А.Блок и В.Розанов

Период конца XIX — начала XX века в истории русской культуры необычайно богат творческими индивидуальностями. При их изучении настоятельно требуются широкий контекст привлекаемых материалов и сопоставительные исследования. По отношению к А.Блоку эта задача так или иначе решается в многочисленных работах, ему посвященных, хотя и здесь немало непроясненных вопросов и «белых пятен». Научная же разработка наследия В.Розанова находится лишь в самой начальной стадии, и его личные и творческие контакты почти не изучались. Между тем творчество Розанова интересовало и вызывало отклик многих крупных философов, писателей, поэтов конца XIX — начала XX века. Не был исключением и А.Блок.

В рамках предлагаемой статьи нам хотелось бы приблизиться к реконструкции взаимоотношений Блока и Розанова, которых, по свидетельству А.Белого, во многом объединяла способность чувствовать «апокалипсический ритм времени» 1.

Первое упоминание о Розанове находим в блоковских записных книжках от 30 октября 1902 года2. Судя по указанной записи, в это время Блок относится к творчеству Розанова настороженно и даже враждебно, находя в нем ярко выраженные черты «декадентства».

Начало личных контактов Блока и Розанова связано с сотрудничеством в журнале «Новый путь», посещением кружка Мережковских3. Так, соредактор З.Н.Гиппиус и Д.С.Мережковского по «Новому пути» П.П.Перцов вспоминает: «В не лишенных остроумия пародийных фельетонах Буренина того времени появлялся, во всяком случае, в нашей «новопутейской» компании поэт Блох вместе с философом Мистизмом Мистизмовичем Миквой (Вас. Вас. Розанов)»4. Несмотря на то, что Буренин парадоксально соединил Розанова и Блока в своих ядовитых фельетонах, в этот период между ними активнее действовали силы отталкивания, а не притяжения.

Хотя близкий друг Блока Е.П.Иванов «вполне и безраздельно пылал Розановым», поэт не разделял этого увлечения, о чем прямо заявил в письме к С.М.Соловьеву от 8 марта 1904 года5. А несколько ранее, 23 февраля 1904 года, Блок писал А.В.Гиппиусу: «Новый путь» читаю, В.В.Розанова перевариваю с трудом»(VIII, 92).

(В это время Розанов печатает в «Новом пути» в особой рубрике «В своем углу» такие работы, как «Психика и быт студенчества», «Среди обманутых и обманувшихся», «Американизм и американцы» и др.).

Более того, Блок чувствует мистическую опасность, исходящую от Розанова. Он пишет А.Белому 7 апреля 1904 года: «Иногда я вдруг сознаю в твоем существовании большую поддержку. Письмами, подобными Твоему последнему, Ты схватываешь меня за локоть и кричишь: «Не попади под извозчика!» А извозчик — В.В.Розанов — едет, едет — день и ночь — с трясущейся рыженькой бороденкой, с ямой на лбу (как у Розанова)» (VIII, 99). Как видим, в этом письме образ Розанова мифологизирован поэтом: философ принимает зловещий облик «извозчика», едущего, не разбирая дороги.

В 1905 году поэт и философ встречаются на «средах» у Вяч. Иванова, а также на «шумных собраниях» у самого Розанова 6. Может быть, там Блок услышал суждения Розанова о давнем его оппоненте В. Соловьеве7, заставившие поэта вступить в заочную полемику с философом в письме к Г.Чулкову от 23 июня 1905 года. Стремясь защитить своего духовного наставника от нападок «лукавого мистика» (Г.Чулков), Блок замечает: «От Соловьева поднимался такой вихрь, что я не хочу согласиться с его пониманием в смысле черного разлада, аскетизма и смерти. (...) Еще в Соловьеве, и именно в нем, может открыться и Земля, и Орфей, и пляски, и песни!.. а не в Розанове, который тогда был именно противовесом Соловьева, не ведая лика Орфеева. Он Орфея не знает и поныне, и в этом пункте огромный, пышный Розанов весь в тени одного Соловьевского сюртука»(VIII, 128, 129).

1907-1909 гг. отмечены для Блока и Розанова напряженным интересом к личности и творчеству друг друга. В это время оба они активно участвуют в заседаниях Религиозно-философского общества. Некоторые понравившиеся замечания, высказанные Розановым на заседаниях общества или в печати, Блок заносит в запискую книжку (см.: ЗК, 100, 109). Определенным итогом наблюдений за заседаниями в Религиозно-философском обществе становится запись от 29 октября 1908 года: «Интеллигенция (о церкви я опять-таки не говорю) перестала друг другу верить, перестала слушать друг друга, понимать друг друга, и нечего радоваться тому, что 2-3 человека, как В.В.Розанов и В.А.Тернавцев, интересуются друг другом и слушают друг друга. Их спор — замечательный спор, но его можно слушать только в более благополучное время. Теперь все слишком неблагополучно» (ЗК, 119).

Подчеркивая, что в России «все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно», поэт настойчиво говорит о трагическом разрыве, пропасти, разделяющей народ и интеллигенцию, предчувствует приближение катастрофических событий в русской истории (см.: ЗК, 119).

Эти же мысли и настроения Блок развивает в статье «Литературные итоги 1907 года», где отрицательно оценивает деятельность Религиозно-философского общества. Поэт пишет: «Образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира, — вся эта невообразимая и безобразная каша, идиотское мелькание слов. (...) А на улице — ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, а в стране — реакция, а в России — жить трудно, холодно, мерзко. Первый опыт показал, что болтовня была ни к селу ни к городу. Чего они достигли? Ничего.» Переходя на персоналии, Блок, в частности, противопоставляет литературную и религиозно-философскую деятельность Мережковского и Розанова: «Не этим достигнута всесветная известность Мережковского (...) И не нововременством своим и не «религиозно-философской» деятельностью дорог нам Розанов, а тайной своей, однодумьем своим, темными и страстными песнями о любви. Между романами Мережковского, книгой Розанова и их же докладами в религиозных собраниях целая пропасть» (У, 210-212).

Поэт приходит к выводу о бессмысленности, безнравственности интеллигентских религиозных исканий, превращающихся в «словесный кафешантан» на тему о Боге, в силу оторванности их от народной почвы (см.: У, 212-216). Блок замечает: «Но ведь они говорят о Боге, о том, о чем можно только плакать одному, шептать вдвоем, а они занимаются этим при обилии электрического света; и это — тоже потеря стыда, потеря реальности. (...) Ведите, ведите интеллигентскую жизнь, просвещайтесь. Только не клюйте носом, не перемалывайте из года в год одну и ту же чепуху и, главное, не думайте, что простой человек придет говорить с вами о Боге» (У, 216).

Бесплодности интеллигентских религиозных исканий поэт противопоставляет религиозные чаяния народа, которые, по его мнению, воплощаются в сектанстве, «грозном» явлении, «которое растет в России». Для подтверждения своих мыслей Блок цитирует письмо к нему крестьянского поэта Н.Клюева, вышедшего из старообрядческой среды, который в это время персонифицировал для поэта ту самую сектантскую, то есть религиозно-патриархальную Россию «сжигающего Христа», к которой художник настойчиво стремился.

На статью Блока Розанов отвечает фельетоном «Автор «Балаганчика» о петербургских религиозно-философских собраниях», напечатанным в «Русском слове» (от 25 января 1908 года). Скрываясь за псевдонимом Варварин, Розанов пишет: «(...) явно — Блок не имеет никакого понятия, кроме внешнего и театрального, о религии, а, может быть, и о поэзии.»8. Достается от Розанова и Клюеву, который в фельетоне назван «мужиком, взятым откуда-нибудь из ресторана, где он имел достаточно поводов завидовать кутящим господам»9. В результате Розанов отрицает раскол между народом и интеллигенцией, который так тревожит Блока. Иначе он смотрит и на деятельность Религиозно-философского общества. Так, Розанов резюмирует: «Религиозно-философские собрания в Петербурге я считаю одним из лучших явлений петербургской умственной жизни и даже нашей русской умственной жизни за все начало нашего века»10.

Реакция Блока на едкие уколы Розанова выразилась в письме к Е.П.Иванову от 31 января 1908 года. Поэт возмущенно пишет своему другу: «Вчера Чулков принес фельетон Розанова. Я машу рукой, и без того дела много. Это литературно неприлично. Всю ругань я, конечно, принимаю к сердцу и думаю, что ругаться можно и должно. Хочется выворачивать наизнанку свою душу, чтобы разругались все до конца, наконец. Но когда при этом сочиняются легенды, очень стыдно за авторов и не хочется быть с ними знакомыми. Потому за Розанова я действительно покраснел: ничего он не понимает здесь, полагая, что мне «так» весело. Не теряя к нему уважения вообще, не хотел бы подавать ему руки» (VIII, 228). С цитированным письмом перекликаются воспоминания В.П.Веригиной. В частности, мемуаристка отмечает: «В одно из посещений Галерной мы нашли Блока взволнованным и рассерженным. Он нам сейчас же показал номер «Русского слова» с ругательной статьей Розанова по его адресу (...). (...) Александр Александрович, сердясь, говорил: «Это свинство, я не подам ему руки», и действительно, так и сделал, высказав при этом свое негодование Розанову. Однако тот, как ни в чем не бывало, держал свою руку протянутой и говорил: «Ну вот еще, стоит сердиться, Александр Александрович. Вы задели мою свояченицу, я отомстил вам» 11.

Воспоминания Веригиной опровергает сам Розанов, которому, думается, есть больше оснований доверять. Он с удивлением замечает в «Опавших листьях»: «(...) после оскорбительной статьи о нем — он издали поклонился, потом подошел и протянул руку. Что это такое — совершенно для меня непостижимо»12. Об этом же пишут в своих воспоминаниях В.А.Зоргенфрей13 и Э.Голлербах14. Отсутствие озлобления у Блока было очень важно для Розанова, декларировавшего в качестве первоосновы бытия общечеловеческое: «Может быть, я расхожусь не с человеком, а только с литературой. Разойтись с человеком страшно. С литературой — ничего особенного» 15.

Примечательно, что именно 1908 год, несмотря на полемику в печати, становится для Блока и Розанова временем наибольшего личного сближения. Любопытно, что Блок признается в письме к матери от 6 ноября 1908 года: «Мне было очень долго страшно тяжело и скучно, как, вероятно, тебе бывает. Последние дни полегчало. Одна из причин этого Розанов, который страшно просто и интимно рассказал мне свою жизнь и как-то показался мне близким (хотя и непонятным) человеком» (VIII, 259). В свою очередь, Розанова также притягивает личность Блока. Как вспоминает А.Белый, при случайной встрече с ним в 1908 году Розанов «(...) выразил немотивированный интерес к А.А.Блоку, к жене его, к матери, к отчиму (...)»16.

Однако, взаимный интерес к личности друг друга растет прямо пропорционально идейным разногласиям, возникающим между Блоком и Розановым. Так, блоковский доклад «Стихия и культура», прочитанный в Религиозно-философском обществе 30 декабря 1908 года, затем переработанный в статью, рождает новый «критический залп»: полемические заметки Розанова в «Новом времени». В докладе Блок опять затрагивает проблему сектанства, цитируя письмо Н.Клюева и письмо одного сектанта Д.С.Мережковскому. Поэт видит две силы в русском народе: первая воплощена, по его мнению, в «народе православном, убаюканном казенкой, с водкой в церковных подвалах, с пьяными попами», вторая — это «сжатая огненная сила» сектанства. В обычное время эти силы противостоят друг другу. Но «в дни приближения грозы», считает поэт, эти силы «не продадут друг друга, потому что — стихия с ними, они — дети одной грозы...» (V, 359). Блок поэтизирует стихию народного гнева, подчиняя ей культуру: «Перед лицом разбушевавшейся стихии приспущен надменный флаг культуры» (У, 359).

Откликаясь на доклад Блока, в заметке «Литературные симулянты» насмешливый Розанов пишет: «С лицом мертвеца, — соглашаюсь, красивого мертвеца, — и загробным голосом поэт Блок читает о землетрясении в Мессине и связи этого землетрясения с русскою интеллигенцией» 17. В заметке «Трагическое остроумие» Розанов обвиняет Блока в «глубокой безжалостности поэтического сердца», стремящегося «приукрасить факт мессинского землетрясения, сделать его апокалиптичнее»18. Наконец, в заметке «Попы, жандармы и Блок», споря с поэтом, философ заявляет, что для русского народа «ненасытимо необходима» бытовая церковная обрядность: «храм с горящими свечами, и канун, и сорокоуст»19.

Желание Блока объясниться с Розановым вызывает к жизни переписку, которая выходит за рамки личных отношений, но справедливо воспринимается исследователями как значительное явление культурной жизни начала XX века. В письме от 17 февраля 1909 года Блок пишет: «Я очень рад именно тому, что я имею право возразить Вам как представитель группы лиц; и потому возражать я буду меньше всего глубокому мистику и замечательному писателю Розанову, — больше всего — «нововременцу» В.В.Розанову. Великая тайна, и для меня очень страшная, — то, что во многих русских писателях (и в Вас теперь) сплетаются такие непримиримые противоречия, как дух глубины и пытливости и дух... «Нового времени»20 (VII, 274). Поэт отказывается принять обращенные к нему Розановым упреки в «жестокости»: «Ведь я, Василий Васильевич, с молоком матери впитал в себя дух русского «гуманизма». Дед мой — А.Н.Бекетов, ректор СПб. университета, и я по происхождению и по крови «гуманист», т.е., как говорят теперь, — «интеллигент». (...) Так вот не мальчишество, не ребячество, не декадентский демонизм, но моя кровь говорит мне, что смертная казнь и всякое уничтожение и унижение личности — дело страшное, и потому я (...) не желаю встречаться с Пуришкевичем или Меньшиковым, мне неловко говорить со сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается — жандармская епитрахиль или поповская нагайка» (VIII, 274, 275).

Получив письмо Блока, Розанов на отдельном листе делает помету: «Александр Блок. Прелестный, «истинно русский»21. Думается, что за этой фразой нет никакой двусмысленности. Эта запись лишний раз свидетельствует, что для Розанова — поверх всех идейных разногласий и литературных раздоров — всегда было важнее человеческое лицо Блока, поражающее своим благородством.

Розанов тут же отвечает Блоку. Свое письмо (от 18 февраля 1909 года) он начинает словами: «Дорогой и конечно — по-прежнему милый А.А.!»22 Тайновидец Розанов, видя «софизм в душе» поэта, указывает: «(...) тут не «кровь» в Вас говорит «не убий», а разум — всегда плутяга — разум — подсказывающий — «перевешать надо правительство, и за то, что оно вешает». Но ведь это — предлог («что оно вешает»), а в сущности, просто хочется повесить»23. Философ говорит о глубинной склонности к оправданию насилия, которая живет в душе человека: «И вот тут зарыт в нас древний Каин, это древнее — «дай полизать крови», от которого (по-моему) люди только и отделывались древними жертвоприношениями»24. Не принимая насилия как такового, Розанов пишет: «Все это противно, и для меня революция так же противна, как «сабли наголо» и жандармы, а «пропагандист» с книжками ничуть не милее дьячка с Господи помилуй»25. Неожиданно Розанов солидаризируется с Блоком в отрицательной оценке современного направления деятельности Религиозно-философского общества. Он, в частности, отмечает: «Мне враждебен не столько идейный поворот религиозно-философских собраний, (хотя и он враждебен), сколько измена Мережковских тому духу товарищества, какой был с 1902-1903 гг. и с каким все было начато»26.

Письмо Розанова, полученное 19 февраля 1909 года, было скопировано Блоком. Очевидно, вначале поэт хотел опубликовать его вместе со своим ответом. В письме к Розанову (от 20 февраля 1909 года) Блок выходит на самые болезненные вопросы современности, причем определяется позиция, совершенно отличная от розановской: «А я хочу сейчас только сказать Вам в ответ свои соображения по важнейшему для меня пункту Вашего письма: о терроре. Страшно глубоко то, что Вы пишете о древнем «дай полизать крови». Но вот: сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений — что я действительно не осужу террора сейчас» (VIII, 277). Споря с Розановым, Блок неожиданно призывает себе в союзники самого Розанова. Он пишет: «Ведь правда всегда на стороне «юности», что красноречиво подтверждали и Вы своими сочинениями всегда». Из сказанного в письме поэт делает категорический вывод: «Современная русская государственная машина есть, конечно, гнусная, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик, который пожатием руки заражает здоровую юношескую руку. Революция русская в ее лучших представителях — юность с нимбом вокруг лица» (VIII, 277).

Суть разногласий, возникших в ходе переписки с Розановым, Блок продолжает осмыслять и в записных книжках (запись от 15 июля 1909 года): «Я (мы) не с теми, кто за старую Россию (Союз русского народа, сюда и Розанов!), не с теми, кто за европеизм (социалисты, к.-д., Венгеров, например), но — за новую Россию, какую-то, или — за «никакую» (ЗК, 154). В письме к А.Белому от 19 декабря 1910 года поэт стремится поставить точки над «и» в идейном размежевании с Розановым: «Больше не буду делать попыток к сближению: для меня неприемлем Мережковский, как его сверстники — Розанов и Минский» (VIII, 323).

Но важно, что параллельно отталкиванию у Блока существует и притяжение к творчеству Розанова. Так, книга последнего «Итальянские впечатления» (СПб., 1909) становится для поэта одним из импульсов к созданию цикла «Итальянские стихи» и лирической прозы, вошедшей в книгу «Молнии искусства. Итальянские впечатления» (см.: ЗК, 152). (Степень влияния книги Розанова на Блока еще предстоит исследовать литературоведам). О том, что магия личности Розанова действует на Блока и в пору идейных разногласий, косвенно свидетельствуют письма Блока к Л.Д.Блок от 9 декабря 1909 года и к С.К.Маковскому от 29 декабря того же года (см.: VIII, 278; 300).

В последующие годы (1910-1916) духовный облик Розанова продолжает для Блока двоиться. В дневниковой записи от 14 ноября 1911 года появляется образ Розанова, олицетворяющего кошмары «Нового времени», черносотенной толпы (см.: VII, 87-89). А в записях от 16 ноября и 24 декабря 1911 года Блок сочувствует Розанову, которого изгоняют из газеты «Русское слово» за беспринципность, за сотрудничество в «Новом времени». Поэт с горечью замечает: «У меня при таких событиях все-таки сжимается сердце: пропасть между личным и общественным. Человека, которого бог наградил талантом, маленьким или большим, непременно, без исключений, на известном этапе его жизни начинают поносить и преследовать — все или некоторые. Сначала вытащат, потом преследуют — сами же. Для таланта это драма, для гения — трагедия. Так должно, ничего не поделаешь, талант — обязанность, а не право. И «нововременство» даром не проходит» (VII, 107). К этой же записи примыкает запись от 27 декабря 1911 года, которая свидетельствует о том, что «болезненными рассказами о Розанове» тревожил Блока Е.П.Иванов. «Все, что о нем слышишь в последнее время («Русское слово», Мережковские, Философов, Руманов), — тягостно», — заключает поэт (VII, 113).

Но не потому ли Блока так интересует личность Розанова, что поэт чувствует с ним глубинное родство в склонности к «музыкальному», лирическому восприятию мира, в стремлении к беспредельной искренности, исповедальности27. «(...) Великие произведения искусства выбираются историей лишь из числа произведений «исповеднического» характера. Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он сжег себя дотла (...) — только оно может стать великим», — под этими словами Блока, наверное, мог подписаться и Розанов (V, 278). Для обоих: Блока и Розанова — также характерно умение понять другого человека, терпеливо выслушать его исповедь, заинтересованно и бережно отнестись к тайнам его душевной жизни. Не случайно героиня блоковского эссе «Дневник женщины, которую никто не любил» (1912), « «приносит поэту свой дневник, «пугающий по временам (...) искренностью», со словами: — «Меня направил к вам один студент. Он сказал, что такой дневник, как мой, можно показать Розанову и Блоку. Но Розанов пишет в «Новом времени», потому я пришла к вам»(VI, 32).

Мощным фактором притяжения Блока к Розанову явилось знакомство поэта с «Опавшими листьями». Блок записывает в дневнике 20 апреля 1913 года: «Взял у мамы «Опавшие листья» Розанова, экземпляр с надписью. Читаю и на ночь и утром» (VII, 239). Книга Розанова стала для поэта откровением, чудом, которым он хотел поделиться с другими. «(...) Прочтите замечательную книгу Розанова «Опавшие листья». Сколько там глубокого о печати, о литературе, о писательстве, а главное — о жизни», — отмечает Блок в письме к В.М.Отроковскому от 23 апреля 1913 года (VIII 417). А в письме к С.А.Богомолову от 1 мая 1913 года он называет «Опавшие листья» «удивительной книгой» (VIII, 421).

Дневниковая запись от 26 апреля 1913 года свидетельствует о том, что Блок не преминул высказать свое восхищение книгой самому автору, встретя его на концерте Шаляпина. Мы читаем в блоковском дневнике: «Встретил В.В.Розанова и сказал ему, как мне нравятся «Опавшие листья». Он бормочет, стесняется, отнекивается, кажется, ему немного все-таки приятно» (VII, 240).

В ноябре 1913 года встает вопрос об исключении Розанова из Религиозно-философского общества за «общественно-вредительные» статьи28, касающиеся дела Бейлиса. Как свидетельствуют записи в записных книжках от 19 и 26 января 1914 года, Блок участвует в обоих заседаниях, посвященных исключению Розанова. После первого собрания, на котором не было кворума, поэт записывает: «Полная раздавленность после религиозно-философского собрания» (ЗК, 202).

В воспоминаниях Е.М.Тагер воспроизведена атмосфера собрания, на котором Розанова исключили из Религиозно-философского общества. В защиту Розанова, как отмечает мемуаристка, выступил литературовед Е.В.Аничков, заявивший о том, что «нельзя судить мыслителя за его мысли»29. Аничкова поддержал Е.П.Иванов. В воспоминаниях Тагер читаем: «Как «рыцарь бедный» стоит перед толпой худощавый, рыжеватый Е.П.Иванов; мольбой и рыданием звенит его тихий голос, отчаяние на его бледном, страдальческом лице: «Богом молю вас, — не изгоняйте Розанова! Да, он виновен, он низко пал, — и все-таки не отрекайтесь от него! Пусть Розанов болото, — но ведь на этом болоте ландыши растут!»30. Какова же была позиция Блока? Мемуаристка так описывает его поведение: «Он непроницаем. Чем больше шумят и волнуются в зале, тем крепче замыкается он в себя. Неподвижны тонкие правильные черты. Он весь застыл. Это уже не лицо, а строгая античная маска. С кем он? За кого он? Ведь Аничковы его личные друзья. Е.П.Иванову он стихи посвящал... Убедили его эти люди? Согласен он с ними? Не понять»31. По словам Тагер, поэт все-таки голосовал за исключение. Думается, это утверждение еще нуждается в перепроверке.

Как бы то ни было, и впоследствии Блок не перестает интересоваться творчеством Розанова. Он с радостью встречает выход из печати «Второго короба» «Опавших листьев» Розанова (см.: ЗК, 267). Новое упоминание о Розанове встречаем в статье Блока «Судьба Аполлона Григорьева» (1915). Там поэт делает вывод, что Розанов — духовный наследник А.Григорьева. Это сопоставление в устах Блока звучало высочайшей похвалою. Блок призывает сравнить высказывания из писем А.Григорьева с отрывками из замечательных книг Розанова «Уединенное» и «Опавшие листья». Наслаждаясь глубиной мысли, которую он нашел в письмах А.Григорьева, Блок заключает: «И какая близость с самой яркой современностью, с «Опавшими листьями» Розанова. Ведь эти отрывки из писем — те же «опавшие листья» (V, 518). «Вечным возвращением «кажется поэту происходящее в настоящем: «Вот уже пятьдесят дет, как Григорьев не сотрудничает ни в каких журналах, ни в «прогрессивных», ни в «ретроградных», — по той простой причине, что он умер. Розанов не умер, и ему не могут простить того, что он сотрудничает в каком-то «Новом времени». Надо, чтобы человек умер, чтобы прошло после этого пятьдесят лет. Тогда только «Опавшие листья» увидят свет божий. Так всегда. А пока — читайте хоть эти листья, полвека тому назад опавшие, пусть хоть в них прочтете о том же, о чем вам и сейчас говорят живые. Живых не слышите, может быть, хоть мертвого послушаете» (V, 518).

Октябрьскую революцию Блок и Розанов воспринимают, как известно, совершенно по-разному, оставаясь при этом верными себе, тем мыслям, которые высказали друг другу в 1909 году. Блок восторженно встретил революцию, написав «Двенадцать», Розанов же воспринял ее как национальную катастрофу и оплакал «конец России».

Однако, несмотря на это, судьба Розанова не перестает волновать Блока. 11 ноября 1918 года поэт фиксирует ложный слух о том, что «расстрелян В.В.Розанов (за брошюру о Николае II)» (ЗК, 435). Эта запись парадоксально монтируется с упоминанием о «полной революции в Германии» и «делах с «Двенадцатью». В таком сочетании — трагический отзвук времени. 21 января 1919 года Блок отмечает: «Розанов жив, Горький послал ему 2000 рублей» (ЗК, 446). И, наконец, запись от 21 февраля 1919 года: «Известие о смерти Розанова» (ЗК, 446).

27 июня 1919 года к Блоку обращается с письмом Н.В.Розанова, которая сообщает, что приступает к изданию сочинений Розанова. Она просит Блока предоставить ей возможность снять копии с письма Розанова к Блоку, а также написать воспоминания об ее отце. Поэт наполовину выполняет просьбу дочери Розанова. Он отмечает в письме к ней от 9 июля 1919 года: «Письмо (Розанова. — Н.К.) очень драгоценно; я очень хотел бы написать вокруг него несколько воспоминаний, но сейчас не могу сделать этого. Если удастся, я проведу через журнал и пришлю Вам оттиск или корректурный лист»32. Со своей стороны Блок тоже обращается к Надежде Васильевне Розановой с просьбой прислать ему последнюю работу философа «Апокалипсис нашего времени». Поэт подчеркивает в письме: «(...) очень бы надо мне было эту книгу»33. Получив из Сергиева Посада «Апокалипсис нашего времени», Блок читает его с карандашом в руках. (Пометы и подчеркивания, сделанные поэтом на страницах розановского «Апокалипсиса», нуждаются в расшифровке и специальном изучении).

15 сентября 1920 года с письмом к Блоку обращается Э.Ф.Голлербах, близко знавший Розанова, предлагая редакции журнала «Записки мечтателей» неизданные письма философа» 34. Блок 17 сентября 1920 года отвечает адресату: «2 номер «Записок мечтателей» уже набирается, а 3 будет неизвестно когда. Если Вас это не смущает, пришлите мне посмотреть копии писем Розанова» (VIII 530). В письме от 7 октября 1920 года поэт называет присланное ему письмо Розанова к Голлербаху «значительным» 35. Сам Голлербах указывает в воспоминаниях о Блоке: «Блок интересовался Розановым, писал о нем несколько раз, просил меня прислать несколько писем Розанова в копиях»36. Однако, письма Розанова в «Записках мечтателей» так и не были опубликованы (вышли в Берлине в 1922 году), не реализовался и блоковский замысел воспоминаний о Розанове. 18 июня 1921 года в список «архивных» материалов, которые были «преданы огню», поэт включил и материалы 1913 года: «Бейлис и поход на Розанова в «Религиозно-философском обществе» (VII, 422).

Ненадолго пережив Розанова, Блок в одном из своих последних писем к Чуковскому (от 26 мая 1921 года) совершенно «по-розановски» прощается с Россией: поэт переосмысливает розановский образ «России — Свиньи Матушки», в свое время так поразивший Д.С.Мережковского37. Поэт пишет: «(...) слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка» (VIII, 537).