Центр и провинция России во второй половине XIX ВЕКА: механизм взаимодействия и взаимовлияния
В методологическом плане при изучении русской истории периода подготовки и проведения системных реформ, на наш взгляд, помимо многообразия объективных факторов исторического процесса и особенностей российской модернизации необходим учет такого малоизученного аспекта реформаторского процесса, каким является наличие исторически сложившегося в России водораздела между столицей и провинцией и тех каналов взаимосвязи между ними, степень эффективности которых, в конечном счете, определяла успешность продвижения реформ на местах. При наличии множества конкретно-исторических причин и предпосылок той или иной реформы или революции в России фактор разделения страны на столицу и провинцию мы относим к постоянно-действующему, влияющему на темпы и успешность модернизационного процесса как в столице, так и в провинции.
Использование парных терминов «центр-периферия» и «столица-провинция» открывает новые возможности в понимании ценностной природы обоих понятий, как равновеликих и равноценных. Понятие «центр» (от лат.centrum средоточие) понимается нами как место сосредоточения какой-либо деятельности, органов управления, имеющего административное, культурное и т.п. значение для страны. Применительно к России второй половины ХIХ в., отчасти и как итог правления Николая I, понятие «центр» все более наполняется значением бюрократической столицы централизованного государства. Эта тенденция не утратила своей актуальности в период реформ 1860–1870-х гг. в силу опоры на чиновничество и на этапе подготовки, и на этапе проведения преобразований в центре на местах.
Термин «периферия» (от греч. peripheria окружность, окраина округлой плоскости, все части, удаленные от середины, периферический, к окраине относящийся) понимается нами как местность, внешняя по отношению к центру. В свою очередь, понятие «периферия политики» трактуется нами как субъект воздействия со стороны центральных органов управления. При этом необходимо учитывать, что периферия далеко не всегда слепо подчиняется центру, в свою очередь, стремясь к самодостаточности. Данное стремление могло принимать организационные формы, а могло быть неосознанным, инстинктивным, особенно на уровне общественных настроений, что особенно выпукло просматривается в период реформ, когда растет поведенческая активность и повышается интерес к политике в целом у большинства населения.
Формы коммуникации между центром и периферией понимаются нами как исторически сложившееся каналы взаимодействия столицы и провинции, которые оказывают определяющее воздействие на формирование общественного мнения, находящегося за пределами индивидуальных предпочтений и представлений социальных групп. Исследование взаимодействия власти и общества на уровне «центр – периферия» открывает, на наш взгляд, новые возможности именно в плане сравнительного анализа общественной среды, включая общественные настроения, политические предпочтения представителей разных сословий и устойчивых профессиональных групп.
В России условия для укрепления сплоченных профессиональных групп были созданы в эпоху Великих реформ. В первую очередь этот процесс наглядно проявился в среде бюрократии, особенно высшего и среднего звена. Важнейшими элементами самоопределения профессионалов стали: высшее образование, групповые интересы, профессиональные объединения, сотрудничество с периодическими изданиями. Выделение в чиновничьей среде группы «просвещенных бюрократов» явилось закономерным этапом в этом процессе.
Анализ реакции провинции на «вызовы времени» позволяет расширить исследовательские рамки изучения предпосылок, характера и последствий реформ и отойти от рассмотрения этой проблемы на уровне или только политической элиты, сконцентрированной в столицах (бывшей столице – Москве и бюрократической столице – Петербурге), или оперирования широкой парной категорией «власть – общество». На наш взгляд, признание многофакторности российского общественно-политического процесса (особенно при изучении таких исторически значимых реформ, как отмена крепостного права, земская и судебная), при установлении жесткой прямой взаимосвязи между содержанием и своеобразием реформ и волевыми усилиями государственной власти, дает возможность исследовать пути продвижения реформ на места и те факторы, которые объективно и субъективно воздействовали на их успешность. Включение в исследование историко-коммуникативного аспекта, предполагает анализ содержания и эффективности воздействия на общество информационных потоков по периметру «центр-периферия» и путей взаимосвязи столицы и провинции.
Применительно к периоду второй половины XIX в. можно говорить о следующих коммуникационных путях взаимодействия центра и периферии: бюрократический (деловая переписка, ревизии Сената, официальные периодические издания, деловые и частные поездки сановников); конфессиональный (иерархическая структура Русской Православной Церкви и ее делопроизводство, проповедь, паломничество, духовная печать, поездки архиереев по обозрению епархии). Большую роль в информационно-коммуникативном воздействии имела периодическая печать, которая на протяжении второй половины ХIХ в. наращивала свое влияние и в столице, и в провинции. Особого внимания, на наш взгляд, заслуживают устные формы передачи информации, доминирующее положение среди которых занимали социальные слухи. В крестьянской среде России преобладали устные формы передачи информации (слухи, рассказы ходоков), что подтверждает вывод о зависимости средств коммуникации от характеристик и предпочтений социальных групп.
Сословные характеристики в этой связи сохраняют свою значимость в силу их влияния на место человека в социальной структуре и влияют на открытость политической информации при учете наличия у представителя любого сословия собственных критериев отбора значимой для него информации. От социальных характеристик, в свою очередь, зависит степень доступа индивида к социальному потоку информации, связанной с политикой. Таким образом, политическая информация находится на пересечении индивидуальных целей граждан и источника информации, обусловленного средой.
Пространственно-территориальный подход к исследованию власти и политики предполагает также изучение пространственный форм уже не просто как поля размещения социальных и политических процессов, а с более функциональной стороны, т.е., как нечто формирующее эти процессы, в которых осуществляются политические процедуры, имеющие конкретное, чаще всего заданное пространственное измерение.
Сама структура политического пространства, не совпадающая с геометрией географического пространства, так или иначе, формирует центр политического влияния, варьирующегося не только периферийно, но во времени и в политической среде. Применительно к изучению истории России 1850–1890-х гг., учет наличия разноуровненности политического пространства ставит на первый план анализ направленности и эффективности информационно-коммуникативного воздействия из центра на периферию.
Основу пространственно-территориального подхода, на наш взгляд, составляет понятие «политическая периферия» и, как следствие, отношения центра политического пространства и периферии. Термин «периферия» или близкое ему по смысловому содержанию, более распространенное в нашей историографии, понятие «провинция» понимается нами как вся территория государства, за исключением столиц. При этом, проблематика «центр-периферия» выходит за рамки исследования лишь феномена исторического пространства политики, включая в себя аспекты иерархических, ролевых, функциональных, информационных характеристик, неизбежных при анализе взаимодействующих объектов.
Англо-американская традиция при определении термина «периферия» исходит из противопоставления ей центра как носителя потребителю институтов власти (экономической, правительственной, политической, военной) и создателя культурных символов. Провинция расценивается как «место действия» центральной власти, а не как равноправный участник общественно-политического процесса. При этом, периферия рассматривается как многообразное явление и различается по степени периферийности1 . В данном случае авторы придают гипертрофированное значение роли политического центра, инициирующего все новое, без учета эффекта обратной связи и ответного воздействия со стороны периферии, усиливая значение ее «вторичности». На наш взгляд, диалог со столицами, оживившийся под воздействием реформ 1860–1870-х гг., строился именно на информационно-культурном поле. В противовес трактовке периферии как «застывшей» хранительнице традиционной культуры, враждебно настроенной к столице и ее влиянию, мы рассматриваем русскую провинцию второй половины ХIХ в. как особое пространство, чутко реагирующее на «новые веяния эпохи».
При анализе пространства политики пореформенной России мы исходим из понимания понятия «провинция», как многоуровневой целостности, подразумевая под «провинциальным» не оценочную характеристику (в сравнении со «столичным»), а то, что относится не к столицам. Многоуровневая природа «провинции» предполагает учет многообразия региональных особенностей, как относительно устойчивых черт, присущих части территории страны, и локальных черт, т.е. свойственных данной местности, но не выходящих за ее пределы.
Неоднородность российской провинции строится и на степени территориальной приближенности к столицам – Петербургу и Москве, как источникам политических, социальных и культурных новаций. В этом плане различают «ближнюю провинцию» и «отдаленную», «провинцию третьей ступени». Как локальный вариант состояния «центра-периферии» в социокультурном плане выделяют «городскую», «негородскую» (полугородские формы пригородов) и «сельскую» (традиционную) провинцию2 .
На характер моделей провинции влияли: специфика колонизации той или иной территории, ее пограничное положение, конфессиональные, этнические особенности, степень удаленности от политического центра, демографическая ситуация.
Применительно к России учет фактора политического участия имеет принципиальное значение, как по социальной направленности реформ, так и по динамике развития массовых настроений в обществе, которые, на наш взгляд, прошли эволюцию от «завышенных ожиданий» середины 1850-х гг. до «усталости от политики» к концу 1880 –х гг.
Учет наличия дихотомии «центр-периферия» позволяет изучать динамику массовых политических представлений и настроений, особенно в контексте мо-дернизационного процесса без проведения жесткой грани между традиционным и современным обществом, что всегда представляло определенную сложность при изучении реформ в России как переходного политического процесса. Использование термина «переходный процесс» методологически оправдано применительно к 1850-1880-м гг. при условии его расширительного толкования как критического состояния локализованных общественных систем, в котором происходят существенные и устойчивые изменения, в том числе и их пространственно – временных характеристик.
Учет волевой сферы коммуникативного воздействия с признанием наличия дистанции между его субъектом и объектом позволяет значительно расширить методологически возможности исследования именно пространственных и временных характеристик политического процесса. Основу в данном случае составляет традиционное мировоззрение, опирающееся на культурное оформление элементов архаического мышления, эмоциональное восприятие действительности. Эмоциональное восприятие обыденной жизни, будучи субъективным по своей природе, перерастает в осознание интересов и своего места в цепи происходящих событий.
Генезис массового сознания от обыденных представлений до сложившегося общественного мнения является сложным процессом трансформации массового сознания, ускоряющегося в период системных реформ.
Взаимосвязь обыденного и общественного уровней сознания просматривается в категориях «настроения», «симпатии, «слухи». Социальные слухи в России всегда являлись отражением интерпретации событий тем или иным сословием. Примером является трансформация социальных слухов в крестьянской среде в ходе подготовки и проведения реформы 1861 г. по отмене крепостного права. Даже не ставя себе напрямую задачу ответа на вопрос: «Как видится реформа из окна деревенского дома?», в ходе изучения путей трансляции информации из центра на периферию исследователь неизбежно выходит на проблему различий в предпочтениях источников информации и интерпретации событий у различных сословий. Применительно к крестьянству нами выявлено явное предпочтение неформальных источников информации.
Слухи выполняют функции адаптации, осмысления обществом новаций, попыток установления контроля над угрожающими изменениями реальности, ориентирования и стандартизации коллективного поведения. Социальный слухи – это вневременной, всепроникающий механизм, оказывающий существенное воздействие на социальные взаимодействия. Будучи неотъемлемым элементом в структуре неформальной коммуникации, социальные слухи дополняли, а иногда и замещали официальные источники информации. Социальные слухи различаются по содержанию, по типу происхождения, по отношению к реальности, по эмоциональной насыщенности, по степени охвата населения, по доминирующему каналу распространения, по уровню устойчивости и степени достоверности информации.
Мы рассматриваем социальные слухи и в информационном, и в коммуникативном плане, считая, что столь широкое распространение их в политическом пространстве России было связано не только с переходным состоянием развития общества, но и с устойчивыми характеристиками информационного поля страны в целом.
Социальные слухи выступают, по нашему мнению, полноценной составляющей информационного поля. Информационное поле мы понимаем как динамическую модель природного и социального окружения, которая позволяет осуществлять реализуемые с той или иной степенью вероятности прогнозы развития событий. Такой подход позволяет исследователю снять проблему взаимодействия индивидуальной и социальной природы информации в условиях слабости информационных и коммуникативных возможностей столичной и провинциальной печати России второй половины XIX в.
Анализ механизма взаимодействия и взаимовлияния столицы и провинции России позволяет исследователю по-новому переосмыслить общественно-политические, культурные, социально-экономические характеристики того или иного периода российской истории.
Примечания
1 Social justice and theory. L., 1973, P. 11; Olsen M. Political powerlessness as reality // Theories of alienation. Leiden, 1976; Lewin K. The Dynamic theory of personality. N.Y.,1967; Deutch M. Field theory in social psychology. N.Y. 1968.
2Афиани В. Ю. Мир русской провинциальной культуры // Русская провинциальная культура XVII-XX вв. М., 1993. С. 15022.
II Романовские чтения. Центр и провинция в системе российской государственности: материалы конференции. Кострома, 26 - 27 марта 2009 года / сост. и науч. ред. А.М. Белов, А.В. Новиков. - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова. 2009.