В местах, воспетых Н.А.Некрасовым. Шода

Для всех, кто любит русскую литературу и интересуется историей Костромского края, большой интерес, на наш взгляд, представляют очерковые зарисовки члена Костромского научного общества по изучению местного края, священника Леонида Александровича Парийского «В местах, воспетых Некрасовым. Шода». Эта работа была выполнена Л.Парийским в 1916 году после его поездки в Шоду — деревню в Костромском уезде, предпринятой им по поручению КНО.

Рукопись Парийского позволяет уточнить обстоятельства знакомства Н.А.Некрасова с крестьянином. Гаврилой Яковлевичем Захаровым, будущим «его другом-приятелем», которому поэт впоследствии посвятил поэму «Коробейники». Безусловно, заслуживают внимания эпизоды встреч Некрасова с крестьянами Шоды. Трогательны гордость жителей деревни тем, что у них «Некрасов жил», благоговейное их отношение к памяти поэта. Л.Парийский помогает нам осуществить заочную экскурсию по Шоде, ее окрестностям, дому Гаврилы Яковлевича, который, к великому сожалению, не сохранился до наших дней. Предметы домашнего быта, место, где отдыхал поэт, даже ступеньки крыльца, по которым он поднимался в дом Гаврилы Яковлевича, — все вызывает чувство благодарности тому, кто позволил нам, спустя десятилетия, «заглянуть» туда, где бывал поэт.

На рукопись Парийского неоднократно ссылались некоторые краеведы, литературоведы, но полностью она не публиковалась. В 1989 году она впервые издана как методический материал кафедрой литературы Костромского педагогического института мизерным тиражом, сейчас же она — по сути, впервые — предлагается вниманию общественности.

Рукопись Л.Парийского содержит 11 листов, заполненных мелким, убористым почерком. Текст располагается на обеих сторонах каждого листа в виде двух колонок. Текст рукописи печатается с соблюдением современной орфографии, сокращенные в подлиннике слова печатаются полностью.

Рукопись Л.Парийского в настоящее время хранится в ГАКО (ф. р. — 838).

<em>Равнина безлесная,
Ширь поднебесная.
<strong>Ник. Некрасов. </strong></em>

Шода — деревня по берегу реки Мезы, притока реки Костромы. Шода чувствует себя в деревнях избранной деревней, не то, что все: «У нас Некрасов жил». И по всей деревне, от первой до последней избы, разлито это удовольствие ощущения исключительности. Жители — единоверцы, держатели, хранители старого обряда.
Не ждалось, что позволяют себе так принимать освежающее, поновляющее жизнь как изящная литература, писатели. Старовер — строгий, не улыбающийся, всегда в чину, в державном благолепии, чурающийся мирских человеков. Оказалось — легкие, открытыми глазами смотрящие люди, нисколько в них нет того «исподлобья», коим так страдают дичающиеся люди глухих, самих в себе замкнувшихся углов.
Вот Иван Гаврилович, с отцом которого Николай Алексеевич охотился. Иван Гаврилович на реке, тянет из проруби какую-то рыболовную снасть.
— Иван Гаврилович, хотелось бы с вами поговорить.
— Пожалуйте ко мне.
Иван Гаврилович — старик, невысокого роста, крепкого сложения, с красноватыми прожилками на щеках. Хотелось бы видеть в нем сына того высокого, длинноватого ростом, верзилистого сложения охотника, что имел счастье быть подручным Н.А.Некрасова на охоте. Неужели и отец Ивана Гавриловича был его же комплекции — так это сводит все на заурядность...
Домик в три окна с белеющими наличниками; домик разваливается, необходимо, не откладывая, сфотографировать. Вот в этом самом дому и был у нас Николай Алексеевич.
Сановито ли, барственно входил он в эту лесенку, в крыльцо или взмахивал через приступки балующимся, подравнивающимся с крестьянами барчонком?
— В горенке, в сельнике у него и кровать была.
Изба обыкновенная, крестьянская, только по-староверски чистенькая. Маляница, пиво... Гостем оказался. Так это смягчает допрос, расспрашивание.
В Иване Гавриловиче и в его старушке видна захваченность в их рассказываньи о Николае Алексеевиче. Многие у них бывали. В шкафу для чайной посуды стенки оклеены листком из журнала «Искра» с портретами писателей, в числе их и Николай Алексеевич.
— Как Николай Алексеевич у вас был? Уже таким облыселым был?
— Да, да.
— Где же ему помнить, — вступается старушка, — невелик он был.
— 8 лет мне было, помню все-таки... Бывало, выглядываем на них из-за уголка, украдкой, как они собираются.
— У него постарше брат есть, рядом избы-то... Тот поборе тогда был, поболе помнит.
— Вот часы, большие-то, куплены на Николая Алексеевича деньги.
«На, — говорит, — Гаврило, купи себе часы, у тебя часов нет». Дал 5 целковых, тятинька и купил.
— Иван Гаврилович толкнул маятник — часы нейдут.
— Как познакомились Ваш отец с Николаем Алексеевичем?
— Как, как... В Костроме. Тятинька весь город дичью кормил, набьет целую телегу и везет. Дичи было видимо-невидимо, охотников наперечет (ружей-то не было), тятинька сам и ружья делал, слесарничал. Попроще дичь на базар сдавал, а красную, вишь, губернатору поставлял. Николай Алексеевич как наезжал в Кострому — останавливался в номерах, вот где теперь окружной суд.
На охоту Николай Алексеевич на 3-х тройках ездил: одна для него, другая — для всякой обснарядки для охоты; у него на жалованьи жил Кузьма-охотник, коломенский он был, здоровенный такой, только из-за охоты нарочно его и держал, — так на этой тройке — Кузьма, на третьей -- кухня. Богатый был барин.
Николай Алексеевич приехал в Кострому и посылает Кузьму: поди, говорит, поищи охотника здешнего, чтобы нам места показал. Кузьма и пошел. Тятинька-то, это, на базаре дичь сдал, а дупелей нанизал на веревочку и несет, вишь, губернатору; идет у собора, вдруг сзади по плечу его хлоп, так, чу, он и обмер. А это Кузьма.
— Ты что, спрашивает, охотник?
— Охотник?
— Тебя-то и надо, пойдем, барин тебя требует. И пошли. Приходят в номера, в окружной суд, Николай Алексеевич — к себе тятиньку, все расспросил.
— Ну, говорит, Кузьма, налейте ему двусоставную... Пей, говорит тятиньке.
Тятинька выпил, дух заняло — наикрепчайшая водка.
— Теперь, говорит, неси дичь губернатору, дичь оставь — деньги я заплачу.
Тятинька и не вышел, так тут у них, в каморке, и уснул —сшибло с крепкой водки. Потом дичь губернатору отнес.
— Скажите его высокобродию, что Гаврило-охотник дичь принес, а денег не спрашивает.
И ушел. Так и познакомился тятинька с Николаем Алексеевичем. Николай Алексеевич сутки по трое жил у нас — охотились все тут вон, в низине, Ляды называется; дуплей там погибель было, куницы водились.
Как приедет, бывало, — вся деревня возле него, всех деньгами заградит. Братец у тятиньки — Семен Яковлевич — еще и посейчас жив, так тетинька-то Дарья только охапочку сенца подбросила лошадке Николая Алексеевича — сейчас трешницу вынул. Тятиньке рублей по 70 давал за трои-то сутки. Маменьку за стряпню все хвалил: «Ах, Маремьянушка, до чего ты щи варить мастерица!» И ее наградит. Тятиньку с собой звал — газету разносить, на хорошее жалованье. Николай Алексеевич был московским газетчиком.
— Если бы к Семену Яковлевичу побывать?
— Можно. Да он еще ходит, я сюда позову.
Семен Яковлевич на моленье.
— Да уж он стар, древний старик и как будто и не в себе, заговаривается... А он должен хорошо помнить Николая Алексеевича. «Коробейников» Николай Алексеевич написал по тятинькину рассказу. Летом тятинька на охоте рассказал Николаю Алексеевичу, а через зиму Николай Алексеевич приехал и книжку стихов о коробейниках привез, тятиньке и подарил; все хранилась, да тот возьмет почитать, другой — поистрепалась... А тут писарь взял — так у него и пропала. Перевелся он от нас из Мискова — тятинька заходил к нему за книжкой, говорит: ребята изорвали.
— Фамилия-то писаря?
— Кадушкин.
— Не чуть, где теперь?
— Пропал.
— Был у нас мужик такой, хитрый, негодный, Давыд Петров из Сухорукова, из деревни, вот он и убил коробейников, ограбил, — с них и разжился, кабак имел; под конец господь покарал — ослеп под старость. Тятинька и ружье-то, из которого Давыд застрелил коробейников, делал. Поднес тятинька Давыду да все и выспросил, как он убил.
— Вот, говорит, видят они, что я не с добром возле их — шли они прямиком, тропкой, из Сухорукова к Закобякину, — отговаривать меня стали, а я из одного стволика хлоп — только по-заячьи верескнул, из другого — снопиком повалился.
Тятинька такую ему взвесил: «Разве я по тебе ружье мастерил?». У Николая Алексеевича есть в стихах:
Подзадорили детинишку,
Он всю правду бух.
— Где же вы стихи достали?
— Учительница давала, мы все его стихи читали. Старушка оказалась любительницею чтения. Газету выписываем. Училище есть.
— Три версты. Не ходят наши. Сами учим деток, каждый в своей избе. Плохо с этим. Деревня большая, народ бы богатый...
Иван Гаврилович пасеку имеет, ульи рамочные; он при должности — объездчик, сторож в казенном лесу.
Дальше легенды.
Деревня носится с памятью Николая Алексеевича, образовались наслоения, дающие возможность продлить рассказыванье о Николае Алексеевиче столь многим, интересующимся им, выскребывающим в жителях Шоды до самомалейшей крупинки о Николае Алексеевиче.
— У Николая Алексеевича были две усадьбы в Ярославской губернии: Карабиха и Грешиево, сады были при них на несколько верст. Тятинька бывал. Чего-чего в садах не было. Была 25-летняя ягода, так и называлась — 25-летняя, тятинька-то её видел — уж с арбуз была... Как исполнилось ей 25 лет, Николай Алексеевич торжество устроил, государь выезжал, смотрел.
Одно поместье было у Николая Алексеевича родовое, а другое — в карты выиграл.
Был у него винокуренный завод, 12 кабаков было.
Была у Николая Алексеевича собака Оскар. 700 рублей была цена. И пропала. Сутки, двое, трое — нет. Кузьма с ног сбился. На третью ночь Оскар царапается в дверь и в зубах — кошелек. 600 рублей принес. Где взял — никто не знает. Николай Алексеевич заявленье подал. 10 лет деньги лежали.
К Семену Яковлевичу. Идем под окнами, видим — в избе молятся перед сном, всей семьей. Так и не привелось видеть Семена Яковлевича, брата Гаврилы Яковлевича Захарова, сотоварища по охоте Николая Алексеевича.
Федор Гаврилович, старший сын Гаврилы Яковлевича, ничего не придал к рассказу И-вана Гавриловича. И на Федоре Гавриловиче видна заученность рассказа, не впервые рассказываемого. Да Федор Гаврилович и городской человек, маклер. На Федоре Гавриловиче заметней навеянное городской публикой обаяние личности, повергающей в преклонение мир.
— Я был лет 14-ти... И мне хотелось с ними на охоту. Потихоньку взял тятинькино ружьецо, забежал вперёд, подстерег их, выскочил: «Тятинька, тятинька, я двух чирков убил!» И показываю. Думаю: «Уж теперь возьмут с собой». Николай Алексеевич и говорит: «Охотник охотника родит». Так это мне запомнилось.
— Набивали сотнями дичи... Как под Турцией палили.
— Туда вон Вежи. Там дедушка Мазай.
Старообрядчество явно выцветает; так бы хотелось увековечить эти остатки людей по старой вере в их обстановке, нашей, местной, воспетой Н. А. Некрасовым равнины безлесной и, шири поднебесной, на этой подтопляющей воде, в их костюмах, в их пении, в их церковности, в их внутренней жизни — увековечить «стиль» их жизни.