Некрасовские места Покостромья

По-видимому, в 60-х годах Некрасов и Гаврила Яковлевич бывали во многих местах Покостромья, в Костромском, Буйском и Солигаличском уездах (современных Костромском, Сусанинском, Буйском и Солигаличском районах).

Как уже говорилось, по дороге в Шоду Некрасов неоднократно проезжал через села Мисково и Жарки. Эти села находились как бы на большом острове, со всех сторон окруженном водой. С юга и с запада «остров» омывала извилистая река Кострома, с севера и востока – не менее извилистая Глушица (местные жители называли её также Криуша). Судя по названию, Глушица* являлась старым руслом реки Костромы.

Впервые в известных нам источниках «погост Митцкой» упоминается в 1581 году, когда царь Иван Грозный пожаловал погост московскому Чудову монастырю, в чьем владении Мисково оставалось до 1764 г.297 Среди его бывших жителей и в литературе существует мнение, что название Мисково произошло от слова «миска» и что будто бы село по своему положению чем-то напоминало миску (хотя Мисково, стоявшее на небольшой возвышенности среди низины, если и напоминало миску, то перевернутую). Н. П. Кучин производит название села от прозвища Миса, действительно встречающееся в источниках298. Он пишет: «В костромских краях “миса” употребляют мало, чаще миска»299. Вслед за ним от слова «миса» (миска), т. е. «посуда, в которой подавали на стол», название села производил и Г. И. Воронов300. Между тем бесспорное объяснение происхождения названия Мискова еще в 1882 году дал о. Иаков Нифонтов, указавший, что село получило название от реки Мезы, на которой оно стояло. «Меняя “е” на “и”, – писал о. Иаков, – крестьяне говорят и теперь – на Мизе»301. Справедливость этого объяснения подтверждает и то, что в XIX – начале XX вв. название села обычно писалось как «Мизское» или «Мисское»302. С. Еремин отмечает как характерную особенность говоров по р. Костроме замену звуков «е» на «и» («мисец», «недиля», «ричка» и др.)303.

Мисково являлось одним из самых больших сел Костромского уезда. В начале 70-х гг. XIX века в нем насчитывался 161 двор и проживало почти девятьсот человек304. В селе высился освященный в 1816 году пятиглавый храм во имя Успения Божией Матери с высокой четырехярусной колокольней305. С 1850 года в Мискове существовало народное училище, открытое в ходе реформы П. Д. Киселева306. Долгое время это училище оставалось единственным на территории Мисковской волости. Вплоть до революции (и, видимо, с момента основания) попечителями училища в Мискове являлись господа Зузины, владельцы усадьбы в Денисове. Село являлось административным центром Мисковской волости, здесь находилось волостное правление.

Выше говорилось, что название Мисково упоминалось в черновиках «Коробейников». Мисково неоднократно упоминается Некрасовым и в черновиках «Кому на Руси жить хорошо». В первой части поэмы (глава «Счастливые») фигурирует охотник. В черновике главы он говорит:

В разделе «Крестьянка» муж Матрены Тимофеевны первоначально родом был «из Мискова – недальнего господского села» (III, 506). «Мисково» упоминалось в черновиках части поэмы «Пир на весь мир» (III, 571). А. Ф. Тарасов совершенно верно писал: «По-видимому, Мисково чем-то полюбилось Некрасову»307. Всего Мисково в черновых рукописях Некрасова упоминается пять раз: два раза в «Коробейниках» (II, 557) и три раза в «Кому на Руси жить хорошо» (III, 486, 509, 571). В окончательном тексте поэмы село, фигурирующее как «Тисково», упоминается три раза (III, 373, 374). Дважды упоминаются и жители – тисковцы (III, 373, 374). Таким образом, в черновых и беловых текстах село упоминается восемь раз.

В одной версте от Мискова находилось село Жарки. Оно было почти таким же большим, как и Мисково: в 1870-1872 гг. здесь насчитывалось 150 дворов и жило 820 человек308. Как писалось выше, в Жарках находился центр единоверческого прихода, в состав которого входила и Шода. Впервые деревня «Жарки, а Лукино тож» в известных нам источниках упоминается в 1616 г.309 Тем же годом датируется первое упоминание и о находящихся рядом деревнях «Радилово, а Рудаево тож» и «Микитино, а Васильево тож»310. К началу XIX века эти три находящиеся рядом деревни слились в одно большое село Жарки. По преданию, бытовавшему в Жарках вплоть до начала XX в., основателями деревень Лукино, Васильевская и Радово являлись разбойники Лука, Василий и Радо311. В 20-е  годы XX века С. Еремин отмечал: «Эти названия и разделение села на три деревни существует и до сих пор»312. Примечательно, что в ревизских сказках за 1834 г. и 1850 г. село именовалось Новые Жарки, а в сказке за 1858 г. – уже просто Жарки313.

Н. П. Кучин считал, что название «Жарки» произошло от слова «жар» в значении – «участок леса, выжженный под пашню»314. Однако данное объяснение, по-видимому, не соответствует действительности. Во-первых, жители Жарков не занимались хлебопашеством, и поэтому у них не было нужды выжигать лес под пашню. Во-вторых, как уже писалось, первоначально Жарки назывались Лукино, и, если следовать объяснению Н. П. Кучина, получается, что вначале возникла деревня, а потом уже в ней выжгли лес. Однако слово «жар» в старину имело и значение «пожар»315. В связи с этим можно предположить, что название Жарки появилось после того, как деревня Лукино сгорела при пожаре, в результате чего и получила второе наименование – «Жарки», которое постепенно вытеснило прежнее, а затем и стало наименованием единого села.

Мизенец пишет, что его отец рассказывал ему, как в один из приездов поэта, «Некрасова стали одолевать крестьяне в Жарках, желающие посмотреть на поэта, то он, чтобы отвязаться от них, велел выставить им ведро пива»316 (вероятно, Некрасов однажды угостил подобным образом жителей села, и они повадились).

Как писалось выше, в 50-60 гг. XIX века настоятелем храма в Жарках служил священник о. Сергий Смирнов, скончавшийся в августе 1871 г.317*

Преемником о. Сергия на должности настоятеля Успенской единоверческой церкви стал прослуживший здесь с 1871 по 1906 год о. Иаков Нифонтов – один из наиболее заслуженных сельских священников Костромского края рубежа XIX и XX вв. В 70-80 гг. XIX века о. Иаков опубликовал ряд работ о быте и жизни крестьян Мисковской волости, на которые мы неоднократно ссылаемся.

Священник Иаков Владимирович Нифонтов (1843 – 1906 гг.) родился в с. Воче Солигаличского уезда в семье священника. После окончания Костромской духовной семинарии 9 мая 1865 г. состоялась его хиротония во священника Рождественской церкви с. Игнатово Галичского уезда. 12 октября 1871 года о. Иаков был перемещен в с. Жарки, где и прожил последующие 35 лет. На протяжении долгого времени о. Иаков служил законоучителем в Жарковском и Мисковском земских училищах. В 1903 году за свои 25-летние труды по народному образованию он был награжден орденом святой Анны 3-й степени, а в 1893 году его удостоили редчайшей для священника, тем более сельского, наградой – присвоением потомственного дворянства319.

Не подлежит сомнению, что Некрасов с Гаврилой Яковлевичем не раз бывали в д. Пустыни, находящейся в четырех верстах от Шоды на берегу реки Андобы (Андомы), вблизи от её впадения в реку Кострому. На месте этой деревни в прошлом существовал небольшой мужской монастырь в честь Успения Пресвятой Богородицы, прекративший своё существование, по-видимому, в конце XVI века. Отец Иаков Нифонтов писал: «Деревни Пустыня и Колгора принадлежали прежде (до секуляризационной реформы 1764 г. – Н. З.) Троице-Сергиевой Лавре. В Пустыне хранится предание, что здесь был Успенский монастырь, на месте которого находится теперь часовня; от времени монастыря уцелело несколько икон и кадило. Кругом часовни заметны могилы, теперь большей частью запаханные, охотники ищут в них кладов, но напрасно. Есть также предание, что Успенскую церковь разорили недобрые люди»320. В начале XVII века на месте монастыря уже находился погост*.

Позднее на месте монастыря возникла деревня, в названии которой сохранилась память о бывшей здесь обители (пустынь – это небольшой монастырь). Большинство жителей Пустыни были старообрядцами. В начале XX века после легализации старообрядчества местную часовню перестроили в одноглавую старообрядческую церковь, освященную в 1908 году в честь Казанской иконы Божией Матери322. В конце 20-х гг. XX века Пустынь посетил некрасовед А. В. Попов. Позднее он писал: «Около Шоды, деревни полностью старообрядческой, километрах в 3-4 была также старообрядческая деревня с характерным названием «Пустынь». В 1927 и 1928 годах я видел здесь ранним утром, как по унылому звону маленькой церкви или часовни из всех дворов направлялись к ней женщины, «обряженные» в черное, точно живая картина в стиле Нестерова или Васнецова»323. В начале 70-х гг. XIX века в Пустыни было 19 дворов, в которых проживало 130 человек324.

Вместе с Гаврилой Яковлевичем Некрасов, конечно, бывал и в Буграх – небольшой деревне на левом берегу реки Костромы, в нескольких верстах от Шоды. Как и Шода, это было сравнительно молодое селение. Иаков Нифонтов пишет: «Деревня Бугры – выселок из Миского и Жарков, образовавшийся с 1840 года; деревня названа так потому, что дома построены здесь на двух буграх, которых не затопляет никогда водой»325. Вероятно, Бугры возникли раньше, чем указывает о. Иаков, т. к. эта деревня уже упоминается в ревизской сказке за 1834 г. Примечательно, что в ревизских сказках за 1834 и 1850 гг. деревня именуется «Шитовы Бугры» и только в сказке за 1858 год значится уже просто Бугры326 (заметим, что фамилия Шитовы была распространена в Мискове). Возле Бугров находилась переправа через реку Кострому, и на том берегу Вологодский тракт шёл дальше – на Любим и Вологду. К концу XIX века Бугры распались на две деревни – Большие Бугры и Малые Бугры. В 1897 году в Больших Буграх жило 108 человек, а в Малых Буграх – 24327.

Скорее всего, Некрасов с Гаврилой Яковлевичем заходили и в небольшую деревню Колгора, стоявшую в 10 верстах от Шоды на левом берегу реки Костромы. В начале 70-х гг. XIX века в Колгоре было 30 дворов, в которых жило 162 человека328. В 1880 году в Колгоре была построена деревянная часовня. В церковном отношении Колгора относилась к приходу Троицкой церкви в Сандогоре329.

1866 год: «Звук неверный»

К началу 1866 года положение «Современника» было довольно тяжелым. Его популярность падала. Уход на рубеже 50 и 60-х годов группы авторов оттолкнул от него одних читателей, а смерть Добролюбова и арест Чернышевского ослабил интерес у других. После 1861 г., когда подписка на «Современник» достигла рекордной отметки, в последующие годы она неуклонно снижалась. В 1863 году количество подписчиков журнала составляло 6500, в 1864 г. – 6110, в первые месяцы 1865 г. – 6000, в последние – 4600. К концу января 1866 года на «Современник» подписалось всего 2100 человек330. Вскоре же судьба журнала и вовсе повисла на волоске.

4 апреля 1866 года в Петербурге произошло еще не виданное в русской истории событие – покушение на Александра II. Среди белого дня у решетки Летнего сада революционер Д. В. Каракозов стрелял в царя, но промахнулся. Спасителем государя был объявлен случайно оказавшийся на месте покушения уроженец с. Молвитина Буйского уезда Костромской губернии (ныне – п. Сусанино, центр Сусанинского района) крестьянин-отходник шапошник Осип Иванович Комиссаров (1842 – 1892 гг.), возведенный в дворянство с фамилией «Костромской». Покушавшийся на императора Д. В. Каракозов принадлежал к подпольной организации, возглавляемой Н. А. Ишутиным и И. А. Худяковым, члены которой являлись последователями идей Чернышевского. Опубликованный «Современником» роман «Что делать?» был их настольной книгой. Следуя заветам Чернышевского, ишутинцы вначале пытались организовывать артели и мастерские. Потерпев в этом неудачу, они решили заняться настоящим делом. В конце 1865 года в рамках организации Ишутина-Худякова была создана строго законспирированная террористическая группа с устрашающе-нелепым названием «Ад», главной задачей которой стала подготовка убийства Александра II. Исходя из утопических представлений об обществе, члены «Ада» считали, что убийство императора вызовет всеобщее народное восстание.

Предчувствуя недоброе, Некрасов 5 апреля бросился к своим высоким покровителям. Шурин царя шталмейстер Г. А. Строганов, бывший старшиной Английского клуба, посоветовал ему прочесть на предстоящем в клубе чествовании О. И. Комиссарова, посвященные ему стихи331. В субботу 9 апреля на торжественном обеде в Английском клубе на набережной Фонтанки Некрасов выступил с чтением стихотворения в честь новоявленного дворянина О. И. Комиссарова-Костромского. В присутствии 330 человек, представляющих собой всю знать столицы, прозвучало:

Вне всякого сомнения, это стихотворение далось Некрасову нелегко. Разумеется, всей своей душой поэт был на стороне стрелявшего в царя Д. В. Каракозова. Но выбора у него не было, и пришлось воспевать «сына народа». «Каждый оборот, каждый образ этих конъюнктурных стихов, – отмечал К. И. Чуковский, – был откровенно заимствован из готовых газетных шаблонов. К таким шаблонам принадлежит например: “орудие бога”. Уже на третий день после выстрела во всех газетах, речах и стишках замелькала эта пышная метафора: “Комиссаров – орудие бога”. “Орудие бога” – стало как бы чином Комиссарова, его официальным званием»332.

Через неделю, 16 апреля, Некрасову вновь пришлось выступать в Английском клубе с публичным чтением стихов на чествовании графа М. Н. Муравьёва-Виленского («Вешателя»)*.

Главное обвинение, которое предъявляли Муравьёву представители оппозиционного лагеря – его роль в подавлении польского восстания 1863 г. Следует напомнить, что вожди восстания 1863 г. требовали не просто независимости Польши, а восстановления Речи Посполитой в границах 1772 г., т. е. возвращения власти поляков над Литвой, Белоруссией и значительной частью Украины. В 1863 году в Европе звучали призывы о помощи полякам, т. е. речь шла об использовании восстания как повода для вторжения. Россия оказалась на грани войны с недавними противниками – Англией и Францией, почему вопрос о скорейшем подавлении восстания приобретал особую остроту. Эта миссия была возложена на М. Н. Муравьёва, назначенного генерал-губернатором Северо-Западного края. Русские радикалы, враждебно относившиеся к собственному государству, разумеется, сочувствовали польскому восстанию и прозвали Муравьёва палачом и вешателем. Да, Муравьёв жестоко подавил восстание в мятежном крае, но что еще можно было предпринять в той ситуации?

6 апреля 1866 года М. Н. Муравьёв был назначен председателем Верховной следственной комиссии по делу о покушении на жизнь императора. Данное назначение повергло либеральных публицистов в ужас. Член следственной комиссии П. А. Черевин** отмечал в своих «Записках»: «Граф Муравьев (…) в лице Чернышевского, Некрасова, Курочкиных и др. объявил войну литературе, ставшей на ложном пути (…). Муравьев (…) не убоялся вооружить против себя литераторов и всё так называемое молодое поколение, он смело высказал государю, что литература сеет яд, что молодое поколение стало враждебно правительству»334. Г. З. Елисеев вспоминал, что после назначения М. Н. Муравьёва председателем комиссии «…все участвовавшие в литературе, конечно, были в трепете, ожидая денно и нощно неизбежного арестования. В особенности должны были трепетать сотрудники “Современника”, который считался главным очагом всех (…) якобинских идей»335.

Сотрудники «Современника» трепетали не напрасно. Вскоре после назначения М. Н. Муравьёва в Петербурге были арестованы почти все радикальные литераторы: 13 апреля – редактор «Русского слова» Г. Е. Благосветлов, 14 апреля – В. С. Курочкин, 25 апреля – П. Л. Лавров, 28 апреля – В. А. Зайцев, 29 апреля – Г. З. Елисеев, Н. С. Курочкин и Д. Д. Минаев.

В разгар арестов, 16 апреля 1866 г., Некрасов второй раз выступил в Английском клубе с публичным чтением стихотворения (в литературе его нередко называют «одой») в честь Муравьёва. Что толкнуло его на этот шаг, столь постыдный с точки зрения «передового человека»? А. М. Скабичевский вспоминал о реакции Некрасова, узнавшего от него об очередных арестах: «…он сделался бледнее полотна, и никогда я не забуду поистине смертного ужаса, какой был написан на его лице. Ужас этот тесно связался в моей памяти с тою хвалебной одой, какую Некрасов преподнес Муравьеву в английском клубе. Это был поступок сильно испугавшегося человека; степень же испуга обусловливалась, конечно, тем, что от Муравьева ждали беспощадных казней, (…) и уж само собою, разумеется, что Некрасову, создавшему “Современник” (…), можно было ожидать первой виселицы после Каракозова»336. То же самое писал о поведении поэта в 1866 году и Н. К. Михайловский: «…я думаю, что Некрасов тогда просто растерялся, испуганный надвигающейся грозой, тем более страшной, что не известно было, как и куда она направит свои удары. Испугался он, может быть, частью и за журнал, но, главным образом, я думаю, за себя лично»337.

В обстановке первых арестов литераторов никто не мог поручиться, что Некрасов не поедет в Сибирь вслед за Чернышевским. Обычно считается, что Некрасов решился на чтение стихотворения Муравьёву, желая сохранить во что бы то ни стало «Современник». Разумеется, это так. Однако, думается, что еще имел место трезвый расчет, понимание того, что, если он пойдет на этот поступок, властям будет невозможно его арестовать, по крайней мере, в ближайшее время. И Некрасов оказался прав. Хотя, конечно, этот шаг дался ему нелегко. Разумеется, как профессиональный литератор, Некрасов при необходимости мог написать стихотворение на любую «нужную» тему. Однако можно уверенно сказать, что это обращенное к Муравьёву стихотворение из 12 строк далось ему, как ни одно другое в его жизни. Имелась еще одна причина, по которой Некрасову было особенно тяжело писать стихотворение Муравьёву. В 1858 году в известном стихотворении «Размышления у парадного подъезда» он, как известно, заклеймил позором тогдашнего министра государственных имуществ М. Н. Муравьёва. И вот теперь, спустя восемь лет, приходилось идти к этому человеку на поклон, да еще читать ему хвалебные стихи.

Безусловно, что М. Н. Муравьёв относился к Некрасову резко отрицательно. Во-первых, для него поэт являлся одним из предводителей радикальной партии, во-вторых, он, конечно, помнил о стихотворении «Размышления у парадного подъезда». Скорее всего, генералу было неприятно слушать «оду» в свою честь из уст Некрасова, неискренность которого для него являлась несомненной.

По-видимому, вечером того же дня Некрасов уничтожил текст стихотворения. Однако общее его содержание нам известно. По сообщению газеты «Московские ведомости» от 20 апреля 1866 г., в стихотворении говорилось о заслугах графа, которому теперь «вся Россия бьёт челом», а заканчивалось оно призывом «виновных не щади»338. М. А. Антонович вспоминал, что поэт «взывал о беспощадной строгости, говорил о каком-то большом зле, которое нужно истребить с корнем»339.

С точки зрения тех идеалов, певцом которых являлся Некрасов для своих современников, его двойное выступление в Английском клубе являлось, разумеется, бесчестным поступком. Можно уверенно сказать, что ни Чернышевский, ни Добролюбов, оказавшись на его месте, никогда не поступили бы подобным образом. Естественно, что в революционных кругах поступок Некрасова вызвал резкое осуждение.

Двойным чтением стихов в Английском клубе Некрасов избежал мученического венца, но журнал свой спасти не смог. 4-й апрельский номер «Современника» за 1866 г., в котором было опубликовано адресованное О. И. Комиссарову-Костромскому стихотворение «Не громка моя лира, в ней нет», оказался последним. В конце мая 1866 года по Высочайшему повелению «Современник» и «Русское слово» «вследствие доказанного с давнего времени вредного их направления» были запрещены340.

В конце мая Некрасов уехал в Карабиху, где находился до ноября. Летом 1866 года поэт, судя по всему, посетил костромские края. В письме от 23 августа 1866 г., отправленном А. Н. Пыпину, он писал: «Я сегодня воротился из поездки в другую губернию» (XI, 76). Скорее всего, Некрасов имел в виду Костромскую губернию.

Чтение стихов в Английском клубе сильно пошатнуло авторитет Некрасова. Говоря о нападках на него, А. Ф. Тарасов пишет: «Нашлись люди, которые попрекали поэта даже винокуренным заводом, доставшимся от Голицыных вместе с усадьбой»341. В числе этих людей был и И. С. Тургенев. В мартовском номере «Русского вестника» за 1867 год был опубликован его новый роман «Дым». Как считают, Тургенев прямо намекнул на Некрасова фразой одного из героев романа Потугина342, который говорит: «И заметьте, какая у нас опять странность: иной, например, сочинитель, что ли, весь свой век стихами и прозой бранит пьянство, откуп укоряя (…), да вдруг сам взял да два винных завода купил, да снял сотню кабаков – и ничего! Другого бы с лица земли стерли, а его даже не укоряют»343. Потугин произносит эту фразу в августе 1862 г., когда со времени покупки Некрасовым Карабихи с её винокуренным заводом едва прошло полгода.

«Дым» нанёс новый сильный удар по престижу поэта. Если Некрасов еще мог сказать: «не торговал я лирой», то сказать: «не торговал я водкой» не мог. Однако Некрасов умел держать удары. В 1867 году он продал и усадьбу, и винокуренный завод своему управляющему – брату Федору Алексеевичу, с 1862 года постоянно жившему с семьей в Карабихе. Между братьями была совершена купчая, по которой усадьба переходила к Ф. А. Некрасову. Из 38 500 рублей, заплаченных поэтом Голицыным, Федор Алексеевич должен был вернуть 30 тысяч344. «В 1876 г. Федор Алексеевич, – пишет А. Суслов, – еще оставался должен брату 20 тысяч рублей. К марту 1877 г. долг уменьшился до 14 тысяч. Был ли он выплачен до смерти поэта – не известно»345. Таким образом, фактическим владельцем Карабихи вплоть до своей смерти оставался Н. А. Некрасов. По-видимому, эта сделка с самого начала носила полуфиктивный характер и имела целью оградить имя поэта от упреков в барстве. Единственной реальной переменой стало то, что после совершения купчей Н. А. Некрасов выехал из главного усадебного дома, где он жил до этого, и поселился в восточном двухэтажном флигеле. Фёдор Алексеевич с семьей, в свою очередь, въехал на его место в главный дом.

О посещении Некрасовым Щелыкова В 1868 году

В 1867-1868 гг. Островский и Некрасов, помимо обычной переписки, встречались друг с другом в своих усадьбах. В начале июля 1867 года А. Н. Островский по приглашению Некрасова отправился к нему из Щелыкова в Карабиху. В ночь на 2 июля он выехал на пароходе из Кинешмы до Ярославля, куда прибыл к вечеру346. С пристани в Ярославле драматург проехал в Карабиху и пробыл там 3 и 4 июля. В то время Некрасов предполагал выпускать взамен «Современника» литературные сборники и вёл об этом переговоры со своим гостем.

Отдельно стоит вопрос об ответном посещении Некрасовым Щелыкова в 1868 году. В письме из Петербурга от 10 июля 1868 года поэт писал Островскому: «Некоторые обстоятельства замедлили мой отъезд в Ярославль (Некрасов имеет в виду хлопоты по перевозке тела Писарева в Петербург и его похороны – Н. З.). В день выезда напишу вам, я не оставляю намерения быть у Вас в деревне» (XI, 113). А. Ф. Тарасов считал, что в 1868 г. Некрасов в Карабиху так и не приехал347, отчего он не мог посетить и Щелыково. Однако другие исследователи придерживаются иной точки зрения. А. И. Ревякин пишет: «Весьма вероятно, что в Щелыково заезжал Н. А. Некрасов. (…) У нас нет об этом совершенно точных документальных данных, но по семейным преданиям, живущим среди ближайших родственников Островского, Некрасов гостил в Щелыкове. Внучка драматурга Мария Михайловна Шателен помнит об этом рассказ своей матери М. А. Шателен»348. А. И. Ревякин приводит мнение и зятя драматурга М. А. Шателен, который, опираясь на семейные предания, также говорил своей дочери, что Некрасов в Щелыкове «бывал, но когда и сколько раз не помню»349. Специально изучавший этот вопрос Б. В. Мельгунов на основании целого ряда хотя и косвенных, но достаточно убедительных данных, пришел к этому же выводу. «Между 10 августа и 10 сентября 1868 г., – пишет он, – Некрасов был (…) по всей вероятности, в Ярославле и Карабихе, как и планировал. Удалось, очевидно, погостить и в Щелыкове. В первом после возвращения в Петербург известном нам письме к Островскому – от 19 октября 1868 г. моё внимание привлекают две особенности: во-первых, в нем нет извинений и объяснений по поводу обещанного и “несостоявшегося” визита в Щелыково, а во-вторых, письмо заканчивается фразой: “Кланяюсь Марье Васильевне и обнимаю Вас”». В прежних письмах Некрасова к Островскому имя жены драматурга, с которой Некрасов еще не был знаком, не упоминалось. Значит, он всё-таки побывал в Щелыкове, и этот визит состоялся не позднее 20-22 августа, так как 25 августа Островский уже вернулся в Москву350. Окончательный вывод Б. В. Мельгунова о вероятности приезда Некрасова в 1868 году в Карабиху звучит так: «Прямых документальных свидетельств этого посещения пока найти не удалось. Однако совокупность приведенных мною косвенных данных говорит в пользу моего предположения, не оставляет сомнения: между 10 августа и 10 сентября 1868 г. Некрасов побывал в Ярославле, Карабихе и, очевидно, в Щелыкове»351.

Во главе «Отечественных записок»

В советское время любили возмущаться произволом царизма, закрывшего передовые журналы «Современник» и «Русское слово». Реже говорилось, что уже в том же 1866 г. редактор «Русского слова» Г. Е. Благосветлов стал выпускать журнал «Дело» – то же «Русское слово», лишь сменившее вывеску. Так же поступил и Некрасов. В 1867 году он взял в аренду у А. А. Краевского журнал «Отечественные записки» (этот журнал был основан в 1818 г. уроженцем Костромского края писателем П. П. Свиньиным). В январе 1868 года вышел первый номер некрасовских «Отечественных записок».

В качестве второго редактора Некрасов привлёк М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Среди сотрудников и авторов нового некрасовского журнала было немало костромичей. К сотрудничеству в «Отечественных записках» Некрасов привлек В. А. Зайцева. Варфоломей Александрович Зайцев (1842 – 1882 гг.) родился в Костроме в семье чиновника казённой палаты. Получив домашнее образование, он в 1858 году поступил на юридический факультет Петербургского университета, но в том же году перевёлся на естественный факультет Московского университета. В 1862 году из-за острого конфликта с отцом он оставил учебу и стал содержать семью. Перебравшись в Петербург, с весны 1863 года Зайцев стал сотрудником «Русского слова». «Варфоломей Зайцев – писал о нём Ф. Ф. Кузнецов, – являл собой, быть может, наиболее законченный и последовательный тип нигилиста шестидесятых годов»352, который «был нигилистом не только в общественных вопросах, он был неукротимым нигилистом, отрицателем и в вопросах искусства»353. В своем неудержимом нигилизме Зайцев отрицал не только Пушкина, но даже и Добролюбова, казавшегося ему уже устаревшим. Однако Зайцев высоко ценил Некрасова. В 1864 году он писал: «Я бы назвал г. Некрасова народным поэтом (…) потому, что герой его песен один – русский крестьянин. (…) Очень мало у г. Некрасова стихотворений, где героем является не народ; но в таком случае это, наверно, не Наполеон на скале, не Прометей с коршуном, не Фауст с Мефистофелем, не Демон с Тамарой; этими великолепными сюжетами (…) наш поэт пренебрегает. Герои его, кроме народа, – те труженики и страдальцы, которые работали мыслию или делом и хотя не непосредственно, но принесли свою лепту. По предмету своему, по своему герою стихотворения г. Некрасова не имеют равных во всей русской литературе»354.

Как писалось выше, в апреле 1866 года Зайцев был арестован и 4 месяца просидел в Петропавловской крепости. После освобождения он почти тут же эмигрировал во Францию. В 1869 году, будучи в Париже, Некрасов встретился с Зайцевым и привлек к сотрудничеству в «Отечественных записках» (его статьи появлялись в журнале под псевдонимом).

Некрасову, наконец, удалось привлечь С. В. Максимова: в 1868 – 1869 гг. в журнале была опубликована его книга «Сибирь и каторга», рассказывающая о жизни сибирских каторжников.

С июля 1868 года в «Отечественных записках» стал сотрудничать Н. К. Михайловский. Николай Константинович Михайловский (1842 – 1904 гг.) родился в г. Мещовске Калужской губернии. В 1845 году родители Михайловского переехали в Кострому, где и прошло его детство. В 1852 году Н. К. Михайловский поступил в костромскую гимназию, в которой окончил только четыре класса. После кончины в 1856 году его отца, опекуны поместили Михайловского в Петербургский корпус горных инженеров. В 1862 г. незадолго до окончания он был исключён из корпуса за участие в беспорядках. Михайловского звали в «Отечественные записки» еще в начале 1868 г., однако последний долго упирался. Будучи горячим почитателем поэзии Некрасова, он не мог простить поэту его стихов, адресованных О. И. Комиссарову и М. Н. Муравьёву. «Оскорбление, нанесенное моей юной душе Некрасовым, – вспоминал Михайловский, – было слишком велико, и немудрено, что я упирался идти в “Отечественные записки”»355. В «Отечественных записках» Михайловский вскоре занял место ведущего критика. 15 июля 1869 года Некрасов писал А. А. Краевскому: «…есть у нас сотрудник Н. Михайловский; теперь ясно, что это самый даровитый человек из новых, и ему, без сомнения, предстоит хорошая будущность. Кроме несомненной талантливости, он человек со сведениями, очень энергичен и работящ» (XI, 145). В силу идущей с конца 50-х годов традиции, когда большинство сотрудников некрасовских журналов или являлось членами подпольных организаций, или тесно с ними сотрудничало, Н. К. Михайловский на протяжении ряда лет печатался в нелегальных народнических изданиях. В частности, в начале марта 1881 года он редактировал письмо Исполнительного Комитета «Народной воли», отправленное новому императору Александру III через несколько дней после убийства народовольцами его отца Александра II356.

На протяжении нескольких десятилетий Н. К. Михайловский на лето приезжал к своей сестре Е. К. Мягковой в её усадьбу в селе Селище* вблизи от Костромы, где много работал.

С 1872 года секретарем редакции «Отечественных записок» стал работать переехавший из Москвы старый петрашевец А. Н. Плещеев**.

В «Отечественные записки» перешёл и А. Н. Островский. С 1868 года вновь ежегодно первые номера «Отечественных записок» открывала новая пьеса драматурга. Отношения между Некрасовым и Островским традиционно были ровными, пока в начале 70-х годов между ними не пробежала черная кошка. В марте 1873 года Островский окончил новую пьесу, знаменитую «Снегурочку». Как и обычно, драматург послал её в «Отечественные записки». Однако «Снегурочка» Некрасову не понравилась. 23 апреля 1873 года он коротко отвечал её автору: «Многоуважаемый Александр Николаевич. Ежели Вам не покажется мало взять за “Снегурочку” тысячу рубл., то оставьте её у нас; мы напечатаем ее в 8 или 9-й книге. Если же покажется мало, то не вмените нам предложения нашего, и не лишите Ваших произведений на будущее время. Искренне вам преданный Н. Некрасов» (XI, 247-248). 25 апреля Островский писал Некрасову из Москвы: «Я (…) вчера получил от Вас приговор моему новому произведению, который, если бы я уже не имел от многих лиц, уважаемых мною, других отзывов, мог бы привести меня в отчаяние. Я, постоянный Ваш сотрудник, в этом произведении выхожу на новую дорогу, жду от Вас совета или привета, и получаю короткое, сухое письмо, в котором Вы цените новый, дорогой мне труд так дешево, как никогда еще не ценили ни одного моего заурядного произведения. Как ни думай, а из Вашего письма можно вывести только, что или “Снегурочка” Вам не нравится, или Вы хотели меня обидеть: но последнего я не предполагаю, потому что не за что. Незаслуженная холодность и резкость Вашего письма в моей искренней и постоянно расположенной к Вам душе возбудила очень много горьких чувств и размышлений, которые я, по всей справедливости, должен был высказать Вам: но у меня и без того много забот и неприятностей, – пусть уж это останется за Вами. Сделайте одолжение, возвратите экземпляр пьесы (…)»357. Некрасов ответил Островскому: «Мне очень больно было, – писал он, – читать Ваше письмо, у меня тоже есть и нервы и желчь, и я много часов пролежал в горьких мыслях, пока успокоился настолько, чтоб отвечать без раздражения» (XI, 250). Ответ в общем-то был формальный. Повысив – с оговоркой, что если пьеса еще не отдана в другой журнал – плату за «Снегурочку» до 1500 рублей, Некрасов все-таки уклонился от оценки пьесы, написав лишь: «Если Вы всё еще желаете, чтоб я сообщил Вам мое личное мнение о “Снегурочке”, то скажите. Я сделаю это тем с большим удовольствием, что мне придется более хорошего говорить о ней, чем неодобрительного» (XI, 251).

В результате Островский отдал «Снегурочку» в журнал «Вестник Европы», где она и была опубликована в 9-м номере того же 1873 г.

Спорные вопросы Костромского некрасоведения

В костромском некрасоведении существует несколько спорных вопросов, связанных с некоторыми стихотворениями Некрасова.

В марте 1867 года поэт написал хрестоматийное, всем нам известное с детства стихотворение «Генерал Топтыгин». Безусловно, что в основу стихотворения о медведе, самостоятельно уехавшем на тройке лошадей по столбовой дороге, лёг какой-то конкретный случай из жизни. В 1921 году Н. Н. Виноградов, не приведя никаких ссылок, указал, что в основу «Генерала Топтыгина» лёг случай, произошедший на Галичском тракте между станциями Антипино и Дровинки*358. Это же утверждение, не сославшись на Н. Н. Виноградова, повторил В. Н. Бочков, который пишет, что, охотясь, Некрасов с Гаврилой Яковлевичем «уходили (…) и на Галичский тракт с густыми лесами вдоль него, что тоже нашло отражение в творчестве поэта. Так, в стихотворении “Генерал Топтыгин” (1867) описан действительный факт, случившийся на тракте между станциями Дровинки и Антипино»359.

После В. Н. Бочкова версия о том, что событие, легшее в основу стихотворения «Генерал Топтыгин», произошло на тракте между Дровинками и Антипино, стала восприниматься как несомненный факт. Например, во 2-м выпуске «Энциклопедического словаря Костромского края» (Кострома, 2000 г.) говорится: «Около почтовой станции Дровинки Н. А. Некрасов нашел сюжет для стихотворения “Генерал Топтыгин”»360. Однако в 50-е гг. XIX века на Вятском тракте на участке между Костромой и Судиславлем располагалась только одна станция – в д. Калинки361. Наверное, поэтому в издании «Кострома. Историческая энциклопедия» (Кострома, 2002 г.), в статье о Некрасове (автор Ю. В. Лебедев) сказано: «Случай на почтовой станции Калинки послужил, по преданию, первоосновой сюжета стихотворения “Генерал Топтыгин” (1867)»362.

Однако, как мы видим, утверждение Н. Н. Виноградова, повторенное В. Н. Бочковым, является голословным и не подкреплено доказательствами. Действительно ли это стихотворение связано с Костромским краем? «Генерал Топтыгин» был опубликован в составе написанного в течение нескольких дней первого некрасовского цикла «Стихотворения, посвященные русским детям», в который входило еще два стихотворения – «Дядюшка Яков» и «Пчелы». «Пчелы», безусловно, связаны с Костромским краем и даже больше, предположительно, восходят к самому дедушке Мазаю (об этом чуть ниже). По мнению Н. Н. Виноградова, стихотворение «Дядюшка Яков»363 также связано с Костромским краем (правда, опять же никаких доказательств в подтверждение этого он не привел). Вопрос остается открытым. Вполне вероятно, что в основу «Генерала Топтыгина» лёг подлинный случай, произошедший на одном из трактов Костромской губернии, о котором Некрасов мог узнать от костромских знакомых (например Гаврилы Яковлевича).

В литературе высказывалось мнение о том, что Некрасов с Гаврилой Яковлевичем охотились и в западной части Костромского уезда – возле с. Шахово (современный Судиславский район). Это мнение возникло оттого, что в стихотворении «Деревенские новости» (1860 г.) упоминается селение Шахово (II, 100). Первым об этом упомянул Н. Н. Виноградов364. Позднее данную версию повторил А. М. Часовников, писавший, что стихотворение «Деревенские новости» «…правдиво передает жизнь крепостной деревни. Ботово, Шахово – деревни, находящиеся в Судиславском районе»365. Затем, как уже говорилось, В. Н. Бочков утверждал, что эпизод, легший в основу стихотворения «Крестьянские дети»? произошел с поэтом «в селе Шахове под Судиславлем»366. Об этом же пишет и Ю. В. Лебедев: «Некрасов охотился с Гаврилой вверх по р. Мезе, вплоть до судиславских сел Шахово и Ботово, которые упоминаются в стихотворении “Деревенские новости” (1860)»367.

Однако о том, где находились Шахово и Ботово, которые, скорее всего, имел в виду Некрасов, указывал еще А. В. Попов. В 1938 году он писал: «Ботово на полпути от Ярославля в Грешнево, в километре справа от дороги. (…) Шахово (…) находится севернее Грешнева, километрах в 20-ти от него»368. Логично предположить, что Некрасов упомянул название селение, которое, скорее всего, знал с детства, а не Шахово под Судиславлем, где он, по-видимому, никогда не бывал. Что же касается судиславского Ботова, о котором пишут А. М. Часовников и Ю. В. Лебедев, то селения с таким названием в Костромском уезде попросту никогда не существовало.

Некрасов и Г. Я. Захаров: последние встречи

Во второй половине 60-х годов Гаврила Яковлевич Захаров сохранял своё положение одного из первых охотников Костромского края. В эти годы он близко сходится с Л. А. Пушкиным. Лев Александрович Пушкин (1816 – 1888 гг.) был вторым сыном основателя костромской ветви рода Пушкиных А. Ю. Пушкина (1777 – 1854 гг.), приходившегося двоюродным братом матери А. С. Пушкина, Надежде Осиповне.

Лев Александрович родился в 1816 году в усадьбе Новинки в Кинешемском уезде (ныне – Островский район). Окончив Ярославский Демидовский лицей, в 1838 году он вступил унтер-офицером в гусарский полк имени Его Высочества герцога Лейхтенбергского и, дослужившись до чина штабс-ротмистра, в 1845 году вышел в отставку. В 1846 году Лев Александрович женился на Е. Г. Текутьевой, в приданое за которой был дан двухэтажный каменный дом на углу Еленинской и Златоустовского переулка (ныне соответственно – ул. Ленина и ул. Князева*). В этом доме семья Пушкиных жила в зимнее время. 10 января 1857 года Л. А. Пушкин был избран Кинешемским уездным дворянским предводителем (на эту должность он избирался два трехлетия подряд)369. В начале 1864 года уже дворянство Костромского уезда избрало Л. А. Пушкина своим уездным предводителем (костромским уездным предводителем он пробыл одно трехлетие). При его предводительстве было создано Костромское уездное земство. Первое Костромское уездное земское собрание открылось в Костроме 16 февраля 1865 года под председательством Льва Александровича370. В губернской иерархии дворянских предводителей Костромской уездный предводитель занимал особое место. Как правило, именно он исполнял обязанности (на языке того времени – исправлял должность) губернского предводителя в случае отставки или кончины последнего. После того как 28 февраля 1866 года скончался губернский предводитель А. А. Миронов, Л. А. Пушкин в течение некоторого времени исполнял его обязанности и поэтому после покушения Каракозова на Александра II оказался причастен ко всей шумихе по поводу новоявленного дворянина О. И. Комиссарова-Костромского. Позднее Л. А. Пушкин служил мировым посредником 1-го участка Костромского уезда371.

Л. А. Пушкин известен как страстный садовод: он был членом Российского общества садоводов, в 1850 году он открыл в Костроме школу садоводства. В 1882-1883 гг. Лев Александрович заведовал оранжереей при Дворянском собрании на Павловской улице, в которой круглый год выращивались цветы372. Был он и заядлым охотником. Вероятно, уже в начале 60-х годов он познакомился с Гаврилой Яковлевичем, который вскоре стал своим человеком в его доме на Еленинской. В письме к Некрасову от 20 апреля 1869 года Гаврила Яковлевич, сообщая об удачной прошлогодней охоте на дупелей и бекасов, писал: «Пощелкали мы прошлой осенью довольно долгоносых то, да жирных таких что по фунту без мала весу в дупеле одном. А все неразлучно с нашим мировым (мировым посредником – Н. З.) Левом Александровичем господином Пушкиным, как и ты моим другом и приятелем, словно вы родные братовье с ним – больно уж похожи друг на друга»373. О близости Гаврилы Яковлевича к Л. А. Пушкину свидетельствует и то место в письме, где, попросив поэта прислать ему свой «патрет», т. е. фотографию, он советует отправить её страховым письмом на адрес Пушкина: «Адресуй вот так: в Кастрому Льву Александровичу Пушкину в его собственный дом на Еленинской, так дойдет без всякой фальши и мне будет доставлено»374.

20 апреля 1869 г., в день Пасхи*, Гаврила Яковлевич послал Некрасову в Петербург письмо и свою фотографию. В письме говорилось: «Христос Воскресе! Дорогой ты мой боярин** Николай Алексеевич. Дай тебе бог всякого благополучия и здравия, да поскорей бы воротитца в Карабиху.

Об ком же вспомнить как не о тебе в такой великий и светлый праздник. Стосковалось мое ретивое, что давно не вижу тебя, сокола ясного. Частенько на мыслях ты у меня и как с тобою я похаживал по болотинам вдвоем и все ето оченна помню как бы ето вчера было и восне ты мне часто привидишься.

Палюбуйся-ка на свой подарочек Юрку! Ишь как свернулась, сердешная у ног моех, ни на минуту с нею не расстаемся – сука важнеющая, стойка мертвая, да уж и берегу я ее пуще глаз своих. А кабы знато да ведано когда ты будешь на которое число в Карабихе или Грешневе так духом бы мы с Юркой пробрались бы полями к тебе.

Больно ведь мне тебя жалко болезный ты мой, вот так и рвется душенька из груди кте навстречу. А ушъ как под селом Юсуповым новое местечко дупелиное подпас я для тебя ушь чудо, настоящая царская охота – что ни шаг то дупел али бекас, а уж етой белой куропатки так видимо не видимо: целые стада подымаются испод Юрки. Приведет она тебя так на сажень да как скажешь: “пилъ” – этак ажно в глазах заребит да как из обоих стволов хватишь, так до десятка смотришь и лежит. Пощелкали мы прошлой осенью довольно долгоносых то, да жирных таких что по фунту без мала весу в дупеле одном. А все неразлучно с нашим мировым Левом Александровичем господином Пушкиным, как и ты же моим другом и приятелем, словно вы родные братовье с ним – больно уж похожи друг на друга. Коли надумаешь ты порадовать меня, то пришли мне поскорее свой патрет, хочь бы одним гласком я посмотрел на тебя. Пиши страховым письмом, а то украдут на поште, – ныне слышь больно неисправна она стала. Адресуй вот так: в Кастрому Льву Александровичу Пушкину в его собственный дом на Еленинской, так дойдет без всякой фальши и мне будет доставлено. Нынче зимою привелось мне поохотица и за лосями, трех повалил этаких верблюдов, а одного еще по черностопу* угораздило убить, так в шкуре неснетой вытенул 19 пудов и 7 фунтов. Прощай родимый! Не забывай и нас, а засим остаюсь друк и приятель твой деревни Шоды крестьянин Гаврила Яковлев, а со слов его писал ундер офицер Кузьма Резвяков**»376.

Заметим, что с 1918 г., когда это письмо было опубликовано В. Е. Евгеньевым-Максимовым, еще раз оно было целиком напечатано в 1921 г. С тех пор на протяжении всего советского времени из письма цитировались только отрывки.

На приложенной к письму фотографии Гаврила Яковлевич был снят в полной охотничьей амуниции, с рожком, пороховницей, охотничьей сумкой, с двухствольным ружьем и лежащей у ног собакой Юркой – подарком Некрасова. На обороте фотографии было написано:

«Христос воскресе! Почтенный боярин Николай Алексеевич господин Некрасов. 20 апреля 1869 года. Кострома.

От друга-приятеля крестьянина деревни Шоды Гаврилы Яковлева»377.

В литературе никогда не вставал вопрос о том, где сфотографировался Гаврила Яковлевич. А между тем вопрос о том, где была сделана фотография, неизменно помещаемая во всех книгах о Некрасове, можно довольно легко разрешить. Гаврила Яковлевич сфотографировался в Костроме, где в то время имелась только одна фотография, принадлежавшая Адольфу Федоровичу Шмиту. Данная фотография открылась 1 февраля 1865 года378 в самом начале Еленинской улицы***, в одном квартале от дома Пушкиных. Возможно, что, узнав от Пушкиных о чудесной новинке – фотографии, – Гаврила Яковлевич и решил послать «боярину» Николаю Алексеевичу в Питер свой фотоснимок.

По-видимому, получив письмо, в ответ на просьбу Гаврилы Яковлевича о «патрете» Некрасов тоже послал ему свою фотографию с дарственной надписью. Известно, что на стене избы Гаврилы Яковлевича в Шоде, в которой в 1902 году жил его сын Иван Гаврилович, висела фотография Некрасова380, присланная поэтом*. Скорее всего, поэт послал свою фотографию в Кострому в дом Л. А. Пушкина** на Еленинской улице.

Можно ли попытаться установить, когда Некрасов и Гаврила Яковлевич встречались в последний раз? По-видимому, это произошло в Карабихе. Выше уже приводилось свидетельство невестки поэта Н. П. Некрасовой, видевшей, как в Карабиху приходил Гаврила Яковлевич. Однако к какому времени относится данное свидетельство? Как известно, Наталья Павловна появилась в Карабихе в 1872 году. В 1873-м и 1874 гг. Некрасов в Карабиху не приезжал383. В 1875 году поэт приехал в усадьбу под Ярославлем в последний раз, будучи уже больным. Следовательно, в последний раз Некрасов и Гаврила Яковлевич виделись (во всяком случае, охотились вместе) или в 1872, или в 1875 году.