Акакий Церетели [*]
Похороны Некрасова
Письмо из Петербурга
Вчера, 30 декабря, хоронили одного из талантливейших русских поэтов Н.А. Некрасова. С раннего утра собралась толпа в числе трёх-четырёх тысяч человек на Литейной, перед домом А. Краевского. Усердный деятель 60-х годов и один из редакторов «Современника» в последнее время жил в доме Краевского и принимал горячее участие в издании «Отеч. зап.» *. Ровно в 9 часов утра вынесли гроб, и процессия двинулась по Литейному, через Невский и по Загородному проспекту по направлению к Новодевичьему монастырю. Гроб поэта до самого кладбища был несён на руках почитателями его таланта. Впереди гроба несли несколько венков с надписями: «От русских женщин», «Некрасову от студентов», «Бессмертному певцу народа», «Печальнику народного горя» и проч. Похоронное шествие продолжалось несколько часов. Большая часть шедших за гробом народного поэта состояла из учащейся молодежи и литераторов. К удивлению моему, я не заметил только тех, служению которым поэт посвятил большую часть своей жизни, именно крестьян. Невольно бросилось в глаза отсутствие простого класса. Правда, по дороге из кабаков высовывали свои горячие головы лапти, но на приглашение следовать за гробом покойника, не без удивления спрашивали: «А кто он такой будет, батюшка?»
* «Отечественные записки» (1839–1884) – ежемесячный петербургский журнал.
– Некрасов.
– Некрасов?
– Ну да. Народный поэт.
– Поэт?.. Не могим знать! Не слыхали-с! – отвечали они, качая головою, и уходили себе продолжать прерванное занятие.
– А что, барин… это все Плиавна? – спрашивал извозчик.
– Как так?
– Да все это он, Асман проклятый!.. Много христианских душ он загубил, не жалеючи… Чтобы ему провалиться в тартарары… Тьфу! Спасибо Скобылису**, что наконец-то взял его на цугундер… Буссурман… право слово, буссурман. Как есть буссурман, самый что ни на есть настоящий! – кипятился, отплевываясь, извозчик.
** Имеется в виду Михаил Дмитриевич Скобелев (1843–1882) – генерал русской армии.
Эти люди и до сих пор не могут себе представить, чтоб кто-нибудь мог умереть своей смертью… без Плевны.
– Тут, братец мой, Осман-паша ни при чём. Он умер своею смертью, – отвечал я.
– Стало быть, свой конец ему пришел, значит, своя вышла ему планида… По-ни-ма-ем-с. Теперича, надо полагать, что покойник выходит штацкий инерал… не военный, потому, коли ежели теперича, примерно сказать, был бы военный, то тут беспременно первым делом музыка и войско, потому это его, значит, артикул, но и коли всего этого нет, – а так себе всего другого уважения, окромя почести много, значит, полагать надо штацкий инерал.
– Ошибаешься.
– Ну… Аль самый большой из полицейских? Потому больно уж много городовых. Другой раз, по этой-то самой, значит, улице, хошь режь всех, не дозовёшься их, а теперь, вот – оно… видимо-невидимо.
– А этих венков разве не видишь? Кому они даются, голова?
– Нешто, актёр, ваше благородие?
– Поэт.
– Поэт?.. А что это, батюшка, больше инерала?
– Ну, брат, пошёл скорее, поверни налево, да и махни прямо а Новодевичий монастырь. – Мне хотелось обогнать процессию и заранее занять в церкви удобное место. Церковь была битком набита. Блюстители порядка стояли в две шеренги, а за ними поместилась публика. Между ними я заметил несколько дам, не похожих на почитательниц таланта поэта, и долго думал: «Что им здесь надо». Но потом они вывели меня из заблуждения своим разговором: «Она больше всего меня интересует, – говорит одна из них, – говорят, красавица, но совершенно из простых… Правда ли?»
– Да, – отвечала другая. – Ведь прежде он был совсем другим, воспевал наших, но в 60-х годах его окружили нигилисты, познакомили его с нею, вскружили ему голову, и пошёл, и пошёл, после того воспевать простой класс, и все из любви к ней!
– Неужели?
– Да. Поль мне рассказывал. Он это отлично знает. Он со всеми ими знаком. И со всеми на ты… – Ясно было, что она все это врала и для пущей важности прикрывалась авторитетом какого-то Поля…
– А что, речи будут? – спрашивала она опять кого-то.
– Может быть.
– А скандалов никаких?
– Не думаю.
– Ах, поедем, ma chere***, не стоит, – решили старушки, а всё же остались, так как в это время внесли в церковь гроб и началась страшная давка. Во время отпевания в церкви отец Горчаков, профессор университета, сказал прочувствованное слово и даже прочёл отрывки из стихотворения «Рыцарь на час». На монастырском кладбище у могилы дожидалась огромная толпа народа. Когда опустили гроб в могилу, посыпались со всех сторон маленькие венки и цветы, и затем наступило гробовое молчание.
*** моя милая (фр.).
«Оратора!» – крикнули со всех сторон. Вышел В. Панаев и начал горячо защищать поэта, восхваляя его как человека… В речи своей он упомянул о Белинском, который 30 лет тому назад встретил Некрасова и, угадав в нём сильный талант, вывел его на дорогу. Оратору аплодировали. Если не ошибаюсь, это тот самый Панаев, который недавно имел литературный процесс в Париже с Луи-Бланом. Заметно было, что за границею видывал, как хоронили народных любимцев, и слушал, как над их могилами произносили речи. Вслед за ним вышел Ф. Достоевский и между прочим сказал, что Лермонтов, если бы он жил дольше, то непременно пошёл бы по той же дороге, по какой пошёл и покойный Некрасов, за что Некрасова можно считать продолжателем начатого уже Лермонтовым дела и что его можно поставить в ряд с Пушкиным и Лермонтовым… «Выше! Выше!» – закричали оратору некоторые и прервали его речь. Затем говорили студенты, частью горячо – но не особенно удачно, а ведь можно бы иначе сказать о том, кто при личном благополучии вспоминал иной раз о народе и восклицал:
Холодно, родименький, холодно,
Голодно, родименький, голодно…
1877
Подготовка текста М.И. Бирюковой
Впервые опубликовано в журнале «Обзор» (Тбилиси, 1878, 10 января, № 1).
Наше наследие. – 1991. – № 1. – С. 102.
_____________________
[*] Акакий Ростомович Церетели (1840–1915) – грузинский поэт, прозаик, публицист, общественный деятель, просветитель.
Опубликовано: