Павел Флоренский и Иммануил Кант:
разум и проблема истины

1. Тот, кто не понаслышке знаком с критической философией Канта, совершившей своеобразный «коперникианский переворот» в сфере познавательного процесса, знает, что немецкий мыслитель свёл определение истины к опредмеченному в теле науки результату синтезирующей деятельности рассудка — к системе синтетических суждений а приори. Последние истинны потому, что обладают признаком всеобщности, в силу чего и необходимости, и достоверности, а также признаком научности, то есть способности к производству в мышлении нового знания, его «расширения», его «прироста». Впрочем, у Канта рациональная форма научности и истинности совпадают. Несомненным достижением кантовской философии является то, что он впервые в истории вывел традиционную (аристотелевскую) логику рассудка из мертвой оцепененности формально-аналитического тождества и, поместив её под черепную коробку познающего субъекта, заставил этот субъект мыслить активно, производить из себя знания, синтезируя внешний чувственный опыт, идущий от «вещи в себе», но принадлежащий ему же, за счёт априорных форм — чистых форм созерцания (пространство и время) и чистых категорий того же рассудка. По форме с этим положением не согласиться невозможно. Действительно, нет необходимости знать все тонкости философских конструкций, чтобы понять очевидное: чем богаче, полнее, конкретнее в мышлении познающего субъекта до осуществляемого им процесса познания (считай, априорно для него) представлены понятия, которыми он уже владеет, тем у него больше возможность познать новое, ещё неизвестное до этого процесса. Напротив, чем невежественнее человек, тем и возможность познания у него ниже. С помощью пустой головы можно, видимо, лишь забивать гвозди в стенку, но не познавать.
2. Но, начав исследование возможностей «чистого разума» с вопроса, как возможно научное познание, Кант миновал более существенный вопрос: почему это «как» само становится возможным? Другими словами, он пропустил как природу мышления, так и природу самого познающего субъекта, самого человека. Согласно его трансцендентальной философии, всякий человек для него является лишь трансцендентальным, предельно рационализированным субъектом, которому принадлежит лишь бессодержательная рассудочная апперцепция (самосознания) — «Я мыслю», но знать по существу о себе он ничего не может, кроме тех же явлений (внутреннего опыта) о себе, так как представляет из себя ту же «вещь в себе», таинственно непознаваемую вещь. Вот и результат:
непознанное в себе осуществляет познание непознаваемого вне себя.
3. В своём «Столпе и утверждении истины» П. А. Флоренский даёт понять, что на такой методологической основе Кант не мог не придти ни к чему иному, как логическому запрету трансцендентных идей чистого разума, пытающихся на той же трансцендентальной основе осуществить синтез не условного, а безусловного опыта, что означало невозможность логической диалектики, невозможность синтеза противоположных понятий и категорий. Но в таком случае, пишет П. А. Флоренский в письме «Противоречие», невозможна и сама истина — истина, как знание об Истине. Потому что такая «истина есть антиномия, и не может не быть таковою»1. Так великий русский мыслитель приходит к определению истины через форму диалектического противоречия, правда, поместив для этого в пределе рассудочной антиномии Канон православной Святости, чтобы таким образом оправдать тождество и тварного духа на уровне Святости Божественной, тождественной Истине с большой буквы. В своём «Вступительном слове» на защите своей книги «О духовной истине» он прямо указывает на незаконность учения Канта об истине и разуме, которая ограничивает разум рассудком, а истину превращает в бесформенную груду тезисов и антитезисов, не ведущих к пониманию сущности бытия. На вопрос, адресованный Канту, возможна ли описанная им организация разума, да и сам разум, как таковой? — Флоренский отвечает так: «Кант пытается доказать, что есть: и то, и другое (и организация разума есть, и сам разум есть.— Л. Р.). Как же именно? — Наличностью разумных функций. Но где же они? — В науке. Почему же мы знаем их общегодность (всеобщность и необходимость)? — Потому-де, что наука вселенска. Итак, последней опорой у Канта оказывается факт науки или, точнее, математического естествознания. Разум есть, а стало быть, есть и Истина, ИБО Кант ВЕРИТ в вавилонскую башню механического естествознания.
Наши рассуждения начинаются с той точки, на которой кончает Кант. «Есть ли разум?» — спрашиваем мы себя»2. На самом деле, у Канта в «Критике чистого разума» есть лишь рассудок и известные три трансцендентальные идеи чистого разума: психологическая, космологическая и теологическая, но которые выступают лишь как регулятивные принципы, то есть, предупреждающие о недействительности, «иллюзорности» (Кант) мышления, если ему вздумается следовать в русле этих идей. Другими словами, эти идеи есть не что иное, как результат заблуждения рассудка, решившегося переступить собственные свои полномочия, т.е. решившегося синтезировать весь безусловный опыт, что, по Канту, невозможно сделать. Потому-то Кант и обращается за помощью в нравственную сферу — к «практическому разуму» в своей второй «Критике», чтобы хоть как-то по-мирному решить «войну всех против всех» в сфере «чистого разума», где оказываются правыми и «тезисы» и «антитезисы»» в их антиномийно-рассудочном, нетерпимом противостоянии друг другу.
4. По Флоренскому, «разум перестаёт быть болезненным, т.е. быть рассудком, когда он познаёт Истину: ибо Истина делает разум разумным», а не наоборот, когда разум делает истину, как у Канта — тогда он погибает, превращается в рассудок. Но тогда он лишается и истинности3. Очень интересная мысль, но основание её надо искать в русской религиозной философии, где за Истину принимается сама Святость, само диалектическое растворение субъекта, его тварного духа в религиозном, высшем духе Сущего. Можно принимать или не принимать эту Концепцию Истины и разума, но не считаться с нею нельзя.