Островский, Нестор Кукольник и «Рука Всевышнего»

В начале 1862 г. И. С. Тургенев, живший в Париже и ожидавший выхода в свет своего нового романа «Отцы и дети», буквально «бомбардирует» петербургских приятелей просьбами поскорее прислать ему новую, только что напечатанную в «Современнике» хронику А. Н. Островского «Козьма Захарьич Минин, Сухорук»: «Чрезвычайно меня интересует «Минин» Островского; пожалуйста, сообщите мне Ваше впечатление. Новая, смелая попытка! Дай бог, чтобы она увенчалась успехом! Но если даже и будет неудача, я все-таки уверен, что неудача Островского может быть интереснее удачи многих других» 1 .

Новая хроника Островского («может быть, нечто великое») была интересна Тургеневу именно потому, что была написана в жанре «ложно-величавой» исторической драмы, который Тургенев давно «похоронил» в ряде своих рецензий еще в 40-е годы. Кроме того, эта хроника, как и «наложившийся» на нее роман «Отцы и дети», определяла прежде всего восприятие нового героя, которого предложил русский драматург в демократическом русском журнале в разгар накаленной общественной ситуации. Сам Тургенев вывел на суд публики своего Базарова – герой Островского был принципиально иным, чем тургеневский «нигилист».

«Минина» Тургенев получил к концу февраля 1862 г. (от Н. В. Щербаня), разом прочел – и успокоился: «Не знаю, какое на тебя он произведет впечатление – пишет он В. П. Боткину, – а мне он показался бессильной и вялой вещью, написанной превосходнейшим языком – с несколькими прелестными лирическими проблесками <...>, но драмы нет и помина, характеры не живые и вообще от всего “Минина” веет чем-то Карамзинисто-Загоскиноватым» 2 .

Материалом для своей первой «пьесы первого разряда» Островский избрал не просто историю освобождения Руси от поляков, но сюжет исторической драмы Нестора Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла», поставленной в Александринском театре в Петербурге 15 января 1834 г. и ставшей своеобразным знаком и «знаменем» официальной народности эпохи Николая I. Показательно, что известный летописец русского театра А. И. Вольф странным образом перепутал дату этой постановки, указав, что она состоялась «21 февраля» 3 . Дело в том, что вся драма основывалась на этой дате – дате избрания на престол Михаила Феодоровича, первого царя из династии Романовых. В финале драмы князь Пожарский призывал «Святой Руси бесчисленных детей»:

Вокруг этой даты было организовано всё сценическое действие. Пьеса представляла собою ряд сцен, показывающих водворение «порядка» на Руси в конце Смутного времени: организацию ополчения в Нижнем Новгороде, сплочение народа вокруг «гражданина Минина и князя Пожарского», изгнание поляков, разгром мятежных отрядов и, наконец, восшествие на престол долгожданной династии. Драмы в собственном смысле в пьесе Кукольника не было: борьбу страстей заменили патриотические чувства.

Вся цепь событий, соответственно идее пьесы и ее заглавию (взятому из трагедии В. А. Озерова «Димитрий Донской», 1809), явилась выражением некоей фатальной неизбежности, обеспеченной помощью «руки Божией». Бог возлюбил Россию, спас ее от внутренней крамолы и внешнего врага, даровал ей истинного царя. А в лице этого царя – единство, мир и народное благоденствие. Словом, «рука Всевышнего» в определенный исторический момент вмешалась в движение истории и предопределила судьбу Отечества.

Это – уже в финале. В начале – в поэтической форме были преображены исторические события. Вот «гражданин Минин» на берегу Волги оплакивает кончину Ляпунова (прежнего руководителя ополчения) и обдумывает, как «спасти Святую Русь». Его вдохновляет «глас небесный от Востока» – и он решается произнести свою речь к нижегородцам. В этой речи особенно показательно постоянное упование на помощь «неземных», надличностных сил: «Бог велит!..» И князь Пожарский становится воеводой народного ополчения именно потому, что боится чем-нибудь нарушить промысел этой «руки Всевышнего»: «Мне Тот отъемлет силы, / Чей суд сильнее всех людских желаний». Герои этого действа – говорящие марионетки, лишенные самостоятельности и характеров. По смыслу драмы, каждый из них явился только послушным и верным орудием этой самой «руки Всевышнего». Минин спасает Пожарского от смертельных интриг казацких атаманов Заруцкого и Заварзина призывом: «Я Божий суд несу!». А когда открывает измену Заруцкого, возжаждавшего незаконно сесть на престол, – восклицает: «О Русский Бог, смири его гордыню!» После чего Заруцкого, в полном противоречии с исторической действительностью его же казаки «поражают копьями».

Кукольник этим действом, явленным в самый «пик» царствования Николая I, наилучшим образом укреплял миф о беспредельном могуществе российского самодержавия – и одновременно создавал миф о его общенародном представительном характере. В последнем акте, который проходит во «внутренности Грановитой палаты», «Русский Бог» предстает в коллективном облике Собора воевод, бояр, дворян и выборных людей, которому предстоит выбрать кандидатуру нового царя. Но кандидатура у всех одна, и у всех на устах одно и то же решение, продиктованное свыше. После вступительной речи Пожарского все пишут на лоскутках имя кандидата. Читающий записки Минин поражен: на всех – одно имя Михаила Романова (что абсолютно противоречило истории). Тут же в палату врывается народ московский с требованием принять челобитную, в которой выражает свою волю: он «единогласным сонмом» хочет на трон того же Михаила. Совершенно так же, «единогласно» и «всенародно» в памятные времена избирали на высшую должность всех генеральных секретарей. Пожарскому остается только воскликнуть:

Николай Павлович, любитель театра, присутствовал на одном из первых представлений – и удостоил 24-летнего автора редкой для литератора чести быть представленным ему в Зимнем дворце. Кукольник получил высочайшее одобрение; ему и актеру В. А. Каратыгину, исполнявшему роль князя Пожарского, было пожаловано по бриллиантовому перстню. Кроме того, император дал некоторые указания по переделке пьесы, после чего она, в обновленной редакции, была канонизирована в качестве образцового патриотического сочинения. Последующие спектакли «Руки Всевышнего...» вылились в некие ритуальные манифестации. Театр был наполнен придворными, военными, чиновниками всех рангов. Восторженное приятие пьесы стало как бы показателем благонадежности и патриотизма. Зрители яростно хлопали, кричали «браво». Подобного рода «разрешенные» эксцессы не в первый и не в последний раз повторялись на официозных мероприятиях: они уже давно стали российской традицией.

«Рука Всевышнего...» выполнила в литературной карьере Кукольника роль своеобразного трамплина, толчка, ради свершения которого нужно было только чуть-чуть подчиниться представлениям официоза и принять в качестве обязательной данности некоторые приемы, которые к середине 1830-х гг. выглядели уже несколько смешно. Это, между прочим, заметил Н. А. Полевой в своей наивной рецензии на «Руку Всевышнего...» – рецензии, из-за которой был закрыт издаваемый им журнал «Московский Телеграф» 6 «Никак не ожидали мы, – начинает Полевой, – чтобы поэт, написавший в 1830 году “Тасса”, в 1832 году позволил себе написать – но этого мало: в 1834 году издать такую драму <...>! Как можно столь мало щадить себя, столь мало думать о собственном своем достоинстве! От великого до смешного один шаг. Это сказал человек, весьма опытный в славе» 7 . Естественно, что Кукольник осознавал, что вступает в противоречие с историей. Но он понимал также и то, что именно «антиисторичность» необходима для власти.

Рецензия Полевого, ставшая поводом для закрытия популярнейшего российского журнала, ничего особенно «крамольного» не содержала. Напротив, критик не подвергал сомнению основную идею драмы Кукольника, сравнивая Козьму Минина с Жанной д’Арк: «Кому пасть: России? Польше? «Польше!» – изрек Всемогущий, и – дух Божий вдохновляет мещанина Минина, как некогда вдохновил крестьянку Иоанну д’Арк». Основной же упрек был и вовсе «литературный»: критику не понравилась излишняя «романтическая свобода» в изображении «великого зрелища сего подвига» 8 ...

И тем не менее, именно эта рецензия оказалась в глазах властей предержащих абсолютно недопустимой. И журнал «Московский Телеграф» не спасло ни покровительство московского генерал-губернатора Д. В. Голицына, ни симпатии к Полевому графа А. Х. Бенкендорфа. В той ситуации не произвести подобной акции правительству было попросту невозможно. Появление даже «осторожной» критики официально признанного и высочайше оцененного патриотического сочинения, тем более сочинения, связанного с насущными проблемами внутренней политики и идеологии, было недопустимым: сам факт написания подобной рецензии диагностировался как сумасшествие.

Понятно, что Островский в начале 1860-х гг. ставил задачи принципиально иные, чем Кукольник: его историческая хроника должна была опираться на исторические факты – время требовало представить сложнейший идеологический эпизод русской смуты совсем иначе, чем в официальных источниках. Островский решал труднейшую идеологическую проблему: переосмыслить те события русской истории, которые издавна толковались в духе устоявшегося официального мифа – и представить их в ином «повороте».

П. Д. Боборыкин, общавшийся с драматургом во время отделки его хроники, свидетельствовал: «Замысел его нельзя было не найти верным и глубоко реальным. Минин – по его толкованию – простой человек, без всякого героического налета, без всякой рисовки, тогдашний городской обыватель, с душой и практической сметкой...» 9 .

Хроника имеет вполне «бытовое» заглавие: «Козьма Захарьич Минин, Сухорук». К известному именованию нижегородского «говядаря» Островский прибавил бытовое «отчество» (незадолго перед тем случайно установленное историком М. П. Погодиным) и даже прозвище (отысканное – впрочем, как говорят, неверно! – П. И. Мельниковым-Печерским). Уже заглавие особенным образом «приземляло» пьесу: на место «руки Всевышнего» становились деяния простого человека.

Речь в ней действительно шла про обывателя. В советскую эпоху прославления «строителей коммунизма» слово обыватель получило отрицательную коннотацию: «человек, лишенный общественного кругозора, с косными мещанскими взглядами». Иными словами – человек, который думает о самом себе и не желает «колебаться» вместе с «генеральной линией» правящей партии. Но Островский в это понятие не вкладывал никакого негативного смысла – напротив, сам с гордостью считал себя обывателем Москвы и Костромской губернии. Это слово – производное от глагола обывать («жить, проживать, обитать») и означало «житель на месте, всегдашний, водворенный, поселенный прочно» (В. И. Даль). Такого рода обывателями оказывается большинство нормальных людей, где-либо обитающих – «не-обывателем» оказывается разве что «люмпен» или «бомж»... А поскольку «обыватель» обитает в каком-то месте (будь то Москва, Кострома или деревня Гадюкино), то он поневоле должен следовать правилам, принятым и веками проверенным прежними жителями этого места.

Это ощущение рождает и показательные особенности мировосприятия русского обывателя. Он не отягощен кастовыми предрассудками, не подвержен никакой идеологии, которая неизбежно лишает человека полноты ощущения жизни. Обыватель живет в царстве здравомыслия и объективности. Именно объективность делает его терпимым ко всем проявлениям жизни и законопослушным. Обыватель, мещанин не участвует в революциях. Во время революций он продолжает делать «черновую» работу по созиданию жизни своей семьи. Обыватель в принципе не приемлет «глобальных» идей переустройства мира – ни дворянских, ни теософских, ни марксистских.

Сердиться на обывателя, критиковать или ниспровергать его – это почти то же, что сердиться на природу. В лесу растут грибы, жители (обыватели) эти грибы собирают, солят, а потом едят. Они делали это всегда – и в 1612 году, когда действовал Минин, и в 2008-м, когда избирали нынешнего президента России. Если перед обывателем встает дилемма: собирать грибы или идти на выборы президента, то он берет лукошко и идет собирать грибы. Это может вызвать ненависть политиков, но обывателя мнение политиков интересует значительно меньше грибов: он защищает природные интересы личности, семьи, а значит – и России. Он хочет просто жить: дышать свежим воздухом, вкусно есть, ухаживать за детьми, пить чай с лимоном и т. д. и т. п.

При этом «обыватель», вопреки представлениям из «некалендарного ХХ века», – не препятствие на пути некоего «прогресса», а сила, не дающая миру с его «прогрессом» сойти с ума. Это великая сила сдерживания и лекарство от глупостей. В конечном счете, именно она была в России основным двигателем разумного эволюционного развития. Все, что мы, вопреки нашей сложной истории, имеем хорошего, разумного и полезного в России – все это по большей части было создано обывателем, его руками, мозгом, терпением и трудолюбием. Все, что делалось дурного, вредного и глупого, – все это делалось вопреки этой линии развития России. И в самую трудную пору – только обыватель способен Россию спасти.

Хроника Островского – о том, как непросто это делается. В ее первой редакции – наиболее точной по замыслу – она не очень сценична. Вопреки жанровым ожиданиям, в героической «хронике» нет ни битв, ни острых конфликтов, ни страстей, ни смертей. Между тем, время ее действия – 8 месяцев (с августа 1611-го до марта 1612 г., времени выхода ополчения из Нижнего Новгорода; причем, сцена знаменитой речи Минина на площади – где-то посередине). В хронике представлен мучительный процесс «пробуждения» обывателя на «земское дело» (кстати, это понятие введено именно Островским в этой хронике: «земская реформа» в России еще не произошла!).

Сам Минин, «земский староста Нижнего посада» – рядовой обыватель: вроде тех купцов, что торгуют в соседних лавках. Он мало похож на Жанну д’Арк: П. В. Анненков охарактеризовал его как «невообразимую смесь вдохновения и плутовства, святости и добродушного коварства, идеал патриотизма, основанного на корыстных расчетах и купеческой смётке» 10 . Подвиг национального героя явлен в обстановке не «исторического предания», а семейной и общественной «обыденности» Руси начала XVII столетия.

Предметом художественно-исторического исследования Островского становится самый начальный этап знаменитого похода – призыв Минина, его всенародная поддержка и признание Минина «выборным всей Русскою Землею». Собственно, для русских нравов это было исключением: во вступлении к драме Кукольника Минин, оплакивающий Прокопия Ляпунова, констатировал собственное бессилие: «Кто за Козьмой пойдет, / Кто слушаться захочет мещанина?». Островский ставит ту же проблему: каким образом простой нижегородский обыватель, «с душой и практической сметкой» сумел стать не только носителем общерусской патриотической мысли, но и воплотить ее в по-настоящему благородном деянии. Как получилось, что массы русских людей захотели «слушаться» такого же, как они, простого купца? Почему именно он, а не кто другой, стал «выборным человеком от всего Московского Государства» – этот вопрос занимал еще Пушкина 11 ?

В драме Кукольника, как и в известном романе М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829), дело создания всенародного ополчения решается единственной «боговдохновенной» речью Козьмы Минина к нижегородцам: вышел к народу некий «человек средних лет, весьма просто одетый и видный собою», призвал купцов и мещан «для содержания людей ратных отдать все злато и сребро, а если мало и сего, продать всё имущество, заложить жен и детей наших» – и все одушевились «высокими чувствами души» и подчинились призыву «гражданина Минина» 12 .

Островский, человек, далекий от романтических порывов и замечательно знающий психологию русского обывателя, понимает, что так не бывает: для того, чтобы убедить человека расстаться с нажитым имуществом даже во имя патриотического дела, чтобы пойти на войну за освобождение далекой Москвы, – одной «боговдохновенной» речи недостаточно. Нужно что-то принципиально иное. «Земский подвиг», который совершает герой хроники Островского, включает, по крайней мере, три новых, неожиданных для художественного представления исторического Козьмы Минина, составляющие.

Во-первых, Минин у Островского – собиратель денег и носитель важной «материальной» идеи, которая отнюдь «не княжеское дело» и которая может прийти в голову только обывателю: «Не оттого ли нашим воеводам / И дело ратное не удавалось, / Что только силу ратную считали, / А про кормы да про казну забыли?..» (III, 116) 13 . Война дело дорогостоящее. Тем более – патриотическая война, на которую идут не по принуждению. Основа всего – деньги, и Козьма Минин, сумевший толково ими распорядиться, успешно сыграл, говоря теперешним термином, роль «менеджера» ополчения. В этом основная его заслуга, не уступающая заслуге воеводы князя Пожарского.

Во-вторых, Минин отличается от остальных обывателей Нижнего Новгорода необыкновенным, редким для мещанина даром слова, который обеспечивает ему всеобщее уважение. Вот восхищенный отзыв о нем купца Аксёнова:

В-третьих, Минин совершенно естественно становится носителем того странного «патриотизма», который основан «на корыстных расчетах и купеческой смётке», «какою-то невообразимою смесью вдохновения и плутовства, святости и добродушного коварства» - и именно таковым предстает в последнем акте хроники. Именно тогда он произносит самую «народолюбивую» свою речь: «Я рад служить, рад душу положить! / Я к делу земскому рожден... и т.д.» (III, 122–123). Но при этом «знаменитый мясник Нижнего Новгорода» отнюдь не идеализирует ни народ, которым собирается руководить, ни «дело земское». Ведь эта речь произносится именно в тот момент, когда Козьма отказывается быть «выборным» от народа хранителем казны. А заканчивается она жёстким требованием:

И далее Минин фактически диктует подьячему «земский приговор», в котором выставляет столь любимому им народу жесткие условия: «беспрекословно» отдавать «ратным людям» необходимые деньги, а в случае нужды – закладывать в рабство «животы» и «жен с детями»... Выкрики нижегородцев, воодушевленных патриотической речью героя, превращаются в правило, закрепленное законом. Козьма слишком хорошо усвоил народные нравы, чтобы слепо поверить верности одномоментного порыва. Ап. Григорьев восхищался пятым актом хроники, «поражающим глубочайшею правдою представления практического героизма в Минине, слуге земщины, кабалящем земщину...» 14

Но даже при всех этих, выдающихся, качествах народного вождя русский обыватель не быстро раскачивается, и дело народного освобождения движется очень не скоро. Патриотический порыв у обывателя быстро уступает место естественному желанию тихо «отсидеться», приспособиться, переждать смутные времена – авось образуется. Поэтому былой кумир восторженной толпы – Козьма Минин – оказывается тем персонажем, к которому уже начинают испытывать «тайную злобу» («Ты знаешь сам, как я богатым солон!» – III, 116) и которого собираются оттеснить от «земского дела»...

Таково действие «хроники», где нет ни битв, ни страстей, ни смертей. Это – новаторское драматическое повествование о том, каких нравственных усилий требует воплощение «земского дела» даже от сильного и умного вождя. Но эта идея первой исторической драмы Островского прошла как будто «мимо» большинства людей «эпохи реформ», которые ждали увидеть «бунтаря». У этой хроники Островского была странная судьба. Она (в первой редакции) никогда не ставилась на сцене. Между тем, сразу после публикации она удостоилась высочайшего награждения. Александр II, как и его предшественники, наградил «патриотическую» драму царским бриллиантовым перстнем: его («стоимостью пятьсот рублей») передали Островскому из кабинета его величества. Но царская награда не помешала запретить «Минина» в первой редакции для постановки в театре: власти почувствовали в ней «что-то» опасное – что трудно было даже и сформулировать.

Между тем, эта историческая концепция «обывателя» Островского актуальна до сегодняшнего дня. Он – сторонник сильной самодержавной власти. Подобная «вертикаль власти» предполагает, что верхнее место в ней должно быть занято и никто из «избранников», сколь бы честолюбивы они ни были, не может его узурпировать. Если же такая возможность появляется, она с неизбежностью приводит к Смуте. А русская Смута, начавшаяся с противостояния честолюбивых «избранников» (его драматург вывел в драме «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский»), приводит к самой глубине падения и разрушения, когда «всё позволено» (это – уже в хронике «Тушино»), когда «наверх» всплывают нравственные ничтожества и маньяки, когда брат убивает брата – и всё в конце концов гибнет в огне «мирового пожара».

Так вопиет русский обыватель из костромских земель в финале хроники «Тушино». После этого вопля всё, что на сцене, горит и гибнет.

В русской словесности «социалистического реализма» (например, в «Донских рассказах» М. Шолохова) часто обыгрывалась похожая ситуация: сын против отца, брат против брата и т. д. Но там тщательно утверждался тезис: подобная «лютость» оправдана войной «за правое дело». Островский исходил из принципиально иной установки: в гражданской войне, порождении русской Смуты, «правого дела» не бывает. Брат, убивающий брата, не может получить морального оправдания ни в каком случае. Основная нравственная ценность для обывателя – семья: всё остальное на семье покоится.

Даже и Минину, «выборному от всей земли великой», – чтобы «раскачать» на патриотическое «земское дело» русского обывателя, нужно в первую очередь апеллировать к семье. Недаром же он, требуя письменного «земского приговора», настаивает на формуле: «Заложим жен! Детей своих заложим!», рожденной на народной сходке. Ему важно закрепить в сознании людей ту истину, что именно над семейными ценностями нависла угроза, и что если не пожертвовать нажитым «добром», то никакая «рука Всевышнего» тебя не спасет – если ты сам себя спасать не захочешь!

Словом, Островский предложил такую историческую концепцию, которая не была принята ни властями, ни революционными демократами, ни западниками, ни славянофилами, – ни одной из литературно-общественных группировок эпохи реформ, по-разному мысливших устроить «земское дело» в обновленной, пореформенной России. И до сих пор ее не поняли – ибо если до конца доводить эти построения, то окажется, что для идеального устроения русского общества не нужны ни социальные идеи, ни множество так называемых правящих «институтов власти». А нужно то, что, как признавался Островский в одном из писем, «вернее и русее никто не покажет»: «врать только можно в теории, а в искусстве – нельзя» (XIV, 105).

Ему, правда, пришлось и немного «соврать». Желая увидеть «Минина» на сцене, он в 1866 г. (когда уже фактически закончил писать драмы на историческую тематику) создал вторую редакцию пьесы. Он сократил все тягостные сомнения обывателя – зато ввел и «освобождение Москвы», и воцарение Романовых, и торжество возвращения награжденного Минина в Нижний...

Эта-то, вторая редакция и ставится на театре. Возрожденная в ней концепция «руки Всевышнего» не помешала успеху ее даже в советское время: стоит вспомнить хотя бы известный спектакль Костромского театра в 1944 г.

А действительные историко-политические раздумья Островского – очень перспективные и яркие – до сих пор остаются не востребованными.

1 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28 т. Письма. Т.4. М.-Л., 1962. С. 320.

2 Там же. С. 345.

3 Вольф А. И. Хроника петербургских театров. Ч. 1. СПб., 1877. С. 33.

4 Кукольник Н. Рука Всевышнего Отечество спасла. Драма в пяти актах, в стихах. СПб., 1834. С. 144.

5 Там же. С. 9, 19, 34, 53, 76, 143.

6 См.: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986. С. 140–164.

7 Полевой Н. «Рука Всевышнего Отечество спасла» // Полевой Н., Полевой Кс. Литературная критика: Статьи и рецензии 1825–1842. М., 1990. С. 266.

8 Там же. С. 266–271.

9 А.Н. Островский в воспоминаниях современников. М., 1966. С.186.

10 Русский вестник. 1862. No 9. С.396.

11 См. пушкинское «Примечание о памятнике князю Пожарскому и гражданину Минину»: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 12. АН СССР, 1949. С. 92.

12 Загоскин М. Н. Соч. в 2-х тт. М., 1987. Т. 1. С. 171–172.

13 Произведения Островского цит. по: Островский А. Н. Полн. собр. соч. Т. 1–16. М., 1948–1954.

14 Григорьев А. По поводу одного мало замеченного современною критикою явления. Письмо из Оренбурга к Н. Косице // Григорьев А. А. Театральная критика. Л., 1985. С. 243–249.