В ССЫЛКЕ

В ЦЕНТРЕ СИБИРИ

В апреле 1950 года истек 10-летний срок моего заключения, но я, конечно, не вышел на свободу, а был отправлен в ссылку в самый центр Сибири — в Красноярский край.

Всех отбывших срок своего заключения повезли к месту ссылки железной дорогой. В Иркутске была остановка, и нашу команду на какой-то срок поместили в знаменитый Александровский централ — старинную русскую тюрьму, известную еще задолго до революции. Нас разместили в бывшей тюремной церкви. К этому времени я повидал достаточно самых различных тюрем, но Александровский централ меня поразил: какая там была тогда смесь племен, наречий, званий, состояний! Там были представители чуть ли не всех наций Советского Союза. Помню, я видел там молодую женщину-литовку с маленьким ребенком на руках. Мужа этой женщины заподозрили в связях с «лесными братьями», боровшимися против Советской власти, но, когда сотрудники органов пришли за ним, мужа не оказалось дома, и они забрали ее. Еще там я видел такую пару всюду ходивших вместе: один, бывший бухгалтер из Ярославля, был слепым, а другой, украинский националист, был без рук — он работал в лагере в Норильске подрывником, там ему руки и оторвало. И вот эта пара образовала такой симбиоз: безрукий водил слепого, а слепой помогал безрукому делать все, что тот не мог делать сам.

Из Иркутска нас довезли до Красноярска, а оттуда отправили в один из райцентров бескрайнего Красноярского края — в село Абан. В Абане, я помню, стоял столб с надписью о том, что когда-то до революции в этом селе жил в ссылке Ворошилов. Дальше из Абана путь нашей группы лежал на реку Бирюсу, куда мы пошли через тайгу пешком.

В группе оказались самые разные люди: бывший полковник Генштаба (как его звали, я забыл), служивший до революции в лейб-гвардии Литовском полку и посаженный в 1937 году; композитор Зорин из Белоруссии; бывший работник Коминтерна Антон Степанович Бернардюк, с которым я сошелся очень близко. Антон Степанович родился в той части Западной Украины, которая до 1-й мировой войны входила в состав Австро-Венгрии. Еще в гимназии он проникся социал-демократическими идеями, во время войны добровольно сдался в русский плен. Бернардюк близко знал Иосипа Броз Тито, Бела Куна и других видных деятелей Коминтерна. Репрессирован он был в конце 30-х годов и, в отличие от многих других коммунистов, смертельно ненавидел Сталина, которого знал с 1920 года. После освобождения Бернардюку дали квартиру в центре Москвы, я его как-то посетил.

На Бирюсе меня поселили в д. Климино, на работу же я устроился хорошо мне знакомую — в Она-Чунский леспромхоз. Там я проработал меньше года, а затем, к счастью, мне удалось соединиться с моими близкими — женой и дочерью. Но прежде чем рассказать об этом, надо вернуться к судьбе моей семьи.

Как я писал выше, дочерей наших, Любу и Галю, после нашего ареста взял к себе профессор А.С. Предводителев, и они жили у него в Москве, в доме во дворе старого университета на Моховой. Но продолжалось это недолго — до начала войны. В связи с бомбежками и приближением фронта к столице, университет со всеми его профессорами решили эвакуировать. Так как Люба и Галя официально не были удочерены, Александру Саввичу не разрешили взять их с собой в Ашхабад. Предполагалось, что Любу и Галю удочерит Елена Дмитриевна Баженова, двоюродная сестра моей жены, но тут в Москве неожиданно оказался брат Марии Григорьевны, родной дядя моим дочерям — Иван Григорьевич Хомутов, чудом вырвавшийся с женой из Львова буквально перед самым захватом его немцами.

Выше я уже касался судьбы Ивана Григорьевича. Видимо, еще в томской тюрьме он дал согласие работать на органы ВЧК-ГПУ. Вскоре его перевели в Москву, где он служил в этом знаменитом здании ОГПУ на Лубянке, в отделе связи. В 30-е годы Иван Григорьевич работал в управлениях НКВД в ряде областных городов. Начальство ценило его, т.к. он был технически очень одаренным человеком и имел несколько секретных патентов по линии связи НКВД. С первой своей женой, урожденной Куломзиной, Хомутов развелся, со второй своей женой он познакомился в Саратове, где она также работала в областном управлении НКВД. Этот второй брак его был бездетен, почему он и решил взять к себе дочерей своей сестры.

Было, правда, еще одно обстоятельство. У Марии Григорьевны имелись некоторые фамильные драгоценности, оставшиеся после ее ареста у старшей дочери Любы. А.С. Предводителев успел юридически оформить драгоценности на Любу, так что получить их могла или она, по достижению совершеннолетия, или тот, кто ее официально удочерит.

И.Г. Хомутов удочерил Любу и Галю и увез их с собой в Новосибирск, куда он получил назначение. Иван Григорьевич решил воспитать взятых им детей по-своему и запрещал им вспоминать нас — своих родителей, — как «врагов народа». Старшая Люба (ей было уже 16 лет) не пожелала отречься от родителей и вскоре ушла от Хомутовых.

Люба не потеряла связи с родными, оставшимися в Москве, и через них завязала переписку с находившейся в актюбинском лагере матерью. Как я писал, в лагере Мария Григорьевна стала заведующей амбулаторией для заключенных, и ей очень пригодились знание латинского языка и опыт, приобретенный в 1914—1916 годах, когда в Соколове был организован лазарет для раненых, в котором они с матерью работали сестрами милосердия.

В 1943 году Люба окончила в Новосибирске медицинский техникум, и ее распределили в один из отдаленных районов Новосибирской области, в село Кыштовка. Вскоре ей удалось наладить связь с матерью, которая смогла даже оказывать ей денежную помощь. Научившись во время тюремного сидения вязанию пуховых платков, Мария Григорьевна сумела в лагере через вольнонаемных врачей доставать козий пух и вязать. Через тех же вольнонаемных эти платки «реализовывались», вырученные деньги посылались Любе, а с января 1945 года — и мне.

Отбыв в 1948 году срок заключения, Мария Григорьевна выехала из Актюбинска в Кыштовку, где Люба, выйдя к тому времени замуж за местного жителя, работала фельдшером. Но у дочери Марие Григорьевне пришлось прожить недолго. По директиве МВД она, как член семьи «врага народа», должна была быть сослана навечно в один из отдаленных районов страны. За ней пришли, дали на сборы два часа, пешим порядком погнали из села зимой за двести верст на станцию, посадили в «столыпинский» вагон и отвезли в город Джамбул. Из Джамбула ее отправили на житье в отдаленный совхоз «Уч-Арал», на самый юг Казахстана. Летом 1949 года этот совхоз посетил главный врач райбольницы, после чего Мария Григорьевна, как медицинский работник, была устроена медсестрой в районную больницу в аул Ак-Куль. В этой больнице, где она встретила самое доброжелательное отношение к себе, Мария Григорьевна проработала почти десять лет.

«Воссоединиться» нам с Марией Григорьевной удалось благодаря заведующей райздравотделом Белякович, которая должна была ехать на какую-то конференцию в Москву. Мария Григорьевна попросила доставить в столицу ее письмо, где она просила разрешить мне отбывать ссылку вместе с ней в Казахстане. Письмо это было брошено в Москве, в приемной ЦК ВКП(б), и вскоре меня вызвали и сказали, что пришла телеграмма, разрешающая мне выезд в Казахстан, и что я могу продавать шубу и валенки. Шел январь 1951 года.

Вначале я добрался до Абана. Из Абана мне надо было ехать в Канск. Туда я добрался на попутной машине, которая везла овес россыпью. Был сильный мороз, и я, спасаясь от него, зарылся в овес с головой и доехал до Канска благополучно. В Канске я дал телеграмму жене, чтобы она выслала мне в Красноярск денег до востребования. В Красноярск я прибыл поездом, на почтамте меня уже ждал перевод на 200 рублей. Служащая почтамта спросила у меня паспорт, а узнав, что я — «вечный поселенец» и что паспорта у меня нет, велела мне заверить мою справку в комендатуре. Но была суббота, комендатура не работала, и мне пришлось ждать до понедельника. Переночевал я на вокзале, а воскресенье посвятил осмотру Красноярска.

В понедельник с утра я был в комендатуре. К нужному окошечку вилась очередь ссыльных человек в двести, ведь что-то слали по почте многим, а паспортов не было у всех. Кто только не стоял в этой очереди: немцы, греки, калмыки, ингуши, корейцы, русские и т.д.! Сидящий в окошечке, даже ничего не спросив, бухнул печать на мою справку, я получил на почте деньги и, купив билет до Новосибирска, отправился в путь.

В моем купе ехало несколько демобилизованных солдат, которые отнеслись ко мне очень хорошо и звали «дедом» (я в это время отпустил большую бороду). Вечером все прошло хорошо, а ночью началась проверка, меня разбудили и спросили мои документы. Я подал проверяющим свое разрешение на проезд в Казахстан.

— Пойдем с нами, — сказал проверяющий, едва взглянув на бумажку.

— Куда? — спросил я.

— Там разберем, куда!

— Но в чем дело?

— Печать треугольная, а должна быть круглая! — было мне ответом.

Солдаты пытались заступиться за меня: «Куда вы деда нашего?» — зашумели они. Но, конечно, это не помогло. На ближайшей станции меня выдворили из вагона, отвели в какой-то домик и посадили за решетку, в какую-то клетку, где уже сидел один «зверь» — какой-то пойманный невероятный бандит. Сложность положения была в том, что у меня не хватало денег на новый билет. Но судьба опять смилостивилась надо мной. К нашей клетке подошел какой-то военный — не тот, что меня задержал, а другой — и спросил: «Кто тут с поезда снятый? Иди, свободен». Я выбежал из помещения, когда поезд уже трогался. Мои соседи-солдаты, заметив меня в свете станционных огней, кричали: «Батя, батя — сюда!» Припустившись во весь дух, я бросился к своему вагону, и солдаты втащили меня уже на ходу.

В Новосибирске у меня была пересадка до Алма-Аты. В Алма-Ате я выполнил просьбу моего хорошего знакомого по Климину, поляка пана Пайдака, бывшего министра труда Польши. Арестованный советскими органами, он 5 лет просидел во владимирской тюрьме, после чего был навечно сослан в Сибирь. Он никак не мог связаться со своей живущей в Польше дочерью и попросил меня бросить его письмо дочери где-нибудь, но только не в Красноярском крае. Позднее я узнал, что брошенное мною в почтовый ящик в Алма-Ате письмо дошло, и пан Пайдак получил из Польши весточку.

В КАЗАХСТАНЕ

В ауле Ак-Куль мы прожили до 1959 года. Жена работала медсестрой, перебравшаяся сюда же в 1949 году дочь Люба — лаборанткой в санэпидемстанции, я устроился работать главным бухгалтером райздравотдела. Вначале мы снимали угол, потом построили собственный саманный домик, купили корову, завели кур, уток. Чуть ли не все население аула были сосланные: русские, немцы, чеченцы, азербайджанцы и др. Здесь, в Ак-Куле, мы пережили и смерть Сталина, и падение Берии, и начавшуюся реабилитацию таких, как мы. Наконец дошел черед и до нас. Привожу полностью полученный документ о реабилитации:

Так завершилась эта длившаяся свыше 16 лет тяжелая эпопея в нашей жизни. Мария Григорьевна получила извещение о реабилитации ее Верховным судом РСФСР раньше меня почти на целый год.

В 1957 году, после получения «чистых» паспортов, мы с женой поехали «в Россию». Побывали в Москве, в Риге, присматриваясь, где бы нам обосноваться, т.к., согласно постановлению правительства о реабилитации невинно осужденных в период «культа личности», нам предоставлялось право избрать для жительства любой город и право на внеочередное получение жилплощади. Побывав в России, мы в конце 1958 года вернулись в Казахстан, а в 1959 году решили поехать на родину свою и своих отцов — в Костромскую область.