки на это издание даются в тексте с указанием книги и страницы.

8 Толстой Л. Н. ПСС: в 90 т. М.: Худ. лит., 1928–1958. Ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

9 Гильдебрандт А. А. Сельскохозяйственное обозрение // Русское с/х. 1873. Т. XIII. С. 243.