От непростого к сложному
(о себе и о том, что вокруг)

1. Кострома

Я родился 14 октября 1947 года в городе Костроме, куда накануне и в ожидании этого знаменательного события из солнечной Евпатории, прямо из бархатного сезона приехала моя мать. В Евпатории она оказалась в конце 1946 года, выйдя замуж за военного юриста, моего отца, служившего в этом городе. В начале 1948 года молодая семья ненадолго воссоединилась под крымским небом, но уже весной 1949 года меня вернули в Кострому к бабушке с дедушкой в связи с переводом отца на Дальний Восток. Мать уехала вместе с ним. Деньги с Востока пересылались в Кострому регулярно.

Здесь в Костроме я и рос, постепенно открывая для себя окружающий мир. Этим миром на первых порах был наш дом, двор, сад.

В начале 50-х бабушка и, тем более, дедушка глубокими стариками не выглядели. Оба продолжали служить Отчизне, а потому за мной присматривали часто сменявшиеся няни-домработницы, дневная работа которых кратно увеличивала вечерне-утренние бабушкины труды и заботы.

Помню, что с нянями мне было скучновато. Не то, что с бабушкой и дедушкой. Вернувшись с работы, они делились новостями друг с другом, что-то рассказывали, что-то обсуждали и делали это так, что мне было интересно их слушать. Вечерами бабушка читала вслух детские книжки, преимущественно классику. Часто все втроём, каждый под своё рукоделие, слушали радио. Моё «докнижное» комнатное рукоделие главным образом сводилось к рисованию, активно стимулируемому бабушкой. Верно, дальше кораблей, с устрашающими всех врагов огромными пушками, и распластанно ползающих по альбомным листам краснозвёздных самолётов, страшных и ужасных самих по себе, дело не шло. Не пошло оно и потом, в школьные годы. Единственный раз получил «пятёрку» по рисованию, когда на уроке по заданной теме «Столбы с проводами, уходящие вдаль» один из всего класса сообразил нарисовать провода не просто на столбах, но на кронштейнах с изоляторами, прорисовав, как смог, эти самые изоляторы на двух ближайших столбах.

Изображать звёзды единым неотрывным штрихом пересекающихся угловых линий учил меня дедушка. Впрочем, звёзды у нас обоих всегда получались с непропорциональными конечностями.

Укоренившаяся с детства привычка жить в свободное от умственных трудов время с постоянно мурлыкающим радио сохранилась у меня и доныне, несмотря на нарастающую дебильность многих современных радиоканалов. Не буду настаивать на том, что прежде трава была зеленее, а вода и воздух прозрачнее, но основной государственный радиоканал точно был интеллигентнее как в целом, так и в частностях. Сколько классической музыки (оперы, симфонии, романсы, фортепианная музыка, хоровая музыка), литературных чтений, театральных спектаклей, народной музыки (разных народов) звучало по радио! А сколько было детских передач, и каких! Многое из перечисленного транслировалось в определённые, стабильные из месяца в месяц дни и часы. Уверен, что многое из основ своего музыкального (и не только музыкального!) воспитания и образования я получил из радиорепродуктора, висевшего на стене.1

После достаточно активного обсуждения совет семейных старейшин (дедушка, бабушка, её сёстры) постановил определить меня в первый класс начальной (4-х классной) школы № 14. Кажется, в её названии было ещё слово «железнодорожная». Располагалась она в конце домовой застройки улицы Вокзальной. Чем нашим сахаровским бабушкам приглянулось это маленькое, далеко не новое деревянное здание, всего с двумя-тремя классными комнатами и почти в полутора километрах от дома – ума не приложу. Разве что принадлежностью к железнодорожному ведомству, в одном из медпунктов которого бабушка работала долгое время. Два других варианта были буквально под боком. Школа № 19 – в пяти минутах ходьбы, школа № 31 – в восьми минутах. И учителя там были не хуже. Тем более что после 4-го класса всех учеников 14-й школы обязательно переводили в школу № 19.

Возможно, в ближние городские школы меня пристроить не удалось, ибо мне ещё не исполнилось 7 лет, а вот в ведомственную – получилось.

В этом здании (слева, за бетонным забором видна его крыша; прежде ни забора, ни ворот, подобных крепостным, ни асфальта на улице не было) располагалась начальная школа № 14. Ныне это здание уже без крыши и вряд ли переживёт ближайшую зиму.

В своё время оказался в «девятнашке» и наш класс. Будучи пришлым, он шёл в параллели под литерой «Б». Мы успели поучиться и в старом деревянном здании на перекрёстке Ярославской и Широкой, и в новом кирпичном на ул. Фрунзе.

Школьные годы проходили как положено. Весьма насыщенно, но в целом довольно уныло2. Учёба (занятие в школе достаточно скучное), пионерство с частыми, занудно-назидательными собраниями, предсказуемыми речами, декоративными, быстро исчезающими вожатыми, соревнованиями между звеньями и классами (по успеваемости, по сбору металлолома, золы и макулатуры), с принудительной самодеятельностью.

Ненавидел свою «должность» запевалы, особенно в незабвенном шедевре Кабалевского и Маршака «Мельник, мальчик и осёл». («Где это видано, где это слыхано» и далее про ослиную сущность всех действующих лиц, включая народ, благоразумно не включённый в название песни).

Из года в год без этого номера не обходилось ни одно выступление перед скучающими на концертах родителями и откровенно зевающими и дремлющими шефами с завода силикатного кирпича.

Добавлю в этот перечень прочую идейно-политическую, производственно-ознакомительную, культурно-развлекательную и разно-всякую иную обязаловку (какие-то слёты, художественные монтажи по случаю праздников, конференции, выступления передовиков производства, посещение цирка, планетария и кукольного театра3). Упомяну обязательное участие в демонстрациях (1-го Мая – с заранее пророщенными в домашних условиях зелёными ветками и аляповато-несуразными, самодельными бумажными цветами, к ним пришпандоренными).

Ну и конечно, трудовые воскресники в школе, на пришкольной территории, на территории шефов школы – на заводе силикатного кирпича. В последнем случае мы ещё собирали, сортировали, перетаскивали, укладывали в штабеля и кучи кирпичи и кирпичный бой.

А ещё выезды на совхозные поля. Мы успели застать ЦАРИЦУ ПОЛЕЙ кукурузу4, выращиваемую «на зелёную массу», но в большей мере, конечно же, специализировались на картошке. Ездили в район деревни Середняя на открытой разболтанной и перекошенной бортовой полуторке военных времён с лавками в кузове. За рулём – только что получивший права 18-летний пацан. Машина и шофёр принадлежали школе.

Дорога в Середнюю в те годы шла мимо Малышевского дома инвалидов и престарелых, далее прямо, через железнодорожный переезд близ волжского моста. На спуске с насыпи тормоза еле держали. А уж с какими матерными шоферскими молитвами полуторка карабкалась на эту довольно крутую горку на обратном пути, особенно в дождливый денёк... И никаких заморочек с регламентами по перевозке пассажиров, тем более пассажиров столь нежного возраста.

Чтобы перевезти всех машина делала 2-3 рейса, тратя минут 40-50 на каждый из них. Естественно, с 3-го дня я предпочёл ездить на своём тогда ещё подростковом велике.

А ещё музыкальная школа, куда у учителей и администрации обычной школы частенько приходилось отпрашиваться с тех или иных мероприятий, выслушивая в ответ много интересного о музыке и «музыкалке», о себе, о себе на фоне музыки, о себе на фоне одноклассников и родной школы в целом.

Учился я вполне прилично, без троек, но не более чем по принципу «поскольку – постольку». Кое-какое здоровье тем самым удалось-таки сберечь до поры до времени. Того же правила придерживался и в училище. Потом понял, что на старших курсах училища данным принципом стоило бы поступиться. Включать интеллектуальный ресурс на младших курсах консерватории пришлось в авральном порядке.

Одновременно с новеньким портфелем основной школы мне вручили громадную чёрную, из толстого картона папку с витыми верёвочными ручками для школы музыкальной. На приёмном экзамене в ДМШ на ул. Ленина меня попросили что-нибудь спеть. Бабушка к такому испытанию готова не была и в выборе репертуара несколько растерялась. Потом вспомнила нетленную «В лесу родилась ёлочка», анонсировала её исполнение, и я запел… «Санта Лючия» в старорежимном дореволюционном переводе с итальянского: «Милый Неаполь мой, край вожделенный, ты – верх творенья, рай всей вселенной» и т.д. Мелодия мне нравилась, хотя текст, кстати говоря, точно отображающий итальянский первоисточник, в те поры казался полным отстоем.

Голосок у меня был что надо. Известный отечественный аналог тех лет – Женя Таланов – и в подмётки не годился. Да и с Лоретти, который Робертино, я бы поспорил, окажись мы в едином сопряжении времени и места. По счастью, в ту пару лет, которую я провёл в 1-й ДМШ, голос мой никому не пригодился. А вот потом и ДМШ № 2, и школа № 19 эксплуатировали меня нещадно, лишив физического покоя и душевного равновесия, ибо своё подневольное пребывание на сцене и, подобно дрессированной собачке, выполнение там каких-то действий я считал насилием над собственной личностью. Особенно достала меня роль и костюмное облачение (облегающее трико, по его верху коротенькие штанишки «фонариком» – и это при специфически консервативных понятиях о мальчишеском «дресс-коде» в нашей уличной компании) главного героя-любовника в опере «Муха-цокотуха».

Выпархивая в свой срок на сцену, я под соответствующую музыку начинал слоняться по ней в поисках зловредного Паука, надругавшегося в этот момент над златокрылой красавицей-Мухой в одном из тёмных углов подле кулис. При этом надо было следить за сохранностью собственных столь же идиотских, как и у Мухи, слюдяных крылышек, торчащих за спиной в обе стороны и постоянно цепляющихся за всё что ни попадя. В то самое время, когда промедление смерти подобно, когда злодей и его жертва от усталости, духоты и неудобных поз уже еле шевелятся в своём углу, я должен был развернуться лицом к залу, встать в красивую позу, и, размахивая деревянной шпагой, выкрашенной под серебро, спеть коронный номер:

«Я, комар-храбрец, молодой удалец.

Где паук, где злодей? Не боюсь его когтей!

Паука я не боюсь! С пауком я сражусь!»

Вот так-то! Это будто бы сам-то я нужный угол так и не нашёл. А может, дело было в соблюдении рыцарских ритуалов? Ну, да не важно (тем более через 60-то лет).

После этих слов Паук, массивный и приземистый, почти взрослый парень-баянист, пунцовый от жары и позора, вылезал из своего угла, и действие переходило в батальную сцену с неминуемым поражением моего противника. Деревянные шпаги стучали под музыку минуты три. За это время Муха тоже выползала на свет божий и в сторонке приводила свою помятую крылатую внешность в состояние, потребное для примадонны и для последующего празднества во имя торжества справедливости.

Наконец Паук испускал дух и, прикрыв глаза, лёжа отдыхал на краю сцены, восстанавливая силы и душевное равновесие. Потом незаметно уползал за кулисы. А мой позор продолжался: «А теперь, душа-девица, будем вместе веселиться!» Кажется, в оригинальной версии второе полустишье выглядело иначе: «на тебе хочу жениться!». (Жуть! Мрак!)

Постановщики, видимо, заранее решили не рисковать. Я и без того категорически отказывался участвовать в балетной сцене финального торжества. Сидел в центре праздничных плясок в образе свадебного генерала с комариными крыльями. Веселились одни девчонки.

На улицах нашей Слободы Металлистов, в особенности в среде сверстников, эта постановка (всего состоялось 5-6 спектаклей) и порождённая ею слава мою пацанскую репутацию здорово подмочила, да и лично мне радости не принесла, став ещё одним жизненным испытанием, которое надо было просто пережить, перетерпеть (излишнюю публичность не любил и не люблю).

В музыкальной школе бабушка «поступила» меня на отделение фортепиано в класс Лидии Алексеевны Паршиной – преподавателя известного и уважаемого в Костроме. Именно у неё в своё время учился выдающийся дирижер, профессор Санкт-Петербургской консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова, народный артист РСФСР И. А. Мусин. Вот только время в середине 50-х годов работало уже против Лидии Алексеевны. (Закончила Московскую консерваторию в самом начале ХХ века. Более 50-ти лет на педагогической работе…) Начав урок, она тут же засыпала, сладко посапывая до момента умолкания музыки. Услышав тишину, на миг возвращалась в этот мир, просила сыграть ещё пару раз и с первыми звуками вновь отключалась до очередной паузы.5

Своеобразие уроков музыкальной литературы у Музы Александровны Таракановой заключалось в ином. Она, сидя за столом, читала вслух учебник. Не всё подряд, а избирательно. Неотступно следя за этим процессом по своим учебникам, мы подчёркивали озвученный текст и дома учили подчёркнутое к следующему занятию. Вообще-то, если поразмыслить, то в этом методе можно увидеть и некое рациональное зерно. Иных способов донести теоретический материал данного предмета до глаз, слуха и ума первоклашек (второклашек), едва научившихся выводить буквы на бумаге, не так уж и много. Тем более что откровенной чепухи в учебнике не было. Музыкальный материал уроков иллюстрировался на рояле педагогом-концертмейстером Н. А. Верховской.

Приняв во внимание особенности педагогического процесса в классе Лидии Алексеевны и посчитав неудобным настаивать на моём переводе к другому преподавателю внутри той же школы, бабушка с дедушкой после двух классов городской ДМШ (№ 1) решили продолжить моё музыкальное образование на другом берегу Волги. Сначала на дому у Евгении Ивановны Костылёвой6 (ул. Широкая, 12 –приблизительно один сезон), а затем в ДМШ № 2 на ул. Коллективной (впоследствии ДШИ № 2) у Татьяны Николаевны и Евгения Яковлевича Русановых.

Русановы вели у меня практически все предметы, благо в этом классе этой смены я был один. Эпизодически на каких-то дисциплинах я оказывался у других преподавателей, но ненадолго (последний год по фортепиано занимался у недавней выпускницы фортепианного отделения КМУ Соколовой). В итоге своё обучение по классу фортепиано в музыкальной школе системным и целенаправленным я назвать не могу. А вот русановской сольфеджийной базы и воспринятого от них жизненного оптимизма мне хватило на всё училище, за что супругам Русановым я очень признателен.

Что касается свободного времяпровождения – такое счастье мне иногда выпадало даже при наличии двух школ, особенно летом,– то я пользовался им не менее успешно, чем мои товарищи по уличной компании. Разве что читал несколько больше, чем они, да старался не исчезать из дома слишком надолго и слишком далеко. По крайней мере, лет до 12-13-ти. Потом мои интересы стали стремительно расширяться географически, особенно благодаря велосипеду, нежная привязанность к которому сохранилась до старости. Впрочем, контрольных точек обеда и ужина я старался придерживаться. К 14-16-ти годам хорошо изучил приволжскую территорию от Борщина до устья Кубани, местами удаляясь от Волги километров на десять-пятнадцать. Всё же наиболее досконально были исследованы берега и прибрежные перелески Волги и реки Кубани.

Лет в 15-16 пару раз переплыл Волгу. Больше не пробовал – желания не возникало, да и других в моём окружении на подвиги тянуть перестало. Оба раза плыл с рядом идущей лодкой. Убедился, что в конце пути в лодку бы уже не забрался – сил не было. Плыть могу и дальше, а подтянуться и перевалиться через борт уже не получится. Назад ехал пассажиром.

Там же, вид слева

Неоднократно вывозил в открытые мною заповедные места своих двоюродных братьев и сестёр – гоняли на велосипедах по лесным тропкам целой кавалькадой. Однажды, лет в 13, с двумя двоюродными одногодками на велосипедах выбрались за Иконниково на Покшу, с ночёвкой в деревенском сарае. (И как нас отпустили? Благо о маньяках в те годы слышно не было, а энцифалитные клещи ползали в те поры ещё далеко за Уралом.)

Километрах в двух за Иконниковом, в стороне от тракта, располагалась деревня Масленица, вернее то, что от неё осталось. Население – два с половиной человека на 2 или 3 уцелевших на фоне общего запустения дома. В одном из них проживал, да и то, кажется, только летом, некий дядя Паша – инвалид без одной ноги. Не знаю, как там зимой, но летом он аккуратно и стабильно поддерживал свой организм в состоянии между «выпивши» и «хорошо поддать», что не мешало ему вовсю гонять по окрестностям на собственной двухместной инвалидной мотоколяске с ручным управлением. Это была одна из первых отечественных машин-инвалидок, напоминавшая своими формами толи кубик на колёсах, толи ступу бабы-Яги с фарами.

Как-то раз, будучи в привычном для себя состоянии, дядя Паша потряс односельчан и гостей родной деревни воистину цирковым номером. Разогнавшись в своей инвалидке на длиннющем луговом косогоре, спускавшемся от Масленицы к Покше, и потеряв в какой-то момент управление, он, оставаясь внутри «кубика», продолжил спуск уже не на колёсах, а кувыркаясь в постоянных переворотах с колёс на крышу и обратно. Последним кувырком машина встала на колёса, не останавливаясь, продолжила движение уже нормальным способом, развернулась, рыча, влезла в гору и встала возле родного дома. Целый и невредимый дядя Паша выбрался из целой и невредимой инвалидки, зашёл домой за деньгами, после чего умчался в своём «кубике» за очередной бутылкой в магазин, в Иконниково.

Вот эту-то знаменитость мы своим появлением и осчастливили, ибо ранее тут уже бывали и шапочное знакомство с дядей Пашей имели.

В начале 60-х гг. пассажирское сообщение между Костромой и деревней Иконниково осуществлялось по стабильному расписанию грузовыми машинами с лавками в кузове, накрытом тентом. Звался этот транспорт «грузотакси». Грунтовую дорогу того времени автобусы осилить не могли, а грузотакси могли. Могли и велосипеды. Летом в хорошую погоду от проезжающих машин над дорогой постоянно висели облака пыли. Поэтому в Масленицу мы приехали солёные и мокрые от пота (всё-таки около 30-ти километров от родимого порога под летним солнышком), с виду похожие на серо-жёлтых, пушистых от налипшей пыли сусликов.

Оставив велосипеды в сарае под замком и взяв с собой сухим пайком кое-какие съестные припасы, сразу же отправились на Покшу. О воде мы не беспокоились. Покша официально и заслуженно почиталась самой чистой и самой безопасной в санитарном отношении рекой Костромской области. Сейчас вряд ли кто-то где-то сможет приобщиться к подобным ощущениям, прочувствовать, изведать то блаженство, какое испытываешь в жаркий летний солнечный день, ныряя и плавая в прохладных речных струях и одновременно упиваясь этими струями в прямом и переносном смысле.

В центре мироздания мы и речка. По сторонам – лес, прибрежный луг и снова лес. Выше – необъятная голубизна неба да жаркое полуденное солнце. Кроме нас, трёх мальчишек, вокруг ни единого намёка на цивилизацию и цивилизаторов.

По подвернувшейся тропке прошли несколько километров вверх по течению. Пару раз видели на воде корытни7. Даже поплавали над омутом на этакой экзотике. Гораздо чаще встречали простенькие самодельные плотики. В конце концов одним из них решили воспользоваться для возвращения к исходной точке путешествия более длинным из-за многочисленных изгибов реки водным путём.

Большей частью плот нёс нас, но местами роли менялись, и в транспортное средство для плота превращались мы. Покша подобно многим другим малым речкам в лесной зоне то сужается метров до четырёх-пяти, превращаясь в стремнину, порой с перекатами, то раздвигает берега метров на 30-50, образуя глубокие ковши заливов с бочагами и заводями, либо мелководье, заросшее речной растительностью. Иногда в узких местах встречаются устроенные рыбаками переколоты (частоколы из забитых в дно жердей) поперёк русла. Изредка движению мешают упавшие в воду деревья, перекрывающие своими кронами зеркало реки.

А какие на лесной Покше природные красоты! А запахи, звуки… Лесные, луговые, речные…

Спустя десятилетия к кубанским, козелинским и прочим окрестным веломаршрутам приохотилась и дочь Ирина. Ряд предыдущих фотографий (со 2-й по 5-ю) сделаны ею.

Велосипед мой— ЗИС «ПРОГРЕСС» 1956 года рождения – перешёл ко мне от отца, лишь только я дотянулся с седла ногами до его педалей. Он был и по сей день остаётся моей единственной и незаменимой взрослой рабочей лошадкой. За всё это время только щитки над колёсами поменять пришлось, ну и (само собой) резину – многократно. В начале 60-х годов я поставил на «лошадку» одометр (счётчик пройденного расстояния), время от времени проверяя его работу по километровым столбам на шоссе. В момент достижения знаменательной цифры 10000 километров одометр развалился. Произошло это в начале 80-х. Другого, нового ставить не стал, но думаю, что с тех пор ЗИС пробежал ещё не менее тысяч десяти-пятнадцати.

Почти одновременно с велосипедом пришло, и тоже надолго, увлечение волейболом — и пляжным, и настоящим. В Казанский свой период даже спортивными разрядами обзавёлся на этом поприще, играя на первенстве города за команду «Строитель». Консерваторская публика по понятным причинам (берегла руки, пальцы) к волейболу не очень тяготела.

Пожалуй, всё-таки надо сказать, что относительную свободу передвижения за пределами двора и сада я получил только после переезда в Кострому родителей в 1956 году. С этого момента бабушкина опека ослабла.

Зимой на горку (на ул. Стрелецкую) с санками меня отпускали одного и до этого срока. Да и в музыкальную школу на ул. Ленина на второй год я уже ходил один, самостоятельно перебираясь через Волгу. Уж не говорю о полной «незалежности» походов в обычную школу. Юридически этими моментами моя свобода пребывания за воротами ограничивалась. А фактически никто мне не мешал обследовать участок города вокруг музыкальной школы, полазать вместе с одноклассниками по пристанционной территории Старого вокзала и железнодорожного депо, покататься на огромном, мостоподобном металлическом поворотном круге для перевода паровозов и вагонов на другой путь, поучаствовать в опытах с копеечной монеткой на рельсах при проходе паровоза. И всё же улицы, Волга, уличные компании (порой с мальчишескими уличными войнами) по-настоящему открылись мне после 1956 года.

В нашем доме постоянно жили собаки. Причём за редким исключением жили именно в доме. Иногда в каждой квартире – своя. У нас, порой, даже две сразу. Большей частью это были дворняги, довольно крупные и весьма недружелюбные к чужим людям и к чужим котам. Они имели свободный выход во двор и в сад, однако даже в погоне за кошками цветы на клумбах и лучок на грядках не топтали.

Особенно дружен я был с Шариком. Имя это он получил в младенчестве, ибо никто не ожидал, что милый, пухлый беленький щенок вырастет в пса весьма приличных размеров да ещё со способностями каскадёра-верхолаза. Уже на первом году жизни он по собственной инициативе гонял вслед за мной по узким длинным доскам, прокинутым на двухметровой высоте между дровяными поленницами и покатой крышей чердака-сеновала над длиннющим сараем.

Зимой по всей длине толстенного снегового одеяла, укутывавшего крышу сеновала, мы, ребятня, протаптывали два-три яруса ходов сообщения и носились в своих играх по ним, по поленницам, по соединяющим всё это в единый надземный комплекс пружинистым доскам вместе с радостным Шариком, неотстающим ни на шаг. К тому сроку, к великой досаде окрестного кошачьего племени, он уже освоил искусство лазания по обычной приставной лестнице не только на сеновал, но и на более высокую крышу нашего дома. Уму непостижимо, как он, без особого напряжения своих собачьих лап, умудрялся спускаться (мордой вниз) по планкам-ступеням круто стоящей лестницы.

Не могу сказать, что поступил в музыкальное училище (1962–1966 гг.) по своему усмотрению и разумению. Честно говоря, мне было всё равно: туда ли, сюда ли… Однако все вокруг считали, что туда. Говорили об этом как о само собой разумеющемся и даже удачном в смысле будущей зарплаты варианте. Поступил на отделение теории музыки.

Естественно, 1-й курс, как и все последующие, начался с колхоза. Ездили ежедневно и недалеко, всеми курсами сразу, за исключением тех, кто обзавёлся медицинскими справками. Таковых было немало.

Более запомнились, однако, стационарные колхозные десанты следующих лет. В начале то ли 2-го, то ли 3-го курса наша группа, человек 20, отправилась куда-то под Чухлому. Добирались через Галич. Из Галича пару часов ехали по жуткой дороге на бортовом грузовике с тентом. Затем перебрались на открытую, обрамлённую поручнями, дощатую платформу, приколоченную поверх бревенчатой санной волокуши. В волокушу впрягся гусеничный трактор, который в наступившей кромешной темноте потащил нас по такой грязи, что мешки и чемоданы свои и девчачьи пришлось взять на руки. Верхний слой грязи и воды шёл над настилом платформы, обтекая наши сапоги. Девчонки притихли, а парни, веселясь, орали блатные песни с двусмысленным содержанием.

Часа через два добрались до твёрдой земли, на краю которой стояли 3-4 крепких, бревенчатых, недавно выстроенных деревенских дома с хозяйственными постройками и пристройками. Хозяева взяли нас на постой. Электричества не было. Радио – тоже. К этому месту не было и линии (столбов) электропередачи. Освещение – керосиновые фонари. Жили как островитяне, в полной изоляции от внешнего мира. Теребили (выдёргивали) лён на окрестных полях. От этого занятия рукавицы за пару дней превратились в драное мочало. Заменить их было нечем и негде. Рукам тоже досталось. Незаживающие порезы и трещины были у всех. Вывозили нас спустя 5-6 недель тем же макаром.

В другой раз сборная группа музыкальных «колхозников» разных курсов оказалась в Судиславском районе близ деревни Кобякино. Работали и в полях, и на зерносушилке, и на погрузке/разгрузке машин с урожаем. Тёмными осенними вечерами (тьма – абсолютная; уличного освещения нет, дома тёмные: местные то ли спят, то ли электричество экономят) таскались по лужам и грязи в клуб на другом краю деревни.

Узнав каким-то образом о музыкальном профиле нашего трудового десанта, завклубом инициировал организацию вечернего досуга односельчан и гастарбайтеров. Надо сказать, что в эту пору кроме нас сезонную сельхозповинность в окрестностях Кобякина исполняли и другие группы горожан, а также взвод солдат какой-то военной части. В новоиспечённом узкорегиональном проекте «Культура» завклубом прописал один единственный пункт – танцы. Музыкальное сопровождение этих танцев в живом исполнении следовало организовать нам.

Кроме старенького баяна и малого барабана, подозрительно похожего на пионерский, других источников музыкальных звуков в клубе на тот момент не имелось. А среди нас не имелось баяниста. Предложенная кем-то из незнакомых гастарбайтеров гитара тоже не сулила особых перспектив при конкретном использовании в проекте. Её хозяин владел всего двумя аккордами в единственной тональности, а самый продвинутый гитарист из наших рядов имел на вооружении лишь на один аккорд больше. И всё же инструмент был закреплён именно за ним. Функцию ударника взял на себя кто-то из оркестрантов, а баяном в конце концов стал управлять дирижёр-хоровик, дедушка которого когда-то играл на гармошке. Лишь один настоящий профессионал участвовал в этом шумовом ансамбле – кларнетист Витя Голубкин. Чтобы не терять форму, он приехал в колхоз со своим инструментом. Впрочем, квартет в отличие от квартета из басни Крылова звучал ритмично и придерживался единого темпа. Баян и гитара хоть и порознь, но порой попадали-таки в нужные аккорды. Мелодическую основу, щедро расцвечивая её вставками и вариациями, постоянно вёл кларнет.

Все танцующие были довольны и счастливы за исключением десятка местных парней. Наши мальчишки не понравились им с первого взгляда. Девчонки же наши понравились, но взаимностью аборигенам не отвечали, будучи очень напуганы прямолинейно-целевой манерой местного ухаживания. До массовой драки дело не дошло только благодаря вмешательству ограниченного контингента Советской Армии. Командовавший контингентом сержант (солдаты ранее упомянутого взвода вечерами тоже кучковались в клубе) моментально «просёк» ситуацию и, оперевшись на Вооружённые силы, быстро пресёк её обострение. В результате с этого вечера в клуб и из клуба вся наша группа ездила в кузове бесконечно огромного трёхосного армейского грузовика.

Глухие, тёмные осенние ночи за околицей или даже посреди улицы деревни, погружённой в сон. Ни единого огонька до самого горизонта. Луны, звёзд тоже нет. Небо затянуто плотной низкой облачностью. На общем чернильном фоне проступают ещё более чёрные, размытые, лишённые привычных контуров пятна домов, стогов сена… Поворачиваешься и лишь в одной стороне, где-то на краю мира, видишь далёкое зарево над горизонтом – куполообразное пятно света в окружении «тьмы египетской». Это город фонарями своих улиц и площадей, окнами предприятий и домов подсвечивает нависшие над землёй облака. Это Кострома в 30-ти километрах напрямую…Не всякому горожанину довелось увидеть и прочувствовать такое. Прав Тютчев. «Умом Россию не понять». Не охватить разумом просторы отечества, панораму жизни людской на этих просторах со всеми её контрастами и противоречиями, с множественной разновекторностью общественных (тем более – личных) интересов. Так было и в 1866 году8, и в 1966 году. Так будет во веки веков, если страну сохраним, если на главных направлениях к вере ум да дело прикладывать будем.

***

Забегая вперёд, скажу, что наши с Ларисой Алексеевной – моей женой – трудовые подвиги на костромской земле начались, конечно же, тоже с работы в колхозе, в деревне Бугры на реке Костроме. По окончании Казанской государственной консерватории, тогда ещё безымянной, мы, согласно имеющимся на руках документам, должны были приступить к работе в Костромском музыкальном училище с 1 августа 1971 года. Директор училища был в отпуске, а и. о. Круль (зам. директора по хоз. части) пристегнул нас к группе технических работников Управления культуры, отправляемых в эти числа на с\х работы.

Из Костромы до Сандогоры по реке Костроме мимо Бугров ходил рейсовый трамвайчик (а может, и целый «омик», точно не помню), остановка которого была у противоположного берега. Речку и небольшой её залив перед Буграми мы пересекли уже на нанятой лодке.

Дни и ночи стояли тёплые, купальный сезон ещё не закончился, и мы вечерами пользовались возможностью смыть в речке трудовой пот рабочего дня.

Хозяйка (ах, какой чудесный хлеб она пекла!) выделила нам как молодожёнам двуспальную кровать в чуланчике под марлевым пологом, более или менее спасавшем от комаров.

Работали порознь. Лариса – вместе с другими женщинами, а меня сразу же определили к технике на лошадиной силе – к конным граблям и большой добродушной лошади. Изредка менял грабли на телегу, превращаясь в стопроцентного кучера. По утрам на конюшне я взнуздывал лошадку, надевал на неё хомут, дугу, впрягал в грабли (или в телегу) и – вперёд, на трудовые подвиги. Иногда ездил и верхом, без седла, недалеко, шагом. Сидишь как на столе с внутренним подогревом. Пару раз и жена верхом прокатилась.

С той поры и до кончины СССР колхоз, теперь уже другой – «Новый путь», не обходился без меня и музыкального училища ни года. Только теперь уже мне приходилось возить туда группы студентов. Впрочем, многие годы мы с Ларисой вместе с другими преподаватели училища ездили в этот же колхоз за картофелем не только для государства, но и для собственных семей.

***

Учёба в КМУ в пределах поданного и заданного преподавателями материала особого труда не составляла. Верно, вышеназванные пределы не очень соответствовали уровню выхода на вступительные экзамены в консерваторию по избранному направлению. А главное, по нашей многопрофильной специальности контуры этого уровня в то время было очень не просто нащупать самостоятельно. Пособий, наглядно, системно, конкретно отражавших параметры и глубину требуемых знаний и навыков, практически не было, по крайней мере, в пределах досягаемости. Не было в свободной продаже и нужных учебников.

Все специальные дисциплины у теоретиков училища вела Наталья Давыдовна Маневич – единственный профильный специалист с высшим консерваторским образованием в КМУ на тот период времени. Она недавно закончила Горьковскую консерваторию и в ожидании получения квартиры жила в здании училища в классе № 43 (по состоянию нумерации 2018 года). Где-то на 3-м этаже проживал ещё один специалист, но со средним образованием – Сергей Борисович Радостев. Вследствие большой перегруженности Маневич он полгода вёл у нас индивидуальную гармонию в самом начале этой учебной дисциплины. По той же причине около полугода сольфеджио в нашей группе преподавал Евгений Яковлевич Русанов. По фортепиано я попал к Валерии Петровне Аникиной.

Уроки по специальным дисциплинам особой глубиной и продуманностью не отличались (какая уж тут продуманность при абсолютно бешеной учебной нагрузке и вышеупомянутых бытовых условиях преподавателя). Круг музыкальных произведений, изучаемых на музыкальной литературе, разумеется, был шире, чем на исполнительских отделениях, но уровень их изучения оказался столь же неглубоким. Вопросы индивидуальной композиторской стилистики и стилевые особенности того или иного художественного направления применительно к конкретному произведению практически не рассматривались, как и соответствие авторской системы избранных выразительных средств художественному содержанию музыки. То же можно сказать и о вопросах музыкальной драматургии произведений. Специфика, в т.ч. музыкальная, романтизма, классицизма, барокко и прочих упоминавшихся на уроках «измов» не затрагивалась и не объяснялась. В результате всё то, что должно было бы являться базовой основой развития навыков анализа музыки, оставалось «за кадром»9. Теоретическая и аналитическая часть сводилась к информативной справке о музыкальном произведении, к изложению биографии и общей характеристики творческого облика того или иного конкретного композитора.

Всё это я осознал уже будучи на 1-м курсе консерватории, сравнивая свою подготовку с подготовкой одногруппников. Тогда же понял, что сам работать буду иначе и постараюсь в будущем изменить положение дел в КМУ, если туда вернусь.

В конце каждого семестра Маневич диктовала нам перечень музыкальных тем для зачётных и экзаменационных викторин – музыкальных «угадаек», в ходе которых надо было определить и записать имена авторов, перечень произведений с названием и точным адресом местоположения тех или иных музыкальных тем, соблюдая очерёдность их звучания. Этот список, предварительно удалив из него самое трудное, мы относили в кабинет звукозаписи, где техник кабинета Борис Михайлович Казанский в произвольном порядке монтировал из фрагментов перечисленных в списке тем магнитофонную ленту. Катушку с лентой отдавал нам. Собираясь вечерами в свободном от уроков классе, мы гоняли эту ленту вдоль и поперёк, слушая и запоминая не музыкальные произведения целиком, что до′лжно было бы делать в 1-ю очередь, а только вышеназванную тематическую нарезку.

Накануне экзамена мы передавали плёнку Наталье Давыдовне. Та вместе с Казанским создавала из многих десятков музыкальных номеров нашей ленты новую, более короткую, номеров на 25. По ней мы и писали викторину на экзамене. Предварительно забегали к Борису Михайловичу, и он рассказывал нам, что именно вошло в итоговый вариант и в каком порядке.

Играть на фортепиано темы из музыкальной литературы наизусть нас не заставляли. При необходимости темы можно было напевать, что очень удивило приёмную комиссию в Казани:

– Ну, тогда напойте, молодой человек, 1-ю тему 2-й части 40-й симфонии Моцарта.

– Я попробую, но там ведь сразу поочерёдно имитационное подключение многих оркестровых голосов.

– Вот именно! В этом-то и дело!

На каком-то из средних курсов нашу группу внезапно пристегнули к хору и ввели хоровое дирижирование (у В. А. Шурыгина). Скрывать свою нелюбовь к предметам, которые считал чужими для своей специальности (это действительно так, да простит меня весьма уважаемый мною Виталий Александрович), я не считал нужным, получив в итоге по «трояку» и за то, и за другое. Благо эта «5-я нога», пристёгнутая было к нашему отделению, просуществовала недолго. Кстати, никакого проку от неё в своей будущей практической работе с военным оркестром и курсантским хором Костромского училища химической защиты я не ощутил. Там требовалось нечто иное, вполне достижимое и на основе моей профильной подготовки.

Пустой тратой времени оказался и курс постановки голоса у Зои Андреевны Соколовой. Во всяком случае, таинство обретения правильных навыков пения «с опорой на диафрагму» посредством наложения моей руки на область диафрагмы живота преподавателя в момент извлечения ею из себя вокально-утробных звуков не свершилось. Ну а других способов приобщиться к бельканто ни у меня, ни у Зои Андреевны под рукой так и не нашлось. А жаль. Как жил, так и живу с приобретённым на профессиональной ниве парезом голосовых связок.

1-й ряд – наши преподаватели. Слева направо: В. Д. Афанасьев, Г. Б. Лошманов,Л. А. Лошманова, Е. Я. Русанов, Л. Г. Хаттунен, В. П. Аникина, К. Н. Жудро.

Тусовочная составляющая училищной жизни выгодно отличалась от школьной. Межличностные отношения своей группой, своим курсом не ограничивались и были теплее, честнее, быть может, в силу однонаправленности интересов.

От официозной социально-общественной жизни училища старался держаться подальше. Несмотря на призывы комсорга училища Зои Румянцевой, со вступлением в комсомол тянул до последней возможности, до грозного окрика городского военкома, пообещавшего в противном случае загнать меня, куда Макар телят не гонял. (Уехал поступать в Казань, имея все шансы в случае неудачи уже летом оказаться в Советской Армии.)

В училищных КВНах участвовал, причём даже с некоторым интересом.

Для подготовки к поступлению в консерваторию выпросил у матери магнитофон и действительно писал и гонял на нём не только Элвиса Пресли и битлов, но и фрагменты многоголосия из классики в качестве музыкальных диктантов. Исписал не менее полутора-двух нотных тетрадей. А вот как готовиться к письменной аналитической вступительной работе, как, когда, на какую глубину и каким образом готовить себя к вступительному экзамену по истории музыки, не имея собственных учебников, я просто представить себе не мог. Короче говоря, поступил скорее случайно, чем закономерно. Потом со своими выпускниками старался работать так, чтобы это неравенство поменяло полюса. Думаю, что у меня это неплохо получалось, особенно, если в музлитературной параллели с той же группой работала Лариса.

2. Казань(1966–1971 гг.)

Казанская государственная консерватория. В настоящее время это её 1-й учебный корпус.

Первый курс консерватории дался очень тяжело. Огромные проблемы порождало отсутствие свободного доступа к фортепиано. Инструмент требовался при подготовке заданий по любой дисциплине музыкального профиля. Таковых, естественно, было подавляющее большинство. Свободные аудитории можно было найти либо рано утром (до начала занятий), либо поздно вечером, далеко не каждый день и ненадолго. Общежитие располагалось далековато. Дорога туда и обратно требовала времени, которого постоянно не хватало.

Не все преподаватели считали нужным донести до нас, первокурсников, какие-то чёткие ориентиры, приоритеты, системные установки по изучению той или иной дисциплины, её разделов, этапов освоения материала. В некоторых случаях, особенно на начальном этапе изучения истории зарубежной музыки, возникало ощущение, что и сами-то они не обладают подобным системным видением.

По истории музыки порой за неделю требовалось изучить по нескольку десятков томов научной литературы (это нормально, так и должно быть), имевшейся в двух-трёх, а то и в одном экземпляре (а вот это уже не больно хорошо)10. Также обстояли дела и с нотами. И это на 12-14 студентов. Приходилось хвататься за всё сразу, без системы, по ситуации. Без доступа к инструменту то был совершенно неподъёмный труд. У местных, казанских одногруппников проблем такого масштаба не было. Да и доконсерваторская подготовка у них была весьма конкретно сориентирована на свой родной ВУЗ. Здесь они чувствовали себя как рыбы в воде.

Со временем и мы, иногородние, приспособились к консерватории, к преподавателям, к их системам и вкусам. Все, каждый по своему, научились работать с литературой. Моё положение тоже стало меняться, причём самым кардинальным образом. Во-первых, в нашей комнате в общежитии появилось фортепиано и реальная возможность использовать его на всю катушку. Во-вторых – и в главных,– я вдруг реально, практически, печёнкой и фибрами души осознал, что не боги горшки обжигают, осознал и заставил себя поверить в то, что обладаю многими профессиональными качествами, уровень которых даже выше, чем у многих других. Понял, что всё зависит от меня самого. Уяснив эту мысль, на 2-м курсе я резко повзрослел.

И вот тут я должен попросить у читателя прощения за целый ряд строк, рассредоточенных здесь и далее по тексту, которые можно расценить как явную саморекламу. Но, во-первых, самореклама и даже некое бахвальство – неизбежные издержки жанра неформальной автобиографии «околохудожественного» свойства, особенно если речь идёт о событиях действительно существенных и важных для автора. Тут уж деться некуда.

Во-вторых: предполагая, что в это моё сочинение сунут нос и нашивнуки-правнуки как по кровному родству, так и по линии профессиональной преемственности, хотелось бы для вящей убедительности наглядно, на своём примере закрепить в их сознании одно пожелание, которое они наверняка и без меня слышали уже не раз. Однако без упоминания реальных позитивных знаковых событий собственной биографии, без фактов, «реально греющих душу» (без эмоциональной составляющей), это пожелание, это напутствие будет выглядеть как очередное формальное и занудное «методическое указание предка». Тем более что мысль не нова, проста и банальна: делай себя сам, не упусти время!

Теперь, повинуясь учительскому рефлексу, разовью эту мысль чуть подробнее.

Становление личности, обретение профессиональной самодостаточности и даже процентов на 80-90 обучение в ВУЗе – это работа, которую личность должна проделать сама, своей головкой, своими ручками, не дожидаясь, когда придёт дядя (или тётя), который будет тебя «лепить», наставлять и учить. Нужный дядя (тётя) может прийти, и это будет очень здорово, очень классно, но может и не прийти. Или придёт, но не совсем тот.

Сторонняя помощь полезна. Для того мы и поступаем в учебное заведение. Однако в ВУЗе, а по возможности и при необходимости и ранее, главным действующим лицом должен быть ты сам. Выходи за рамки заданного, ищи, читай, думай, сопоставляй, планируй, учитывай, добивайся! САМ, САМ, САМ!

Вуз даёт нужное направление, даёт возможность и время стать специалистом. Остальное, а это ни мало ни много твоё будущее, в твоих руках, в твоих делах, в твоих поступках. Ну, вот как-то так!

Я, конечно, не мог, как это делал мой одногруппник Давид Бухин11, с двух-трёх прослушиваний незнакомой симфонии целиком проиграть её на фортепиано без нот, по памяти. Но я мог себя проявить кое в чём ином. Сравнивая учебники (и не только учебники) с музыкальными первоисточниками, я начал замечать существовавшие в них недоработки, противоречия, порой ошибочные суждения и выводы относительно истинного положения дел. Впрочем, заметить ошибку заслуга невелика. Иное дело – выстроить новый материал, новую систему, на основе других, истинных исходных посылок. Приложив к тому некоторый труд, я убедился, что мне подвластен анализ любого явления доавангардной музыки, причём анализ такого качества, которое не уступало многим опубликованным музыковедческим работам. И не только анализ, но и логические связи, обобщения, выводы и пр. (т.е. синтез). Всё это – суть моей специальности и, на тот период времени, специальности Бухина. Однако именно в этом направлении преодолеть пределы среднего уровня Давид не мог (быть может, поэтому он потом и поменял специальность). А я смог.

Помнится, подводя итог учебного курса анализа музыкальных произведений, Яков Моисеевич Гиршман– музыковед, кандидат искусствоведения (1963), профессор (1985), заслуженный деятель искусств Тататарской АССР (1957), заслуженный деятель искусств РСФСР (1984) –охарактеризовал мою курсовую работу о драматургии оперы Гуно «Ромео и Джульетта» как образцовую, достойную публикации на любом уровне. Нечто подобное в те годы мне довелось слышать неоднократно, в том числе и по поводу моей дипломной работы. Для меня этого было достаточно. Процесс продвижения по карьерной лестнице – научно-педагогической, либо административной – меня не привлекал совершенно ни в тот период времени, ни во все последующие. Не видел в том ничего привлекательного, греющего душу. А вот неизбежные заморочки и нервные затраты на этом пути представлял себе хорошо. На мой вкус овчинка выделки не стоила.

Сразу по окончании процедуры защиты дипломных работ председатель ГЭК известный композитор, педагог, профессор Генрих Ильич Литинский– преподаватель Московской консерватории и Музыкально-педагогического института им. Гнесиных, прямо при мне и при ректоре долго корил педагогов кафедры за их упущение.

Речь шла об оценках вкладыша к моему диплому. Все дисциплины – «отлично», за исключением трёх: научный коммунизм и иностранный язык – «хорошо», история советской музыки – «удовлетворительно». Эта последняя оценка и стала причиной разноса. «Надо было поставить ему двойку. Он бы её пересдал, получив в итоге диплом с отличием, что дало бы мне возможность забрать его к себе в Москву. Мне нужен толковый аспирант на свободное место, и это лучший кандидат из имеющихся».

Ну, вот как-то так! Только у каждого нечто подобное произойдёт по-своему, в других обстоятельствах, сообразных с его достижениями, и с другими следствиями, сообразными с его амбициями и реальными возможностями.

Сидят: Я.М. Гиршман, Г. И. Литинский, А. Г. Юсфин, Ю. В. Виноградов, Г. Я. Касаткина.

Стоят: Б. Н. Трубин, Ф. Ш. Бикчурина, Л. А. Федотова, А. Б. Луппов.12

«Трояк» по советской музыке я получил при следующих обстоятельствах. В Альметьевском музыкальном училище в середине учебного года выбыл, кажется, в декретный отпуск преподаватель музыкально-теоретических и музыкально-исторических дисциплин, и я в добровольно-принудительном порядке загремел в столицу Татарской нефтедобывающей индустрии по договорённости на полтора месяца с последующей заменой, а по факту почти на весь семестр. Нагрузили меня на две ставки, благо жил в том же здании, только в другом подъезде. Здание училища – обычная многоквартирная трёхэтажка (может, и пятиэтажка – не помню) с несколькими подъездами. Пройти из одной группы учебных классов в другую можно было только через улицу, из подъезда в подъезд, и к тому же только в резиновых сапогах – такая непролазно-глинистая грязь растекалась с обочин по городским улицам. В резиновых сапогах ходили и студенты, и преподаватели, и директор, и завуч.

В Казань я вернулся в канун сессии, кое-что сделать не успел, отсюда и «трояк». Зато все пед. практики зачли автоматом, покрыв их моей командировкой.

Лично меня этот «трояк» нисколько не беспокоил. Ни в какую аспирантуру я бы не пошёл. Получив распределение по окончании консерватории на кафедру теории музыки нашей же консерватории (преподавательская нагрузка главным образом по дисциплине «Полифония» для меня уже была сформирована), я записался на приём к ректору, рассказал о неизбежности скорого призыва в армию, о том, что собираюсь жениться, и жизнь в общежитии не совсем то, что хотелось бы иметь семейному человеку. Предъявил заявку на 2-х специалистов из Костромского музыкального училища и слёзно попросил её удовлетворить. Назиб Гаязович согласился это сделать, но всё же, спустя

***

Студенты консерватории при всех своих у кого – способностях, у кого – талантах, у кого – сверхталантах народ разный. Приоритеты интересов неоднородны и разноплановы. У кого-то – учёба, профессиональный рост, работа, у кого-то тусовки и общение (с водкой или без), у кого-то любовные приключения с сексом, у кого-то секс без приключений и т.д. Некоторые органично сочетают всё перечисленное, многие тоже сочетают, но не всё, либо не постоянно.

Сообразно интересам, к началу 2-го, 3-го курса общежитейский народ может переселиться в другие комнаты или остаться на месте – кому как удобнее. До 5-го курса мне было удобно в комнате с виолончелистом, баянистом и пианистом. Двое первых учились двумя курсами старше, были людьми занятыми, работали, в комнате занимались редко, да и бывали днём не часто. Пианист любил тусоваться где-то у соседей, качество фортепиано в комнате его не очень устраивало. Меня же оно устраивало вполне.

На 5-м курсе возникла возможность переселиться в 2-х местную комнату с роялем, которой я воспользовался. Жили вдвоём с Мишей Кондратьевым. (Ныне доктор искусствоведения, профессор, Заслуженный деятель искусств Чувашской республики, действительный член Национальной академии наук и искусств Чувашской Республики. С 1999 г. – академик Международной академии наук педагогического образования (МАНПО). И ещё полстраницы заслуженных регалий, званий и наград.)

Значительную часть лета после 4-го курса (1970 г.) я провёл в фольклорной экспедиции Казанского филиала Института языка, литературы и истории Академии наук СССР. Экспедиция записывала русский фольклор в русских деревнях и сёлах нескольких районов Татарстана. В её состав входили филологи, занимавшиеся своими жанровыми направлениями, и я, реализующий песенную составляющую экспедиционной и послеэкспедиционной работы (магнитофонная запись «в полевых условиях», а впоследствии, уже в родном общежитии – расшифровка магнитозаписей, т.е. нотирование записанных народных песен, по большей части многоголосных). Предварительным документальным оформлением песенных паспортов (письменная фиксация даты и места записи, имён и возрастных данных исполнителей) занималась студентка филологического факультета Казанского университета.

Г. Я. Касаткина (2-й ряд, слева от меня и чуть впереди), Н. В. Санина ( 2-й ряд в центре), А. Г. Юсфин и большая часть нашей группы. Май,1971г.

Выбор места работы экспедиции не был случайным. Обследуемые русские поселения находились в окружении татарских сёл и деревень. В ситуации подобной культурно-этнической изоляции, пусть несколько условной в данном случае, национально-культурные охранительные тенденции в области народного самосознания и народного творчества, как правило, действуют в усиленном режиме. Включаются механизмы, противостоящие инокультурному влиянию, противостоящие эрозии национального самоощущения, «консервирующие» и десятилетиями сохраняющие близко к первозданному облику старинные пласты национального фольклора.

Наши ожидания вполне оправдались. По окончании экспедиции и последующей достаточно долгой и кропотливой работы с магнитофонными записями (в ходе экспедиции писать мне пришлось на бытовой катушечный магнитофон «Романтик») я составил и оформил сборник весьма интересных по структурно-стилевым качествам старинных русских народных песен, снабдив этот сборник развёрнутой обзорно-аналитической статьёй. Данный материал послужил основой моей выпускной дипломной работы.

Б. Н. Трубин (гармония, полифония) после нас, и намного после нас.

Не могу не поделиться одним из ярких зрительных впечатлений-воспоминаний того давнего экспедиционного лета.

Родники с питьевой водой близ дороги в чистом поле или в неглубокой балке. Во время своих пеших переходов между деревнями с магнитофоном на плечевом ремне я набредал на них неоднократно. Всегда обустроены, ухожены. Ключевая вода вытекает из вычищенной, подновлённой трубы или специального лотка. Над родником крепкий, аккуратный деревянный крест в человеческий рост или небольшой часовенный столб с простеньким образком и тесовой крышей «домиком». Иногда, как дополнение, полотняный рушничок. И никакого жилья вокруг в пределах видимости.

Лет 15-20 назад по просьбе консерватории мне пришлось выслать в Казань свой экземпляр той работы-сборника взамен утерянного консерваторской библиотекой. Поэтому не могу назвать (не помню) точное количество песен, в этот сборник вошедших. Кажется, их было свыше 2-х сотен.

В октябре 2017 г. ко мне обратился директор Центра русского фольклора МБУК «Национальный культурный центр “Казань”» Александр Константинович Смирнов с просьбой дать разрешение на копирование моей дипломной работы для использования её материалов вышеназванным Центром. Одновременно он сообщил, что фонозаписи (магнитофонные катушки с лентами) и другие материалы той, 1970 года, экспедиции тоже были утрачены во время постсоветских ведомственных пертурбаций.

У меня сохранилась звукозапись всего нескольких песен(когда-то скопировал в качестве учебного материала для работы в КОМК). Эту звукозапись и заверенное разрешение на копирование дипломной работы я переслал А. К. Смирнову.

Казань подарила мне главное счастье, счастье на всю жизнь. Она училась на том же курсе, в той же группе, что и я. От неё исходил какой-то особый энергетический поток искренности, оптимизма, добра и света. Симпатия переросла в настоящую любовь, оказавшуюся взаимной. В конце 5-го курса мы поженились.

Завершая повествование о Казанском периоде жизни, хочу добрым словом и с чувством огромной благодарности вспомнить наших консерваторских преподавателей: Ольгу Константинову Егорову (история зарубежной музыки 19–20 вв.; к большому сожалению, фотографии Ольги Константиновны найти не удалось), Галину Яковлевну Касаткину, Якова Моисеевича Гиршмана, Абрама Григорьевича Юсфина, моего оппонента по дипломной работе, а по сути, моего консультанта Юрия Васильевича Виноградова, Анатолия Борисовича Луппова и, конечно же, особенно дорогого мне Бориса Николаевича Трубина – моего научного руководителя и моего опекуна-наставника в вопросах «политико»-административного свойства, имевших отношение к консерватории и общежитию.

Супруга Б. Н. Трубина, Валентина Степановна, став заведующей консерваторской библиотекой, во много крат облегчила мне доступ к библиотечным фондам, что для меня явилось совершенно сказочным подарком.

3. И снова Кострома

По возвращении из прикостромских Бугров (ударение в слове «прикостромских» в зависимости от вкладываемого смысла можно ставить по своему усмотрению на любом слоге кроме 1-го), мы с Ларисой поменяли форму одежды и вновь отправились на трудовой фронт, теперь уже педагогический. Фронт был обширен и по количеству учебной нагрузки, и по разнообразию её «ассортимента», и по представительству групп разных курсов и отделений.

Училище в те годы подходило к пику своих производственных возможностей. Помимо огромного по численности дневного отделения в его тогда единственном здании функционировало не менее обширное и могучее заочное отделение. На дневном одних теоретиков насчитывалось по 14-16 человек (две группы) на каждом курсе. А спустя годика 3-4 их число порой превышало 20 человек на курсе (три группы)13. По домашним адресам абитуриентов только дневного отделения можно было изучать географию всего СССР. Чего уж говорить о заочниках. И это при отсутствии собственного общежития и за десятилетия до открытия эстрадного отделения в КМУ.

Управлял этим непростым хозяйством директор училища Валерий Дмитриевич Афанасьев. По выражению нашего преподавателя В. Г. Аноровой – «директор-созидатель». Это действительно так. Музыкант, хозяйственник, администратор от Господа Бога, и, надо сказать, администратор принципиальный и довольно жёсткий.

На мой взгляд, значение этого человека для музыкальной культуры и профессионального музыкального образования Костромской области осталось недооценённым.

Он собрал в стенах Костромского музыкального училища очень крепкий в профессиональном отношении коллектив преподавателей, коллектив, как минимум, из 2-х поколений, не уступавших друг другу в профессионализме. Профессионалов он всячески поддерживал (в том числе и в решении бытовых вопросов), чего не могу сказать о тех, кого он не считал таковыми. Нравилось это не всем, тем более что в каких-то случаях он порой ошибался. Но ведь известно: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Он делал. Ему удалось существенно расширить реально занимаемые училищем площади, присоединив к ним половину соседнего здания, модернизировать, укрепить и поддерживать в хорошем состоянии материальную базу училища.

Во 2-м семестре я против собственного желания был назначен заведующим отделением теории музыки. Поняв, что эта должность для меня и моих возможностей не критична, провёл в этом качестве следующие 37 лет (разумеется, сохранив и педагогическую нагрузку) при общем стаже работы в КМУ (КОМК) – 47 лет. А вот от предложений стать директором училища (двух предложений в разные годы) либо заместителем директора по учебной работе отказался категорически.

Профиль моей учебной нагрузки остался довольно широким: сольфеджио, гармония, современная гармония, полифония, народное музыкальное творчество, чтение оркестровых партитур14. Основной объём педагогических часов, как и сотворённых мною методических пособий и разработок (по факту – специализированных учебников15 почти по всем перечисленным дисциплинам) был связан с отделением теории музыки.

В мае 1972 г. на год и полтора месяца загремел в армию, но и в этот период продолжал на ставку работать в КМУ. Так сложились обстоятельства, так захотело и так сделало начальство. (Об армейском периоде см.:Новиков О.А. Как в армии мы были.– [Электронный ресурс] // Костромка: [Сайт]. – URL: https://kostromka.ru/novikov/arm.php )

До моего официального возвращения к мирной жизни обязанности заведующего отделением были возложены на Ларису Алексеевну Новикову. Затем её постигла ещё более тяжёлая судьба: назначение классным руководителем студенческой группы, и тоже на многие десятилетия.

Помимо учебной работы Валерий Дмитриевич «припахал» меня к работе лекционной. Естественно, работа эта, как и многое другое, традиционно и давно взваленное на плечи и преподавателей, и учителей в СССР, а потом и в постсоветской России, была общественной, т.е. неоплачиваемой. Слушателей для меня он находил в таких уважаемых организациях, как областное управление культуры, городской совет депутатов трудящихся, Дом политического просвещения (конференции и собрания партактива). Помнится, в этом самом Доме с устным сообщением выступал и сам Валерий Дмитриевич, и начальник областного управления культуры Нечушкин.

Управленцев, депутатов, партийцев я просвещал на тему современных композиторских техник и стилевых направлений академической зарубежной музыки ХХ века. В начале 70-х гг. эта тема даже столичным музыкантам-профессионалам была мало известна. Её разработка в отечественном музыкознании, сдерживаемая пока ещё плотным железным занавесом16, только начиналась, а я уже читал подобный курс в нашем училище. Выдержки из этого курса, конечно же, должным образом препарированные, как раз и звучали в моих лекциях в вышеупомянутых «присутственных местах». Естественно, за пределами училища приходилось балансировать между серьёзными размышлениями о современном искусстве и разговорами о загнивающем в очередной раз капиталистическом обществе с его специфическими художественными продуктами. Ну а поскольку продукты эти обладали совершенно неизвестными, немыслимыми для советских людей звуковыми свойствами и столь же экзотическими способами системной организации и материальной реализации этих свойств, публика слушала с живейшим интересом.

В советское время, как впрочем и в любое другое, проблемы могли «прилететь» с неожиданной стороны. Однажды в горком КПСС поступила жалоба кого-то из родителей на то, что его ребёнок вынужден изучать в музыкальном училище «Страсти по Матфею» и Мессу И. С. Баха, в то время как пропаганда религии у нас в стране в образовательных учреждениях запрещена. Тотчас в училище «нарисовалась» высокая комиссия. «Комиссары» пристально вглядывались в учебные планы и программы, присланные из Москвы (общесоюзного назначения), где эти произведения были названы в качестве обязательных для изучения. По поручению директора мне, как заведующему отделением, пришлось неделю отписываться по данному поводу, создавая, как я понимаю, черновики для итогового заключения данной комиссии и для её ответа заявителю.

В другой раз скандал городского масштаба разразился из-за участия нескольких наших студентов – слава Богу, другого отделения – в церковных службах в качестве хористов. Вот тут всё училище трясли долго и основательно. Точно не помню, но, кажется, кого-то из ребят отчислили.

Скучать в те времена не приходилось, и отнюдь не из-за прихоти дирекции училища. Такова была система. Каждый из нас ежегодно отчитывался в количестве «добровольно» взятых и исполненных общественных нагрузок, в количестве выписанных периодических центральных и местных изданий и т.п. В обязательном порядке каждый преподаватель оформлял на семью подписку не менее чем на одно центральное партийное политическое издание (например, газета «Правда»), одно молодёжное политическое издание («Молодой ленинец»), одно профильное издание (журнал «Советская музыка» или «Музыкальная жизнь»).

Вспоминая наши ежегодные полуторамесячные колхозные бдения, неоднократные, в разгар учебного года, путешествия по музыкальным школам Костромы и области с целью их аттестации и оказания им методической помощи, участие в проведении курсов повышения квалификации для педагогов ДМШ разных специальностей и т.д., и т.п., удивляюсь, когда же мы ещё и работать успевали? Одно время мне ещё пришлось ходить по костромским кафе и ресторанам, проверяя музыкальный репертуар их оркестров. И везде по любому поводу письменные отчёты, отчёты, отчёты.

Преподаватели отделения теории музыки. Слева направо (сидят): А. Н. Константинова, О. А. Новиков, В. Г. Анорова; (стоят): Т. Б. Капустина, З. В. Прежбитковская, Л. А. Новикова. 1983 г.

Уверен, растущий вал отчётов и излишней зарегулированности, порождая и оправдывая существование кучидармоедов-бюрократов, этот вал плодящих, всегда мешает основной работе настоящего, реального труженика, всегда покушается на творческое созидательное начало его личности, на его свободное время, на его личную жизнь, на его здоровье. «Отчётомания» неизбежно порождает двойную бухгалтерию и канцелярию, двойную мораль, двойную идеологию – официальную и реальную. Всё это вызывает раздражение, протест, неприятие, отторжение всей существующей системы, в конечном итоге убивает страну, что у нас и произошло на рубеже 80-х–90-х. гг. Тому же способствует любая непрофильная обязаловка типа колхозов, овощных баз, насильно навязываемой общественной работы или так называемой самодеятельности. Профильная, но принудительная нагрузка сверх прямых трудовых обязанностей и сверх желания работника воспринимается таким же образом.

Ну, с колхозами, базами, и прочей самодеятельностью сейчас пока (?) всё в порядке. А вот остальное в ряде отраслей, и в первую очередь в образовании, уже перекрывает уровень советских времён, чего никак нельзя сказать об уровне заработной платы. Чтобы прокормить семью, ныне надо иметь не менее 2-х ставок днём, а ночи проводить в написании планов, отчётов, методичек, отписок на сегодня поступившие указания с истёкшими неделю назад сроками исполнения, в составлении портфолио и пр.

Концертная деятельность училища в 70-е годы «окучивала» власть имущую слушательскую аудиторию ещё более активно, чем лекционная. Кроме того училище регулярно участвовало в так называемых «правительственных концертах», устраиваемых по случаю знаменательных дат и по разным другим поводам. На этих концертах присутствовало высшее городское и областное советское и партийное руководство.

Присутствие носило скорее ритуальный характер, но оно было. И училище было «на глазах и на слуху» у начальства. Разумеется, «правительственные концерты», формировались, организовывались, планировались на достаточно высоких городских и областных уровнях, но тоже не без участия В. Д. Афанасьева, участия, не всегда прямого, не всегда явного. Афанасьева «наверху» уважали. «Бонусы» от этого уважения получало училище.

Училище укреплялось во всех смыслах. Его деятельность напрямую либо через его выпускников и преподавателей породила, обеспечила кадрами все музыкальные образовательные и концертные организации города и области, будь то музыкальный факультет университета, музыкальные школы, симфонический оркестр, оркестр народных инструментов, муниципальная академическая хоровая капелла, филармонические коллективы, солисты и артисты филармонии, военные духовые оркестры, оркестр цирка, оркестры кинотеатров, танцплощадок, ресторанов, кафе, и пр., и пр.

С июля 2010 года существенно изменились многие положения Федерального государственного образовательного стандарта среднего профессионального образования (ФГОС СПО) регламентирующего работу музыкальных колледжей (музыкальных училищ) страны. Серьёзные изменения произошли и в учебном плане отделений теории музыки. Изменилась квалификационная характеристика выпускника отделения: не только преподаватель, как это было ранее, но и организатор музыкально-просветительской деятельности. Новое качество (организатор) включает в себя: а) организационную, музыкально-просветительскую, репетиционно-концертную деятельность в творческом коллективе; б) корреспондентскую деятельность в средствах массовой информации сферы музыкальной культуры.

На первый взгляд всё великолепно: за те же 3 года 10 месяцев – и швец, и жнец, и на дуде игрец! В реальности же все эти «деятельности», сами по себе, быть может, не бесполезные, внедрились в отнюдь «не резиновый» рабочий день студентов отделения за счёт объёма часов и содержания основных учебных дисциплин базового многопрофильного направления подготовки17 – преподаватель сольфеджио, музлитературы, ритмики, за счёт имевшихся ранее и отнюдь не лишних факультативных, консультационных, резервных часов. Уровень подготовки по главному базовому комплексу дисциплин не снизился только потому, что преподаватели бесплатно продолжали и продолжают заниматься со студентами в прежнем, реально нужном объёме часов, если надо (например, с поступающими в ВУЗ), наращивая его дополнительно. Надо признать, что подобное «наращивание» имеет определённые пределы и не может увеличиваться бесконечно.

Похожая ситуация наблюдается и на других отделениях колледжа. Вопрос в том, а) как долго продержится традиция бесплатного «коммунистического трудового ударничества» в следующих поколениях преподавателей; б) когда сокращение часов базовой специальности, пройдя точку невозврата, обрушит саму специальность?

По опыту знаю, что процент выпускников теоретического отделения, реально работающих до и после 2010 года в сфере «организационной деятельности» (в том числе директоров ДМШ) и уж тем более в сфере «репетиционно-концертной деятельности в творческом коллективе», стремится к нулю в отличие от выпускников других отделений – тех же дирижёров, оркестрантов, эстрадников, действительно работающих в творческих коллективах (хорах, оркестрах) и руководящих ими. Чья «светлая» голова спланировала и засунула эту «деятельность» в нашу специальность?

Не верю я и в возможность устроиться в современной жизни, прокормить себя и семью «корреспондентской деятельностью в средствах массовой информации сферы музыкальной культуры», имея в кармане диплом СПО (музыкального колледжа). Специализированные СМИ подобного рода сейчас по всей стране можно по пальцам пересчитать. Да и саму профессию эту последнее время я частенько встречаю в списках профессий вымирающих.

Ну так и зачем размывать, истончать добавлениями сомнительных «дырок от бублика» реально крепкую профессиональную подготовку по существующей и реально востребованной профессии? Утешает то, что многие музыкальные колледжи (училища) обеих столиц и большинства крупных городов если и исполняют вышеназванные нововведения, то весьма формально. («Строгость18 российских законов смягчается необязательностью их исполнения». —  М. Е. Салтыков-Щедрин.)

В последнее время в интернете я всё чаще встречаю мысли, компактно сформулированные в статье М. Богданова «Направо пойдёшь…» (См.: М. Богданов. Направо пойдёшь... – [Электронный ресурс] // Газета «Завтра»: [Сайт].— URL:https://zavtra.ru/blogs/napravo_pojdesh_ )

Позволю себе длиннющую цитату из этой статьи:

«Дело в том, что мир меняется кардинально, и ”пандемия” — лишь очередной акт глобальной постановки, за которой скрываются поистине тектонические изменения. За внешними проявлениями европейской “толерантности к мигрантам”, нынешней “борьбой за права чернокожих” в США, затихшей как бы “борьбы с вирусом” (а летом, несомненно, появятся ещё новые новостные темы) кроется глобальная смена курса: либертарианская идея “единого мира”перестала быть актуальной. На её смену все-таки приходит обещанная ещё в 2007 году “многополярность”, то есть ориентация не на один общемировой центр силы, а на несколько, равных по силе и влиятельности, центров. И именно сейчас, на наших глазах идёт их оформление, в том числе и в идейном, концептуальном плане.

Но отечественная система образования, в том числе и школьного, все последние 30 лет строилась по лекалам “западного” концепта: ЕГЭ, Болонская система, индивидуализация, “4К”19 — всё это элементы глобальной образовательной модели. Такая конструкция становится неактуальной для нарождающегося мирового уклада.

Если нет глобализма как цели, а на его смену приходят новые, подчинённые “многополярной” модели устройства общества, идеи — значит, и локальные системы образования будут меняться. Причём кардинально, с ориентиром на интересы новых “центров влияния”. Россия же, со своей историей, территорией, традициями и, главное — населением, явно не может оказаться частью, например, “европейского” или “азиатского” проекта. Как это ни режет ухо отечественным “либералам” и “интеллигенции”, у нашей страны действительно особый статус и самостоятельная роль в мировом раскладе сил. И, как следствие, российское образование, при становлении нового миропорядка, гарантированно будет подчинено этому новому статусу, то есть вернёт себе полноценную самостоятельность.

Это — тот контекст, в котором и стоило бы обсуждать вопрос “а что дальше?”. Однако обсуждение ведётся на более низком, операционном уровне — обсуждается вопрос не “что?”, а “как?”. Вместо сущностных вопросов на повестку дня выносятся вопросы “текучки” — то, что профессионалы решат без пустых дискуссий, если будет поставлена ясная цель».

Мыслей, и не безынтересных, много. Каждая порождает немало вопросов, вплоть до содержания понятия «профессионалы» в последних строках. Ну а тем временем болонская система с помощью кабинетных методистов и менеджеров, падких на внешние эффекты и беззатратные проекты с сиюминутной выгодой, продолжает благополучно пережёвывать и переваривать все этажи нашего отечественного образования, двигаясь в «прикладном направлении». Пока что ясная цель не поставлена и смысл движения не ясен. Пока что даже вопросы «текучки» в этой сфере в большей мере накапливаются, чем решаются.

В этих условиях нужно хотя бы сохранять то, что имеем, то, что реально работает. И, конечно же, необходимо не дать угаснуть истинному профессионализму, т.е. высококвалифицированному специалитету как в высшем, так и в среднем специальном образовании. Необходимо противостоять превращению его в нечто размытое, поверхностно-прикладное, произвольно трактуемое. Настоящий профессионал с задачами и функциями прикладного характера справится, а вот обратная ситуация вряд ли приведёт к чему-то хорошему. Во всяком случае, профессиональное обучение своих внуков бакалавру и даже магистру прикладного музыковедения я бы не доверил. К сожалению, консерватории тоже оптимизируются по болонскому образцу. В угоду бакалавриату и прикладному музыковедению ежегодный приём абитуриентов на музыковедческий специалитет сокращён до грани исчезновения — за пределами столиц всего 2-3 места на ВУЗ.

Сейчас училище необходимо хотя бы для того, что бы поддерживать естественную убыль музыкальных кадров в регионе. Однако и здесь не всё так просто, как кажется.

Любой регион гордится своими земляками, достигшими определённой известности, определённого положения на уровне выше местечкового. И чем выше этот уровень, тем большую гордость испытывает конкретный учитель, конкретное учебное заведение, обеспечившее своему питомцу возможность высокого полёта. К тому же все эти моменты, как и поступление выпускников в профильный ВУЗ, представляют собой реально действующий, реально прописанный во всех инструктивных документах оценочный критерий работы и учителя, и образовательного учреждения.

Увы, высоты нашего профиля, высоты, к которым стремятся наши выпускники, в основном находятся за пределами нашей области. Это учёба и работа в творческих ВУЗах20 (консерваториях), в столичных и зарубежных оркестрах, в музыкальных коллективах и творческих организациях 1-й величины. Обеспечивая своих студентов должной подготовкой, училище гордится своими выпускниками, достигшими таких высот. Их очень много. Но, по моему мнению, именно за это училище (с некоторых пор колледж) ныне не в почёте у областного руководства. В этом смысле Буйский областной колледж искусств —для нас недосягаемый образец. Процент «приживаемости» его выпускников внутри области гораздо выше нашего.

Конечно, музыкальное училище для любого региона—удовольствие недешёвое, требующее внимания, забот и поддержки со стороны властей21. Львиная доля уроков идёт не в общем потоке, но в виде занятий индивидуальных и мелкогрупповых. Студенты, выпускники, теперь и абитуриенты — товар штучный, привередливый, меркантильный (впрочем, в наше время это господствующий тренд в обществе). В глубинку не едут, на малую зарплату не идут, если поступят в профильный ВУЗ (консерваторию), — а процент поступления у нас огромен,— в Костромскую область, скорее всего, не вернутся. Что делать в такой ситуации? Есть два варианта:1. Поднять зарплаты (чтоб были не ниже, чем в других регионах), обеспечить отдельным комфортным жильём, создать условия на местах. (???????! У самого дух захватило!) Тогда, БЫТЬ МОЖЕТ, и после столичных консерваторий люди будут на Родину возвращаться, а, МОЖЕТ БЫТЬ, и в глубинку поедут. 2.Снизить уровень подготовки выпускников, чтобы они о «заобластных» высях и далях даже не помышляли, ибо кому, кроме родной области, такие нужны? Они ж пока ещё дети несмышлёные, облегчению в учёбе, БЫТЬ МОЖЕТ, только порадуются22. Да и запросы у них будут поскромнее. Главное, делать-то для этого ничего не надо. Пусть всё сыплется и идёт так, как уже многие годы оно и идёт, самотёком, по инерции. Финансирование училища, по моим ощущениям, близко к нулю: электролампочки за свой счёт покупаются, некоторые аудитории из-за угрозы обвала штукатурки годами под замком, реальная зарплата преподавателей не поднимается уж многие годы.

Преподаватели разбегутся? Уже разбегаются? Ну так, и слава Богу! Взамен наберём абы каких, абы откуда, абы какого уровня и за «полцены». И пусть абы как готовят слабое своё отражение для абы какого заполнения вакантных мест. Отрицательный результат проявится не сразу, отвечать за него будут уже другие люди в другое время.

Тем более что чудеса иногда случаются. Вот, например, манна небесная из федерального центра выпала – национальный проект «Культура» подоспел. Тут и делать-то ничего не надо! Вот вам «Рубинштейны»23 нашими стараниями!

Есть ещё нечто, именуемое «оптимизацией». Кстати, изначальное значение этого слова (держитесь крепче!)—«быть оптимистом». Практический же его смысл наш коллектив хорошо себе представляет с 80-х годов прошлого века24. Это тоже «деятельность»,заметная и даже отрадная для глаз руководства, куда менее энергозатратная, чем что-то созидать, развивать и строить (хотя бы ремонтировать).

Тоже самое, на мой взгляд, творилось в нашей областной и, шире, в отечественной российской медицине. «Оптимизировали»! (Среди всего прочего сократили огромное число эпидемиологов.) Теперь в авральном порядке возрождаем утраченное! Вливаем гигантские средства! «Златыми горами» приманиваем специалистов-медиков разных профилей!

Но вернёмся к нашей истории и ближе к итогам, для КОМК надеюсь, промежуточным.

В 70-е годы на отделении теории музыки КМУ (ныне КОМК) сложилась сплочённая высокопрофессиональная команда преподавателей-единомышленников. Качество подготовки специалистов вышло на уровень училищ консерваторских городов. Более того. Чем далее, тем в большей степени гарантированно наши выпускники поступали в консерватории страны.

Будучи на курсах повышения квалификации в Москве, мне довелось познакомиться с директором Казанского музыкального училища, также находившемся на курсах, но в другой профильной группе. Он зашёл в комнату общежития, спросил, кто из нас О. А. Новиков из Костромы, и признался, что выпускники-теоретики его училища при поступлении в Казанскую консерваторию боятся конкурентов из Костромы — как правило, проигрывают костромичам и в качестве профессиональной подготовки, и по результатам приёмных экзаменов. Мне было приятно услышать такую оценку нашей работы со столь неожиданной стороны.

Приведу конкретный пример, связанный с моим последним(перед выходом на пенсию) выпуском теоретиков 2017 года.

Отделение «теория музыки»КОМК в 2017-м году закончили две мои выпускницы: Кристина Кашина и Екатерина Ленина. В процессе обучения обе честно, ответственно и заинтересованно выполнили свою часть работы, а мы, преподаватели, столь же ответственно выполнили работу свою. Кристина поступила в Казанскую государственную консерваторию, Катя — в Ярославский педагогический университет по профилю музыкальное образование. И та и другая в итоговых рейтинговых списках абитуриентов оказалась на первом месте. Одна с отрывом в 10 баллов (по общей сумме баллов) от ближайшего конкурента, другая с отрывом в 18 баллов.

Ярославский государственный педагогический университет

Хочу подчеркнуть. Это лишь один пример из многих подобных, характеризующих качество работы педагогического коллектива колледжа25. Печально, что это качество базируется только на энтузиазме преподавателей и студентов и, на мой взгляд, никак не подкрепляется сколь-либо приемлемым хозяйственным и материально-техническим обеспечением учебного процесса, хотя бы в объёмах, сравнимых с обеспечением общеобразовательных школ Костромы.

В 80-е годы основанное на материальном расчёте увлечение профессиональным музыкальным образованием пошло на спад и к настоящему времени исчезло вовсе26. Причин тому много: политические, экономические, идеологические, включая изменившееся отношение к большому искусству и у руководства страны, и у власти на местах27, и, соответственно, в обществе. Тем более что уровень заработной платы в этой сфере деятельности стал неуклонно снижаться. Сейчас заработная плата преподавателей Костромского музыкального колледжа значительно ниже (примерно на треть) зарплаты учителей общеобразовательных школ, что вообще-то странно само по себе.

Исчезло (оно и к лучшему) в прошлом веке заочное отделение. План приёма на 1-й курс очного обучения год от года сокращался. Однако и сокращённый план приёма не всегда удавалось выполнять. В определённой степени численность контингента помогло удержать открытие эстрадного отделения, ставшего последние годы самым «густонаселённым».

В настоящее время перспективы Костромского областного музыкального колледжа, его будущего местоположения, его отделений, его материальной базы остаются весьма туманными и неопределёнными. Педагогический коллектив стареет. Молодые талантливые специалисты пополнить ряды преподавателей КОМК не спешат. Скорее, наблюдается обратный процесс (люди уходят из штата в совместители), что при такой зарплате неудивительно. Можно, конечно, набрать в штат тех, кто под руку попадётся, но,

во-первых: "Искусство требует знаний"

Бертольд Брехт;

во-вторых: "Люди, не имеющие с искусством ничего общего, не должны с

ним иметь ничего общего."

Станислав Ежи Лец.

Всё это очень непросто, но хотелось бы, чтоб и первое, и второе стало нормой, нормой даже для чиновников. И не только в искусстве и культуре.

Май-июнь, 2020 г.

Заслуженный работник культуры Российской Федерации