В КАДЕТСКОМ КОРПУСЕ

Для брата Митрофана вакансии в 1-м Московском кадетском корпусе, находящемся в Лефортове, не оказалось (Митрофана удалось устроить в 3-й Московский кадетский корпус), я же стал кадетом этого старейшего, основанного еще в 1778 году, учебного заведения.

Вначале я попал в 3-ю роту подполковника Д.Ц. Штенгельмейера, в отделение поручика В.В. Возницина, а в августе 1916 года меня перевели во 2-ю роту полковника Д.А. Агищева (его внук, ныне известный военный историк А.Г. Кавтарадзе, — мой знакомый), в отделение штабс-капитана А.С. Дубровского. Директором корпуса до Февральской революции был генерал-лейтенант В.В. Римский-Корсаков.

Среди воспитанников нашего заведения был маршал М.Н. Тухачевский, окончивший корпус в 1912 году первым в своем выпуске, — имя его было записано золотыми буквами на огромной доске, висевшей в столовой корпуса (доски с именами всех, окончивших корпус первыми в науках за более чем столетний период, висели там на стенках между окнами).

К этому времени, после 1905 года, были отменены все сословные ограничения для поступающих в корпус, и потому при мне, кроме дворян, в корпусе учились выходцы и из торгово-промышленной буржуазии, и из духовного сословия, и — очень редко — из крестьян. Так, в нашем классе, наряду с представителями таких древних аристократических фамилий, как граф Толстой (внук Льва Николаевича — Владимир Ильич Толстой), князь Вяземский, граф Гейден и др., учились и дети известных московских «тузов»: сын владельца Пресненской «Трехгорной» мануфактуры Н.И. Прохорова — Володя Прохоров, сын Рябушинского — Сережа Рябушинский и др. Учился в нашем классе и сын известного впоследствии по гражданской войне белого генерала А.С. Лукомского Сережа Лукомской.

О пребывании в корпусе я сохранил самые лучшие впечатления и всегда с уважением и любовью вспоминаю большую часть преподавательского и офицерского состава.

В памяти осталось многое, я же хочу рассказать о событии, которое произошло зимой, в самом начале нового 1917 года. Наша 2-я рота состояла из нескольких классов (5-го, 4-го), каждый из которых делился на два отделения, и одного отделения 3-го класса. Таким образом, в роте было 5 отделений, каждое из которых возглавлял отделенный офицер-воспитатель. Воспитателем одного из отделений 5-го класса был уже побывавший на фронте и раненный в ногу подпоручик Соседов, окончивший наш корпус всего лишь в 1912 году. В 4-м классе офицерами-воспитателями были: в 1-м отделении — подполковник Кузьмин-Караваев, во 2-м отделении — подполковник Алексеев, и в нашем, 1-м отделении 5-го класса, — штабс-капитан Александр Сергеевич Дубровский.

И вот в ту зиму оба отделения 5-го класса почему-то очень невзлюбили офицера 4-го класса, подполковника Кузьмина-Караваева, прозванного кадетами «извозчиком» — вероятно, за его зычный и довольного грубый голос, каким он подавал команды. После рождественских каникул среди пятиклассников возник своего рода заговор. Было решено в день дежурства по роте Кузьмина-Караваева устроить ему небывалый так называемый «бенефис»...

Дежурным по роте назначался ежедневно один из офицеров. Дежурство его продолжалось сутки: с 8 часов утра до 8 часов утра следующего дня. В свободное от занятий время, когда кадеты проводили свой отдых в зале роты, дежурный офицер обычно находился среди них. В помощь дежурному офицеру назначался дежурный кадет из старшего 5-го класса, который освобождался от занятий. Отличительным признаком этого дежурного кадета была носимая им все время на голове фуражка. После вечерней молитвы и отбоя вся рота ложилась спать, и обычный свет заменялся лампами-люстрами. По включении этих зеленых люстр прекращались всякие разговоры и шум, лишь дежурный кадет ходил с поясным ремнем в руке и потчевал им не в меру расшалившихся товарищей. Дежурный офицер прохаживался тихими шагами по проходу между кадетскими кроватями, которые располагались по обе стороны прохода, вдоль которого стояли массивные колонны. Для ночлега дежурного по роте на краю спальни, вблизи двери, ведущий в ротный зал, были установлены ширмы, а за ширмами стояла такая же, как и у кадетов, кровать, при ней — тумбочка, стул, а также вешалка для платья.

Обычно, походив между рядами кроватей и удостоверившись, что все, даже самые завзятые шалуны, успокоились, дежурный офицер уходил за ширмы и там, сняв с себя всю «амуницию», благополучно спал до подъема. Дежурный кадет, исполнив все свои обязанности и составив на следующий день рапортичку на довольствие по числу учащихся в роте, тоже укладывался спать.

Сущность задуманного бенефиса состояла в том, что после того, как все кадеты улягутся, а Кузьмин-Караваев уйдет к себе за ширмы и станет укладываться, поднять в спальне невероятный шум и гам и забросать Кузьмина-Караваева в его «закутке» подушками. Согласно замыслу «заговорщиков», предварительно, еще днем, из установленной за ширмой для дежурного офицера железной койки были вытащены доски, а под койку поставлено корыто, налитое водой. Это сделал один из пятиклассников, для чего он заблаговременно проник через запертую дверь в спальню и незаметно протащил туда взятое внизу в кухне оцинкованное корыто и ведро воды. Все это было проделано точно по плану.

В ширмах также заблаговременно была просверлена дырочка (ширмы были сделаны из тонких досок красного цвета). Дырочка эта была нужна для того, чтобы следить за происходящим за ширмами и подать сигнал в тот момент, когда Кузьмин-Караваев, «разоблачившись», сядет на койку и провалится в корыто с водой. После подачи сигнала об этом оба отделения 5-го класса должны были забросать оказавшегося в корыте офицера подушками, которых в двух отделениях было не менее 70 штук.

Наряду с этим, кадеты, имевшие возможность по воскресеньям уходить в отпуск к родным (отпуск начинался с субботы, после последнего урока), закупили достаточное количество всякого рода пиротехнических игрушек — петард, «шутих» и т.д. Все это поступало в распоряжение пятиклассника Кирсанова (позднее — ученого-химика, академика Академии наук Украины), который проверял их годность к употреблению в предстоящем бенефисе.

Следует отметить, что, несмотря на широкий круг посвященных и возможность для любого кадета донести начальству о предполагавшейся затее, среди всех кадетов 2-й роты не нашлось ни одного «предателя». Всякое фискальство глубоко презиралось, и горе было бы тому, кто сделался бы фискалом! Надо также сказать, что 1-е отделение 4-го класса, где подполковник Кузьмин-Караваев был воспитателем, знало о предполагавшемся «бенефисе», но и там не нашлось ни одного доносчика. Кадеты этого класса только заявили, что они участвовать в затее против их отделенного офицера не могут из соображений дисциплины.

И вот наступил час «бенефиса». Числа я сейчас не помню, помню только, что это было в понедельник. В тот вечер все кадеты угомонились после отбоя необычайно быстро и дежурному кадету, который знал о предстоящем, не пришлось пользоваться своим «оружием» — снятым с пояса ремнем. Кузьмин-Караваев недолго походил между рядами кроватей и зашел за ширму. Один из кадетов прильнул к дырочке. Все шло как по маслу. Кузьмин-Караваев снял портупею с кортиком, мундир, сел на койку и тотчас же провалился в стоящее под ней корыто с водой, так что его ноги оказались выше головы. Раздался оглушительный свист, все вскочили с коек, подушки полетели за ширму, и в тот же момент раздались взрывы пиротехники Кирсанова. Кадеты стали визжать и кричать на разные голоса, выкрикивать прозвище Кузьмина-Караваева — «извозчик» и т.д. Спальни наполнилась пороховым дымом, шумом и треском «шутих» и петард, диким криком, визгом и гамом — это было что-то невероятное! Как выбирался Кузьмин-Караваев из-под груды подушек и что он делал в первые минуты, я не знаю. Дверь в ротный зал предусмотрительно заперли, а другая дверь, выходившая в зал 3-й роты, была обычно на запоре, ибо общения между ротами не было, но шум — он мог мертвого разбудить — был слышен и в 3-й роте, где маленькие кадеты уже спали, и под нами — во втором этаже. Вскоре у дверей в спальню собрались и ротный командир полковник Д.А. Агищев, и инспектор классов полковник Халтурин, и другие офицеры, имевшие квартиры тут же, при корпусе, солдаты из обслуги: горнист, барабанщик, ротные служители (так называемые «дядьки») и др. Дверь была вскрыта, и собравшиеся оказались в спальне. Все кадеты мигом, как по команде, скрылись на своих койках (на которых не было подушек) под одеялами.

Кузьмин-Караваев был тотчас сменен с дежурства. Никакого «следствия» в эту ночь не было начато, оно началось утром. Построив роту, полковник Агищев сперва указал на серьезность проступка кадетов и на тяжелые последствия для участников «бенефиса». Затем он потребовал назвать зачинщиков. Рота молчала. Агищев уступил свое место инспектору классов полковнику Халтурину, также не имевшему успеха. В дело вступил сам директор корпуса, генерал-лейтенант Владимир Валерьянович Римский-Корсаков, но и его речи не возымели никакого действия.

Занятия в корпусе шли обычным путем, продолжалось и следствие, но оно пошло по иному пути. Каждое отделение стали допрашивать по отдельности свои же отделенные офицеры-воспитатели. Я не знаю, как эти допросы шли в других классах, но в нашем отделении Александр Сергеевич Дубровский не особенно и стремился к выявлению зачинщиков и организаторов. Видя, что и коллективные допросы не приводят к результатам, начальство перешло к допросам индивидуальным. Мне, как и каждому кадету нашего класса, был дан листок бумаги с предложением подробно описать свое участие в «бенефисе». Я написал примерно следующее: «Про зачинщиков и про то, кто доставал и приносил пиротехнику, я не знаю ничего, а мое личное участие в бенефисе выразилось в том, что я, как и все, кричал, свистел и шумел. Подушек не бросал, из отпуска никакой пиротехники не приносил» (это была чистая правда). Вскоре стало известно, что из корпуса исключаются или переводятся в Вольский корпус (этот Вольский корпус был нечто вроде «штрафной роты») несколько пятиклассников, из числа имевших плохие отметки по поведению. Я помню, как мы прощались с одним из них, по фамилии Ветчинкин. Директор корпуса наказал нашу 2-ю роту следующим образом: обычно, при выходе к роте или при проходе около роты во время занятий, директор здоровался с ротами, говоря «Здравствуйте, господа!» — на что кадеты дружно отвечали: «Здравия желаем, Ваше превосходительство!» Так вот, после этого инцидента В.В. Римский-Корсаков перестал здороваться с нашей ротой и, проходя мимо, отворачивал свой взор от нас. Продолжалось это, как мне помнится, до самых пасхальных каникул.

Мне, поскольку я сам признал свое участие в «бенефисе», был вынесен приговор: «Оставить без отпуска до пасхальных каникул». Я хотя и был иногородний, но каждое воскресенье ходил в отпуск к своей тетушке, Елене Митрофановне Григоровой, учительнице женской классической гимназии С.Н. Фишер (она жила на Зубовском бульваре, в ныне уже давно не существующем доме № 11).

Заканчивая рассказ о «бенефисе» Кузьмина-Караваева, я должен сказать два слова о нашем офицере-воспитателе А.С. Дубровском. Проводя с нами вечерние занятия, он неоднократно возвращался к этой истории. Александр Сергеевич говорил, что по долгу своей службы он должен был добиться самого чистосердечного признания от всех кадетов. «Но, — говорил он, — видя, как вы стойко держитесь и что среди вас нет ни одного доносчика, я могу только пожелать вам, когда вы сделаетесь офицерами русской армии или изберете себе другое дело, всегда так же стойко держаться во всех случаях жизни, помня, что нет ничего хуже доноса и предательства».

 

Говоря о корпусе, нельзя не коснуться и одной отрицательной стороны его жизни — свысока пренебрежительном отношении старших кадетов к младшим. По установившейся традиции, мы, младшие, были для старшеклассников «звери» или даже «сугубые звери» и старшие нас «цукали». «Цуком» назывались традиционные, похожие на издевательство, отношения между старшими и младшими кадетами, существовавшие в военно-учебных заведениях (особенно этим отличалось Николаевское кавалерийское училище). Я могу вспомнить, что и мне иногда доставалось изрядное «цуканье» от старших кадетов, обычно второгодников, получавших кличку «корнет» и очень этим прозвищем гордившихся. Считая себя старшими по отношению к товарищам своего нового класса, «корнеты» особенно увлекались «цуканьем». Но надо сказать, что в нашем корпусе «цуканье» никогда не переходило в столь унизительные формы, как, например, в вышеупомянутом Николаевском училище.