Некрасов и Костромской край: 1878 год - начало XX века

В Костромской губернии известие о смерти Некрасова опечалило местную интеллигенцию и тех немногих людей, с которыми поэт был знаком.

Гаврила Яковлевич Захаров хранил память о «боярине» Николае Алексеевиче до своих последних дней. По свидетельству его сына, Федора Гавриловича, во время предсмертной болезни он как-то сказал: «Сынок Федя, мне сон приснился – Николай Алексеевич бранил меня за то, что я много раз обещал сходить с ним за дупелями на Ероху (урочище) и до сих пор не сводил». Рассказал про сон и заплакал»550. Гаврила Яковлевич пережил Некрасова на шесть лет, он скончался в Пасху 1883 г.551, которая в том году пришлась на 18 апреля. Не подлежит сомнению, что отпевание его произошло в Успенской церкви в Жарках, на приходском кладбище у стен которой и завершился его земной путь.

Хотя формально костромскому некрасоведению более ста лет, вопрос о месте погребения Гаврилы Яковлевича практически никогда не вставал. Только недавно Нина Григорьевна Захарова, праправнучатая племянница некрасовского «друга-приятеля», высказала мнение, что Гаврила Яковлевич был похоронен на ныне заброшенном т. н. «Родительском кладбище», находящемся в 4 верстах по течению Мезы ниже Шоды. Во вступлении к сборнику своих стихов «Во власти света», вышедшему в 2003 году, она пишет: «…прах Гаврилы Яковлевича и Семена Яковлевича, как и прах всех первопоселенцев, покоится в лесу, обступившем и поглотившем первоначальное – родительское – кладбище. Оно находится в четырех километрах от деревни по направлению к старому Мискову, недалеко от дороги, на возвышенном месте, называемом косогор»552. Однако это мнение, судя по всему, не соответствует действительности. В метрических книгах Успенской церкви в Жарках (к сожалению, они сохранились только, начиная с 1885 г.) все умершие в 1885-1917 гг. жители Шоды значатся похороненными «на кладбище при церкви», т. е. в Жарках. За более чем 30-летний период нам попалось только одно исключение – скончавшийся 19 апреля 1905 года крестьянин д. Шода Стефан Андреевич Сибирев, который 25 апреля после отпевания в Успенской церкви был погребен «на раскольническом кладбище в лесу* по случаю разлития воды»553. Конечно, прямых свидетельств того, что Гаврила Яковлевич состоял прихожанином единоверческого храма в Жарках, у нас нет, но нет и сомнений в этом. В начале 70-х гг. XIX века в Шоде было 11 дворов554. Ровно столько же – 11 дворов из д. Шоды – числилось в составе прихода Успенской церкви в Жарках на 1877 г.555 Следовательно, нет никаких оснований сомневаться в том, что Гаврила Яковлевич был прихожанин жарковского храма и что он окончил свой земной путь на кладбище у его стен. Отпевание Гаврилы Яковлевича, конечно, совершил настоятель Успенской церкви о. Иаков Нифонтов.

Год кончины Маремьяны Родионовны неизвестен. В сохранившихся метрических книгах Успенской церкви супруга Гаврилы Яковлевича не значится, следовательно, можно предположить, что она умерла до 1885 г. Похоронена же она, конечно, рядом с мужем в Жарках.

В доме Гаврилы Яковлевича в Шоде стал жить его сын Иван Гаврилович Захаров (1856 – 1931 гг.) со своей женой Евдокией Михайловной. Как и у отца, вся жизнь у него была связана с лесом и охотой. Долгое время Иван Гаврилович служил объездчиком и сторожем в казенном лесу. Он держал пасеку, был, как и отец, ружейным мастером и охотником556.

С конца XIX века с Костромским краем оказалась связана судьба бывшей гражданской жены Некрасова Прасковьи Николаевны Мейшен (Волковой). После того как Некрасов оставил её, Прасковья Николаевна вернулась в Ярославль, вторично вышла замуж за дворянина Волкова, прожила с ним десять лет и вновь овдовела. Прасковья Николаевна дружила с семьей А. Н. Островского и нередко приезжала в Щелыково в гости. После смерти А. Н. Островского, по приглашению вдовы драматурга М. В. Островской, она переехала в Щелыково на постоянное жительство. «В Щелыкове, – пишет А. И. Ревякин, – в семье Островских, а потом М. А. Шателен, Прасковья Николаевна жила на правах члена семьи»557. В Щелыкове бывшая гражданская жена Некрасова прожила до революции.

Выше мы писали, как много дал Некрасову Зарецкий край. Однако по иронии истории жизнь крестьян Костромского Заречья на рубеже XIX и XX вв. противоречила самому духу его поэзии. В связи с этим в начале 80-х гг. XIX века о. Иаков Нифонтов прямо полемизировал с Некрасовым, а в его лице со всеми народниками. В работе «Мисковская волость»*, посвященной жизни местных крестьян, о. Иаков писал: «…крестьяне Мисковской волости имеют полную возможность жить безбедно; положение их далеко не соответствует тем толкам о печальной участи крестьянства, чрезмерных трудах крестьян, постоянных недостатках хлеба и проч., которые обобщаются часто на всю Россию. Будучи близко знакомы с местным бытом, скажем с уверенностью, что бедняки здешние – почти все пьяницы; от пьянства и бедность, и кабала. Изредка лишь причинами бедности являются лень и несчастия, – падеж скота, неурожай, пожары и проч. (…) Думаем, мужик наш не от того “до полусмерти” пьет, что “до смерти” работает**. Кто работает и не пьет, у того и хозяйство исправно, и деньги ведутся»558.

Источниками благосостояния зарецких крестьян были не только хмель, сено, охота и рыболовство. К концу XIX века в Заречье, по сути, была выведена новая порода крупного рогатого скота (по селу Мискову её обычно именовали мисковской породой). В начале XX века в зарецких селах неоднократно проводились выставки местного скота. Первая такая выставка, устроенная Костромским губернским земством, прошла в Мискове 14-15 сентября 1902 г. Владельцам лучших коров были вручены серебряные и бронзовые медали от Министерства земледелия и Императорского Московского общества сельского хозяйства559. Вторая выставка прошла в Шунге 21-22 июня 1903 года и по окончании её костромской губернатор Л. М. Князев, костромской уездный предводитель дворянства В. Н. Шильдкнехт и председатель Костромской уездной земской управы В. С. Соколов вручили победителям серебряные и бронзовые медали560. Третью выставку Костромская губернская земская управа провела сразу в двух местах: 19 и 20 июня 1904 года в Мискове и 26 и 27 июня в Шунге. После выставки в Мискове владельцам лучшего скота было вручено 33 награды561.

С начала XX века в Заречье быстро развивалась крестьянская кооперация: появлялись молочные артели, кооперативные сыроваренные, крахмалопаточные и кирпичные заводы.

Зажиточность крестьянства сказывалась и в том, что с конца XIX века в селениях Заречья всё больше строилось кирпичных домов (к их строительству крестьян подталкивали и пожары, особенно опасные в местных селениях с их плотной застройкой). Вслед за «Мазайхиным» домом к середине 20-х гг. XX века в Вёжах из 93 домов562 уже 15 были каменные и 2 – полукаменные563 (разумеется, подавляющее большинство их возведено до революции). К 1917 году каменными являлась значительная часть домов в Мискове, Куникове и Жарках.

В 1892-1893 гг. в Жарках рядом с деревянной церковью по инициативе о. Иакова Нифонтова на средства уроженцев села костромских купцов П. В. и А. В. Королевых был возведен большой пятиглавый каменный храм, выдержанный в традициях русского зодчества XVII века и освященный в честь Успения Божией Матери. Оба храма с находящимся возле них приходским кладбищем были обнесены каменной оградой564.

В начале XX века в Вёжах взамен деревянной была построена новая большая часовня из красного кирпича. Тогда же в Спасе взамен старой деревянной колокольни, стоящей на дубовых сваях, решили возвести новую, из красного кирпича. Высокую каменную колокольню возвели в 1904-1908 гг., однако вмешательство Императорской Археологической комиссии спасло её деревянную предшественницу от сноса. В результате вплоть до 1926 года возле храма возвышалось две колокольни – деревянная и каменная565*.

В конце XIX века в Шоде, на берегу Мезы, была построена деревянная часовня, приписанная к приходу Успенской церкви в Жарках. В начале XX века после легализации старообрядчества в деревне построили вторую – старообрядческую – часовню; она тоже стояла на берегу Мезы на «мисковском» конце Шоды**.

Одним из проявлений зажиточности местных крестьян стало создание в честь 300-летия Дома Романовых большого бронзового колокола для Успенской церкви в Мискове. Отлитый в Костроме на заводе С. Н. Забенкина колокол украшали барельефы с изображениями царя Михаила Федоровича, императора Николая II, императрицы Александры Федоровны и цесаревича Алексея Николаевича. Его вес составлял 963 пуда 10 фунтов (15 с половиной тонн) и лишь немногим уступал по весу 1000-пудовому большому колоколу, висевшему на соборной колокольне кафедрального собора Костромы. 9 мая 1914 года колокол из Костромы на пароме был доставлен в Мисково. Его подъём и установка на колокольню состоялась в воскресенье 18 мая после Божественной литургии566. Таким образом, за два месяца до начала I Мировой войны в Костромской губернии стало два тысячепудовых колокола – на соборной колокольне в губернской Костроме и на колокольне села Мискова.

Во второй половине XIX – начале XX вв. в Мисковской волости неуклонно расширялась сеть земских школ. Вслед за старейшим училищем в Мискове, открытом еще в 1850 г., новые школы появились: в Вёжах (1868 г.), в Жарках (1876 г.), в Куникове (1879 г.), в Буграх (1905 г.), в Пустыни (1910 г.)567.

На рубеже XIX и XX вв. население некрасовских мест быстро росло. В начале 70-х гг. XIX века в 52 дворах д. Вёжи проживало 360 человек568. К 1907 году количество дворов достигло 78, а численность жителей – 410569. По переписи 1897 года в Шоде жило 146 человек570. В 1907 году в её 38 дворах (вспомним, что когда Некрасов впервые приехал сюда, их было 11) проживало уже 193 человека571.

Юбилей 1902 года

В декабре 1902 года исполнялось 25 лет со дня смерти Некрасова. Данный юбилей стал первым в череде последующих юбилеев поэта, отмечаемых в нашей стране. Общественность Костромы отметила 25-летие кончины поэта весьма широко. 16 декабря 1902 года в гимназии на Муравьёвке состоялась литературная беседа, на которой ученикам 1-6 классов было рассказано о жизни и творчестве Некрасова, гимназисты продекламировали несколько некрасовских стихотворений572. 20 декабря в здании Дворянского собрания на Павловской улице (ныне – проспект Мира) состоялся «Некрасовский вечер», устроенный «Пушкинским обществом распространения народного образования». На вечере «при совершенно полном зрительном зале» с докладом о творчестве поэта выступил гость из Ярославля – редактор газеты “Северный край” В. М. Михеев. Затем начался концерт, на котором читались произведения Некрасова и исполнялись песни на его слова. Молодой ярославский композитор Е. Н. Розин исполнил два отрывка из своей оперы “Мороз, Красный нос” – интермеццо “Говор леса” и симфоническую картину “Шествие Мороза”. В числе тех, кто выступил с чтением произведений поэта, был и присяжный поверенный Н. А. Огородников (будущий лидер костромских кадетов и депутат I Государственной Думы). Он продекламировал стихотворения – “Рыцарь на час”, “Размышления у парадного подъезда” и “Сеятелям”»573.

Утром 27 декабря, в день 25-летия кончины Некрасова, в народной читальне имени А. Н. Островского на Мшанской улице состоялось чествование памяти поэта. Инспектор народных училищ Е. М. Микифоров сделал доклад о творчестве Некрасова, после чего прочитал стихотворения «Рыцарь на час», «Несжатая полоса», «Генерал Топтыгин» и «Дедушка Мазай и зайцы». Все стихотворения иллюстрировались показом «туманных картин» (диапозитивов)574. Вечером в той же читальне состоялся «Некрасовский вечер» для народа, устроенный «Пушкинским обществом распространения народного образования». Как отметил корреспондент «Костромского листка»: «К сожалению, последний (т. е. народ – Н. З.) на вечере (…) был представлен в очень незначительном количестве»575. Вечер в народной читальне стал сокращенным повторением вечера в Дворянском собрании, в частности, Н. А. Огородников вновь «с успехом» читал «Песню Еремушки» и дважды (второй раз – на бис) «Размышления у парадного подъезда». В заключение художник В. А. Колесов представил живую картину – «Апофеоз Некрасова» (к сожалению, в газетном изложении описания данной картины нет)576.

Вечером 27 декабря в городском театре на Павловской состоялся спектакль, посвященный памяти Некрасова. Публике была показана мелодрама «Материнское благословение», в 40-е гг. XIX века переведённая поэтом с французского (выше писалось, как удалось ему это сделать). После спектакля несколько артистов выступили с чтением произведений Некрасова. В завершении вечера «всей труппой было устроено перед портретом поэта чествование с возложением венков и оркестровым тушем»577.

Однако самым важным следствием некрасовского юбилея стала публикация 29 декабря 1902 года в газете «Костромской листок» очерка «Об одном из костромских знакомств Н. А. Некрасова («друг-приятель» Гаврило Яковлевич)», вошедшего в золотой фонд костромского некрасоведения. Летом 1902 года кто-то из почитателей поэта посетил Шоду, о чём и поведал в очерке, опубликованном за подписью Мизенец. К сожалению, в литературе почти не ставился вопрос о том, кто именно скрывался за данным псевдонимом. Только В. Н. Бочков утверждал, что Мизенец – «молодой костромской чиновник из местных поповичей»578. Из очерка известно, что его автор – уроженец Мисковской волости579. Безусловно, что «Мизенец» – псевдоним, обозначающий «житель берегов Мезы»*.

Поскольку в Мисковской волости не было дворянства, логично поискать «Мизенца» среди местного духовенства. Иаков Нифонтов, уроженец Солигаличского уезда, как кандидат в авторы очерка отпадает. Но не найдем ли мы «Мизенца» среди его сыновей? У о. Иакова было три сына. Старшие – Николай и Александр – к началу XX века служили настоятелями церквей в Костроме. Младший – Владимир Яковлевич Нифонтов родился в Жарках в 1879 г.581 После окончания в 1899 г. Костромской духовной семинарии он поступил в Юрьевский (Дерптский) университет (современная Эстония, г. Тарту)582. В. Я. Нифонтов был филологом, во время учебы в университете он изучал говор крестьян своих родных Жарков*. Окончив в 1903 году университет, В. Я. Нифонтов стал работать учителем гимназии в Юрьеве (Дерпте)584. Вплоть до революции он сохранял связь с родным краем, являясь членом Костромской губернской учёной архивной комиссии585. Вероятно, именно В. Я. Нифонтов и есть «Мизенец».

По-видимому, летом 1902 г., находясь на каникулах у родителей в Жарках, студент В. Я. Нифонтов съездил в Шоду, где побеседовал с сыном Гаврилы Яковлевича, Иваном Гавриловичем. Результатом этой поездки стал очерк, опубликованный под псевдонимом «Мизенец». Значение очерка Мизенца трудно переоценить. Его автор первым проторил дорогу на берега Мезы и положил начало паломничеству исследователей творчества Некрасова в Шоду.

Последнее предреволюционное десятилетие

В начале XX века постепенно появляется осознание значимости костромских некрасовских мест как культурного достояния. Преображенский храм в Спасе (Спас-Вёжах) привлекает к себе внимание как уникальный памятник деревянного зодчества. В августе 1904 года по поручению Костромской губернской ученой архивной комиссии священник о. Василий Соколов, законоучитель костромской мужской гимназии, посетил Преображенский храм. Свои впечатления он изложил в очерке, опубликованном в 1905 г. К селу Спас-Вёжи, писал о. Василий, «ведет (…) единственная дорога – лугами или пожнями, между озерами Великим, Святым, Идоломенским и другими, – вправо и влево от дороги. Почти со всех сторон оно окружено небольшими дубовыми рощами, из-за которых еще издали, от Шунги, виднеются чуть-чуть колокольня и часть шатровой крыши церкви. Только за две версты до села, ясно обрисовывается силуэт своеобразной и редкостной постройки, выдающейся среди разных построек самого селения»586.

«Церковь стоит в стороне от селения, – пишет о. Василий, – на северном краю села и отделена от него небольшой лужайкой, как бы оградой – саженей на 30, – на месте более низком, чем само село. (…) Наружный вид церкви и колокольни производит особенное впечатление: это нечто не только оригинальное, но внушительное, изящное, древнее, священное, чрезвычайное. (…) Весь храм стоит на воздухе, – под его стенами и полом пустое пространство, которое весною заливается водою, а летом служит для склада житейской рухляди, саней, телег и т. п.»587. Василий Соколов поднялся на колокольню: «С колокольни открывается прекрасный горизонт верст на 15 кругом: на рощи, леса, луга, озера, р. Кострому, села Яковлевское, Шунгу, Петрилово, Куниково с окружающими их деревнями, и в сизой дали – на правый гористый берег Волги. Село Вежи кажется оазисом в пустыне лугов и крайним жилым пунктом на северо-западе Костромской губернии»588.

Укоренялась традиция посещения Шоды. В 1910 году деревню на Мезе посетил корреспондент костромской газеты «Северная звезда» А. Федоров. В своей заметке он писал: «…по сие время цела та крестьянская избушка, в которой Некрасов останавливался гостить. Изба эта принадлежит крестьянину Ивану Гаврилову Захарову (…). Иван Захаров Некрасова хорошо помнит и любопытствующим показывает маленькую комнату, оклеенную дешевенькими обоями, с образницею в углу, где Некрасов останавливался ночевать (…). Сам Иван Гаврилович Захаров, старик очень бодрый и живой на вид (…). Добродушный, весёлый и разговорчивый, особенно тогда, когда речь заходит про Некрасова; говорит с прибаутками и, как отец, такой же страстный охотник и большую часть своей жизни провел в лесу, это ему облегчается тем, что лето он состоит на службе казенным лесником (…)»589.

В начале 1916 года по заданию Костромского научного общества по изучению местного края Шоду посетил священник Архангельской церкви села Куликова Костромского уезда о. Леонид Парийский (1885 – 1932 гг.). Результатом этой поездки стал очерк «В местах, воспетых Н. А. Некрасовым. Шода», 28 сентября 1916 года опубликованный в газете «Поволжский вестник»*. Леонид Парийский писал: «Шода чувствует себя в деревнях избранной деревней, не то, что все. “У нас Некрасов жил”. И по всей деревне от первой до последней избы, разлито это удовольствие ощущения исключительности. Жители единоверцы, держатели, хранители старого обряда. (…) Старовер – строгий, не улыбающийся, всегда в чину, в державном благолепии, чурающийся мирских человеков. Оказалось – легкие, открытыми глазами смотрящие люди, нисколько в них нет того “исподлобья”, коим так страдают дичащиеся люди глухих, самих в себе замкнувшихся углов.

Вот Иван Гаврилович, с отцом которого Николай Алексеевич охотился. Иван Гаврилович на реке, тянет из проруби какую-то рыболовную снасть.

– Иван Гаврилович, хотелось бы с Вами поговорить.

– Пожалуйте ко мне.

Иван Гаврилович – старик, невысокого роста, крепкого сложения, с красноватыми прожилками на щеках. (…)

Домик в три окна с белеющими наличниками; домик разваливается, необходимо, не откладывая, сфотографировать.

– Вот в этом самом дому и был у нас Николай Алексеевич.

Сановито ли, барственно входил он в эту лесенку, в крыльцо или взмахивал через приступки балующимся, подравнивающимся с крестьянами барченком?

– В горенке, в сельнике у него и кровать была.

Изба обыкновенная, крестьянская, только по-староверски чистенькая. (…) В Иване Гавриловиче и в его старушке видна захваченность в их рассказываньи о Николае Алексеевиче. Многие у них бывали. В шкафу для чайной посуды стенки оклеены листками из журнала “Искра” с портретами писателей, в числе их и Николай Алексеевич»590.

Как и очерк Мизенца, очерк о. Леонида Парийского вошел в золотой фонд костромского некрасоведения. На страницах нашей книги мы обращались к нему многократно. В советское время, когда цитировали очерк о. Леонида Парийского, всегда умалчивалось, что его автор – священник.

В июле 1914 года с объявлением Германией войны России наша страна оказалась вовлеченной во всемирное побоище. Свою кровь на полях сражений проливали и потомки Г. Я. Захарова и И. С. Мазайхина. В войне участвовал внучатый племянник Гаврилы Яковлевича Аркадий Павлович Захаров (1890 – 1974 гг.). Воевал и попал в плен к немцам, женившийся, как мы помним, лишь в январе 1914 г., правнук И. С. Мазайхина, Сергей Васильевич Мазайхин (в плену он пробыл три года)591.

Однако жизнь в тылу во многом шла, как и в мирное время. В Костромском Заречье продолжалось развитие крестьянской кооперации. В 1915 году в Вёжах кооператорами был построен Народный дом с чайной и библиотекой-читальней592. 7 января 1916 года общее собрание Вежевского общества сельского хозяйства, впервые прошедшее в Народном доме, констатировало, что в 1915 году общество за счет продажи хмеля и сыра, произведенного на сыроваренном заводе, получило чистой прибыли 6 тысяч рублей593. За неполный 1916 год Мисковская молочная артель (объединявшая крестьян Мискова и Жарков) произвела на своем сыроваренном заводе 210 пудов сыра и свыше 10 пудов масла594. 1 января 1917 года в Народном доме Вежей в честь Нового года была устроена ёлка. В празднике приняло участие более 200 детей из Вежей, Ведёрок и Спаса. У ярко освещенной ёлки юные исполнители декламировали стихи Некрасова и Майкова. Была показана инсценировка басни Крылова «Квартет». По окончании праздника всем детям были розданы подарки: книги, яблоки, орехи595. Страна вступала в 1917 год…

Грянувшая буря

В конце февраля 1917 года мир облетело известие о революции в России, свергнувшей самодержавие. Казалось, мечта Некрасова сбылась: исполненный сил русский народ проснулся и стал прокладывать себе широкую и ясную дорогу.

В некрасовских стихах неизменно чувствуется подтекст, что народное горе не исчезнет, пока не будет свергнут существующий государственный строй. Основная масса интеллигенции была непоколебимо убеждена, что после свержения монархии в России всё изменится к лучшему. И вот ненавистное самодержавие пало, к власти пришли лучшие русские люди, десятилетиями противостоявшие прогнившей «исторической власти».

Однако мартовская эйфория продержалась недолго. Пришедшие к власти представители интеллигенции оказались неспособными решить ни одну из стоящих перед страной проблем. К осени 1917 года всё явственней проявлялись признаки того, что Россия идет к страшной катастрофе. Государственный механизм, вооруженные силы, экономика, финансовая система, единство страны – всё трещало по швам и разваливалось. В обстановке хаоса большевики – самая радикальная секта социалистического лагеря – уверенно шли к власти.

В ночь с 25 на 26 октября 1917 года большевики овладели Зимним дворцом, и арестовали Временное правительство. К 3 ноября, после восьми дней ожесточенных боев, они захватили и Москву.

Став хозяевами в обеих российских столицах, большевики немедленно начали осуществлять грандиозный социалистический эксперимент. Во всех концах бывшей империи поднимались первые языки пламени разгорающейся гражданской войны, единая держава на глазах распадалась на множество государств и полугосударств.

Захват большевиками власти положил начало братоубийственной гражданской войне. После октябрьско-ноябрьских боев 1917 года в Москве, одним из самых кровавых эпизодов раннего этапа гражданской войны стало антибольшевистское восстание, которое началось на родине Некрасова – в Ярославле. Утром 6 июля 1918 года восставшие захватили большую часть Ярославля. С первых же дней красная артиллерия стала расстреливать Ярославль, в том числе и зажигательными снарядами. Погода стояла жаркая, в городе начались огромные пожары. По ночам пламя горящего Ярославля было хорошо видно далеко вокруг. «Ярославль горит, – писала в те дни большевистская «Правда». – От самой Костромы видно громадное зарево»596. Положение еще более усугубилось, когда 11 июля был разбит водопровод и Ярославль остался без воды. Конечно, самая страшная доля в дни восстания выпала на долю мирных жителей. Спасаясь от снарядов, люди метались среди горящих домов, неделями сидели без воды и еды в подвалах.

20 июля красное командование предъявило защитникам Ярославля ультиматум о капитуляции в течение 24 часов, угрожая в противном случае применить химическое оружие597. Конечно, это не было пустой угрозой, если бы Ярославль продержался еще несколько дней, красные наверняка бы обстреляли город химснарядами. 21 июля последние группы восставших выкинули белые флаги. Войдя в город, красные начали массовые расстрелы его защитников…

В результате пожаров и боев в Ярославле из 7618 жилых зданий было разрушено и сгорело 2147. 40 тысяч жителей (к началу 1918 года в городе проживало 128 тысяч человек) остались без крова598. В руины был превращен Демидовский юридический лицей, страшно пострадали знаменитые ярославские храмы.

В пламени гражданской войны развеялись остатки иллюзий того, что достаточно свергнуть самодержавный режим, и свободный народ построит общество равенства и братства. В ходе революции все революционные партии и их вожди поочередно потерпели сокрушительное поражение. Их утопические идеалы при столкновении с реальностью рассыпались в прах. В это время развеялось множество авторитетов – всевозможных «бабушек» и «дедушек» революции, – имена которых интеллигенция десятилетиями произносила с придыханием. Еще недавно они самоуверенно утверждали, что только им известно, как обустроить Россию. Теперь же буря, которую так давно вызывали, смела их самих.

После Октября среди дореволюционных русских писателей-классиков Некрасов занял совершенно особое место. Если по адресу других писателей в первые годы революции раздавались призывы сбросить их «с парохода современности», то Некрасову такая участь не угрожала: для революции он был свой. Некрасовские строки цитировали в своих выступлениях вожди – Ленин и Сталин, находившие в его поэзии обоснование необходимости революции и установления диктатуры пролетариата. Практически весь советский период Некрасов был чуть ли не единственным русским писателем, который находился вне критики. Все остальные классики чего-то недопоняли, не учли, не приняли, не осознали. Некрасов в этом отношении был чист, о его прегрешениях – подлинных и мнимых – если и упоминали, то мимоходом и вскользь.

Однако, несмотря на столь явное уважение новой власти к поэту, судьба некрасовской усадьбы в Карабихе после революции была печальной. К счастью, она избежала участи пушкинского Михайловского, разграбленного и сожженного крестьянами в феврале 1918 г. Во всем остальном судьба Карабихи типична для того времени. После революции усадьба была национализирована, а её тогдашний владелец Б. Ф. Некрасов (1883 – 1942 гг.), племянник Н. А. Некрасова, изгнан из неё599.

В начале 20-х годов в усадьбе под Ярославлем был создан совхоз, получивший название «Бурлаки», а в главном здании усадьбы разместился Дом отдыха. Позднее в усадьбе разместился туберкулезный санаторий600. В 1933 году взамен санатория в главное здание и в восточный флигель въехал детский дом, остававшийся здесь до середины 40-х годов601. Вплоть до революции в усадьбе сохранялась библиотека Н. А. Некрасова. В 1918 или 1919 гг. она «была вывезена и свалена в селе Крест под Ярославлем в сарай, где она частично была расхищена или погибла от сырости»602.

Аналогичная судьба постигла и усадьбу А. Н. Островского Щелыково, где, как мы помним, с конца XIX века жила бывшая гражданская жена Некрасова П. Н. Мейшен (Волкова). В 1918 г., когда прежних хозяев – потомков великого драматурга – из усадьбы изгнали, Прасковья Николаевна нашла приют в соседнем селе Покровском, где и скончалась в 1921 г. Бывшую гражданскую жену поэта похоронили на кладбище в Николо-Бережках, неподалеку от А. Н. Островского и его жены, позднее её могила затерялась603.

1921 год: 100-летие со дня рождения Некрасова

В декабре 1921 года в советской России широко отмечалось 100-летие рождения Некрасова. Юбилей праздновался и в Костроме. 2 декабря 1921 г. губернская партийная газета «Красный мир» опубликовала большую статью «Костромские мотивы в произведениях Некрасова». Автор статьи историк Н. Н. Виноградов писал: «Не даром каждое лето Некрасов усердно слонялся “по болотинам” Закостромья, не даром “строчил” бесперечь своим карандашиком. Из этой буквально бездонной обильной кошницы черпал он сюжеты и мотивы своих произведений и облекал их в меткую и образную форму, при помощи заимствованных отсюда же слов и оборотов»604. Особенно по обилию костромских «примет» Н. Н. Виноградов выделял поэму «Кому на Руси жить хорошо». Он отмечал, что в неё «вошли в обильном количестве: пословицы, поговорки, загадки, приметы, поверья, суеверия, игры и занятия, присловья, сказки, легенды, причитанья, преданья, песни (…) и т. д. и т. д. (…). И всё это наше – костромское. Это доказывается: во-первых, тем, что большая часть указанных материалов записана буквально или в вариантах другими лицами на территории Костромской губернии, а, во-вторых, тем, что этот материал вставлен в географическую рамку Костромского края и органически связан с другими данными, несомненно костромского происхождения (…). Целый ряд (…) местностей можно легко узнать по характерным признакам и описаниям, как, например, легко узнать Кострому по памятнику Сусанину, или в Усолове – Большие Соли, в Тискове – Мисково и др.»605.

4 декабря 1921 года в передовице «Певец народной скорби» в «Красном мире» говорилось: «Отмечая сто лет со дня рождения Некрасова, невольно приходится делать сопоставление двух эпох. Одна – темная, беспросветная эпоха, когда жил Некрасов. Другая – дни современности, наполненные борьбой проснувшегося народа (…). Но Некрасов верил в творческие силы народа. И когда невтерпеж становилось жить среди торжества мрачной реакции, в обстановке, которая давила и угнетала, этот певец народных мук и страданий уходил от “ликующих, праздно болтающих, омывающих руки в крови” в стан “униженных”, в родные костромские поля и леса. И соприкоснувшись с толщей народной, черпал здесь бодрость и веру в то, что народ “вынесет всё и свободную ясную грудью проложит дорогу себе”. (…) И вот мы дожили до этого момента. Цепи сброшены. Мы перешли уже грань эпохи мрака и отчаяния. Впереди – светлые дали освобожденного труда»606.

4 декабря 1921 года в Костроме прошел «Некрасовский день». Губернская газета писала: «Просто и искренно без излишней помпы и шумихи, противоречащих духу поэта, провела Кострома большой культурный праздник – 100-летний юбилей великого русского поэта-гражданина Н. А. Некрасова»607. В Костромском рабоче-крестьянском университете (в бывшем здании Дворянского собрания на бывшей Павловской, ныне – ул. Луначарского) состоялось торжественное заседание, участники которого почтили память поэта вставанием. С докладом «Костромские мотивы в творчестве Некрасова», двумя днями раньше опубликованном в «Красном мире», выступил Н. Н. Виноградов. Вечером в бывшей читальне им. А. Н. Островского на Мшанской улице (в то время – передвижной театр) состоялся Некрасовский вечер. Артисты театра выступили перед публикой с декламацией стихов Некрасова, пением песен на его слова и инсценировкой его произведений608.

В двадцатые годы

В 20-е годы имя Некрасова в советской России было окружено почитанием. В 1924 году в честь поэта было переименовано одно из древних селений в окрестности Костромы – д. Святое на Святом озере*. Уроженец Святого, писатель Н. П. Алешин вспоминал о том, как произошло переименование: «23 августа 1924 года на окраине деревни, в избе-читальне, под которую была переоборудована кирпичная кладовая, наши деревенские почти навыгреб пришли на собрание по “назревшему” вопросу. Уполномоченный деревни Осип Кузьмичов перед открытием собрания коротко обмолвился:

– Товарищи! В прошлом году, как вам известно, в Кострому приезжал Демьян Бедный на открытие нашей крестьянской электростанции в Шунге. Я подошел к нему на лугу у реки, где электроплугом делали показательную вспашку. Сказал ему, что не раз писал в “Бедноту” про строительство станции. Он очень похвалил меня и спросил: “Откуда вы?” – “Из Святого”, – “Проезжал через ваше Святое, с богородицы снятое”. – Вот как ошпарил. Так что давно бы нам надо переодеться, сменить рясу на пинджак»610.

После ряда предложений о переименовании (Пролетарская, Пригородная, Светлая) к собравшимся вновь обратился Осип Кузьмичов, сказавший: «Товарищи! Мы не должны забывать о прошлом. У нас теперь своя земля, а рядом наши фабрики, наши заводы, наши разные учрежденья – двойной припент нам от того и другого. А ведь прежде город деревне ничего не давал. Наши деды и отцы жили только одной землей, перебивались с хлеба на воду. Больше работали на всяких захребетников. Никто так не писал о тяжкой крестьянской доле, как поэт Некрасов. Он открыто заявлял притеснителям: “Вынес достаточно русский народ!” И предвидел: “Вынес все – и широкую, ясную грудью проложит дорогу себе!” Мы пробились к новой жизни, за которую пером боролся Некрасов. Я предлагаю переименовать вашу деревню в честь великого поэта – Некрасовская.

Предложение Осипа точно всколыхнуло собравшихся. Враз раздались возгласы одобрения: “Правильно! Ладнее не придумаешь! В самую точку! Кому из нас не дорог Некрасов! Ставь на голосование, чего тут!..”

Под воздействием единодушного мнения толпа пришла в движение, столпилась и скопом прихлынула к столу, словно примагниченная им. Однако председатель собрания Артемий Попов, как ни был возбужден сам, не нарушил порядка: каждое из предложенных названий ставил на голосование поочередно. (…) Но едва Артемий огласил: “Кто за то, чтобы деревню назвать Некрасовская?” – руки всех вскинулись, точно по команде.

– Вопрос исчерпан, – подытожил председатель»611.

Приняв решение, крестьяне хором запели песню «Страду» на стихи Некрасова. Проезжавшие по дороге крестьяне, направлявшиеся в Кострому, спросили у местных:

« – Что у вас, праздник? Уж больно хорошо поют.

– Оно, пожалуй, вроде праздника: деревню переименовали в честь Некрасова»612.

3 октября 1924 года «Красный мир» в заметке «Деревня Некрасовское. Вспомнили земляка» сообщал: «Мисковская, Куниковская, Шунгенская волости и вообще район, расположенный по р. Костроме, некогда был главным местом охоты поэта Н. А. Некрасова. Здесь он отдыхал от зимних трудов и написал значительную часть своих произведений. Граждане дер. Святое ходатайствуют о переименовании своей деревни в Некрасовское. Ходатайство их удовлетворено»613.

Уже позднее, когда реальные обстоятельства переименования Святого забылись, само название «Некрасово» послужило причиной появления легенд о том, что поэт был как-то связан с селением на Святом озере. Н. К. Некрасов, в частности, писал: «Возвращаясь с охоты из Мазаевых мест, Некрасов любил отдыхать в березовой роще у озера (Святого – Н. З.), на берегу которого стояла старая часовня (она сохранилась до наших дней, находится в деревне Некрасово)»614.

Как мы видим, переименование в честь поэта было обусловлено воинствующе-атеистической нетерпимостью, а имя Некрасова имело достаточно случайный характер: не вспомнили бы о нём, переименовали как-нибудь иначе.

В 20-е годы жители Костромского Заречья знали некрасовских героев, знали, что живут в некрасовских местах. Об этом мы можем судить по очерку писателя В. Я. Шишкова (1873 – 1945 гг.), летом 1924 года совершившего поездку по Костромскому краю. В губернском центре В. Я. Шишков сел на небольшой пароход и отправился вверх по реке Костроме. Писатель заночевал в Мискове. «Мы остановились, – пишет он, – у крестьянина-середняка, в каменном двухэтажном доме. Пили чай в очень чистой горнице: обои, занавески, простая красивая мебель, сделанная руками хозяина, (…) фотографии, диплом Костромской выставки за образцовое ведение пчеловодства, деревянное чучело утки, в которое влеплен был не один заряд дроби.

– Э, да вы пчеловод и охотник?

– Как же! И медок люблю, и с ружьишком побаловаться»615. И здесь всплыла тема о костромских героях Некрасова. Крестьянин стал рассказывать: «У нас места для охоты ладные. Вот верстушки за три начинается большой лес: и медведи водятся, и лоси. Даже сам Некрасов стихотворец, Николай Алексеевич, частенько в наши местности наезжал. Как же!.. Недалеко отсюда деревня Шоды, у него там дружок был. Может, знаете “Кому на Руси жить хорошо”, там написано посвящение нашему мужичку. Али в “Коробейниках” это – забыл я. Матрена! – крикнул он жене. – Принеси-ка из чулана некрасовскую книгу. Как же!… И “Коробейники” из наших местов списаны. А тот охотник, который убил парня-коробей-ника, из деревни Сухоруковой, был посажен за это в тюрьму, да помещик похлопотал за него, крепостной был, барину убыток, – ну, выпустили. (…)

– А про Мазая, да про зайцев-то, – сказал старик, крестясь и залезая за стол, – тоже в наших краях. Вот вы проплывали мимо села Спас-Вежи, оно от реки-то в стороне чуть-чуть, отсель верст 15, там Волга сильней топит местность, чем у нас… Там бани по край села все на высоченных столбах стоят, на сваях, как на курьих голяшках. И житницы так же самое. А у кого низкое место – и сеновалы. У другого сеновалище, как ковчег в потопе во всемирном – страсть смотреть, какая огромадина, а то снесет. Там лестница в баню 15 ступеней, а у нас степеней с десяток. Вот зайчаты действительно там и сгруживаются на пригорках по весне. И теперь остался там род Мазаевы. Да я и сам лавливал косых, и сам вроде Мазая вышел.

Матрена подала потрепанную книгу. Хозяин долго листал страницы:

– Вот она! “Коробейники”, так и есть: “другу-приятелю Гавриле Яковлевичу, крестьянину д. Шоды, Костромской губернии”. А сам-то Гаврила помер, теперь его сын, тоже охотник. Мы частенько с ним хаживали, охотник знатный»616.

20-е годы стали особым периодом в истории Шоды. В 1920 году в деревне было 52 двора, в которых проживало 266 человек (114 мужского пола и 152 – женского; из соотношения цифр видно, что I Мировая и гражданская войны не обошли Шоду стороной)617. В период НЭПа, когда власти поощряли крестьянскую инициативу и трудовые объединения, предприимчивые шодские крестьяне успели сделать немало. Еще до революции в деревне появился сыроваренный завод, который создал внучатый племянник Гаврилы Яковлевича Яков Павлович Захаров (1870 – 1923 гг.). Шодский сыр сбывался в Кострому и Нижний Новгород618. 21 октября 1925 года было учреждено Пустынско-Шодское сельскохозяйственное товарищество по сбыту хмеля, в состав которого вошли крестьяне Пустыни, Шоды и Бугров619. К середине 20-х годов возникло еще одно объединение – Шодская молочная артель620.

В 20-е годы получила продолжение традиция посещения Шоды и её окрестностей высокопоставленными охотниками. В начале 1926 года северную часть Костромского уезда посетил высокий гость – сам Л. Д. Троцкий. Хотя звезда славы Л. Д. Троцкого стремительно падала с политического небосвода, но для Костромской губернии один из двух главных вождей Октября и бывший председатель Реввоенсовета СССР по-прежнему оставался фигурой. В конце второй декады января 1926 года Л. Д. Троцкий вышел из вагона на перрон костромского вокзала (т. н. «старый» заволжский вокзал). Вместе с опальным вождем Октября на охоту в Костромскую губернию приехали бывшие видные деятели революции, они же будущие «троцкисты» и «враги народа», погибшие в 1937 г. – Н. И. Муралов и Г. Я. Пятаков.

22 января в Андреевской волости Костромского уезда (недалеко от Шоды) состоялась облавная охота на волков. Всего обложили девять волков, но убит был только один и то – личным егерем Троцкого Янушевским621. Затем где-то неподалеку от Шоды Л. Д. Троцкий охотился на медведя. Но и эта охота, в которой участвовал внук Г. Я. Захарова, Алексей Федорович Захаров, также оказалась неудачной. Берлога со спящим в ней медведем уже была обложена, однако один из охотников по ошибке выстрелил раньше времени, разбуженный медведь «заполошился», выскочил из берлоги и, прорвав охотничье кольцо, убежал. Л. Д. Троцкий «осерчал» и полушутя предложил высечь виновника розгами622. По-видимому, тогда же Троцкий получил приглашение приехать весной 1926 года в Вёжи поохотиться на пернатую дичь. К тому времени для него была изготовлена особая лодка (подробнее об этом рассказывается в очерке Л. П. Пискунова «Лодка Троцкого», помещенном в данной книге). Однако приезд Л. Д. Троцкого в Вёжи не состоялся. Весной 1926 года вождю антисталинской оппозиции было уже не до охоты на уток в некрасовских местах.

Летом 1927 года Шоду посетил приехавший из Ленинграда известный некрасовед А. В. Попов. В Шоде он еще застал сына Г. Я. Захарова, Ивана Гавриловича Захарова, которому было уже 72 года. Позднее А. В. Попов вспоминал: «Узнав о цели моего приезда, Иван Гаврилович тотчас повел меня к себе в дом. Удалив всех любопытствующих, Иван Гаврилович в повести об отце, о Некрасове, о матери, об охоте раскрыл передо мной свою обаятельную личность. Находясь у него, я понял, каким бескорыстным и глубоким “другом-приятелем” Некрасова был его отец. Стиль письма Гаврилы Яковлевича к Некрасову, обнаруживающий его отношение к поэту, как “родному”, я узнал в обращении сына со мной. Впрочем, он и сам отметил эту параллель отношений. По его словам, он “похож на своего родителя”. Оба они замечательные охотники. Сын унаследовал от отца и ружейное мастерство. (…). Иван Гаврилович – мастер, “известный на 100 верст кругом”.

Творческая одаренность сказалась у обоих и в области слова. (…) Рассказ о происхождении “Коробейников” Иван Гаврилович передавал “нутром”, целиком переносясь в прошлое. Он искренне плакал, повествуя о страданиях и слезах своей матери “Катеринушки”. “Надумал убить, подлец!” – говорил он с негодованием, подходя к рассказу об убийстве. (…) Рассказывая, Иван Гаврилович как бы воскрешал прошлое, переживал все, о чем говорил. (…) Начав записывать рассказ Ивана Гавриловича, я скоро увидел, что все идет как в записи Мизенца: о знакомстве Некрасова с отцом в Костроме, о приездах Некрасова в Мисково на тройках, о количестве убитой птицы, о поводе к рассказу об убийстве коробейников и т. д. Такая одинаковость передачи одного и того же содержания на протяжении 25 лет свидетельствует о необыкновенной памяти Ивана Гавриловича (…)»623.

До нас дошла фотография 1927 г., сделанная А. П. Захаровым, на которой запечатлены А. В. Попов и И. Г. Захаров. В 1928 году А. В. Попов вновь побывал в Шоде и окрестных селениях. Результатом этих двух приездов на берега Мезы стал очерк А. В. Попова «Костромская основа в сюжете “Коробейников” Н. А. Некрасова». К данному очерку, опубликованному незадолго до начала войны в 1941 году, мы неоднократно обращаемся в нашем повествовании.

20-е годы стали важной вехой и в истории Вежей. В 1920 году в деревне деда Мазая был 81 двор, и жило 347 человек (157 м. п. и 190 ж. п.). К 1924 г. количество дворов возросло до 93, а жителей – до 365 (184 м. п. и 181 ж. п.). В 20-е годы в Вежах продолжал работать созданный до начала I Мировой войны сыроваренный завод624, а к 1926 году возникли крестьянские объединения – товарищество «Лугокос» и Вежевская молочная артель625. Большим испытание для Вежей, как и для всего Костромского Заречья, стало небывало высокое весеннее половодье 1926 г.

Летом 1928 года Спас, Вёжи и Ведёрки посетил журналист С. Глаголь. Его очерк «По некрасовским местам» – легковесный и пустоватый – даёт любопытную зарисовку жизни этих селений в канун коллективизации. «…Ведёрки и Вежи, – писал С. Глаголь, – любимые некрасовские села, где и сейчас еще живут потомки “деда Мазая” (…). Просыпаются деревни еще задолго до того, как на Спасской колокольне начинают заунывно трезвонить колокола. (…) Мужчины до завтрака трудятся по хозяйству. Хозяйство, постройки в этих местах требуют особого ухода. В разливы проходящим льдом, бревнами раскачивает, ломает постройки. По два-три месяца уходит у крестьян на борьбу с природой. Пядь за пядью приходится отвоевывать землю от воды. В Вежах крайний домовладелец-крестьянин за 20 лет упорного труда (…) сумел отвоевать у воды всего лишь 7 аршин, да и те были залиты во время небывалого половодья 1926 года»626. Ведущуюся в Вёжах и Ведёрках культурно-атеистическую работу С. Глаголь оценил крайне невысоко: «Религия коренится не меньше прежнего. (…) За год в деревнях было две кино-постановки непонятных заграничных картин и один раз из Шунги приезжал драматический кружок. В деревне не знают, что значит проводить какую-либо кампанию. Школа, помещающаяся в бывшей чайной, – не благоустроена, дымят печи (…). В деревнях нет ни одного коммуниста. Правда, есть три комсомольца, которые с таким же усердием ходят в церковь и молятся богу, как и старики. Молодежь в целом совершенно не организована. Развлечения и культработа заключаются только в том, что по вечерам на околицах у реки водят под гармонь “кадрили”, поют частушки, песни, дебоширят. (…) И Вёжи, и Ведерки, и Спас требуют немедленной помощи, ждут новых культурных сил, ждут хозяйственного обновления»627.

К концу 20-х годов все села и деревни Костромского уезда, связанные с именем Некрасова, представляли собой большие селения. В 1929 году в Спасе было 85 дворов, в которых проживало 397 человек, в Вёжах – 94 двора (400 чел.), в Ведёрках – 138 дворов (644 чел.), в Куникове – 358 дворов (1510 чел.), в Мискове – 377 дворов (1714 чел.), в Жарках – 331 двор (1548 чел.), в Шоде – 50 дворов (267 чел.), в Пустыни – 83 двора (446 чел.)628. Практически во всех перечисленных селениях (кроме Пустыни) в 1924 году работали сыроваренные заводы. В Куникове была паровая мельница, в Пустыни – водяная мельница629. Почти везде существовали крестьянские товарищества: в Спасе (Спас-Вёжах) – Спас-Вёжевское товарищество, в Ведёрках – «Раскорчевник», в Куникове – «Хмелевод», в Мискове и Жарках – Мисковско-Жарковское товарищество. Повсеместно существовали молочные артели: в Спасе – «Спасская», в Ведёрках – «Ведерковская», в Куникове – «Куниковская», в Жарках и Мискове – «Жарковско-Мисковская», в Пустыни – «Пустынская»630.

В 1929 году Костромская губерния была упразднена и вместе с так же упраздненными Владимирской и Ярославской губерниями вошла в состав гигантской Ивановской области. Годом раньше упразднению подверглись старинные уезды и волости, заменённые районами и сельсоветами. К 1925 году Пустынь, Шода, Колгора, Ямково и Бугры вошли в состав Пустынского сельсовета (центр – д. Пустынь). Тогда же Вёжи, Спас, Ведёрки, Куниково и Овинцы вошли в Куниковский сельсовет (центр – с. Куниково). Мисково и Жарки образовали Мисковский сельсовет631. Упразднение уездов и губерний стало первым шагом к началу провозглашенного Сталиным «великого перелома». Важнейшей частью «перелома» стала начавшаяся в 1929 г. насильственная коллективизация крестьянства.