О революциях и дезертирстве

Революции — как Февральская 1917 г., так и Октябрьская — особых перемен в жизнь наших сёл и деревень не принесли. Как занимались люди своим хозяйством, так и продолжали. Они первоначально коснулись только столицы — власти и армии. Такой информации, как сейчас, не было, и её приносили возвращающиеся с фронтов солдаты.

Вот как рассказывал наш отец. В армию он был призван в 1915 г. Служил в 16-й кавалерийской дивизии, 3м егерском эскадроне. Сумел понюхать пороха и покормить окопных вшей. Был под местечком Стоход, на реке Стоход травлен газами, лежал 2,5 месяца в Гродненском госпитале.

Февральскую революцию встретили так: находясь на фронтовой линии под г. Ковелем, боевых действий не вели, некоторые солдаты бегали в немецкие окопы для братания. В конце марта командующий дивизией генерал-лейтенант Володченко был вызван в Главный штаб в Москву или Петербург. Оттуда приехал в штатской одежде и в шляпе. После проведённого с офицерами совещания произошло следующее: обращение к офицерам и генералам «Ваше благородие» отменили, а ввели обращение «господин генерал-полковник, штабс-капитан». Честь отдавать офицерам и солдатам полагалось только во время службы. За рукоприкладство офицеров полагалось судить трибуналом. Тех, кто прослужил долго, за хорошую службу предлагалось отпускать домой на 3 недели (без дорог). Очереди на отпуск не было, отпускали по жребию. В каждом взводе бросали жребий. В отпуск тех, кто хотел, отпускали с оружием — винтовками.

Такой жребий выпал и отцу: 8-го апреля 1917 г. он выехал с позиции. Отбывших дома срок отпуска солдат военные власти Костромы в прежнюю часть не отпускали, а, видимо, формировали в Костроме свою воинскую часть. Признав у него плохое зрение, положили на долечивание в госпиталь на Муравьёвке, потом признали негодным к строевой и направили в пожарную команду, которая организовывалась в наших трёх деревнях как полувоенное формирование.

Прибывавшие с фронта солдаты не спешили являться после отпусков и роспуска старой царской армии в военкоматы, где уже формировалась Красная Армия. Они не знали, за кого они будут воевать, да и чего им надо было завоёвывать? Большинство уже воевавших солдат и призывников не являлись на сборные пункты (военкоматы).

Это уже шёл 18-й год. В сёла-деревни были направлены конные отряды красноармейцев для отлова дезертиров. В это время уже вовсю полыхала гражданская война. Мятежи вспыхнули во многих местах России. И особенно — в Ярославле. Поэтому, видимо, были приняты жесточайшие меры по борьбе с дезертирством. В наших трёх деревнях дезертирствовали человек 10–15 от 2-х месяцев до полугода. Скитались по лесам, ночевали в овинах, на хмельниках, в речных и озёрных избушках, в стогах. По дорогам днём и ночью шныряли конные разъезды красноармейцев. Как рассказывала мать, в Ведёрках у амбаров стояли их палатки, была коновязь для лошадей. У кого были дезертиры, отбирали скот, баранов на еду.

По вечерам красноармейцы устраивали пляски, пели песни. Рассказывали, один черкес (или грузин) плясал лезгинку с бутылкой на голове, а какой-то силач перебрасывал у весовой 2-х пудовую гирю через воз с сеном. Жители деревни, дети ходили на них смотреть. Красноармейцы знакомились с местными девицами, провожали их и тем самым получали сведения о дезертирствующих.

Среди красноармейцев были русские, украинцы, кавказцы и латыши —эти были особо злостные. Видимо, те меры не приносили успехов борцам за советскую власть, и они решили ужесточить меры воздействия. Так, летом 18-го или 19-го года в с. Куникове были расстреляны 19 человек дезертиров и просто попавших под горячую руку людей. Тогда был расстрелян и двоюродный брат моего отца Пискунов Михаил. Он в армию не призывался, был одиночка у матери. Шёл в один летний день от Спаса, видимо, с сенокоса, его догнал конный отряд. Схватили, связали руки и повели в Куниково. Там без суда и следствия расстреляли у церкви* .

Может, в это время или раньше при таком методе борьбы с дезертирством были сожжены с. Саметь и Сельцо, где дезертирство стало угрожать положению советской власти*.Там многие жители ушли в отряд-банду так называемого Кости Озерова. Это был лихой царский офицер, видимо, сотрудничавший с организаторами Ярославского мятежа. У него был отряд около сотни лошадей. В местечке Омутское-Ожёга был в лесу стан на реке Касти. Это в середине четырёхугольника — в расстоянии от Петрилова, Бухалова, Привалова и наших деревень 8–10 км. Рассказывали старики, он делал набег на поезд около ст. Путятино Северной железной дороги (около Данилова) и, разоружив конвой, забрал часть оружия.

Биография его такова. Уроженец д. Привалово Ярославской губернии. В царской армии служил в Петербурге, в лейб-гвардии, по характеру был вспыльчив и горяч. Однажды ударил старшего офицера в лицо, сидел на гауптвахте; там ещё что-то совершил, его судили; сидел в тюрьме в Петрограде, бежал оттуда, прихватив с собой полковую кассу; был пойман в Костроме и посажен в тюрьму на ул. Русиной, тоже бежал. А в годы дезертирства, видимо, при поддержке организаторов Ярославского мятежа и заговорщиков по борьбе против советской власти организовал отряд так называемых «зелёных».

Как рассказывали наши старики, в отряде наших дезертиров не было, хотя он приглашал некоторых — отказались. В основном были мысовые; это Шунга, Яковлевское и их деревни. Один из его помощников был из Шунги — Пашков. Из Самети, Петрилова, Шемякина были многие, из ярославских деревень. Ещё помощником у него был из Шемякина некто Саблин.

Наши дезертиры по 3–4 человека скитались около своих деревень, по вечерам-ночью в овины им приносили еду. Иногда приходили в деревню, когда отрядов не было. Но однажды, скитаясь по лесу, Павел Иванович Халатов, Анатолий Павлович Мошкин и Иван Мазайхин наскочили на дозор Озерова, их задержали; оружия у них не было; Иван Мазайхин знал Костюху, и его отвели к Озерову в шатёр на допрос. Костюха расспросил Ивана: «С кем бродишь? Давно ли был в Вёжах? Где стан красных? Сколько лошадей? Кого из дезертиров поймали? Что сделали?» Потом предложил Ивану остаться в отряде, тот отказался и услышал от Озерова слова: «Вешаю замок на губы», т.е. «Молчать, никому ни слова». Когда наши пробирались обратно, на открытом месте, между Баранью и Лунковым, их засёк отряд красных и открыл по ним пулемётную стрельбу; они ползли по кустам, по траве, в это время Павел Ивановович Халатов потерял штаны.

Этот эпизод позднее вошёл в местный фольклор. Уже в колхозное время где-то на перекуре или в рыбацкой избушке, при рассказах и воспоминаниях, мужики, как бы подначивая Павла Ивановича, говорили: «Уж ты, Паша, расскажи, как штаны потерял, когда от Кости Озерова бежали».

После гражданской войны Озеров исчез, говорили: «Как в воду канул». А рассказы, легенды про его действия остались в народе до сих пор.

Годы НЭПа (1922–30 гг.)

Революция и гражданская война особой разрухи в наши сёла не принесли, жизненные обустройства сёл не изменились. Наоборот, некоторые декреты советской власти улучшили положение сельских жителей. Так, например, всем, кто служил в Красной Армии, по декрету Ленина выделялся бесплатно лес для строительства домов, амбаров и т.д. Улучшилась работа сельскохозяйственного общества и кредитного товарищества. Наделами земли как пользовались, так и осталось, без переделов. Торговля рыбой, сеном, лесом оставалась по-прежнему свободной.

Возросла встречная торговля, из города развозили продавать ткани, одежду. Была организована продажа в кредит швейных машинок фирмы Зингер, которые развозили по деревням сами продавцы. За проданную рыбу торговцы привозили яблоки ящиками, муку (крупчатку и американку), расфасованную в синие мешочки по пуду.

В эти годы было построено много новых домов в деревнях, в основном кирпичных, так как кирпичные заводы были: 1 — в Вёжах; 1 — в Овинцах, который в год давал 150–180 тыс. штук кирпича; и было 2 завода в Куникове. Была создана в Ведёрках опытно-агрономическая лаборатория по выращиванию хмеля, которую организовал бывший пленный чех Конопасек Антон Францевич.

В Вёжах была построена общественная чайная, которая служила Народным домом, днём там пили чай — как местное население, так и проезжие, а вечером давали концерты самодеятельные артисты, которые приезжали из города, Куникова, Яковлевского, Самети и т.д. Была и своя самодеятельность в наших деревнях. Всё это не ущемляло церковную службу — в церковь как ходили, так и продолжали ходить.

В сёлах стали появляться средства механизации. Так, в Караваевской коммуне в 1925–26 годах появились первые конные косилки и грабли. Как не раз отмечал наш отец, это время жизни было самое лучшее за всю его жизнь.

Коллективизация и раскулачивание

Коллективизация стала появляться, как тёмная грозовая туча из-за леса, с 1927–28 гг. Об этих переменах шли настороженные слухи и предположения. Одним не верилось и не представлялось, как это всех коров и лошадей сведут на один двор. И как это на моей лошади поедет в город какой-то там Костька или Мишка-босяк. Другие распространяли слухи, что и народ сведут в один большой общий дом и спать будут все вместе под одним большим одеялом. Другие говорили, что власть от мужиков отберут и править всем будут бабы. Мужики коров доить, а бабы на собрания.

Первой ласточкой в этой большой политической работе было создание группы бедноты. С них и началась работа, члены группы стали ходить по домам и агитировать в колхоз. Организатором от партии ВКП(б) в нашем Куниковском сельсовете в то время был большевик, по фамилии Рогов, присланный из Костромы.

Бедняки сразу вступили в колхоз, большинство из них были безлошадники. Кто побогаче, были объявлены кулаками, у них имущество, скот стали принудительно отбирать. Те из богатых, кто раньше раскусил этот замысел, продали скот, дома, и перебирались в город, и устраивались на городские работы.

Агитация велась напористо: «Кто не вступает в колхоз, тот кулак» — был объявлен такой лозунг. Члены Куниковского сельсовета с группой бедноты заседали каждую неделю. Отчитывалась каждая деревня по вступлению в колхоз и раскулачиванию. Скот-лошадей сводили в большие кулацкие дворы. Помню, у нас в Вёжах лошади были в Московцевом дворе, коровы в Тупцином, Оточкином, Пыховом. Быки-телята — в низах амбаров Желтова, Пискунова, Хемина. В 1935 г. выстроили для дойных коров ферму на 50–60 голов и телятник.

Из наших Вёжей репрессирована и выслана была семья владельца чайной Пыхова Павла Григорьевича. Некоторые заранее уехали в города, продав по дешёвке дома, скот, лошадей и имущество. Но позднее, в 1935–37 годах, и там были арестованы и подвергнуты репрессиям. Некоторые были расстреляны как враги народа или погибли в лагерях.

Озёра-реки стали колхозными, и рыбу ловили как бы от колхоза, сдавали через потребкооперацию на предприятия общественного питания заводов и фабрик по копеечной цене, которую назначали власти.

Огромные наделы сенокосных угодий от наших деревень отобрали и поделили на весь Костромской район. Нашим колхозам оставили только на прокорм скота фермы и лошадей колхозов. Наши пожни стали приезжать косить из Бакшейки, Ивакина, Щапова, Апраксина, Караваева, Самети, Стрельникова, городские организации.

Жизнь наших жителей перешла как бы в два уровня. День работали на колхоз за трудодни-палочки, вечером-ночью для себя. Тайком (например, вечером после работы в колхозе) ехали на озеро-реку ставить сети-ветеля. На другой вечер ехали тайком проверять сети, вынимать из них рыбу, а накопив её за неделю и улучив момент, ехали в город Кострому или другие сёла продать.

Косить сена для личного скота стало негде — всё колхозное, на трудодни давали сена мало. Скота-коров в личном подворье разрешалось держать одну голову, одну овцу, одного поросенка. Лошадей держать было строго запрещено. Все перевозки население осуществляло на санках людской тягой, а весной на лодках. В колхозе лошадь давали в исключительных случаях по большой нужде, например, отвезти больного в город. Поэтому перевозка дров, сена и другого для личных нужд осуществлялась только собственным плечом. Население перестало строить дома, не на что стало купить хорошую вещь. Средств оставалось только на выживание. У кого были куплены вещи-одежда в годы НЭПа, тем она и служила до окончания Великой Отечественной войны и переселения.

Отношение к работе стало меняться, хотя ещё и оставалась старая привычка сделать хорошо, добросовестно, честно, но мешала обезличка труда. Трудодень-палочку ставили опытному работящему мужику и молоденькому неопытному мальчишке одинаково, так как работали в бригаде. Поэтому на всё стали смотреть сквозь пальцы. Стали некоторые приворовывать. Однажды мудрый мужичок Александр Иванович Хемин сказал: «А что, мужики, со смиренством работай да приворовывай — так и будешь при колхозной жизни жить».

Председателей колхозов рекомендовалось сначала выбирать из бедноты, но они не оправдывали себя. Один сожёг воз лаптей зимой в мороз, когда вёз сдавать в город, второй сделал растрату.

Но к началу Великой Отечественной войны, хотя и плохо, жизнь стала в колхозе налаживаться, и о старой жизни только вспоминали. Стали председателями выбирать более добросовестных мужиков из своей деревни. Поскольку в каждой деревне был свой колхоз, люди были все на виду.

Волна репрессий спала, и некоторые мужики, по ночам поджидавшие чёрных воронков, успокоились. Все притерпелись, приспособились к этой коллективной жизни. Работать стали дружно, по окончании какой-то сезонной работы — посевной, сенокоса — по бригадам устраивали пирушки. На работу и с работы стали ходить с песнями, пели как старинные, раздольные песни, так и озорные частушки на колхозную тему. Вот ещё помню некоторые:

Колхозница-кенареечка

Отработала год без копеечки.

В колхоз пошла–

Юбка новая,

Отработала год —

Ж... голая.

Нам сказали: «Рогов помер»,

Я вчера его видал.

Без порток, в одной рубашке

Всех в колхозы загонял.

Война

И только привыкли, приспособились к этой колхозной жизни, только отошли сердца, спала злоба с людей, как из-за гор пришла другая тёмная туча — это Война. Она с ещё большей жестокостью навалилась на наш народ.

За время войны с одних наших Вежей ушло на фронт около 50 человек, около 40 не вернулось. Это был предпоследний разрушающий удар. Большинство колхозных лошадей забрали в армию.

Беспрекословно выполнялись заказы на поставку мяса, картофеля, рыбы, сена и другой продукции для фронта, для эвакогоспиталей, разместившихся в Костроме.

Народ стал голодать. Единственным спасением был Митинский овощесушильный завод в Губачёвском сельсовете. Туда наш народ вёз менять на барду (это отходы картофельного производства) сено, дрова на санках за 15 км. Из этой барды пекли драники-барденики и ели. Своей картошки не хватало, а колхозную забирали для нужд фронта.

Была введена трудовая повинность. Часть бездетных женщин-девушек в 17–18 лет отправляли на лесозаготовки в Сандогору, Ямково, Мисково. Зимой 1941–42 годов от стен Ипатьевского монастыря и до с. Саметь по берегу Волги рыли противотанковый ров — всем городом и селом области. Часть женщин-девушек была мобилизована для плетения лаптей для торфопредприятий и леспромхозов. Весной в разлив отправляли на сплав леса.

В деревне оставались 3–4 старика, дети, они обслуживали ферму — скот, телятники, овчарни. Для транспорта стали обучать быков-коров, на них подвозили с лугов сено к фермам, весной пахали.

Так переживали войну, которая унесла немало детских жизней, стариков и погибших на фронте солдат. Надо отметить выносливость и мужество людей. Так, на Митинский завод возили на санках сено по 5–6 пудов в одиночку за 15 км. Ездили, правда, по 3–4 человека, и где приходилось в гору везти, по очереди помогали друг другу. Сходило, как говорили, по семь потов. В 25–30-ти градусный мороз приходилось снимать пальто-фуфайку, до рубашки раздеваться. Таким же методом возили в Кострому, другие сёла сено, дрова и, реже, рыбу.

Школьное детство

В конце прошлого и начале XX века на три наши селения была одна школа. Сначала обучали до 3-х классов, после революции ввели 4-х классное образование. Первоначально (1900–15 гг.) школа была в Ведёрках. Там, кроме чтения и арифметики, пения, изучали закон Божий.

Многие родители и трёх классов не давали доучиваться — как научится сын или дочь немного читать, считать и, главное, сумеет расписаться, так и снимали с учёбы. Многие помогали по домашней работе, нянчили многочисленных своих братьев и сестёр, а некоторых из девочек отдавали в няни. А мальчиков увозили в город, в Петербург и т.д. родственники — дяди, братья — или отдавали в подмастерья в мальчики.

Потом (видимо, после пожара) школу перевели в Спас, где учились до 1933–34 годов. Потом снова перевели в д. Ведёрки в большой деревянный дом Коротковых, которых раскулачили. Дети из Вёжей и Спаса ходили в школу за версту, зимой в морозы, в пургу некоторых родители возили на санках, весной в разлив из Спаса и Вёжей возили родители по очереди на больших лодках; кто-то из родителей сидел на корме, правил, а дети гребли в 4 весла и иногда запевали песни, пока по воде ехали. Пели дружно, так как и в школе было два урока пения в неделю.

Надо отметить, что многие выпускники школы очень красиво писали и отлично считали на счётах, некоторые работали бухгалтерами в сельскохозяйственном обществе и кредитном товариществе, на других ответственных должностях. Учились дети большинство прилежно, с большой охотой, особенно после революции, когда был объявлен лозунг: «Учиться, учиться и ещё раз учиться».

Большинство детей до 1937–39 годов в школу ходили в лаптях, так как к этому времени тех, кто был побогаче, раскулачили или они уехали в города. А середняки не носили сапог и другую обувь, так как в школе беднякам выдавали ботинки-валенки, чего хотели получить и середняки.

В эти предвоенные годы под лозунгом «Учиться и учиться» сменились ориентиры учёбы; если раньше родители в своих детях видели работника, которому достаточно было научиться считать и писать, то советская власть поставила задачу:

Изучим мы дальние страны,

Узнаем строенье земли.

Мы выучимся и в стратосфере

В бои поведём корабли.

Многие наши ребята после окончания 4-х классов Ведёрковской школы подались учиться в Шунгу, Петрилово, в город в 5-й–7-й классы и техникумы, после чего уже только некоторые в деревню возвратились.

В школе нас прельщала не только учёба, а и дорога в школу. Чего мы только не проделывали! Осенью, когда копали картошку на бывших хмельниках, пекли её в золе костра или тушили в ведре, поставленном на костёр и присыпанном землёй. Лазали и качались на деревьях, дубах. Устраивали драки между учениками деревень. Осенью по перволёдку в школу ездили на коньках до Ведёрковского моста через р. Идоломку. Мяли горы на тонком льду реки. Когда в ноябре река Идоломка покрывалась первым тонким льдом и на него можно было ступить, наша деревенская детвора выходила на этот перволёдок. Кто на самодельных, кто на покупных коньках, а кто просто так. Лёд под ногами потрескивал, и в это время смельчаки — мальчишки и девчонки по 5–7 человек — выстраивались в шеренгу и бежали или вдоль берега или поперёк реки — от одного берега к противоположному. Впереди бегущей шеренги лёд поднимался (вставал «волной»), звонко трещал (но не проваливался, только образовывалась масса трещин), и это всех привлекало. Пробегали по одному месту по 5–7 раз, пока кто-то из участников не проваливался.

Провалившийся из полыньи выскакивал сам (когда одной ногой проваливался), или ему бросали жердь, или руку подавали. Он, мокрый, шёл домой, иногда со слезами, и остальные участники за ним. За это родители давали неудачнику лупку ремнём, а остальные под окном слушали, как будут пороть. На другой день друзья-участники спрашивали: «Ну, как — здорово тебя отец порол?» — «Да нет, раза три хлестнул и на печку загнал». — «Да ну, не ври, мы ведь слушали, как тебя отец хлестал да приговаривал: «Не ходи на реку, не ходи на реку, не мни горы!»

Были и другие забавы. Весной с колом отталкивались на льдине от берега и плыли по реке-разливу, вызывая у взрослых тревогу и раздражение из-за риска и опасности. Иногда при таких забавах прогуливали уроки и даже дни. Потом от родителей получали порки.

Самыми любимыми играми ребятишек и девчонок того времени были игры в козонки и лодыжки. Девчонки 8–14 лет играли в лодыжки. Лодыжка — это часть голеностопного сустава овцы, ягнёнка, барана. Когда варили студень, эти косточки не выбрасывали, а обсушивали, красили их в разные цвета и копили. Их девчонки хранили в своём мешочке, и, когда шли гулять, брали с собой, и устраивали игру так: собирались в круг, на уровне пояса вбивали палку, собирали в руку одной девчонки по одной лодыжке с каждой участницы игры, трясли их в ладонях и бросали с торца палки на землю — которая вставала на ребро, это означало выигрыш. Так делали все по кругу. Кто проигрывался, тот покупал у много выигравших. Стоимость была разная, в зависимости от красоты и величины: от 10 до 30 копеек. Это по состоянию на 1938-41 годы.

У ребятишек была игра в козонки. Козонок — это часть голеностопного сустава коровы, быка, телёнка. Когда варили студень, эти косточки-козонки также отбирали, высушивали, красили. Они были более крупные и другой формы, чем лодыжки. Играли так: ставили в ряд монеты и козонки: впереди втыкали на ребро 3–5–20-копеечные монеты, за ними козонки и битой-палкой с расстояния 6–8 метров бросали-били. Кто сколько выбьет монет-козонков — это выигрыш. Их также продавали-выкупали за деньги ребята друг у друга. В эту игру играли весной-летом на проталинке на лугу.

Много было в деревне других сейчас забытых игр.

Праздничные обряды

Престольным праздником в трёх наших селениях (с. Спас, д. Вёжи и д. Ведёрки) было Преображенье Господне, 19 августа. В более старые времена по этому случаю проходила в переполненной церкви соответствующая служба. На этот праздник гости приезжали из Костромы, других дальних сёл, и все — как накануне, так и с утра — шли в церковь.

После службы хозяева и гости расходились, разъезжались по деревням; по домам накрывались столы, и долго, не торопясь, угощались; после все выходили на гулянку.

Гулянки организовывались в довоенное время за деревней. В Ведёрках гуляли в так называемом Ельнике — это до 1930 г., позднее — на Горках: между рекой и деревней было возвышенное место. Вёжи и Спас выходили на Середнюю Гору. Это между Вёжами и Спасом. Там девицы по ровням (возрастным группам), взявшись под руки по 6–8 человек, ходили по гулянке и пели песни под гармошку или без таковой: вместе с гостями набиралось 8–10 групп-рядов. Ребята также ходили рядами, с тростями в руках, но впереди их шёл гармонист и атаман с тростью, который запевал отрывистую песню вроде частушки, например:

Хулиган-мальчишка я,

Хулиган молоденький.

У меня, у хулигана,

Финский ножик новенький.

Надо отметить, девицы пели протяжные, раздольные песни, а парни вот такие озорные, хулиганские частушки. Дети, подражая, также группами ходили сзади рядов — ребятишки за парнями, девчонки за девицами. Гости, родители, старики или стояли, или тоже прохаживались сторонкой, рассматривали, расспрашивали, чей парень в ряду, чья девица; давали свою оценку девичьим качествам, одежде и т.д.; встречались со знакомыми, вели разговоры. Походив по гулянке с песнями, как девицы, так и парни устраивали пляски — русскую, цыганочку, елецкого. Тут образовывался большой круг. Глежане, так называли в то время зрителей, смотревших на гулянья, подзадоривали своих знакомых в пляске. Поплясав, начинали танцевать кадриль 6-зарядную. Это интересно как зрелище, так и сам процесс танца. Выстраивались в два ряда, с одной стороны парни, с другой девицы, сколько наберётся желающих, и начинали под мелодию гармошки делать определённые движения, как и в обычных танцах — с приплясами, прихлопами, с поворотами. Но самое интересное: держа свою партнёршу правой рукой за талию, а левой за руку партнёрши, парни долго отбивали дробь, с задором и лихостью. Особенно под мелодию «Светит месяц», это 4-ю играли. У каждого танца из 6-ти была своя мелодия и движения в танце.

Хочу высказать упрёк нашим работникам культуры, танцевальным коллективам и их организаторам. Во многих сельских местностях Вологодской, Ярославской, Архангельской губерний-областей на деревенских гуляньях и зимних беседах-свозах танцевали нашу любимую кадриль, состоящую из шести отдельных танцев. Это был своеобразный, задорный, озорной, весёлый танец в комбинации с пляской. Особенно он был красив, когда его танцевали летом на улице на лужайке — выстраивались в ряд и под гармошку начинали с первого танца под мелодию:

«Ах вы, сени, мои сени,

Сени новые мои».

Вот уже более сорока лет я нигде не встречал, нигде не видел по телевизору, чтоб танцевали нашу кадриль. Правда, называют иногда танец кадрилью, но это не так, не по-настоящему, его придумали некоторые современные хореографы. Погиб своеобразный элемент культуры нашего народа.

К закату солнца гулянка расходилась по домам, хозяева забирали гостей на вечерний чай-угощение.

После этого, уже в деревне, подвыпившие парни и мужики, как местные, так и гости, иногда затевали драки, за гостей вступались хозяева, и получалась большая свалка с серьёзными последствиями. На этот праздник из своих деревень гости не приглашались.

В каждой деревне был свой деревенский праздник. В Вёжах — Ильин день, 2 августа, в Спасе — 21 сентября, Рождество Пресвятой Богородицы, в Ведёрках — Фролов день, 31 августа. В эти праздники приглашались гости из своих деревень и совсем редко из дальних и города. Процесс гулянок и празднования был тот же, и так же ходили в церковь.

В эти летние праздники особо обращалось внимание на противопожарную обстановку. Улицы, переулки выметались от сухого мусора. Курить на ходу в деревне запрещалось. Назначалось усиленное дежурство. Накануне, за 2–3 дня, проверялись противопожарные средства. Машины стояли на телегах в депо в готовности, на дежурство назначались трезвые, добросовестные мужики.

Зимние гулянья и посиделки

С приходом осенних заморозков начинались деревенские беседки и посиделки. Посиделки — это когда у одной из девиц в доме собирались 3–4 подружки с какой-либо работой. Это прядение шерсти, вязка рукавиц, носков, кружев, щипка шерсти и т.д. Узнав, у кого девичьи посиделки, к ним приходили ребята, в основном кавалеры, ухаживающие за кем-либо из девиц. Они, как всегда, приходили с картами и играли в подкидного, козла, девятку, Сеньку Хохла; девицы иногда гадали на картах. В это время на посиделках вели себя скромно, не курили, не шумели, громко не разговаривали, чтоб не вызвать недовольства хозяев, которые тоже были заняты каким-либо делом или уже отдыхали, лёжа на печке или на полатях. Таких посделок в один вечер собиралось несколько, так как молодёжи было много и они собирались по возрастным группам. Были случаи, когда хозяева кого-либо из ребят и не пускали на посиделки, тогда последние в отместку могли что-то навредить хозяину — развалить поленницу дров, раскидать сено у двора, спустить под гору сани, привязать к ручке калитки старую метлу и т.п. Это делалось и в том случае, когда девица не хотела провожаться с парнем, который ей не нравился, убегала от него.

В воскресенье организовывались беседы, туда собирались девицы по ровням (возрастным группам). Было три ровни: 15–17 лет, 18–20 и 20–24. После 25 лет в беседах девицы уже не сидели, их считали старыми девами.

Туда уже работы никакой не брали, одевались наряднее. На такую беседу собиралось 8–10 девиц; беседы проходили по очереди. Сидели в доме девицы, чья очередь подошла, а если хозяева не хотели, чтоб в их доме была беседа, то девица откупала у кого-либо, кто жил победнее, избу — за корзину картошки, за деньги или обязывалась выполнить какую-либо работу. В этой беседе под гармошку танцевали нашу 6и зарядную кадриль. Пели песни, устраивали различные игры (в фантики) и всегда плясали цыганочку, русского, елецкого с озорными частушками.

На такие беседы приходили ребята с других деревень, со Спаса, Ведёрок; а наши ходили туда, иногда за вечер умудрялись обойти все три деревни. Ребята, у кого в какой деревне была невеста, те непременно шли в эту деревню на беседу.

На беседу ходили как свои деревенские глежане (зрители), так и из других деревень. Кто посмотреть на племянницу-сестру-брата-внука, кто узнать, кто кого приглашал танцевать, кто про кого какие частушки пел, кто кого пошёл провожать из девиц, какая из девиц оставила парня с носом (т.е. пошла провожаться с другим парнем), кто как был одет и вёл себя. После беседы на другой день всё увиденное и услышанное на проруби, у колодца, при встрече глежане обсуждали, рассказывали соседям и другим жителям деревни, давали оценку.

Более солидным осенне-зимним гуляньем являлись свозы. Они начинались с осеннего заговенья в начале декабря. Первый своз начинался во Спасе, потом недели через три в Вёжах и после Рождества — в Ведёрках. Там также сидели по ровням, беседами, но на своз каждая девица и парень (хозяева своза) приглашали в гости из других деревень своих подруг, друзей, и не только из Спаса и Ведёрок, но и из Куникова, Пасынкова, Шемякина; Прости, Овинцев — деревень Ярославской губернии. И если в которых семьях было по 3–4 участника своза, т.е. парней-девиц, то в доме собиралось по 10–15 человек гостей молодёжи, с двумя ночами. Нужно было им, как гостям устроить ночлег и угощение. И хлопот хватало всем — от стара до мала. В эти свозы-беседы сидели до 4–5 часов утра два вечера, а точнее две ночи, и денная беседа на третий день до сумерек. Беседы сидели так: девицы группами по 8–10 человек откупали дом-избу, которая побольше. Ребята делали в подвале подпорки под перекладины, чтоб пол не провалился, и перегородку в избе, отделяющую зрителей от участников беседы.

Девицы на верёвочки, грабельники или тонкие длинные палочки развешивали по стенам расшитые скатерти, полотенца, простыни — приданое своих мам и бабушек, а кто уже и своё приготовленное, после чего изба приобретала свежий, нарядный вид. Для освещения вывешивали две

30-линейные лампы-молнии, керосиновые.

Во второй половине первого дня сходились и съезжались гости своза. Некоторые уважаемые родители сами привозили свою дочь или сына на своз. В основном почти все гости были родственники: двоюродные сёстры-братья, племянники и т.д. Гости приезжали с запасом нарядов, особенно девицы. В своз в деревне было по две-три беседы, и, с учётом гостей, девиц в одной беседе собиралось по 20–25 человек.

В первый день беседа начиналась часов в 6–7 вечера, в каждой беседе по договорённости ребят был своё гармонист — из своих жителей. Ребята каждой деревни ходили своей группой (артель называли) по беседам, оттанцевав один раз в беседе, вся группа шла в другую; если артель чьей-то деревни задерживалась, возникали ссоры и драки.

Так, сделав круг по всем беседам, часов в 10–11 вечера начиналась перерядка, отдых, хозяева своза забирали гостей и шли домой, где уже приготовили угощение, чай. В это время гости (в основном девицы) переряжались в другую одежду-платье-наряды, некоторые и ребята одевали другую рубашку-пиджак, меняли ботинки на валенки с галошами и, угостившись, отдохнув, шли давать второй круг по свозу — до 4–5 часов утра.

Во второй половине глежан уже было меньше, участники-парни уже подвыпившие, а девицы уставшие. Но так же шли танцы-кадрили, пляски, пели песни, проводили различные игры. Под конец ребята, кому приглянулась девица, уговаривались и шли провожаться. Кто драчливые, устраивали драки. А хозяева дома, где проходила беседа, говорли: «Керосин кончается, скоро погаснут лампы».

Беседа расходилась. Кто вёл своих гостей отсыпаться, а ребята из соседних деревень — Ведёрок, Спаса — под гармошку с песнями шли домой своей артелью, а кто оставался провожать свою невесту из беседы — тот оставался у друга-хозяина своза ночевать.

Все до обеда отсыпались, после обеда девицы — как хозяева, так и гости — наглаживали свои платья угольным утюгом. Делали завивки кудрей, заплетали косы, готовились к следующей беседе. Ребята — гости и хозяева — в это время ходили друг к другу, обменивались впечатлениями и новостями прошедшей беседы, угощались.

Часов в семь вечера начинались беседы-гулянья второго вечера. Приходили ребята с соседних деревень, и шли во всех беседах гулянья, танцы-кадрили, пляски, песни, игры. Часов в 10–11 снова была перерядка у хозяев, угощение-чаепитие, и снова до 4–5 утра гулянье на третий день.

Денная беседа уже была послабее, некоторые дальние гости уезжали с утра домой, глежан-зрителей было мало. Из девиц в основном собрались хозяйки своза и некоторые гостьи, у которых возникал любовный интерес-знакомство с парнем. Часам к 5 вечера беседа заканчивалась, все расходились, разъезжались по своим деревням-домам.

После своза на две-три недели у баб деревни было много разговоров, обсуждений, пересудов. Кто в чём был одет, чьи скатерти-полотенца были всех лучше в беседе, кто с кем познакомился и провожался, кто кого оставил с носом* , чья из девиц больше всех «конопатила».**

После своза родители объявляли: «Ну, нагулялись, пора и за работу!» Кто из парней уезжал на заготовку леса в верховья рек Соти и Костромы, кто занимался домашней работой: вывозкой сена, навоза на хмельники и другими делами — до своза в другой деревне или до масленицы.

Свадьбы-женитьбы

Свадьбы в основном справлялись в мясоед от Рождества до масленицы, в Святки. Порядки и обычаи их исходили из давних времён. В каждой отдельной местности по-своему.

В наших деревнях было так. Если жених и невеста дружили, были знакомы, то жених объявлял родителям: «Тятя-мама, я хочу жениться», и если родители были согласны, назначался день и вечер сватовства — это делалось за 2–3 недели до свадьбы. Жених невесте и её родителям объявлял, в какой вечер они прийдут свататься. Родители невесты к этому вечеру готовились. Весь процесс подготовки и само сватовство проходило в глубокой тайне от деревенских любопытных баб, так как было много случаев несостоявшихся сватаний по различным причинам:

1) не приходили к согласию по вере,

2) не приходили к согласию из-за приданого невесты (мало давали имущества, одежды, овец, телят),

3) от неприязненных отношений между родителями-родственниками,

4) находили сваты-родители дефекты в личных качествах жениха или невесты.

И многое другое.

Было и по-другому: какой-то дядя-родственник приглядел хорошую девицу в какой-то деревне. Запрягали лошадь, сажали жениха с родителями в сани, и ехали свататься, и, бывало, сразу сосватывались. Назначалась свадьба-венчание.

Когда процесс сватовства решался положительно, родители невесты накрывали стол с выпивкой. Это уже назывались пропивы; к этому столу приглашались и близкие родственники — тёти-дяди, братья-сёстры, живущие отдельно. Обговорив всё о приданом, дне свадьбы и венчании, подвыпившие сваты и родственники (а это всегда было уже к полуночи) запевали громкую протяжную песню. Услышав это в соседних домах, любопытные бабы, надев валенки на босу ногу, собирались у окон дома и ждали, когда сваты и жених с невестой выйдут на улицу всей компанией и пойдут по ночной деревне с песнями, огласив тем своё сватовство-помолвку.

После дня сватовства начиналась подготовка к свадьбе. Свадьба была в доме жениха, а богатые родители невесты недели две спустя устраивали в доме невесты вторую свадьбу, называемую отозвины.

В этот период один из родителей возил на лошади молодых в город за покупками, прогуляться и, при возможности, сфотографироваться на память. Подружки невесты готовили невестино приданое. Особое внимание уделялось постели — белью, подушкам. Постель невесты была главным атрибутом свадьбы. Бельё, наволочки, подзор вышивались кружевом. Одеяло было из красивых лоскутов, стёганое.

Постель для молодожёнов устанавливалась в горнице, в светёлке, а если изба небольшая, за перегородкой. А как её установят, все бабы-девицы деревни ещё до свадьбы ходят смотреть постель и сундуки с приданым невесты.

Венчание назначалось на день свадьбы, и от венца из церкви молодые ехали к свадебному столу. Во многих домах того времени для таких целей имелись лёгкие саночки-кошовки, расписанные орнаментом или обитые красивой цветной тканью. Запрягалась лошадь в специальную лёгкую немецкую упряжь с колокольчиком, в хвост и в гриву вплетались ленты.

Ко дню венчания и свадьбы большинство ребят-мужиков (охотников) заряжали патроны холостым, и, как свадебный поезд приближался к деревне от венца, начиналась ружейная пальба. Некоторые смельчаки старались выстрелить над ухом молодой жены. Пальба продолжалась, пока молодых не встречали хлебом-солью и они не входили в дом.

Посреди деревни или на Чайной Горе мужики через улицу перетягивали верёвку, требуя с жениха выкуп за невесту. Когда молодые войдут в дом и гости рассядутся за столы, несколько мужиков, войдя в дом, зажигают посреди избы в руках лучину и кричат раз 5–6: «Ура! Хороша! Ура! Хороша!» Жених или родители жениха давали мужикам, бабам вина-закуски. Они благодарили, желали молодым долгой и счастливой жизни и шли к кому-либо в дом распивать это вино.

После этого крёстная или крёстный, тётушка или дядя, а иногда и бабушка невесты благословляли молодожёнов святой иконой — как правило, иконой Пресвятой Богородицы или одной из тех, которые как реликвии стояли в красном углу дома на киоте всю жизнь и перед которыми все в доме молились. После всех этих процедур начиналось свадебное пиршество, наливали вина, водки, кричали: «Горько! Горько!» — и так до песен, до плясок.

На второй день свадебные гости собирались с утра, будили молодых в постели битьём горшка с мелкими монетами, которые молодая жена должна собирать и подметать веником; ей тут подкидывали ещё и бумажки. А золотые и крупные купюры складывали на поднос, с которым одна из бойких свах обходила гостей и, приговаривая, вынуждала гостей раскошеливаться. К концу второго дня свадьба завершалась, гости расходились, разъезжались.

На 3–4 день для молодожёнов топили баню и провожали их одних в баню. После чего начиналась обыденная деревенская жизнь, молодая жена привыкала к новой жизни в другой семье, а это было непросто. И тут большую роль играла свекровь, которая, имея жизненный опыт, нерезко подсказывала неопытной молодой снохе, как и что делать, к кому как обращаться, т.е. вводила в курс и порядок их семейной жизни. Надо заметить, что в большинстве семей молодая жена братьев и сестёр мужа называла: братец-сестрица. Например, обращаясь к кому-либо, говорила: «Аннушка, скажи-ка братцу Петру, что баня истопилась». Иногда в одной семье по 2–3 года жили две молодых семьи, пока одной из них не выстроят дом и она не отделится. Крупных скандалов на этой почве было немного, так как веское слово всегда принадлежало старшим — родителям, и они мудро регулировали все семейные взаимоотношения.

Масленица

Весь мясоед от Рождества до масленицы был в деревне оживлённый приподнятый дух: то свадьба у кого, то гости наезжали, то приезжали различные торговцы на лошадях — с ситцами, с горшками середские* горшечники, с конопляным и льняным маслом, сборщики тряпья и костей. А более всего покупателей за сеном, дровами, рыбой. Все чайные гудели как ульи. Мужики в шубах, тулупах с обмёрзшими, в сосульках бородами сидели, не раздеваясь, за чаем, вели разговоры, торговались, узнавали, что почём продаётся, отогревались.

Но это были как бы будничные дни. А вот с понедельника масленичной недели начиналась настоящая масленица, приезжали, приходили молодожёны в гости к тёще на блины и другие гости. Бывалые ( не первый год) зятья при встрече с тёщей, здороваясь, шутили: «Ну, тёща, жарь рыбу, рыбы нет — сама на сковороду!» Тёща отвечала: «Да что ты, милый, давно рыба на масленицу припасена, ждём вас, ждём, проходите!» До 1930 г. (до этого времени в хозяйствах имелись свои лошади, саночки и лёгкая упряжь) дошёл давний обычай устраивать катания невест, сестёр, молодых жён. Катались со среды до воскресенья по кругу: Спас, Вёжи, Ведёрки. К этому мероприятию готовились загодя, начищали лошадей, сбрую, бляхи на узде блестели золотом. В гриву и хвост вплетали ленты. В некоторых богатых хозяйствах имелись выездные лошади-рысаки, как, например, у Коротковых из Ведёрок, у Клементьева Дмитрия из Вёжей. Катались так: если в семье было 2–3 парня, то по очереди в один день или каждый в определённый день. Молодые мужья катали сначала жену, сделав круг по Спасу-Ведёркам, в Вёжах её высаживали, сажали сестру, сестру жены. Встречая гостей или катающихся молодожёнов, ребятишки выкрикивали такую поговорку: «Дяди! Дяди! Везёте ли Масленицу?», а дяди отвечали: «Везём, да не вам — молодым женам».

Во время катанья родители-старики и дети — все — выходили на улицу, усаживались на завалинку или на скамеечку у домов и смотрели, чей парень едет, кого катает, какова одежда, саночки, как идёт лошадь, какова упряжь. Самый большой интерес проявлялся к холостым парням: чью девицу катает, невеста она ему или просто подсадил, или сестру катает? Когда много катающихся бывало , то ехали поездом, т.е. несколько лошадей друг за другом. Кто хотел показать лихость, то пробовал поезд обогнать, и некоторым это удавалось. Тогда этому парню была похвала, и лошади тоже.

Воскресенье было последним днём масленицы, приходили последние гости. Вечером за рекой жгли масленицу, для этого ребята — дети 10–15 лет — недели за три до этого собирали по домам дрова, керосин, сено; всё это копили, складывали у амбаров, а керосин хранил кто-то из взрослых ребят дома. Поскольку с дровами проблем не было, то дров для масленицы собирали кубов по 10–12. Когда ещё зимой заготавливали дрова и которые кряжи не кололись, их оставляли, говорили: «Ребятишки заберут на масленицу».

В субботу с утра все эти дрова и сено детвора свозила за реку, там ребята постарше искусно укладывали дрова в поленницы квадратом, перекладывая сеном, наверх забрасывали толстые кряжи, старые сломанные колёса и другой горючий хлам. Привозили 2–3 деревянные бочки из-под смолы или колёсной мази, и, как начинало смеркаться в воскресенье, обливали этот костёр керосином, и поджигали.

К этому времени вокруг уже стояла большая — треть деревни — толпа людей: подростки, мужики, матери с малыми детьми. И вот вспыхивал этот большой костёр, на длинные жерди ребята поднимали подожжённые смоляные бочки, с них на снег летели капли горевшей смолы. Матери детям объясняли: «Смотри, Саша, это молочко горит — завтра молочка не будет». С треском вылетавшие из костра искры — объясняли — это пироги, пряженцы горят, завтра их не будет. У костра-масленицы подвыпившие мужики-бабы плясали, пели частушки. А хулиганистые ребята в толпе мазали головешкой у глежан белые валенки-бурки (чёсанки). Посмотрев, глежане начинали расходиться по домам, а костёр горел до утра.

В понедельник, с утра, топили бани, отмывались, назывался он чистый понедельник, наступал Великий (7 недель) пост. До Пасхи.

Великий пост

Отгуляв масленицу, сходив в баню, с чистого понедельника деревня вступала в другой образ жизни. Веселиться, петь песни не полагалось — считали грехом, даже разговаривали негромко. В пище переходили на растительную. Капуста, картошка, грибы, огурцы и т.д. Молоко давали только малым детям и сильно больным. Большинство мужчин тоже постились, не полагалось вести половую жизнь даже мужу с женой. И сильно верующие жёны этого строго придерживались.

С чистого понедельника во многих избах-домах устанавливались ткацкие станы, на них ткали в три смены бабушки, матери, дочери. Ткали холсты, навины для белья, дерюжки-половики, онучи-портянки; весь пост, а иногда и на Пасхе, продолжали ткать, до полевых работ.

Спать ложились рано, свет-лампу почти не зажигали, а утром вставали с рассветом. Все приступали к работе в семье; кто кормил скот, кто (в основном матери) топили печь, доили коров дочери-снохи. После завтрака кто прял на прялке нити, кто вязал рыбацкие сети, кто ткал на станке, кто из стариков скручивал нити веретеном, подвешенным к потолку. Вся семья усердно трудилась. В то же время старушки-матери усердно дома молились, читая молитвы по Псалтырю или Евангелию у налоя* , перед киотом с зажжённой лампадой.

Во время Великого поста в деревню заезжали различные мастеровые, портные, сапожники, каталя валеной обуви, плотники, мастера по отделке лодок-ботников. Приходили коновалы, которые, идя по улице, кричали: «Легчать козлов, баранов, телят, жеребят!» — в основном это были татары, искусные мастера в этом деле. Портной из Куникова, по прозвищу Гусарик, останавливался у кого-то в доме и обшивал нехитрой одеждой всю деревню: штаны, пальто, пиджаки. Рубашки, платья приходила шить из Пасынкова Вера Хромая. Из близлежащих деревень Ярославской губернии приходили на весь пост 3–4 сапожника, они шили новые кожаные сапоги, ботинки и ремонтировали старые. Плотники подряжались рубить срубы дома, бани, амбара и т.д. В это время никаких гулянок и пьянок не было, даже пьяницы в это время воздерживались, включались в какую-либо работу по дому, по найму.

В это время в большинстве хозяйств коровы уже отелились; надаивали много молока, которое почти полностью сдавалось на сыроварку или из него дома делали топлёное масло. Куры несли яички, которых за пост скапливалось по нескольку сот (корзины). Всё это запасалось на Пасху, на весенне-летний период и на продажу. Во время поста всё потребляли скромно, экономно.

Обычаи, суеверия, приметы

Как у многих народов, в нашем крае также существовало как бы разделение труда между мужчинами и женщинами (говорили: «А у нас это не принято»). Не принято было мужчинам:

1. Доить коров.

2. Топить русскую печь утром и готовить.

3. Стирать и полоскать на реке бельё.

4. Носить с реки в дом воду.

5. Топить баню и носить в неё воду.

И ряд других работ.

Если кто всё-таки иногда в силу каких-либо обстоятельств и делал это, то стеснялся, оговаривался, что ему пришлось это делать. А тех, кто это делал — 1-2 человека в деревне, — бабы таких мужиков называли «бабья ляжка».

Существовало много различных суеверий.

1. Пошёл по делам, только вышел за порог, как обнаружил, что забыл то и то взять, нужно вернуться. Говорили: «Пути не будет». И в большинстве это сбывалось.

2. Вышел, и встретилась на улице-дороге женщина с пустыми вёдрами, тоже говорили: «Пути не будет».

3. Собрался идти по делу, дорогу перебежала чёрная кошка. «Пути не будет».

Существовало ещё много таких суеверий.

Много существовало различных примет по определению погоды. К дождю, сырой ненастной погоде:

1. Если дым из трубы или от костра стелется по земле.

2. Если ворона сидит на сухом сучке дерева и ощипывается.

3. Если на лугах нет росы.

4. Если солнце закатывается в облака.

5. Если в стаде домой идёт корова чёрной масти впереди других.

6. Если петухи поют не вовремя и беспорядочно.

7. Если лошадь во дворе часто фырчет.

К солнечной сухой погоде:

1. Если угли в закрытой печи не гаснут до следующего утра.

2. Если прикрытый самовар долго не гаснет, издаёт писк.

3. Если солнце закатилось вечером за чистый горизонт.

4. Если на лугах с вечера обильная роса,

и много других, которые уже позабылись.

Деревенские сострадания, взаимовыручка, милосердие

Как и во всей России, в каждой деревне были так называемые уроды: глухонемые, слаборазвитые, покалеченные на войнах солдаты. Они, большинство, жили в семьях, а некоторые пожилые и одиноко. К таким людям большинство жителей, особенно пожилых женщин, относились с состраданием. Приносили им что-то из питания, отдавали поношенную обувь-одежду, иногда мыли в бане. Стыдили-ругали родителей, если которые из них относились жестоко. По праздникам, особенно в Пасху, разносили таким людям яички-пироги, звали пообедать в семью.

При выполнении каких-то трудных работ, например, вывозка со дворов навоза, сенокос, сплав леса для семьи, жители-соседи объединялись по 2–3 семьи. Так, например, вывезти навоз со двора за один день не каждая семья была в силе, а, скооперировавшись, 2–3 семьи это делали в один день, что не нарушало текущего порядка во дворе-семье. А на другой день или раз это делали в другой семье.

Ещё был такой порядок. У кого телилась корова и было много молока, те хозяева делились с соседями, родственниками. А когда у первых запускалась корова, то же самое делали вторые. На праздники, у кого не было рыбаков в деревнях, тем относили рыбу, а последние в ответ присылали мёду, мяса и т.д. Всё это делалось не из денежного расчёта, а от совести и милосердия по принципу: «Если мне сделали хорошо, не забыли меня, то я сделаю ещё лучше, больше подам, принесу».

Песня и труд

Надо заметить, с древних времён человека сопровождала песня, она существовала как во время отдыха (праздники), так и во время труда. Не зря наш великий поэт Н.А. Некрасов подметил: «С песнею труд человека спорился».

В наших местах много пелось различных старинных песен — как в праздники, так и при выполнении каких-либо работ. Например, собирались девицы, женщины на посиделки в избе-светёлке прясть, вязать и запевали песню. Щипали хмель на хмельниках — то там, то тут звучала песня. Тянули гонку леса за верёвку по воде, пели «Дубинушку» с озорными припевками. Ехавший рыбачок с удачным уловом запевал свою любимую, а по воде его голос слышен был за 3–5 км. Этому, видимо, способствовала своеобразная культура-пропаганда, что ли. Пением духовным занималась церковь. Пение пропагандировалось в школе — как в конце века, так и в годы моего детства, в 1937–41 гг. В годы революции, НЭПа, в деревнях-сёлах проводились певческие олимпиады. Надо заметить, что с приходом советской власти, коллективизации репертуар деревенских песен сильно обновился. К тем старинным народным песням добавились: «Катюша», «Дан приказ ему на запад», «Дальневосточная», «И на Тихом океане свой закончили поход», «А винтовка-трёхлинейка лучше брата и жены», «При лужке-лужке», и ещё вот уже сейчас совсем забытые:

Пары подняли боевые корабли,

Уходят в плаванье

С Кронштадтской гавани,

Чтоб встать на стражу Советской страны.

Там за горою уже догорает

Красно-румяный закат.

А у сестры на руках умирает

Красно-балтийский моряк.

Только сейчас от осколка снаряда

Рану ему нанесли,

И в лазарет на его же шинели

С палубы вниз унесли.

Хочу напомнить некоторые песни, а точнее — куплеты отдельные, из очень давних песен, которые я уже не слышал с детства нигде: ни по радио, ни от народа. В чайных у нас ещё до революции были граммофонные большие трубы, и любимой песней у мужиков была песня-пластинка:

Шумел-гудел пожар московский,

Дым расстилался по реке.

А на стенах вдали кремлёвских

Стоял он в сером сюртуке.*

«Зачем я шёл к тебе, Россия,

Европу всю держа в руках,

Теперь с поникшей головою

Стою на крепостных стенах».

Вот какие ещё песни народные забыты. Пели их на свадьбах, на гуляньях.

Разбушевалася погода,

Разволновалася река,

На берегу синёва моря

Сидела девица одна.

А на руках у ней ребёнок,

Прижавшись к груди, крепко спит.

Ребёнок, ты не виноватый,

А виноватый милый мой.

Отец-подлец, он нас оставил,

Не хочет видеть и любить,

Он веселится, пьёт, гуляет

Среди товарищей своих.

(Больше не помню.)

Жила-была мой друг Анета,

В сиротстве жизнь свою вела,

А красотой своей прелестной

Она богаче всех была.

А Коля-мальчик был хороший,

Всегда ужаживал за ней,

Отец и мать Колю бранили,

Зачем Анету полюбил.

(Больше не помню.)

Скрылось солнышко из глаз,

За лес закатилось,

Не навеки ли с тобой,

Милый мой, простились?

Болит сердце, болит грудь,

Я, по ком, не знаю.

Научите, как любить,

Я не понимаю.

Говорила дружку я,

Повторяла часто:

«Не влюбляйся в чёрный глаз —

Чёрный глаз опасный,

А влюбляйся в голубой —

Голубой прекрасный».

Не поверил милый мой —

Полюбил другую,

А меня он, молодую,

Бросил как чужую.

Много складывалось песен, частушек, припевок местными умельцами. Так, когда танцевали кадриль без гармошки, то девицы играли на языке или пели голосом всей беседой, и под эту песню танцевали. Например:

Ах вы сени, мои сени.

Сени новые мои,

Сени новые, кленовые, решётчатые.

Ты берёза, ты моя берёза,

Ты кудрявая моя берёза.

Со берёзы листья опадают,

Со берёзы листья опадают,

Во солдаты парня призывают,

Во солдаты парня призывают.

В Закобякине* пыль столбом,

Старшина идёт за писарем,

Старшина идёт за писарем,

Колю нашего записывать.

Записали Колю нашего,

И заплакали домашние,

И заплакала Колина мать

И сказала: «Больше Колю не видать».

Я чахоткою страдаю,

Я чахоткою страдаю,

Я чахоткою страдаю,

Скоро-скоро я умру.

Жалко с светом мне расстаться,

Жалко с светом мне расстаться —

Мне всего 17 лет.

Жалко летнего гулянья,

Жалко летнего гулянья,

Жалко летнего гулянья

Да ещё зимних бесед.

Вот какая была колыбельная песня, когда укладывали, укачивали в зыбке грудного ребёнка.

Домик над рекою, в окнах огонёк,

Светлой полосою на воду он лёг.

В доме не дождутся с ловли рыбака,

Обещал вернуться через два денька.

А проходит третий — рыбака всё нет,

Ждут его и дети, ждёт и старый дед.

И вот вдоль реки несётся лодка,

А на ней песня раздаётся,

Всё слышней, слышней.

Звуки той знакомой песни услыхав,

Дети вон из дома бросились стремглав.

Вот и воротился, весел и здоров,

В россказни пустился тотчас про улов:

Как щука большая с полпуда была,

Мережу пробила, из тони ушла.

А вторую щуку рыбачок поймал,

Он её руками к лодочке прижал.*

Обычаи праздников, гуляний, зимних бесед и свозов существовали до самого переселения, хотя во время коллективизации эти обычаи подвергались также репрессиям. В праздники: Ильин день (2 августа), в престольный — Преображения Господня (19 августа), Пасху, Рождество и другие — жителей принуждённо заставляли работать. Как всегда, в деревню приезжали представители власти, НКВД. С большой неохотой и принятием греха на душу колхозники выходили работать. Работали спустя рукава, чтоб только время прошло. А вечером всё равно приходили гости, и праздник справлялся, хотя таких гуляний и не было, как раньше — до колхозов.

Партячейкой и комсомолом велась атеистическая пропаганда, хотя церковь до 1936–37 годов не была закрыта; против священников и верующих велись неприличные высказывания, насмешки.Вот, помню, пели:

Поп Сущёвский — благочинный,

Прогулял тулуп овчинный.

В то же время проводилась работа по ликвидации безграмотности, многие пожилые женщины не могли писать, читать, и в раскулаченном Тупицыном доме на втором этаже учительница Ведёрковской школы Анна Михайловна проводила уроки ликбеза с этой категорией населения. Писали : «Мы не рабы, рабы не мы».

После Великой Отечественной войы такого притеснения на праздники и гулянья не стало. Помню, в 1946–47 г., когда мы работали на лесозаготовках в Ямкове, Шоде, Мискове, нас на неделю отпускали на зимние свозы домой — гулять свозы. Конечно, при той колхозной бедноте и гулянья не те были, но традиции и их дух поддерживались.