«Кому на Руси жить хорошо»: Костромские страницы

В начале 60-х годов в Карабихе Некрасов начал писать оставшуюся незавершенной поэму «Кому на Руси жить хорошо», которую он, безусловно, считал главным трудом своей жизни.

Исследователи давно отмечают большое количество костромских «примет» в части «Крестьянка», героиней которой является Матрена Тимофеевна Корчагина. Выше уже говорилось, что, возможным прототипом Матрены Тимофеевны послужила жена Гаврилы Яковлевича Захарова Маремьяна Родионовна. «Родина Матрены Тимофеевны, – пишет А. В. Попов, – изображается лесной стороной с населением, по-видимому, старообрядческим, со строгими нравами. Семья у нее “непьющая”.

По избам обряжаются,

В часовенках спасаются.

Это напоминает бассейн реки Костромы, где Некрасов бывал у своего “друга-приятеля” Гаврилы Яковлевича Захарова, крестьянина деревни Шоды, с которым он охотился в этих местах»486. Согласно черновикам поэмы, муж Матрены Тимофеевны «Филипп Иваныч, каменщик» был родом из Мискова – недальнего Господского села (III, 506).

Матрена Тимофеевна живёт «в селе Клину» (III, 236). А. В. Попов считал, что это село Клин в Даниловском уезде Ярославской губернии487. Ему возражал К. Ф. Яковлев: «...А. Попов связывает действие “Крестьянки” с реальной деревней Клин Даниловского уезда Ярославской губернии, в то время как поэт, несомненно, говорит здесь о костромских местах»488.

Матрена Тимофеевна живёт относительно недалеко от Костромы. Желая броситься в ноги губернатору, она доходит до губернского города за ночь; в тексте сказано: «всю ночь я шла» (III, 295). Всё это свидетельствует в пользу того, что, изображая Матрену Тимофеевну, Некрасов опирался на свои мисковско-жарковско-шодские впечатления.

Один из главных героев поэмы – крестьянин Савелий, дед мужа Матрены Тимофеевны, названный Н. А. Некрасовым «богатырем святорусским». За убийство управляющего именьем «немца Фогеля Христьяна Христианыча» Савелий долгое время был на каторге. Крестьянин-бунтовщик – характернейший герой Н. А. Некрасова, его идеал, его мечта, в каком-то смысле – его второе я. Как известно, Савелий не просто убил управляющего, он закопал его в землю живым. Казалось бы, если, согласно замыслу, Савелий должен убить угнетателя-управляющего, то можно было это сделать менее страшным образом, но Некрасов, конечно, не случайно заставляет Савелия совершить именно такое жуткое убийство. В данном случае Некрасов – хотя и на страницах поэмы – осуществил свой призыв к «необузданной и дикой» вражде к угнетателям.

Согласно тексту поэмы, Савелий живет где-то на реке Корёге (правый приток р. Костромы), пересекающей с севера на юг значительную часть Буйского уезда (ныне – Буйского района). Некрасов, скорее всего, бывал на Корёге с Гаврилой Яковлевичем, в противном случае он вряд ли бы поселил там одного из главных своих героев. Во всяком случае, в Буйском уезде поэт бывал. В письме Некрасову от 1869 года Гаврила Яковлевич сообщал: «А уш как под селом Юсуповым новое местечко дупелиное подпас я про тебя так уш чудо, настоящая царская охота – что шаг то дупель али бекас а уш этой белой куропатки так видимо не видимо (...)»489. Гаврила Яковлевич упоминает Юсуповоа как место, знакомое Некрасову. В связи с этим А. Ф. Тарасов справедливо отмечал: «Были, видимо, и “старые” местечки у Юсупова, знакомые поэту»491. «И не там ли, – предполагал исследователь, – “под селом Юсуповым”, у охотничьего костра, в кругу “друзей-приятелей” из народа, под впечатлением их рассказов об Иване Сусанине (быть может, расходящихся с официальной версией) и родилась у Некрасова первая мысль о Савелии, богатыре святорусском, о сопоставлении его с Иваном Сусаниным?»492.

Из черновиков поэмы известно, что первоначально Савелий жил где-то в Даниловском уездеб, но затем поэт поселил его в Буйском уезде. После убийства управляющего Савелий какое-то время находится в остроге в «Буй-городе» (III, 269). В речи Савелия отмечают буйские диалектизмы, он вспоминает:

Н. Н. Скатов замечает: «Савелий сравнивает себя с сохатым (в первоначальном варианте – Топтыгиным), медведем. Сохатый в значении медведь – редкий костромской, точнее, буйский диалектизм, не учтённый, кстати сказать, даже у Даля»493.

В литературе отмечалось, что «переселение» Савелия в Буйский уезд произведено Некрасовым, конечно, не случайно. Ведь для подавляющего большинства читателей всё равно, в каком уезде – Даниловском или Буйском – живёт Савелий. Некрасоведы неоднократно отмечали, что поэт поселил бунтовщика Савелия в Буйском уезде, потому что там жил Иван Сусанинв. И это, безусловно, так. Однако в данном случае фигура Сусанина для Некрасова, безусловно, являлась вторичной (вспомним его равнодушие к образам русской истории). Вероятнее всего, он поселил Савелия в Буйском уезде потому, что оттуда был родом «второй Сусанин» – Осип Комиссаров. История с каракозовским выстрелом и последующее двойное падение поэта, вынужденного читать хвалебные стихи О. И. Комиссарову и М. Н. Муравьёву, оставила в его душе слишком глубокую рану. И он ответил за неё тем, что поселил Савелия на родине «второго Сусанина». Заодно он как бы противопоставлял бунтовщика Савелия отдавшему «жизнь за царя» Сусанину. Но главным объектом противопоставления для него, конечно, являлся бедолага Осип Комиссаров – это была своеобразная месть Некрасова за унижение 9 апреля 1866 года в Английском клубе.

Особое внимание литературоведов привлекал упоминаемый поэтом памятник Ивану Сусанину, напомнивший Матрене Тимофеевна Савелия.

Как известно, памятник царю Михаилу Федоровичу и крестьянину Ивану Сусанину был открыт в центре Костромы на Сусанинской площади 14 марта 1851 года и разрушен в 1918 г. На этом памятнике коленопреклонённая фигура Сусанина стояла у подножия колонны, на которой высился бюст юного царя.

Некрасоведы отмечают, что Некрасов «выпрямил» коленопреклоненного Сусанина. Первым эту точку зрения в декабре 1961 г. на Некрасовской конференции в Ярославле выразил А. Ф. Тарасов: «...Иван Сусанин был изображен на памятнике коленопреклоненным перед царем. Чрезвычайно показательно, что, описывая памятник, Некрасов выпрямил Сусанина – “стоит из меди кованый... мужик на площади”, – а бюст Михаила Романова не поминается в поэме совсем. Никому из читателей, не видевших памятника, и в голову не придут ни та неудобная поза, в которую поставил своего героя автор памятника Демут-Малиновский, ни зависимость его от бюста Михаила Романова. Перед нами, особенно после знакомства с главой о Савелии, богатыре святорусском, и указания Некрасова на их сходство “мужик” “из меди кованый” встает во весь рост величественным и независимым. И здесь ярко сказались демократизм поэта и его полемика против традиционного понимания Ивана Сусанина, как “спасителя” и опоры царя и самодержавия»494. Позднее А. Ф. Тарасов почти дословно повторил данный текст в книге «Некрасов в Карабихе»495. Мысль А. Ф. Тарасова подхватил Н. Н. Скатов, в то время кандидат филологических наук и старший преподаватель Костромского пединститута им. Н. А. Некрасова. В декабре 1961 года он писал в «Северной правде»: «Известно, что реальный памятник был скорее памятником царю. Сусанин стоял коленопреклоненным возле колонны с бюстом Михаила Романова. И, конечно, Некрасов умалчивает, что стоит-то мужик на коленях. Поэт не мог не выделить этот единственный в стране памятник – памятник простому мужику. Эта костромская примета понадобилась и для того, чтобы наложить сравнением с Савелием еще один штрих на монументальный образ корежского крестьянина-богатыря»496. Позднее Н. Н. Скатов вновь писал на эту тему: «...не только образ костромского мужика Савелия, богатыря святорусского, характеризовался сравнением с Сусаниным, но и образ костромского мужика Сусанина сравнением с бунтарем Савелием получал впервые в русском искусстве своеобразное, по сути, антимонархическое осмысление»497.

Мысль А. Ф. Тарасова о том, что Некрасов сознательно «выпрямил» коленопреклоненного бронзового Сусанина, безусловно, верна. Необходимо заметить, что в советское время авторы, писавшие о памятнике Сусанину, вольно или невольно искажали действительность. Обычно писалось, что Сусанин стоял на коленях перед Михаилом Федоровичем, в то время как достаточно посмотреть на любую старую фотографию памятника, дабы убедиться, что Сусанин повернут спиной к колонне с бюстом Михаила Федоровича. Перед смертью Сусанин молится Богу и именно поэтому он и стоит на коленях. Уже в эпоху перестройки А. Ф. Тарасову возразил Ю. В. Лебедев. «Иван Сусанин, – заметил он, – находится в “неудобной позе” не только перед царем, но и перед тем, кто, по народной пословице, действительно стоит “высоко”»498. «Выпрямив» Сусанина, Некрасов поднял знаменитого крестьянина с колен перед Богом, прервал его предсмертную молитву.

«Из всех созданных Некрасовым образов, – писал К. И. Чуковский, – Савелий, богатырь святоруский, принадлежит к числу наиболее монументальных. Недаром Матрена Корчагина, увидев в Костроме на площади памятник Ивану Сусанину, нашла такое великое сходство между Сусаниным и дедом Савелием. (...) Для Некрасова это сходство Савелия с Иваном Сусаниным, воспринятым в духе декабристских традиций, не ограничивалось внешними чертами. Их обоих роднило друг с другом самоотверженное служение интересам народа, и в этом смысле Сусанин был, так сказать, предком Савелия»499.

Для Некрасова крайне не характерно обращение к историческим образам. М. М. Гин отмечал: «...нужно ясно отдавать себе отчет в том, до какой степени Некрасов прикован к текущей современности, её нуждам и запросам, так прикован, что от нее ему трудно отвлечься даже на время. Экскурсы в прошлое, историческая тематика редко у какого русского писателя занимают столь скромное место, как у Некрасова»500. Поэт упомянул памятник Сусанину и заставил Матрену Тимофеевну сравнить его с Савелием, конечно, не случайно. Однако, по-видимому, менее всего при этом он думал о народном герое начала XVII века. Все пишущие о данном эпизоде исходят из того, что Некрасов относился к Сусанину положительно. Но так ли это? Со времен Николая I костромской крестьянин официально считался своего рода символом царелюбивого русского народа. Такой Сусанин, конечно, был чужд Некрасову. Героем поэта был бунтовщик Савелий, которого он противопоставлял и О. И. Комиссарову, и Ивану Сусанину. А. Ф. Тарасов замечает: «Поселив своего бунтаря Савелия, богатыря святоруского, – в костромскую “Корежину”, отождествив устами Матрены Тимофеевны Савелия с Сусаниным, Некрасов показал, кого в действительности родит костромская “корежская” Русь, каковы в действительности Иваны Сусанины, каково вообще русское крестьянство»501.

Один из самых страшных эпизодов поэмы – гибель сына Матрены Тимофеевны, Демушки, которого по недосмотру Савелия съели свиньи. Казалось бы, если по сюжету Демушка, правнук Савелия, должен был умереть, то почему он не умер от какой-нибудь болезни? Но ведь это было бы так буднично. Желая еще раз показать великую скорбь народную, которой переполнилась наша земля, Некрасов обрёк маленького ребенка на страшную смерть. Вероятно, подобный случай – редчайший, чрезвычайный – не выдуман, а взят из жизни, но поэт, как и всегда, придаёт ему обобщающий характер. Безусловно, что для Некрасова свиньи, съевшие Демушку, – что-то вроде образа самодержавия и его слуг, которых надо беспощадно истреблять, лучше всего закапывая в землю живыми.

После гибели Демушки Савелий

Ушел на покаяние

В Песочный монастырь»

Неоднократно отмечалось, что Песочный монастырь – еще одна костромская примета. Богородицко-Игрицкий Песоченский (Песошенский) монастырь на Ярославской нагорной дороге находился в 15 верстах от Костромы. Основанный в 1624 г., ко временам Некрасова он представлял собой выдающийся ансамбль памятников зодчества XVII-XIX вв. С 1866 года монастырь являлся официальной резиденцией викарных архиереев Костромской епархии – епископов Кинешемских502. По дороге в Кострому Некрасов неоднократно видел этот монастырь, в просторечии именуемый «Песочней» (или Песошней). Возможно, что с родителями он бывал в нем еще в детстве.

Особое внимание у некрасоведов привлекало то место в главе «Губернаторша», где рассказывается, как мужа Матрены Тимофеевны незаконно берут в рекруты. Будучи беременной, Матрена Тимофеевна за ночь доходит до Костромы, желая броситься в ноги губернатору. Ей помогает губернаторша Елена Александровна. Образ последней, судя по всему, не является вымыслом поэта (согласимся, добрая губернаторша – не самый типичный образ в его творчестве). Скорее всего этот эпизод взят из жизни. К сожалению, эпизод с губернаторшей в огромной «некрасовиане» почти не рассматривался. К. И. Чуковский характеризует его как пример неизжитых до конца поэтом «либеральных пристрастий»503. Он пишет: «Наперекор основному содержанию поэмы в этой главе (“Губернаторша” – Н. З.) восхваляется жалостливая жена губернатора, которая по своей доброте спасла от солдатчины мужа крестьянки Матрены и тем заслужила вечную благодарность, изливаемую в этой поэме на двух с половиной страницах. Есть некоторые основания думать, что случай этот списан с натуры, что нечто подобное действительно произошло в Костроме, но ведь не обладает же этот случай теми чертами типичности, которые оправдывали бы его введения в поэму»504.

Как известно, с середины 30-х гг. XX века какая-либо публичная критика Некрасова была невозможна. Исключение, по сути, только одно – эпизод с «жалостливой губернаторшей» (именно жалостливой, а не просто доброй, словно все супруги губернаторов уже рождаются кровопийцами), за который поэта, как правило, подвергали суровой критике.

Однако именно «нетрадиционность» данного эпизода для некрасовского творчества более всего свидетельствует в пользу того, что в его основу лег какой-то подлинный случай. Поскольку Гаврила Яковлевич поставлял дичь к столу костромского губернатора И. В. Романуса, позволим себе предположить, что он мог услышать о чем-то подобном (супруга губернатора, Зинаида Григорьевна Романус, например, могла помочь какой-нибудь крестьянке в её беде*). От Гаврилы Яковлевича об этом мог узнать Некрасов.

По поводу же «неизжитых либеральных заблуждений» Некрасова в эпизоде с губернаторшей, думается, что ревнители идеологической чистоты не правы. Несомненно, что главным для Некрасова являлся сам факт того, что, спасая мужа, простая крестьянка сумела пробиться к супруге начальника губернии. Роль «жалостливой» губернаторши в данном случае была вспомогательной.

В поэме Некрасов упоминает ряд знакомых ему мест Костромского уезда, в частности Мисково. Точнее, Мисково он упомянул в черновиках, в окончательном тексте название села изменено на Тисково. Существует бесспорное, на наш взгляд, объяснение причин данной замены начальных букв. «Примером того, – писал К. Ф. Яковлев, – как Некрасов, используя конкретные местные названия, добивается их большей социальной заостренности и типичности, может служить костромское село Мисково, упоминаемое в черновых вариантах поэмы. В процессе дальнейшей работы над текстом поэт заменяет первую букву на “Т”. Кажется, замена совсем незначительная, а между тем из нейтрального, бытового названия получилось очень острое символическое – Тисково, подчеркивающее те “тиски”, в которых находилось крестьянство после реформы»506.

Практически все события «Крестьянки» происходят в Костромском крае. А. Ф. Тарасов пишет: «...в окончательном тексте “Крестьянки” строго выдерживается костромская “топография” (...). Жизнь Савелия в глухой Корежине; (...) пребывание Савелия в остроге города Буя; отправление Матрены Тимофеевны “за правдой” в губернский город Кострому; уход Савелия на покаяние в костромской же монастырь – всё это логически обусловлено и взаимосвязано. (...) В окончательном тексте поэмы Некрасов связывает действие “Крестьянки” не с каким-то неопределенным, искусственно созданным из типических черт и черточек местом, а с реально существующим уголком России. Использованные в “Крестьянке” названия – не случайный набор “с бору по сосенке” ради простой “конкретизации изображения”. Это – комплекс реальных названий и черт северо-западной части Костромского края»507.

Говоря о костромских «приметах» поэмы «Кому на Руси жить хорошо», нельзя не сказать об одном заблуждении. В I части поэмы (глава «Пьяная ночь»), где рассказывается о крестьянине Ермиле Гирине, упоминается река Унжа, на которой Ермил держал мельницу.

Держал Ермило мельницу

На Унже. (III, 209).

В костромском краеведении традиционно, как о бесспорном факте, говорится о том, что Некрасов имел в виду реку Унжу, протекающую на востоке Костромского края. Первым об этом в 1921 году упомянул Н. Н. Виноградов508. А. М. Часовников в 1970 году писал: «Упоминание в поэме о реке Унже, протекающей в пределах Костромской губернии, говорит о том, что поэт хорошо знал наш край и его людей»509. Однако подобное мнение ошибочно. Как известно, в средней полосе России есть две реки Унжа: Унжа в Костромском крае и Унжа во Владимирском краеаа. Безусловно, что в поэме имеется в виду владимирская Унжа. Кажется, первым об этом в 1962 году писал А. Ф. Тарасов, упомянувший реку Унжу в числе «владимирских примет» поэмы510. Вслед за А. Ф. Тарасовым мнение о том, что в поэме имеется в виду река Унжа, протекающая «в Меленковском районе» Владимирской области511, повторил и Н. К. Некрасов. Против этой точки зрения выступил В. Н. Бочков. В своей рецензии на книгу Н. К. Некрасова «По их следам, по их дорогам» он писал: «Известно, что в основу поэмы “Кому на Руси жить хорошо” положен ярославский и костромской материал. Н. К. Некрасов стремится расширить географию поэмы, утверждая, что в ней «имеются характерные муромские приметы», как-то упоминается Унжа, якобы речушка в Меленковском районе. Мы же всё-таки останемся при мнении, что речь идет об Унже – левобережном притоке Волги, протекающем в пределах костромского края»512. Оставаться, конечно, можно при любом мнении, но в научном споре нужны аргументы. У нас нет ни одного свидетельства, что Некрасов бывал на костромской Унже. В районе же владимирской Унжи, находящейся вблизи от усадьбы Алешунино, которую ему отец передал в управление в 1853 г., Некрасов бывал неоднократноаб.

Неподалеку от Алешунина находилась вотчина графини О. А. Орловой с центром в селе Фоминки. Этой вотчиной, в которой жило шесть тысяч душ, управлял крестьянин А. Д. Потанин (1797 – 1853 гг.). Как считают, именно Потанин и послужил прототипом Ермилы Гирина514.