«Картофельные бунты» как социальное движение

Название «картофельные бунты», встречающиеся в советской литературе, относятся к целому ряду крестьянских выступлений Вятской, Пермской, Оренбургской и Тобольской губерний. Данное название не было характерным для своего времени, хотя так их назвали еще М. И. Семеновский, А. Н. Зырянов, а позднее использовали и советские историки. Фактически это не совсем верно, так как «…во-первых, это название хотя и оглушительное, но выдуманное и в народе не употребляющееся; во-вторых… о картофеле говорится менее всего, в-третьих, народ называет… эти печальные события “заворохою”, “бунтовского”, “бунтовым годом”». Сразу хотелось бы обратить внимание на то, что эти события проходили в 1841–1843 годах, на территории почти одних и тех же уездов, хотя почти всегда в разных волостях, т. е. территориально практически не совпадали, так как «настойчивые увещевания и наказания» надолго водворяли спокойствие и, отбунтовавшись, крестьяне превращались не просто в пассивных зрителей, но и в противников беспорядков. Так, бунтовавшие в 1842 году долматовцы в 1843-м прогнали посланцев соседей-бунтовщиков с бесчестием, за что впоследствии четверо из них были награждены похвальными листами и десятирублевыми премиями1 .

Прежде всего мы попытаемся дать свой взгляд на существующую периодизацию и вернемся к основной причине крестьянских выступлений. Она довольно проста на первый взгляд – это ответ на реформу П. Д. Киселева.

Несколько слов о ее предыстории. Еще в 1816 году Киселев подал Александру I записку под названием «О постепенном уничтожении рабства в России», после чего царь не забывал его, как потенциального реформатора, отмечая по возможности. Позднее он назовет его своим «начальником штаба по крестьянской части». Но прежде, чем он занял должность начальника пятого отделения и министра государственных имуществ, вопросами государственных крестьян занимался другой министр – министр финансов Канкрин. К крестьянам он относился не менее доброжелательно, чем Киселев, и, объединяя доброжелательность с экономикой, мог бы, по словам А. А. Корнилова, включить в свой герб девиз Кенэ: «pauvre paysan – pauvre royaume; pauvre rovaume – pauvre roi» (т. е. «беден крестьянин – бедно и государство, а бедно государство – беден и король»). Он видел благополучие государства в народном благосостоянии, поэтому всегда был врагом новых налогов, займов, обременительных для народа, и желал упорядочить уже сложившуюся налоговую систему через ограничение злоупотреблений земской полиции, беспредельные действия которой не только разоряли, но и возбуждали крестьян к неповиновению. В виде первого опыта в Петербургской и Псковской губерниях он перевел крестьян из общегубернского ведения в особые округа – по аналогии с удельными (кстати, крестьянские слухи можно будет впоследствии поделить по субъекту передачи: на раннем этапе выступлений те крестьяне, которые проживали в северной части Приисетья, считали, что их передают в удел, а проживавшие в южной части считали, что их отдают в крепость). Говоря о реформе Канкрина в целом, надо признать, что она ставила перед собой не только задачу реформирования и улучшения жизни государственных крестьян, но и более полного изучения волнующих их проблем2 .

Тем временем Киселев находился во главе Временного управления Молдавского и Валашского княжеств, где ему также пришлось в течении 1829– 1834 годов решать крестьянский вопрос, используя в качестве примера положение 1804 года для Остзейского края. Ему это в принципе удалось, в результате чего Александр I делает его членом Государственного совета и, изымая из ведения Канкрина решение крестьянского вопроса, передает его в том же году непосредственно Киселеву. Начальник пятого отделения, прежде чем распространить опыт реформ Канкрина на казенных крестьян других губерний, проводит ревизию на местах, сам участвует в ней, и в результате обнаруживаются злоупотребления не только со стороны местного начальства, но и со стороны департамента государственных имуществ, главу которого – сенатора Дубенского отдают под суд. После этого в результате нескольких столкновений с Канкриным, которому он оставался подчинен как министру финансов, Кисилеву удается убедить царя создать новое Министерство государственных имуществ, которому были переданы все казенные имения, леса, заводы и власть над ними3 .

Хотя предполагаемые преобразования были продолжены в русле предложений Канкрина, в обосновании своего проекта Киселев декларировал следующие идеи: «укрепление гражданских прав государственных крестьян и государственного попечительства об их благосостоянии», а также то, что «необходимо означить положительно пределы дарованных ему прав личных и по имуществам; указать ясно обязанности поселян и определить меру их ответственности, ибо полная известность сих условий более или менее обеспечивает самую неприкосновенность прав, предупреждает нарушение обязанностей, устраняет произвол и служит залогом нравственного улучшения»4 .

Далее, прежде чем перейти к короткому рассмотрению составляющих реформы, хотелось бы оговориться о том, что несмотря на видимую цельность территории восстания в Приисетьи, в административном плане эти территории были поделены между Пермской, Оренбургской губерниям и граничили с Тобольской, которая уже относилась к Сибири, в результате чего введение и последствия кисилевских реформ были различны. Если в уральских губерниях они прижились, то в сибирских шли замедленно, так и не были доведены до конца, а после 1852 года Кисилев П. Д. не только перестал добиваться передачи сибирских земель в ведомство МГИ, но и «…настаивал, чтобы управление, не составляя особого исключительного ведомства, действовало в полной подчиненности от Главного управления в Сибири посредством земских судов», поскольку население и так состояло в основном из государственных крестьян и не имело смысла учреждать новые органы управления, тем более что и кадров чиновничьих в Сибири постоянно не хватало5 .

Реформы начались с изменения структуры управления казенным крестьянством, которое от земских учреждений перешло в ведение МГИ. На местах были учреждены особые палаты госимуществ, а в уездах – окружные управления, далее шли волостные и сельские правления. В центре всего должна была стоять фигура окружного начальника. «Непосредственных опекунов и попечителей» старались первоначально подобрать из наиболее достойных людей. (Проблема поиска таких людей для России весьма характерна, правда, их никогда ни для одной реформы в достаточном количестве найти не могли, а отсюда и проблемы, и неудачи, и волнения…) Однако замена становых приставов новыми специально поставленными чиновниками скорее увеличила опеку и произвол, чем сократила.

В принципе права общины в отношении сословного суда стали шире, так как создавались сельские и волостные расправы для решения маловажных тяжб и поступков, тем самым расширяя юридические права общины. Но, с другой стороны, по «Учреждению о управлении государственными имуществами» (указ от 30.04.1838 г.) одновременно и ограничивались права крестьян в деле созыва свободных сельских сходов, на которых решались фискальные и хозяйственные вопросы. Избрание представителей в сословные органы местного самоуправления ограничивалось возрастным, имущественным и поведенческими цензами, отсекая старообрядцев, лиц нелояльного поведения, сектантов да и просто неугодных местной администрации. Количество представителей на сходах ограничивалось, представители сельского схода избирались на волостной также в ограниченном количестве. С другой стороны, количество должностей в сельских и волостных правлениях увеличивалось. Кроме старост, сотских, десятских избирались сборщики податей, их помощники, смотрители сельских магазинов, они же были председателями сельских расправ, им же подчинялись старосты. Сельское общество теоретически должно было создаваться из одного или нескольких селений общей численностью не менее 1 500 д. м. п., фактически же в исследуемый период в Приисетьи они насчитывали от 350 до 1 000 душ. В волости избирались волостной голова, заседатели правления, «добросовестные» волостных расправ. Сельские и волостные начальники утверждались губернскими палатами, а волостной голова – губернатором из представленных сельскими сходами кандидатов. Волостной писарь – самая нелюбимая и одиозная фигура в местном самоуправлении – не избирался, а назначался губернской палатой государственных имуществ из грамотных старожилов, нередко из числа сирот, обученных за счет самих же крестьян. Таким образом, губернские органы перекладывали на общину часть исполнительных функций, одновременно выбирая себе наиболее послушных исполнителей, которые в свою очередь нередко использовали данную власть и в своих личных интересах6 .

В результате реформ усилился контроль за нелегальными отлучками крестьян, наймом нелегальных работников; введено ограничение доступа старообрядцев к власти; были ограничены земельные владения 15-десятичной пропорцией; доход от излишних земель и казенно-оброчных статей перенесен в волость. Кроме того, крестьянству не нравилось, что на их плечи легла большая часть оплаты межевания, создания образцовых ферм, хуторов, крестьянских училищ, больниц, юридических консультаций, конских заводов, введения новых с/х культур, запасных магазинов и т. д. В этом многие историки видят двойственность реформ. С одной стороны – всесторонние ограничения и 20%-й рост подушных окладов, с другой – возникающие перспективы в развитии для наиболее инициативной части крестьянства. Но надо не забывать, что это была реформа, а не революция и что других источников финансирования нововведений, кроме как за счет крестьянских налогов, у государства просто не было. С другой стороны, без внимания исследователей осталась, возможно, главная, незамеченная сторона реформы – ее земельная часть. Это установление единой обязательной нормы в 15 десятин на мужскую душу, которая обеспечивала крестьянину и независимое существование как производителя и как налогоплательщика. Тем самым крестьянин получал неотчуждаемый земельный минимум и одновременно право на приобретение дополнительных земель на расширившемся земельном рынке. Выведение излишних земель из ведения сельских общин давало возможность свободному капиталистическому развитию инициативной части крестьянства. Кстати, и это отразилось в действиях и требованиях крестьян, например, в аресте, издевательстве над крестьянином Петром Поповым, содержателя Тамакульских гор, доставляющего глину для выделки красного кирпича. Угрожая утопить его в Миассе, они «вымогли с него 60 р. вместо отданных им прежде в волостное правление». Таким образом одновременно наказывалась частная инициатива и восстанавливалась кажущаяся утраченная общинная справедливость7 .

Возможно, именно поэтому капиталистически настроенных крестьян было, во-первых, очень немного, а во-вторых, община сама не одобряла их появления, интуитивно опасаясь развития капиталистических отношений. Отсюда и возникновение общего недовольства, а предпосылки для выступлений нашлись довольно быстро, и причем самые разные.

В целом мы считаем возможным разделить все это движение на 3 периода, не равнозначных ни по масштабам, ни по последствиям.

Н. А. Лапин и Я. И. Линков считали, что отчет надо вести с весны 1841 года, считая начальными вехами Правительственные циркуляры о принудительных посадках картофеля (от 28.04.1840 и 31.01.1841 г.). Это было вызвано неурожаями 1839 и 1840 годов. Правительство обязало государственных крестьян в тех селениях, где была казенная запашка, отводить специальные участки для посева картофеля. Там же, где она не применялась, было приказано отводить по 1 десятине на волость. Считать эту меру тяжелой обузой для крестьян было бы просто несерьезно, поскольку в этом случае одну сотку картофеля пришлось бы сажать сорока мужикам, ну а результаты уборки подсчитать нетрудно, этого бы не хватило даже на бесплатные семена. В результате население отнеслось к этим документам двояко. К примеру, государственный крестьянин Пермской губернии Осинского уезда Аксентий Ушаков для пользы общества на собственный счет засеял картофелем десятину земли, за что его поступок был распрогандирован, а он получил серебряную медаль на аннинской ленте и 50 руб. с., за что одновременно он подвергся гонениям своих односельчан8 . К этому же времени можно отнести и приведенное И. В. Побережниковым зауральское предание «Про водолазов» о том, что посадка картофеля царем была предусмотрена в помощь мужикам в объеме 1 десятины на волость, а сверх того только желающим, да и то казенными семенами, а желающее выслужиться пермское начальство велело сажать по осьминнику на двор, да и то своими семенами. Священники якобы в соответствии с приказом губернатора подтверждали это, а несогласным грозила тюрьма. Таким образом, этот слух мог так же стать прологом к «картофельным бунтам»9 .

Другой причиной недовольства можно было бы считать неурожай 1841 года, который крестьяне объясняли некачественными семенами из запасных магазинов, полученных ими в ссуду. Волостные правления вынуждены были заменять семена, что также вызывало неудовольствие10 .

К этим фактам, сводящим причины недовольств только к объективным причинам в виде законов и положений, мы бы добавили и субъективные факторы, на которые ранее обращалось меньше внимания. Уже начиная с 1840 года проводилось секретное расследование в отношении Пермской палаты Государственных имуществ. В донесении в Петербург отмечалось, что «палата составлена по большей части из чиновников неблагонадежных, вызванных управляющим оного полковником Фридериксом из Оренбургской губернии и из лиц уволенных /пермским/ начальством по бесполезности их к занятию должности. Сам полковник, хотя человек и благонамеренный, но окружил себя людьми не совсем бескорыстными». В документе перечислялись соликамский окружной начальник Астернев, делопроизводитель палаты титулярный советник Тимашов, окружной начальник Макушев и особенно советник хозяйственного отделения Пименов. Основными обвинениями в их адрес были: «некоторые окружные начальники полагают, что казенные имения отданы им в аренду», «незаконные сборы с крестьян», «корыстолюбие», «нетрезвое поведение», «писаря собирают поборы… а попытки жалоб крестьян на них относят к беспорядкам», а в палате их защищают. Подполковник корпуса жандармов Казимирский попытался разобраться в конфликте и так охарактеризовал ситуацию в своем секретном докладе Бенкендорфу: «Управляющий Пермской палаты Государственных имуществ честный, благонамеренный, весьма полезный на своем месте человек… по смежности казенных дач, с частными имениями богатых владельцев, управители которых имеют отношения и дела с УГИ, полковнику Фредерику легко бы было пользоваться их выгодным благорасположением (вот пример возможного утеснения крестьян в пользу чиновников. – Авт.), но он устранил от себя все личные выгоды…» Чем же были вызваны конфликты в чиновничьей среде, повлекшие и секретные разбирательства, и официальные суды, если управляющий был такой честный и умный? Во-первых, «замечается некоторая его слабость, привычки 20-летней фронтовой службы – слишком дорожить честью своих подчиненных, что… привело к личной ссоре с начальником губернии, имевшие вредные последствия». Сначала было сотрудничество, но постепенно земская полиция лишилась с переменою управления главного источника своих доходов, стала мало-помалу подмечать упущения и беспорядки окружных и волостных правлений и доводить до сведения своего начальства. По «этим сведениям требовалось производство следствий, а Палата вместо решительных и скорых мер к содействию раскрыть вкравшиеся злоупотребления медленными распоряжениями… давало подозрение Господину Губернатору подозревать ее в уклончивости». Палата в ответ начала жаловаться на беспорядки земской полиции. Всплывает фамилия исправника Черносвитого, который будет обвинен в незаконном наказании крестьян розгами, несоблюдении правил сожжения негодной рыбы и т. д. Нам же он интересен тем, что его первоначально переведут в Шадринск, где он окажется в эпицентре событий, а впоследствии лишится места и предстанет перед судом. Результатом конфликта в верхах стало использование недовольства крестьян в своих целях внизу и переход на личности в верхних эшелонах. Генерал-губернатор начинает расследовать упущения Палаты с целью заменить Пименова (обвиняемого во взятках, обложении данью окружных чиновников, в его родственных связях с некоторыми из них) на асессора строительной компании Цветкова, которого приближает к себе, но который «известен в целой губернии как самый низкий взяточник и как человек черных правил», который ничего не имел и, нуждаясь, за 2 года (1840–1842), находясь близ губернатора во всех его разъездах по губернии, будучи уже его докладчиком по делам Палаты, «выстроил себе прекрасный дом, дает деньги в рост под проценты и живет в роскоши»11 .

Таким образом, в этом деле оказались замешаны интересы кунгурского, осинского, соликамского, оханского, чердынского, екатеринбургского, камшиловского окружных начальников. Обвинения были разными: ирбитский обвинен в старости и неспособности к руководству; осинский – в родственных связях с начальством; кунгурский – в том же и плюс пьянстве; осинский – в дурных наклонностях, не соответствующих с обязанностями, притеснениях и угрозах крестьянам; соликамский – в незаконных сборах; камышновский «любит выпить… медлителен, подозревается в наклонности к взяткам» (последнее подтверждается слухами, что бывши управляющим графини Строгановой, обокрал ее на 150 тыс. руб.); чердынский «способен и усерден к службе, но имеет дурную репутацию за склонностью к взяткам». Он «не скрывал, что брал, но не с крестьян, а с миллионщика, которому не грех поделиться барышом», а следовательно, в этом проступка не видел. Екатеринбургский окружной начальник Смирнов не поладил с местным исправником, который настроил против него губернатора и довел дело до следствия за покрывательство писаря Лычкова, который в свою очередь брал с крестьян дополнительные деньги, что вело к беспорядкам12 .

Таким образом, на самом раннем этапе, кроме относительно мирных слухов о посевах картофеля, присутствует борьба чиновников за свои интересы. Крестьяне же пока являлись лишь слепым орудием в их руках – по требованиям одних да и без требования пишут доносы на противную партию, по требованиям других под влиянием угроз и уговоров отказываются от них, но тем не менее видно, что реформа коснулась всех, и на первых порах чиновничество в большей степени, особенно в вопросах власти и доходов. В крестьянской же среде смута была пока только в умах от непонимания ситуации и правил игры.

Второй период начинается с весны 1842 года. Существует точка зрения, что волнения крестьян Пермской губернии перекинулись на юг в Оренбургскую губернию. Нам это кажется несколько натянутым. Скорее, в Челябинском уезде действительно возникли «несообразные толки… будто бы они поступают во владение какого-то барина», на что Шадринский становой пристав дал предписание закрыть границу, «чтобы должные толки из Челябинска не проникли в здешний уезд, в случае появления разгласителей таковых предоставлять… за строгим караулом; иметь строгое наблюдение за людьми подозрительными, воспрещать крестьянам всякие непозволительные сборища и толки»13 .

В Камышловском уезде волнения начались в первых числах апреля, что было связано с неурожаем 1841 года и требованием властей засыпать хлеб в запасные магазины. В Шадринском уезде было отмечено, что «крестьяне Камышловского уезда подстрекают к возмущению и здешних», но на границах были устроены строгие караулы, круглосуточные объезды из благонадежных людей, для того чтобы чужих брать, а своих не допускать в Камшиловский уезд. В результате этих действий Шадринского начальства волнения пошли в западную сторону. В Тамакулье 23 апреля на базарном съезде разнесли слух о передаче помещику, в результате чего был убит писарь Канахин. Далее Катайская волость, с. Крестовное, – 24 апреля, тогда же и в г. Долматове. Лозунг восставших – убивать писарей и священников без всякого последующего ответа перед законом. Позднее появляется слух о том, что писари не только грабили крестьян, но и продали «под барина: польстились, что он вам дал жалование, да с позументом кафтан» – это уже новое обвинение, связанное с одеждой. 23 апреля 1842 года в с. Затеча также произошло волнение крестьян. Они требовали «от писаря Ивана Добрынина указа о сдаче их под барина… о взыскании с каждой души по 70 руб. деньгами, а с каждой женщины по 20 фунтов коровьего масла и по 25 аршин холста. Писаря избили, изорвали одежду и бросили в арестантскую при сельском правлении. На другой день его вывели в толпу состоящую из 200 человек для допроса. Писарь от страха стал на колени перед ними и просил пощадить его. На что ему было сказано что ждут першинских крестьян и если они будут согласны, то его не оставят в живых. Однако крестьяне села Першинского не примкнули к затеченцам и отказались принимать участие в беспорядках». Там же, под Долматовом, в селе Широковом, требовали мирской приговор об амбарах для неприкосновенного запаса хлеба и, когда его получили, посчитали его доказательством сдачи себя в удел, но отметили: «...по-тамоскульски делать не будем», т. е. видно желание не использовать активные действия не разобравшись. Уже 27 апреля прибыли войска во главе с окружным начальником. К маю все волнения были подавлены. Нам кажется преувеличением, что в этих волнениях приняло 200 тысяч человек (такая цифра встречается у Н. М. Дружинина и других со ссылками на пермские архивы), так как всего гос. крестьян в губернии в этом году проживало 370 966 д. м. п., в том числе татары, черемисы и бобыли14 . Мы в отчете о состоянии Пермской губернии нашли более сдержанную информацию: «Возмущения 4. Государственные крестьяне Екатеринбургского, Камышловского, Шадринского и Ирбитского уезда. Виновные преданы военным судам учрежденным в выше отмеченных уездах. Дела же об них еще не окончены»15 .

Таким образом, в 1842 году требования крестьян уже несколько конкретизировались. Выявились непосредственные враги: писари волостных правлений и сельских управ, волостные головы, заседатели. Шире становятся слухи о передачи крестьян в удел, которые локализуются к северу, а о передаче непосредственно барину – южнее, ближе к челябинскому уезду. Кроме того, мы бы хотели опять вернуться к фигуре Черносвитова. Он и восстания просто связаны между собой. В 1841 он находится в центре восстания в Камышловском и Ирбитском уездах, в последнем он был исправником, где он, несмотря на арест, прекратил буйства «страхом строгости». В 1842 году он становится шадринским земским исправником, сам ведет следствие о возмущениях и порет крестьян. Арестовывает коллежского секретаря Павлова и коллежского регистратора Сарафанникова за подстрекательство крестьян Челябинского и Шадринского уездов. В ходе этого следствия всплывали беззакония в окружении Черносвитого. Помощник шадринского окружного начальника Каргаполов по дороге из Ирбита в Шадринск именовал себя Царем, избил мещанина и присяжного. Писец шадринского суда Быстрых, называвший себя письмоводителем Черносвитого, опечатывал церкви в уезде и распечатывал их лишь за мзду. Маслянский волостной писарь стрелял в храм и т. д. Таким образом, жестокие наказания останавливали крестьян от повторных выступлений, но обиды народа накапливались, слухи об обидчиках и заступниках крестьян переплетались и принимали самые невероятные формы. И если вновь сельхозработы отвлекли крестьян на год, то следующей весной почти в то же время, в том же месте, у того же начальника вызрели новые волнения16 .

Третий этап – это 1843 год. Новые лица, новые волости, новые требования. Военные суды остудили крестьян, выступавших в 1842 году, от активных действий, превратив их просто в свидетелей (69 убитых, 21 раненых, 421 осужденных и сотни просто наказанных розгами). К сожалению, эта статистика не может быть полностью объективной. Здесь не учтены амнистии, беглые, но тем не менее общий порядок можно представить17 .

И. В. Побережников обозначил в своей работе социально-пессимистические слухи, вызвавшие эти волнения. Мы приведем их, добавим несколько новых моментов или акцентируем известные.

Третий этап начался в марте 1843 года в Челябинском уезде, и начался он с рукописной агитации. Подметные письма были сами по себе совершенно дикими.

Введение общественной запашки подразумевало в награду введение тройного жалованья крестьянским выборным, которые обманут крестьян. Новый оброк, по слухам, после передачи помещикам должен был быть доведен до ста рублей с души, 25 аршин холста, половины наличного скота, а для недовольных была угроза ссылки в Сибирь. Эти социальные слухи, плюс уже упомянутый картофель как форма барщины, плюс запасные магазины как натуральный оброк превратились в головах крестьян в «гремучий коктейль». А рядом были выборные чиновники, писари из своих же соседей, сирот, бобылей, для которых ввели жалованье, форму, галуны, пуговицы – все это раздражало и пугало народ. Рост благосостояния чиновников мог идти только от народа – это вымогательство, подношения, прямая эксплуатация с одновременным высокомерием, которые давали добрую почву для распространения слухов о продаже писарями крестьян какому-либо барину Кулькову, Кисилеву, Министерову, тобольскому генерал-губернатору, великой княжне и т. д.

Страх перед «неизмеренными потребностями» нового помещика заставляла крестьян искать правду. И если формы указа (золотая строчка, золотые печати, гербы, орлы) были похожи, то содержание искомого различалось очень сильно – от «запродажной грамоты», где правда о продаже, до «милостивого указа», подтверждающего свободу и прощение всего, вплоть до убийства. Но в обоих случаях существовала надежда на царя, на его «чиновника» или комиссию, и она оставалась главной. Выборные чиновники явочным порядком лишались власти, и на лозунгах был лишь государь, а управление непосредственно передавалось миру, общине.

Поводов для выступления было больше чем достаточно. Пасха, причащение – отсюда слух, что это присяга новому хозяину. Раскольники, их ненависть к картофелю, который они считали «яблоком добра и зла». «Земледельческая газета» как пропагандист нового, того, что нельзя принять. Оспопрививание как печать Антихриста, принятие в слуги дьявола, всеобщая ненависть и страх. Города боялись поджогов, которые уже начинались, боролись с поджигателями. Крестьяне вооружались, даже дети убивали друг друга. Батурино, Верхтеча, Уксянка, Белоярка, Каргаполье, Мехонка, Барневка – все это Шадринский уезд. А были еще и Курганский и Челябинский, где удалось либо не допустить кровопролития, либо обойтись малой кровью. В Шадринском уезде было не так. Священники и причт отсиживались в храмах, насколько это удавалось. Кругом пытки и издевательство. Черносвитов опять в самом центре. Его штурмовали в Батурино, он вызвал войска, солдат, казаков, которые разогнали многотысячные крестьянские толпы. Две недели вновь хватило на то, чтобы подавить восстание. Одних обвиняемых было 4 800 человек. Несмотря на все это, Черносвитов был отправлен в отставку и попал под суд из-за конфликта с генерал-губернатором.

Позднее, находясь под судом, Черносвитов сказал: «Говоря о государственных крестьянах, надобно объяснить одно очень важное обстоятельство: народ, выбирая себе сельских и волостных начальников, постоянно ненавидит их, потому что они, делаясь начальниками, делаются – как выражаются крестьяне, – чиновниками, мироедами и действительно злоупотребляют своей властью. Главную полицию в народе составляет эта корпорация выборных и писарей; имея родных в народе и разделяя с ним слабость к пьянству – они знают все его тайные помышления, и, таким образом, ни одна мысль не может укрыться от начальства». Заслуживает также внимания оценка Черносвитовым причин народных волнений в 1842–1843 годах: «Главною причиною беспорядков были крутые меры нововведений, которые русский народ не скоро усваивает, и вместе с тем совершенно не понятый народом метод управления. В жалобах своих, высказываемых в час мятежа, желали они остаться по-старому, т. е. поступить в ведение земского суда, к которому привыкли. Вот понятия народа!»17 .

Все перепетии восстания были описаны до нас, но следует отметить, что существующая точка зрения о классовой природе восстания несколько устарела.

В основе этих выступлений лежали крестьянский консерватизм, косность и нежелание изменений в устоявшейся жизни. Одновременно присутствовала латентная форма борьбы между чиновниками МГИ и земством, в результате которой были спровоцированы первые крестьянские выступления. Кроме этого, были и непосредственные раздражители и провокаторы: раскольники, недовольные ослаблением своего положения в общине в выборной крестьянской иерархии, да и сам народ, раздраженный внешними изменениями «избранников народа».

А что касается картофеля? Так, через три года его посадки увеличились в сотни раз. Причина? А его стали принимать на винокуренные заводы. А потом и есть научились. Примечания

1 Зырянов А. Н. Крестьянское движение в Шадринском уезде Пермской губернии в 1843 году // Шадринская старина. Шадринск, 1996. С. 173.

2 Корнилов А. А. Курс истории России XIХ века. М., 1993. С. 167.

3 Там же. С. 165.

4 Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. М.; Л., 1946. Т. 1. С. 491, 492, 521.

5 РГИА. Ф. 1265. Оп. 1. Д. 202. Л. 4–8.

6 Мамсик Т. С. Крестьянское движение в Сибири. Вторая четверть ХIХ века. Новосибирск, 1987. С. 156–163; Пундани В. В. Государственная деревня Урала и Сибири во второй половине XVIII – первой половине XIX вв. Курган, 1999. С. 254–255.

7 Зырянов А. Н. Указ. соч. С. 147.

8 ШФГАКО. Ф. 72. Д. 50. Л. 317–414.

9 Побережников И. В. Общественно-политические взгляды русских крестьян в Сибири в период позднего феодализма. Новосибирск, 1989. С. 46.

10 ШФГАКО. Ф. 72. Д. 50. Л. 325.

11 РГИА. Ф. 383. Оп. 3. Д. 2830.

12 РГИА. Ф. 383. Оп. 3. Д. 2830.

13 ШФГАКО. Ф. 205. Д. 83. Л. 1.

14 ШФГАКО. Ф. 329. Д. 36. Ф. 224. Д. 3176; Очерки истории Курганской области. Челябинск, 1968. С. 72–73; История курганской области. Т. 5. Курган, 1999. С. 35.

15 РГИА. Ф. 1281. Оп. 4. Д. 1843.

16 Побережников И. В. Мельницы правосудия: материалы судебно-следственного дела чиновника Н. С. Павлова (1842–1846 гг.) // Уральский исторический вестник. 1996. № 3. С. 182–207.

17 Там же. С. 207