Литературная жизнь Костромы в 1930-е годы

Костромская конная милиция [1]

Сегодня мы знаем о деформации литературной жизни 1930-х годов под прессом бюрократического абсолютизма так много, что правильнее было бы говорить о ее несчастном существовании в условиях тоталитарной идеологизации искусства. Одной из задач современного литературного краеведения является воссоздание картины литературного процесса этой самой страшной эпохи в жизни страны, ее регионов и областей.

Что происходило в эти годы в Костроме?

То же, что и везде. Город и область были охвачены ужасом.

1930-й год начался очередной кампанией под лозунгом: «В штыки встретим рождественскую шарлатанскую атаку попов!» («Сев. правда», 1930, 4 янв.). Днем раньше газета объявила: «Фабкомы должны сегодня и завтра усилить работу по сбору икон для сожжения... Сожжение икон состоится 5 января в 10 час. на площади около горсовета...». Сообщалось, что за год в Костроме закрылось 14 церквей, государству было сдано 114 колоколов весом более 114 тонн. В январе и феврале, на которые пришелся первый пик сплошной коллективизации, газета выходила с угрожающими заголовками: «Прекратить хищническое истребление скота!», «Раздавить, уничтожить кулака!» и т.п.

Командный состав Костромского УНКВД [2]

Все крупные политические процессы в Москве резонировали в провинции. В конце 1930 г., во время процесса Промпартии, в Костроме и районах были спровоцированы митинги рабочих и крестьян под лозунгами: «Расстрелять контрреволюционеров и вредителей!», «Требуем к изменникам делу социализма применения высшей меры!» Все это позже практиковалось в течение всего кровавого десятилетия, особенно после убийства Кирова в 1934 г., во время судов над «левой» и «правой» оппозицией в партии, над маршалом Тухачевским. Привычной стала практика перекладывания неудач, просчетов и трагедий на обвиняемых или уже казненных и приговоренных к заключению. Например, 27 июня 1937 г. «Северная правда» напечатала выступление Н.Камневой, подруги нашей землячки Наты Бабушкиной, трагически погибшей во время показательных прыжков с парашютом. Камнева обвинила в этом Эйдемана, недавно расстрелянного вместе с Тухачевским. Следуя указанию Сталина «выискивать классового врага», опричники из НКВД «нашли» виновников сбоев в работе предприятий Костромы — «Искры Октября», «Рабочего металлиста», льнокомбината им. Ленина, Горкомхоза, ряда колхозов... Страшно сейчас (да и тогда!) читать передовую статью «Северной правды» от 11 июля 1937 года: «Гады, пробравшиеся в недавнем прошлом к областному руководству, разоблаченные как враги народа..., пакостили в сельском хозяйстве... В Костроме длительное время орудовали троцкистско-бухаринские последыши... Несомненно, что они оставили после себя агентуру... На заводе «Рабочий металлист» орудовала банда германо-фашистских лазутчиков...». Видимо, грубая брань казалась организаторам расправ эффективным способом «воспитания классового сознания» народа. Осенью 1937 года было сфабриковано еще одно «нерехтское дело», по которому перед судом предстали десять районных руководителей — от секретаря РК ВКП(б) В.С.Шибанова до заведующих «райзо», «роно», «райфо». Все они обвинялись в «организации троцкистско-бухаринской контрреволюционной группы» и были осуждены Специальной коллегией Ярославского областного суда по 58 статье УК РСФСР. 1937-й год стал, как видим, самым кошмарным для костромичей: так было «отмечено» 20-летие ВЧК-ОГПУ-НКВД.

Среди жертв террора оказались и писатели-костромичи. В Саратове был арестован Владимир Арсеньевич Никифоровский. В 1936 г. арестовали Александра Павловича Алешина, руководившего Ивановской областной организацией Союза писателей. Правда, через несколько месяцев он был освобожден по состоянию здоровья, но происшедшее отвратило его от писательской работы. В письме к автору этой статьи хорошо знавший А.П.Алешина поэт Н.А.Орлов, тоже арестованный в 1944 г. в Костроме, вспоминает: «...Устроиться на прежнюю работу он уже не мог, вынужден был поступить грузчиком, ездил на ломовой телеге... Я много раз встречался с ним на ивановских улицах. Пытался узнать о причинах ареста. Но он, махнув рукой, уклонялся от этого разговора...». (Кроме Алешина, во время приезда в Иваново Кагановича — напомним, что с 1929 по 1936 г. Костромская область была одним из «округов» Ивановской промышленной области — были арестованы почти все члены редакции газеты «Рабочий край»). Несмотря на надругательство над его личностью, А.П.Алешин, как русский патриот и участник первой мировой войны, в 1941— 42 гг. дважды просился на фронт, но получил отказ. Ему было разрешено отправиться лишь на оборонные работы под Москву, где он умер в 1943 году. Так участь одного из самых известных костромских писателей 1920-30-х годов отразила в себе судьбу литературного поколения, к которому он принадлежал.

Узнавая все больше об обстановке 30-х годов, с трудом находишь ответ на вопрос: как в таких условиях могли жить и работать миллионы наших людей, тысячи писателей? Ведь даже Булгаков, Платонов, Ахматова, Пастернак, Мандельштам и другие, сохранившие «внутреннюю свободу» от «социального заказа», не могли избегать искушения хоть как-то «договориться» с режимом. Что же оставалось делать «рядовым» литературной армии? На наш взгляд, очень точно ответил на эти вопросы писатель Юрий Нагибин в статье «Рассказы 30-х годов»:»...Люди, не заставшие те огнепальные Семена, не прочь поговорить о совести, против которой грешили «поющие в терновнике»... Но тогда этим вопросом никто не задавался. Большинство пребывало в ладу со своей совестью. И этого не понять, если судить людей той поры из нашего прекрасного далека. Лишь те, кто пережил времена апокалипсические, могут судить о них. И эти знают, что совесть тут ни при чем. Дело в том, что всякие события обладают определенной системой координат, вырваться из которых практически и душевно невозможно... Нашу бодрость кормили: вера — несмотря ни на что, плохая информированность..., и главное — комплекс отца, всевидящего, всезнающего мудрого и заботливого, который снимает моральные обязательства со своих послушных детей...» («Кн. обозр.», 1992, 14 авг.). Все дело и было в этой «самозащитной силе жизни», хотя она не снимала ответственности с людей, делавших выбор.

История костромской писательской организации наглядно показывает, как живая река литературы постепенно загонялась в бетонные русла идеологии, утвердившейся в правах господствующей и не подлежащей критике. Здесь четко различаются два этапа; «границей» между ними стали постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» (1932) и создание Союза советских писателей (1934).

На первой стадии идеологизации литературы ударной силой этого процесса выступила Российская Ассоциация Пролетарских Писателей (РАПП), имевшая отделение и в Костроме. В предыдущей статье* мы подробно говорили о деятельности Костромской АПП в 1925-32 гг., т.е. в годы «переломные»— в сторону, к сожалению, худшую. Рапповские лозунги «большевизации творчества», «борьбы с чуждыми рабочему классу тенденциями», «призыва ударников в литературу» и т.п. были первыми «плотинами», которыми пытались перегородить и без того (а в какой-то степени и в силу внедрения этих лозунгов в «творческую» практику) «обмелевшую» реку костромской литературы: по разным причинам Кострому покинули В. Никифоровский, А.Высоцкий, В.Лебедев, Г.Ясин, А.Алешин. Правда, он, как руководитель организации, объединившей литераторов Иваново-Вознесенска, Костромы, Ярославля и Владимира, часто приезжал в Кострому, был в курсе дел местной организации, по-прежнему публиковал новые произведения в костромской печати.

Постановлением 1932 года РАПП была «ликвидирована», но до этого немало «наломала дров». Чего стоил только «призыв ударников в литературу»! В конце 1930 г. «Сев. правда» подвела итоги этой кампании: «Призыв ударников в литературу дал по Костроме 120 человек. Цифру можно было удвоить», но «культработники фабзавкомов очень мало помогли рапповцам по вербовке ударников», а отдельные члены РАПП проявили «образцы полнейшей безответственности... Поэт Матвеенко отказался от работы по призыву потому, что он уезжает из Костромы и что ему «вообще надоело писать». Этот бесхребетный ннтеллигентик попал в РАПП по ошибке и, разумеется, должен быть исключен из рапповских рядов...» (К. Призыв закрепим. — «СП», 1930, 31 дек.). Как и пролеткультовцы

в период «военного коммунизма», рапповцы не смогли создать «пролетарского искусства» на рубеже 1920-30-х гг. Напротив, они способствовали понижению «уровня» писательского дела: в число «призванных» в литературу попало много случайных людей. Не помогали организованные при редакциях литконсультации и призывы «учиться у классиков». Одним из проявлений администрирования со стороны рапповцев Костромы явилось, в частности, создание «троек рабочих рецензентов», которым вменялись в обязанность просмотр всех спектаклей в Городском драматическом театре и их оценка «с классовых позиций» в местной печати. Особенно часто «бригады рабочих рецензентов» выступали в «Сев. правде» в течение театрального сезона 1931-32 гг. Какими критериями руководствовались «рабочие рецензенты», видно, например, из их отзыва на постановку пьесы В.Киршона «Хлеб»: «Чрезвычайно ценная, нужная нам пьеса... Пьеса учит, как нужно работать, проводить в жизнь директивы партии и правительства» («СП», 1931, 6 окт.). Естественно, что подобная практика, как искусственно организованная кампания, была обречена на недолговечность. Она унижала профессиональных работников театра.

К чести тех, кто работал с начинающими литераторами из пролетарской или крестьянской среды, следует сказать: они не поощряли бездарных авторов, нарушая установки рапповских идеологов, запрещавшие серьезно критиковать произведения молодых «рабочих авторов». Часто эту рискованную работу брал на себя сам А.П.Алешин. Отмечая поистинне талантливых местных поэтов, он писал об остальных: «...Много трескучести и мало чувств... Какой надоедливостью пахнут все стихи о «рычащих тракторах», где, в сущности, трактора не видать и не слыхать... Общая стихотрескотня о коллективизации...» (А. А-н. О стихах. — «СП», 1930, 31 дек.).

Наибольшим грехом рапповского руководства являлась организация «проработок», которые или сразу, или через несколько лет, особенно в конце 1930-х гг., завершались драматически или трагически для их жертв. Костромских литераторов вынудили принять участие в общесоюзной травле Бориса Пильняка (Без подписи: «Кулак в литературе. — Непримиримый отпор Пильняку и пильняковщине. — Долой внутренних эмигрантов!»— «СП», 1929, 15 окт.), в разгроме литературной группы «Перевал» и шельмовании ее куратора А.К.Воронского: сообщая о состоявшемся в Иванове областном съезде пролетарских писателей, автор статьи «За большевизацию творчества», подписавшийся криптонимом Д., подчеркивал «необходимость решительного удара по «перевальцам» («СП», 1930, 17 мая). Следующей акцией рапповцев стало «разоблачение «тейковщины», а в действительности — глумление над уже мертвым Есениным. Воспользовавшись информацией о драматических событиях в литературном юношеском кружке в Тейковском районе ИПО, ивановские рапповцы раздули ее до серьезной политической кампании; ссора юношей и найденные у них стихи стали поводом для «оргвыводов». Областное бюро АПП ИПО в июне 1930 г. принимает, под давлением партийных органов, постановление «О тейковском кружке», обвинив его руководителя и участников в «культе упаднических писателей (Есенина)», создании «нездоровой обстановки».24 июня «Рабочий край» публикует это постановление сопровождая его статьями К.Д. «Литературная беспризорность и есенинщина» и В.Залесского «Огонь по «тейковщине» в литкружках». «Ивановская организация писателей совсем не руководит ребятами, — говорилось в первой статье. — Руководил ими Есенин. Есенинская «Исповедь хулигана» была евангелием кружковцев. «Письмо к матери»—любимой песней». «Тейковщину» начинают выискивать прежде всего в учебных заведениях, например в Анфимовском культурно-техническом техникуме под Чухломой (Злотников И. «Тейковщину вырвать с корнем!»— «Раб. край», 1930, 4 окт.). Резолюцию о борьбе с «тейковщиной» и «микробами есенинщины» принимает собрание костромских пролетарских писателей.

Писательская организация ИПО в 1930 году издавала собственный региональный художественный альманах «Атака», главным редактором которого был неистовый рапповец В.Залесский, постаравшийся превратить это издание в источник клеветы на «попутчиков». Уже в первом номере «Атаки» в статье «Творческие пути советской литературы» он называл Б.Пильняка «врагом», перебежавшим «в окопы буржуазной литературы»; «Избу и поле» Н.Клюева охарактеризовал как плод «мракобесия», в романах и стихах С. Клычкова нашел «звериную ненависть к городу, неприязнь к науке и нерушимость от «Бога данных» порядков на земле»; «Обреченных на гибель» и «Павлина» С.Сергеева-Ценского счел «пасквилями на революцию и социализм» («Атака», 1930, №1, с.154). Порой Залесский действовал по принципу: «Бей своих, чтоб чужие боялись!» Кичась своей рапповской прямолинейностью, он позволял себе бестактно поучать руководителя писательской организации: «...В лице Алешина мы имеем зрелого или почти зрелого художника. Но беда автора заключается в том, что его творчеству часто не хватает большевистской зарядки, что отношение автора к героям не всегда бывает по-большевистски непримиримым» («Атака», 1930, №2, с.150). Но особенно беспощаден был Залесский по отношению к литераторам-ивановцам, связанным в разной степени с «Перевалом»— «литературному соратнику Воронского» М.З. Мануильскому, бывшему главному редактору газеты «Рабочий край», а также к Дм. Семеновскому, Е. Вихреву, Н. Колоколову, Л. Нитобургу. Свои обвинения в их адрес он сформулировал так: они, «перевальцы», «против классовой борьбы, против жестокости, против Плеханова, за «гуманизм», «чистую» правду, «чистое» искусство, за вечные истины любви и человеколюбия, за всю реакционно-мистическо-идеалистическую чушь» (В.Залесский. Под знаменем идеализма. — «Атака», 1930, №2, с.162).

В 1932 г. после ликвидации РАПП и роспуска литературных группировок наступил второй этап идеологизации и организации литературного дела — под руководством государства. Активизация литературной жизни в Костроме между 1932 и 1934 гг. была связана с подготовкой к Первому Всесоюзному съезду советских писателей. 23 сентября 1932 г. «Северная правда» публикует заявление Временного Оргбюро под названием «В Горьковские дни создадим в Костроме союз советских писателей». В нем говорилось: «Костромская АПП ...перестала существовать. Многие бывшие члены РАПП по разным причинам (учеба, работа) из Костромы выбыли, но основной актив бывшей РАПП остался на месте... Этот актив работает в местной печати, а также на различных участках культфронта... Собранное 19/1Х предварительное совещание по организации союза писателей показало, что к этому делу охотно примыкает та часть литературоведов-общественников..., которые принимали участие в работе бывшей РАПП..., часть товарищей, обладающих значительными творческими навыками (Вяч. Лебедев и др.). В работу союза может быть втянуто многочисленное студенчество ВУЗов и техникумов. Мы объявляем вторичный призыв ударников в литературу, посвященный юбилею Горького...».»Союз» не был создан, но литературная работа оживилась: была организована литературная группа при редакции «Северной правды», увеличилось число литкружков и их членов, чаще стали проводиться их собрания; 23/1Х-1932 г. в театре им. Островского костромские писатели провели большой литературный вечер с приглашением ярославских товарищей. Осенью 1933 г. костромичи отметили литературным вечером 50-летие Александра Благова, приехавшего в Кострому вместе с другими поэтами-ивановцами.

Для подготовки съезда писателей в нашем регионе был создан Оргкомитет ССП ИПО, который получил право на издание в Иванове ежемесячного литературно-художественного журнала «Звено» (1933-1935). Его главным редактором стал А.П.Алешин. Этот журнал сделал много хорошего: он знакомил читателей с произведениями уже авторитетных ивановских, ярославских, владимирских и костромских писателей, а также начинающих «пробовать перо» литкружковцев; задуманный как «лаборатория художественного слова» («Звено», 1933, №1), он стал и школой литературной учебы молодых авторов; он способствовал общению писателей друг с другом, был информатором о литературной жизни страны и региона. Конечно, редакция вынуждена была руководствоваться директивными указаниями центральных и местных органов партийной и государственной власти, публиковать «заказные» произведения, в частности, авторскими неудачами оказались «именная» поэма А.Благова «Вера Мялова» и многие очерки разных писателей, публиковавшиеся под рубрикой «Знатные люди нашей области» пьеса, а точнее, по определению самого автора А.Алешина, «драматическое повествование» о коллективе Ярсредневолгстроя «Волга Глубокая»: все они были ответом на призыв «включиться в производственно-творческий поход имени XVII партсъезда», «создать Магнитострой социалистической литературы», были написаны поспешно. Это дало повод для более серьезных обвинений в адрес редакции журнала. 22 марта 1935 г. зам редактора «Рабочего края» Н. Сибиряков в статье «Заржавевшее оружие» обвинил «Звено» в «профанации хорошей идеи — показать знатных людей нашей области», в том, что оно «усердно замалчивает факты троцкистско-зиновьевской деятельности на литературном фронте, не разоблачает контрреволюционных «литераторов», захвативших руководство многими литературными кружками, дипломатически умалчивает о фактах антисоветской работы в Ярославле...». Осенью 1935 г. был раскритикован 8-й номер «Звена» (И.Мартынов. Серенькая литература. — «Раб. край», 1935, 15 окт.). На 11-м номере журнал прекратил существование.

В 1936 г. произошло разделение ИПО на Ивановскую и Ярославскую области, и костромские литераторы организационно объединились с ярославскими. Основным периодическим изданием для костромских авторов осталась «Северная правда»; иногда их стихи, рассказы и очерки, а также информацию о состоянии дел в писательской организации Костромы публиковала ярославская газета «Северный рабочий»— вплоть до 1944 г., когда Костромская область была восстановлена как самостоятельная. Поскольку местные литературные журналы перестали выходить, их заменили альманахи. В 1938, 1940 и 1944 гг. были изданы три «Ярославских альманаха», где были опубликованы и произведения костромичей.

Такова была организационная и журнально-газетная «база» костромских писателей в 1930-е годы. Некоторые из них (А.Алешин, Н.Орлов, В.Лебедев, М.Комиссарова, Г.Ясин) публиковались в центральной печати или выпустили книги в Москве и других городах.

В 1930-е годы стали более редкими непосредственные контакты костромских писателей и читателей с известными всей стране литераторами. В феврале 1934 г. выступал, как сообщалось в афишах, «московский артист-автор» Н.П.Смирнов-Сокольский, в июне с костромичами встречались московские писатели Панов, Мещеряков, Шведов. Но самым частым гостем Костромы в 1934-36 гг. стал А.С.Новнков-Прибой, приезжавший для встреч с оставшимися в живых участниками Цусимского боя, моряками с броненосца «Адмирал Ушаков», крейсеров «Аврора» и «Димитрий Донской». Эти встречи помогли автору «Цусимы» написать новые главы, публиковавшиеся в «Северной правде». Иногда с Н.-Прибоем в Кострому приезжал его друг писатель А.Перегудов, читавший свои новые рассказы.

И все же чаще общение костромских писателей и читателей происходило с соседями — ивановцами и ярославцами, о чем мы говорили выше. В связи с этим иногда возникает проблема отнесения тех или иных писателей к «нашим» или «не нашим» по территориальному признаку, но вряд ли стоит серьезно ее ставить. Например, уроженцы костромской земли А.Н.Благов и М.Д.Артамонов стали «ивановцами»: так распорядилась жизнь. Она круто обошлась с Николаем Александровичем Орловым, который родился в 1903 г. и учился в Костромском реальном училище (сейчас там располагается 29-я школа), начал писать стихи, получившие одобрение Горького, находясь в Севастополе на службе в военно-морской авиации; перешел на литературную работу в редакциях молодежных газет Иванова и Воронежа после аварии самолета, потом вернулся в родную Кострому, став руководителем литературной группы при «Северной правде» вплоть до ареста, после которого последовали долгие годы заточения в Ярославской, Рыбинско-Кировской и, наконец, Воркутинской тюрьмах, который после освобождения выбрал для жительства г. Камышин (в Кострому вернуться не разрешили: еще был жив Сталин), где и живет в настоящее время. Попробуйте ответить на вопрос: чей он? И последний пример. Многие знают имя хорошего поэта Алексея Лебедева, поэта и моряка-подводника, не вернувшегося из похода в 1941 году. Считать его своим имеют право и Суздаль, где он родился в 1912 г., и Кострома, где он провел детские и отроческие годы, целыми днями пропадая на Волге и Костромке (без чего, возможно, он бы и не стал моряком), и Иваново, куда его семья переехала в 1928 г. и где он закончил десятилетку, учился в вечернем строительном техникуме и напечатал в журнале «Звено» свои первые стихи (1933 г.), и Кронштадт, где он стал после окончания Высшего военно-морского училища им. Фрунзе служить штурманом подводной лодки и выпустил сборники стихов «Кронштадт» (1939) и «Лирика моря» (1940). И не случайно, что в Суздале, Иванове и Кронштадте есть улицы, носящие его имя.

Все названные и не названные здесь поэты — «наши», «общие».

1930-е годы характеризуются не только оттоком лучших писательских сил из Костромы; сюда на время приезжали люди, оставившие добрую о себе память, внесшие свою лепту в культурную жизнь города. Одним из них был Алексей Владимирович Чичерин, который сыграл примерно такую же роль, как семья Бонди в 1920-е годы и Д.Е.Тамарченко после войны. В Кострому Чичерина привела характерная для многих интеллигентов 1930-х гг. судьба: в 1933 г. он был арестован, когда работал в московской 4-й опытной школе эстетического воспитания, где его коллегой был С.М.Бонди после четырехлетнего пребывания в сибирских лагерях он приехал в Кострому, где и прожил около десяти лет, возглавляя в учительском институте кафедру русского языка и литературы, выступая в печати со статьями и рецензиями на спектакли театра им.Островского, читая лекции и подготавливая к защите кандидатскую диссертацию (См. подробнее: П.Бухаркин. Об А.В.Чичерине и его трудах. — «Русская литература», 1990, №4). В 1940 г. в Кострому приехал А.М.Часовников.

Как жили и работали в эти годы костромские писатели, оставшиеся в городе или начавшие свой путь? О чем они писали и как?

Надо сразу заметить, что можно говорить лишь о наружной и, так сказать, видимой стороне их жизни, отраженной в их произведениях и местной газетной хронике.

Как и прежде, в Костроме 1930-х гг. центрами, объединявшими писателей, были редакция «Северной правды», кружок при Центральной библиотеке, кружок красноармейцев при Доме Красной Армии, литгруппы при клубе «Коминтерн», на крупных предприятиях. Их работа оживилась в канун 1 съезда писателей, которому предшествовала Областная конференция в Иванове. 17 марта 1934 г. на совещание при редакции «Северной правды» собралось более 30 писателей и литкружковцев. В апреле 1934 г. газета утверждала: «Литгруппы располагают уже достаточно сильным для нашего города активом, среди которого можно отметить ряд товарищей с уже вполне оформившимся творческим лицом: Милова Г., Панков, М.Березин, Е. Книжный, Крылов, Д.Пискарев, С.Шушлин и др.» (24 апр.). В этом заявлении было некоторое преувеличение, а с другой стороны, недоставало имен А.Ф.Румянцева, Н.Соколова, Ф.Шипова. В конце десятилетия часто публиковали в газете свои стихи и другие вещи молодые писатели Вас. Пасутхов, В.Хрящев, А. Флягин, А.Чистяков, А.Рыкалин, Н.Карпенко, Н.Колча, Е.Осетров. Много работал с молодежью и активно печатался вернувшийся в Кострому Н.А.Орлов. В самые последние месяцы перед войной энергичным участником «литературных страниц» газеты стал и А.Часовников.

Названные литераторы — основные представители писательских сил Костромы тридцатых годов.

Еще раз напомним, что эти годы были более чем неблагоприятными для развития и нормальной жизнедеятельности литературы в условиях, когда, по точному выражению П.Я.Чаадаева, в стране снова наступило время «покорного энтузиазма толпы». Литература не могла не заразиться «энтузиазмом» этого рода, «выразив» его в бессчетном количестве стихов на тему «жизнь становится веселей» и о том, кто ввел эти слова в обиход. Культ Сталина в газетных стихах 30-х годов сейчас воспринимается как «миф», но тогда он был реальностью, и этого нельзя забывать, чтобы «из нашего прекрасного далека» (Ю.Нагибин) не осуждать писателей тех лет. Реальностью был и социалистический трудовой энтузиазм, и советский патриотизм, подпитываемый с помощью пропаганды введением в строй индустриальных гигантов, рекордными полетами летчиков и т.д. Следует отметить: очень квалифицированно в этом направлении вел работу в нашем регионе издававшийся газетой «Рабочий край» литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный журнал «Пламя» (1936-37; в 1933-35 гг. выходил под названием «Рабочий край»). Он был как бы «ивановским «Огоньком», одновременно придерживавшимся линии горьковского журнала «Наши достижения» (Москва, 1929-36).

Костромские писатели были подключены к реализации горьковского замысла создания коллективных трудов «История фабрик и заводов» и «История гражданской войны». В начале 1932 г. А.П.Алешин призвал к этому костромичей: «Напишем историю фабрики им. Ленина» (СП, 10 янв.) и «За «Историю гражданской войны» (СП, 8 февр.). «Исторически верной и содержательно глубокой будет... «История» лишь тогда, когда в составлении ее будут участвовать тысячи рабочих», — писал он. Отдел культуры и пропаганды при ГК РКП(б) устроил по этому поводу расширенное совещание при редакции «Северной правды». Для создания второй «Истории» была создана комиссия, которой вменялось в обязанность руководить «группами содействия», созданными на всех предприятиях с целью отбора на вечерах встреч участников войны лучших воспоминаний. К сожалению, мы не имеем точных сведений, насколько далеко продвинулась работа над этими коллективными книгами. Возможно, что дело органичилось в лучшем случае отправкой собранных материалов в Москву, в Архив Центрального музея Красной Армии.

Показателен сам факт закрепления исторического материала в документальной форме, чаще всего в очерковом жанре. В статье «Очерк — литература!» А.Алешин, обращаясь к молодым очеркистам при редакциях «Рабочего края», «Ленинца» и «Смычки», указывал на большие возможности этого «быстрого и живого» жанра, успевающего за «убегающей» от других форм действительностью; одновременно он предостерегал их от соблазна «легкостью и скороспелостью» в работе («Раб. край», 1930, 16 янв.). Как бы подавая пример молодым коллегам, Алешин публикует вслед за статьей цикл очерков «По Шунгенскому району коллективизации», написанных в традициях Г.Успенского, позже — «портретные» очерки об ивановских текстильщицах и колхозной жизни.

«Школа очерка» была создана и в литгруппе «Северной правды»: «В целях создания первомайского номера газеты, отображающего в художественных формах все яркие стороны в работе костромских фабрик и заводов, а также и колхозов..., организованы творческиее бригады из местных поэтов и писателей. На фабрику им. Ленина идут работать тт. Пискарев, Соколов, Шипов. На... «Рабочий металлист» идут тт. Балашов и Вахрамеев. На строительство льнокомбината Зворыкина идут тт. Шушлин, Кротков, Горев... В колхоз «Знамя труда» Обломихинского с/с — тт. Рубинский, Милова и Слезин»(СП, 1934, 6 апр.). Писательские командировки, вошедшие в практику еще во второй половине 20-х гг., в 30-е стали нормой. Написанные «по заданию редакции» очерки, к сожалению, редко были оригинальными: «лица» их авторов чаще становились неразличимыми в потоке «общих слов». Не спасало и декорирование стиля, например, цитатами из массовых песен 30-х гг.»: «Если в край наш свободный хлынут новые войны», ткачихи-стахановки перезаправят свои станки основой, на которой вырабатываются ткани, необходимые для обороны нашей родины... Это к нему, как к миллионам других, относится песня: «И никто на свете не умеет Лучше нас смеяться и любить...» (Н.Капралов. Поммастера Борис Герасимов. — «СП», 1937, 18 июля). Интересные по замыслу и содержанию очерки-репортажи из Гороховецких военных лагерей Льва Казакевича также испорчены шаблонностью сюжета и стиля: «Сегодня я оглядываюсь назад. Я смотрю на пройденный путь, и мне кажется, что дни зимних битв, лагерей, тактических переходов, напоенные буревой силой красноармейского коллектива, живыми тенями проплывают передо мною, обжигая сердце горячей волной знакомых воспоминаний...» (Л. Казакевич. Дни, рождающие победу. — «СП», 1931, 29 окт.). В другом очерке, посвященном теме перевоспитания деревенского парня в «красной казарме», цель автора разрешается не столько средствами сюжета, сколько авторитетного стиля, заимствованного из официального языка: «...И Старцев, как много других, таких же, как он, характерен этой удивительной переплавкой человеческого сырья, этим чудесным процессом неудержимого роста, заставляющего человека рождаться во второй раз. И человек действительно рождается во второй раз» (Лев Казакевич. Шаг в будущее. — «СП» 1931, 1 авг.). В поэзии 30-х желание превратить личность в «винтик» было более откровенным и наглядным: «Хочу позабыть свое имя и званье. На номер, на литер, на кличку сменять...» (В.Луговской. Утро республик). Но, как видим, и проза восторгалась «переплавкой человеческого сырья» (не вся: протестовали против этого Платонов, Булгаков, Макаренко, Горький и др.). Наш автор словно не замечал проблемы: как мог «неудержимо расти» «переплавляющийся» человек, да еще «сырье»? Но в официальной литературе несоединяемое «совмещалось».

Кроме очерков, «Северная правда» публиковала и рассказы. И в них, к сожалению, живая жизнь загонялась в прокрустово ложе идеологического штампа. В рассказе Ф.Слизина «Досада» («СП»1934, 24 апр.) токарь, чтобы выполнить досрочно план по расточке коленчатых валов, работает с серьезно травмированной рукой. Хорошо это или плохо? Сейчас, когда првозглашается иной, чем тогда, принцип: «Не человек для государства, а государство для человека», — мы говорим: плохо, если так бывает в жизни, и плохо, если такое придумал автор. Тогда, как видим, существовала и утверждалась иная точка зрения: происходила эксплуатация человеческого энтузиазма. В рассказе Б.Пискарева «Уважаемый человек» («СП», 1934, 15 авг.) проблема любовного треугольника тоже разрешается в духе того времени: героиня предпочитает инженеру грузчика, который на ее глазах спасает упавшую с парохода женщину (он делает это во время свидания с любимой). Узнав, что герой скрыл от нее профессию, она при всем честном народе целует его, говоря: «Всякий труд в нашей стране в почете».

На фоне такой «газетной» прозы выгодно выделялись рассказы А.П.Алешина. Не случайно в 1932 г. «Московское товарищество писателей» выпустило сборник его рассказов «Квартира номер последний». Большинство из них написаны были еще в 1920-е гг., некоторые — в начале тридцатых. Всякий, кто прочитал или только прочитает эту небольшую книгу (она переиздана в Ярославле в 1969 г.), не может отрицать, что они написаны мастером слова. И все же мы попытаемся доказать это на одном примере — рассказе «Лошадиная эпоха». Во-первых, он «выпадает» из «праздничного хора» того времени, потому что повествует о несчастной жизни рабочей семьи: ее «глава», возчик мануфактуры Егор Кашанин, похожий на горьковского Михаила Власова, — пьяница и скандалист. Во-вторых, Алешин заставляет своего читателя задуматься над вопросами, традиционными для русской литературы: почему мучается и мучает прежде всего близких людей русский человек? кто в этом виноват? что нужно делать, чтобы жизнь стала иной? «Издавна тянутся в подвале Кашаниных две жизни. Одна — в заботах о куске хлеба, в борьбе за здоровье, которому угрожает дыханье подвала и взрывы дикой души Егора», — читаем мы и думаем: а ведь прошло уже десять лет после окончания гражданской войны, а Кашаниным не стало «жить легче и веселей». Разве лишь чуть-чуть лучше. Поэтому живет рядом с героями и надежда: «на лучшее завтра», т.е. существует и «другая — смягченная» жизнь. Что сделало Егора «диким человеком»? «Среда заела?» Да: однообразный труд превратил Егора в равнодушного ко всему, кроме водки, человека, в «деревянную куклу». Но в том, что загубил и кормилицу-лощадь, и самого себя, виноват Егор сам: не нашлось у него ни сил, ни желания жить по-другому. Нет однозначного ответа на вопрос «кто виноват?» А на другой — «что делать?»— автору естественно, без всяких агитпотуг, помогает ответить сама меняющаяся действительность: кончилась «лошадиная эпоха», лошадей сменили машины, и за рулем одной и них — сын Егора Андрей, знающий ответ на этот вопрос, выбравший, как и горьковский Павел Власов, пусть не такую же, но другую дорогу в жизни. Да и «жизнь матери целиком перевалила на сторону Андрея». В этом рассказе вектор писательского взгляда направлен «по вертикали», на исследование причинно-следственной связи между психологией и поступками героев. Этот замечательный рассказ был не только включен в сборник, но и получил несколько публикаций: в ивановском альманахе «Атака» (1930, кн.2), в журнале «Октябрь» (1930, №8); отрывок из него под названием «Мать» напечатала «Сев. правда» (1930, 8 марта).

Костромская поэзия 1930-х гг. значительнее прозы, поэтому ей мы уделим больше места и внимания. Дело в том, что она оказывается достойной внимания, если отмести в сторону массу рифмованного сора: мы исключаем из разбора то, что так удачно Алешин называл тогда «стихотрескотней»; к ней тогда он не мог публично отнести стихи о Сталине, которые печатала «Северная правда»; например:

...И ведет к победам твердо и спокойно

Сталин — вождь народов — родину мою.

Если над страною грянут снова войны,

Мы со словом: Сталин! победим в бою.

(А.Чистяков. Над простором Волги. — «СП», 1939, 27 авг.)

Быстро развивалась «гиперинфляция» слова в стихах о «советской отчизне», «родине богатой», «счастливой жизни», «отпоре врагу», т.е. стихах, обслуживавших идеологию, работавших на «агитпроп», о котором откровенно сказал Маяковский в начале 1930 г.: «И мне агитпроп в зубах навяз...». Качество стиха до какого-то предела ни зависит от темы, оно зависит от мастерства поэта (никто не может отрицать силы политических стихов того же Маяковского), но в этой «сфере обращения» слова и девальвируются, и ветшают, как бумажные деньги, очень быстро.

Будем говорить о хороших, на наш взгляд, стихах костромских поэтов, впитавших в себя динамизм времени, которое, по свидетельству Г.К.Жукова, «отличалось неповторимым, своеобразным подъемом настроения, оптимизма, какой-то одухотворенностью и в то же время деловитостью, скромностью и простотой общения людей».

Конечно, в Костроме 1930-х гг. не было такой сильной группы литераторов, как в Иванове, являвшемся тогда одним из литературных центров страны (это прекрасно доказывает изданный в серии «Библиотека поэта» сборник «Дм.Семеновский и поэты его круга», 1989). Но общение с ними костромских, ярославских и владимирских писателей в «рамках» единой организации плодотворно сказывалось на всех.

И все жили одними заботами и проблемами. Одной из них, общей для всей страны, стала необходимость реабилитации лирики. Она обсуждалась и на страницах журнала «Звено». Речь шла прежде всего о любовной лирике. Точку зрения редакции и большинства писателей выразила статья В.Полторацкого «Разговор по душам», где он подводил «итог» дискуссии: «...Пусть поет соловей и светит луна мне, молодому поэту, пусть у открытого окна комнаты секретаря РКП, только что вернувшегося с заседания, пахнет сиренью, пусть девушки из ударной бригады Клавдии Быковой приколют к кофточкам цветы ландыша. Пусть это будет в стихах, ибо это есть в нашей жизни!» («Звено», 1934, №3). Так происходило соединение ранее намеренно и искусственно разделенных «работы» и «любви», которую еще в 1919 г. пролеткультовцы объявили «сданной в архив» вместе с другими «проявлениями буржуазной психологии». В 1923 г. получило известность стихотворение костромского поэта Анатолия Дьяконова «Не ...», лирический герой которого демонстративно отказывался от любви к женщине, «... в соболя одетой и мещанским ядом напоенной»; в «ударницу труда» он тоже не влюбился. Во что же? — В новую родину:

(«Красный понедельник», 1923, №1)

Эти тенденции оказались живучими и в тридцатые годы; поэты, по удачному выражению Горького, продолжали «стыдиться лирики». Например, герой стихотворения В.Крылова «Дорога» прощается с любимой, так как его ждет дело:

(«СП», 1933, 12 марта)

Вот еще одно стихотворение, в котором приоритет общественного долга перед «личной» жизнью несомненен: воинский долг юноши, ставшего красноармейцем, возведен в абсолют. Почему «учащенно сердце бьется» в его «взволнованной груди»? Вот ответ:

Не потому, что в небе зори

Пленили взор мой красотой,

Что по ромашковым просторам

Хожу я утвенней порой.

Не потому, что на свиданье

Иду к любимой в первый раз,

Чтоб наслаждаться мне сияньем

Ее больших! и добрых глаз.

Сбылось, о чем в краю богатом

Мне снились ласковые сны:

Я стал бойцом великой рати

Бесстрашных воинов страны!

И если даль войной повеет,

То силой стали и свинца,

Клянусь, я доказать сумею,

Что я не попросту имею

Названье красного бойца.

(Вас. Пастухов. Мечты. — «СП», 1941, 11 мая)

Предчувствовал ли автор, что война начнется через месяц?..

В этом стихотворении «он» с его «долгом» — и «она» с ее любовью разлучены и огромным пространством — как в «Катюше» Исаковского.

Тема счастья — одна из вечных в поэзии. В 30-е годы она находила и вечные источники человеческого счастья: молодость, труд, любовь, дружбу, патриотизм, жизнь с чистой совестью и т.п., но находила и новые: казавшиеся «лучезарными» перспективы ожидаемой «замечательной жизни», приближаемой общенародными коллективными усилиями, трудовым порывом. Эта тема была опасной для «сочинителей» газетных агиток, вроде: «Большевистские колхозы Жизнь наладили свою, Выполняя пятилетку, Они крепнут в соцстрою» (Горев С. Край колхозный. — «СП», 1934, 6 апр.), или: «...И теперь под руководством Партии стальной Сами правим производством, Труд облегчив свой... И гудок густой октавой Шлет привет зиме. Так родился экскаватор Первый в Костроме» («СП», 1934, 12 марта). Опытные поэты находили все же, как и должно быть, свежие образы для передачи ощущения счастья:

...И хочется, улыбкой

Согрев идущих мимо,

Знакомую калитку

Открыть во двор любимой

И петь в зеленой чаще,

Цветением объятой,

О полном нашем счастье,

О родине богатой

(Ник. Соколов. О счастье. — «СП», 1938, 6 авг.)

Штамп в конце второй строфы — дань времени.

Хорошие стихи о любви, счастье, «простых» радостях жизни в конце 30-х — начале 40-х гг. писал Н.А.Орлов, вернувшийся в Кострому:

Я люблю, когда над Волгой

Разыграется гроза.

Я люблю смотреть подолгу

В твои синие глаза.

Дай мне руку, сядем ближе,

Волжский ветер, бей в лицо!

Я хочу сейчас услышать

Звон далеких бубенцов.

Поиграем с сердцем в прятки,

Погрустив на берегу,

Из лирической тетрадки

Я стихи прочесть могу.

Впрочем, тихо не сидится,

Рано выпала роса,

Волги светлая вода.

Руки вскинь кольцом на шею

И щекой к щеке прижмись!

Что за странные затеи

Навыдумывала жизнь!

Все равно, целуй проворней,

Улыбнись тихонько мне,

Жить все краше, все привольней

В нашей радостной стране.

(Н.Орлов. Из лирической тетради. — «СП», 1941, 12 янв.)

Немного испортил стихотворение стилистический штамп, оказавшийся в качестве «вывода» в его конце и потому заметный, но оно завораживает естественным, с чуть ироничным подтекстом, развитием лирического «сюжета» с помощью точно выбранных и использованных слов.

Естественно и прекрасно лицо лирической героини стихов талантливой Галины Миловой «Письмо красноармейцу», «Дни горят», «Современная баллада», «Голубая птица», «Рожденье», «Поэма», «Мать», трагической «Тишины». Г.П.Милова была в какой-то степени «пленницей» своего времени, отчего на лице ее героини иногда запечатлевалась «идеологическая гримаса». Например, в стихотворени «У колыбели», построенном в форме разговора с сыном-младенцем, которого мать желает видеть в будущем «сталинским соколом», готовым, если придется, пожертвовать собою:

Хорошо лететь, рукою гибкой

Самолет сквозь грозы повести,

Если Сталин с мягкою улыбкой

Пожелает доброго пути...

Может быть, в боях нахмурив брови,

Охранять придется мавзолей.

Для страны ни юности, ни крови,

Ни любви, ни жизни не жалей...

(«СП», 1936, 7 ноября)

Наверное, это написанное к Октябрьской годовщине стихотворение более других, подобных ему (но их очень немного), пронизано покорной жертвенностью, отталкивающей сегодняшнего читателя. Здесь поэтесса принудила себя говорить неестественным, не своим голосом. А вот ее собственный, материнский голос:

Было так: в порыве лютом

Сердце рвется прочь.

В этот миг родилась Нюта,

Маленькая дочь.

Жажда жизни в первом крике,

В первом взмахе рук.

Мы рождаемся на стыке

Радости и мук.

Встретил мир открыто, чутко

Нового жильца

Будет каждая минутка

Яркой до конца.

Всю любовь свою, все силы

Отдала страна,

Чтоб для маленьких, для милых

Жизнь была полна.

...В тишине молочно-белой

Сладко отдыхать.

Дочка тонко прозвенела,

Призывая мать.

(Г.Милова. Рождение. — «СП», 1938, 6 окт.)

Хорошее стихотворение! Не портит его предпоследняя строфа: ведь здесь идет речь о заботе государства о новом поколении, о «жертве» естественной, в отличие от той, из предыдущего стихотворения. И насколько удачно сравнение крика младенца с призывным ржаньем только что рожденного «лошадиной мамой» жеребенка! Это «ударная» образная деталь произведения, написанного поэтом-мастером.

Интересной была и пейзажная лирика. Как и любовная, она несла на себе печать времени, т.е. картины природы становились «зеркалом» душевного состояния советского человека 30-х годов. Как и любовной лирике, ей приходилось выходить из кризиса, связанного с засильем «агитки». Поэт И.Сельвинский призывал еще в 1928 г.: «Необходимо вернуть лирике темы любви, смерти, пейзажа». Но было трудно сразу освободиться от чрезмерной примеси «идеологии», вытеснявшей из лирики природы философское начало, психологическую достоверность переживания. Оно лишь «проглядывало» с листа сквозь поставленный на нем густой идеологический штамп:

...Осень прежде была печалью.

Но ликует советский край.

Все колхозы сейчас встречают

Новый сталинский урожай.

Все в избытке — и хлеб, и сласти

С неба светит нам россыпь звезд,

Подымается наше счастье

В небывало огромный рост!

(Из стихотворения в «Сев. правде» от 6 окт. 1938 г.)

Иногда картины родной природы, восстановленные памятью автора, словно обугливались от неистового чувства «классовой ненависти», и читатель имел дело с сомнительным в этическом и эстетическом планах текстом:

...Ну, а я часто спал под березой

И по лесу ходил без креста,

И кнутом за матери слезы

Всех кулацких овец хлестал.

Детство, детство!

Ты помнишься ярко,

Точно летний рассвет на заре.

По зеленым кустам и по ярам

И с блеяньем овец на горе.

(В.Крылов. Детство. — «Сев. правда», 1934, 24 апр.)

А вот пример иного, удачного, на наш взгляд, сопряжения жизни человека «эры революции» и жизни природы в миниатюре А.Чистякова «Береза»:

На перепутье двух дорог

Растет могучая береза,

Ее ласкает ветерок

И обнимают летом грозы.

В тени ее любил я сам

Послушать тихий шепот листьев

И наблюдать, как облака

Бегут над нею в небе чистом.

И наша молодость прошла

Через ветра, бои и грозы.

И так же крепко в жизнь вросла,

Как корни в землю у березы.

(«СП», 1940, 17 ноября)

Сопряжение природного и исторического может ведь дать и прекрасный результат, например в песне «Журавли», где Гамзатов вселил в «белых журавлей» души не вернувшихсся с войны солдат. Это сделано оправданно и тактично. И в 30-е годы поэты писали о журавлях, и по-разному. Например, в стихотворении костромского поэта А.Флягина «пейзаж с журавлями» вовсе лишен временных примет, есть только пространственный образ: Россия, Волга и временный «дом» за теплыми, но чужими морями:

Эти дни прошумели дождями,

А сегодня рассвет голубой.

Журавли, журавли над полями,

Над осеннею желтой землей.

И протяжен их голос, и звучен,

Путь широк их, дорога пряма.

Журавли! Вас надолго разлучит

С облюбованным краем зима.

За моря вам, за теплые мчаться,

И не раз в той чужой стороне

Вам родные озера приснятся

И березовый звон на заре.

Чу! Трубят наравне с облаками,

Над широкою Волгой-рекой.

Провожают их люди глазами

И напутственно машут рукой.

Крылья крепки. Не сломят их бури,

Хоть далеко пути полегли.

До свиданья, до первой лазури,

До бурливой весны, журавли!

(А.Флягин. Журавли. — «СП», 1940, 17 ноября)

Когда Флягин погиб на фронте (1944), в некрологе о нем был отмечен «лирический, светлый» характер восприятия жизни в его поэзии (Ярославский альманах, вып.3, 1944 г.), что подтверждается не только этим простым, «прозрачным» произведением, но и стихами, посвященными теме приближающейся войны. Как и известные сейчас поэты, предсказавшие свою гибель и сами себя назвавшие «лобастыми мальчиками революции» (Павел Коган), А.Флягин и другие костромские поэты-романтики, говорившие от имени своего поколения, готовились к спокойно-мужественному исполнению своего «предназначения». Эта тема — одна из самых популярных в костромской поэзии 30-х: каждый ежегодный осенний призыв в армию выплескивал на «литстраницы» областной газеты поток стихов о долге красноармейца и допризывника, о вероятной войне. Получили отражение в местной печати события на Востоке и война с Финляндией. Стихи были разные, многие грешили ложным пафосом, бахвальством и самоуспокоенностью. Не обошло все это и стихи Флягина, особенно первые: «...Поползут громады-танки грозною стеной. Полетят сквозь дым тачанки на победный бой. Светят летчикам высоко звезды на Кремле. Разгромим врага жестоко на его земле» («СП», 1939, 23 февр.). Но постепенно поэт отказывался от вариаций на тему «всех врагов развеем в дым». Более естественно звучит голос автора и его «лирического героя» в «Прощании»:

...Буду я боевым командиром

На защите страны молодой,

Отслужу, возвращусь, и на диво

Заживем, дорогая, с тобой.

На полях поднимались туманы,

Ветер кудри берез целовал,

У калитки «прощальную» Тане

Молодой гармонист заиграл.

(«СП», 1939, 18 сент.)

Важно, что герой его стихов, став солдатом, не превратился плакатный «образ», а остался человеком, восприимчивым к красоте в жизни, а значит и поэтом, о чем свидетельствует стихотворение «Письмо с юга», где он мечтает о возвращении в «зеленокрышую» Кострому, исповедуясь в письме к другу в неизбывной любви к ней, но клянется «минутной грусти в добычу сердце не отдать» и встать в «час суровый навстречу буре и свинцу»; замечательно и стихотворение «Весенний день»: несмотря на то, что Флягин не удержался от соблазна использовать в нем образ «зеленого знамени» из «Весны» Э.Багрицкого, он показал свою способность поставить рядом с чужим не менее яркий, собственный: «Но голос поэта У сердца в плену, Оно меня петь Научило. И я потянулся К бумаге, К перу, И к синим, как небо. Чернилам» («СП», 1941, 16 марта).

«Оборонные стихи» часто публиковали также костромские молодые поэты, начавшие печататься в канун войны: А.Рыкалин, назвавший себя представителем «поколенья радостных людей» («Походная красноармейская», «Песня о Котовском», «Песня о Чапаеве», «Песня о Тимошенко»; некоторые нз них вошли в репертуар Ансамбля красноармейской песни и пляски МВО, кстати, выступавшего в Костроме в марте 1941 г.); Н.Карпенко («Простой рассказ» и др.). Их предшественниками, обратившимися к этой теме еще в середине 1930-х гг., были М.Березин и В.Крылов, сформировавшиеся как поэты в литгруппе при костромском Доме Красной Армии. Вместе и рядом с костромскими авторами над стихами с «оборонной» тематикой работали ивановец А.Киселев (его стихи часто публиковались и в «Северной правде») и ярославец Вс.Не-мцевич. В 1933 г. вышла их совместная книга стихов «На линии огня», получившая хорошие отзывы.

Постоянное внимание к этой теме в нашей региональной литературе свидетельствовало о многом. Любопытно, что ивановский критик А.Орлов в статье «У пограничной полосы», говоря о стихах А.Киселева и сославшись на слова Сталина «Дело явно идет к войне», отмечал, что «оборонная тема до сих пор не раскрыта с желаемой полнотой» («Звено», 1935, №2, с.65). На наш взгляд, во второй половине 1930 — начале 1940-х этот «недостаток» был устранен.

На этом мы закончим очерк костромской поэзии предвоенного десятилетия. Так как мы начали рассказ о литературной жизни Костромы этого периода событиями января 1930 г., резонно завершить его напоминанием о том, как Кострома и ее писатели жили в последние дни перед войной. 1 июня вышла последняя «мирная» литстраниц «Северной правды» со стихами Н.Соколова, Н. Орлова, В.Пастухова, В.Пилюги, Е.Осетрова и рассказом А. Часовникова «Голубая косынка». За несколько дней до войны «Северная правда» публиковала репортажи из школ под шапкой «На пороге новой жизни, новых дерзаний»: как и по всей стране, десятиклассники праздновали окончание школы. 22 июня газета, вышедшая в ночь нападения фашистов на нашу страну, напоминала, что в 8 часов вечера в Учительском институте состоится литературный Лермонтовский вечер, на котором с лекцией выступит А.В.Чичерин и будет дан литературный концерт ленинградского артиста...

Наверное, этого вечера не было. 23 июня «Северная правда» напечатала речь Молотова и Указ о введении военного положения и мобилизации. Мобилизованы были и многие костромские поэты, журналисты, участники литгрупп и литкружков. Оставшиеся в городе писатели (начали работать на пока еще далекую победу. Но это уже тема следующего обзора.