Евгений Никитин

Записанное и уцелевшее

[О СЕБЕ]

Когда я родился, то был как Адам, то есть я был один. Один, и Бог, с Которым вел нескончаемые беседы. Как такового разговора не было. Его присутствие, скорее, ощущалось. Он просто присутствовал и незримо наблюдал, как я ловил бабочек, срывал и ел какие-то травы и ягоды.

Больше никого не было, я и Он; и нам было хорошо.

Потом появились родители, и нас стало трое. Мать, занятая делами и спокойно слушавшая мой монотонный плач. Лет в пять я уже потерял Его, а потому плакал и грустил, плохо понимая свою тоску. Отец где-то незримо присутствовал, и о нем я знал, что он все время работает. Появился он лишь, когда я пошел в школу. Память сохранила, как он тренировал меня знать таблицу умножения — наизусть.

От школы сохранилось постоянное чувство соперничества в оценках, драках и популярности среди девочек. Все это на фоне безпричинной тоски. Спасали книги и игры.

Запомнились болезни, то есть вынужденное безделье. И тогда Он посещал меня. Яркая память о днях болезни. Они проходили как праздники, наполненные светом.

Собственно, всегда хотелось максимальной трезвости, очищенности, ясности, без-пафосности. Все естество наше ужасно чувствительно ко лжи любого «пафоса», опьянения. Может, быть «реальным» перед Богом — это отсутствие всякого пафоса?

Почему утро всегда для меня было исключительно? Утро обличает ненормальность и ложность прожитого дня, ночи; и оно же, утро, лечит, приводит в гармонию все «естество» обожравшееся, опившееся, возбужденное и так далее. «Похмелье» всегда утром!

Смирение — это постоянное утро, трезвость, без-пафосность. Когда просим у Господа чистоты, то это значит, не хотим пафоса, в котором всегда ложь. Вот суть аскезы — хочу ясности, трезвости, реальности, хочу утренней тишины во всем своем «естестве».

Все «прекрасное» — Божие, не наше. Не наше потому, что «оно» лишь проходит в нас, «оно» не постоянно в нас. Наше постоянное — ничего не понимаем, таращимся, глупые — говорим абы что и живем абы как — вот наша реальность.

Почему нас не просвещают в этом!? Более того, с детства учат лжи, хотя все «естество» мое топорщилось — «не хочу!». И всегда любил утро. С детства, как себя помню. Взрослые спят и ничему не обучают. Кроткая природа, но днем даже она меняется — начинает нервничать.

Вот почему в молитвах — «Господи, не введи меня в напасть» и «мирну, безмятежну, в покаянии жизнь даруй мне».

Рождение человека — это точка отсчета, начало пути, который видимым образом заканчивается смертью. «Рождение», «путь» и «смерть» — априори нашего бытия.

«Рождение» и «смерть» — самое главное в судьбе человека и наиболее таинственное, самое волнующее и наименее понятное. Мы можем лишь констатировать их и гадательно предполагать, зачем они. Самое удивительное, что извне получить ответ на вопрошание «зачем я родился и зачем я умру?» — невозможно. Более того, дико выслушивать от кого-то объяснения по этому поводу. Люди рождаются, рождают сами, потом умирают, таинственно и одиноко. Я смотрю на ближнего и вижу одинокость его рождения и смерти, ибо ношу эту одинокость в себе. Родители, родившие меня, вряд ли вразумительно ответят, зачем они родили меня, ибо не знают, зачем родились они сами.

22 февраля 1986

В мировоззрении важна отправная точка. Пожалуй, она и определяет его. Две точки, два факта в моей жизни — мое рождение и предстоящая смерть — самая волнующая тема для мысли, для чувства; и размышления эти накладывали свой отпечаток на все остальное, мною делаемое: мысли, чувства, дела... Вот почему христианство, а не буддизм.

Вектор человеческой жизни — смерть, таинственная мерцающая точка. Как бы мы не пытались стать к ней в профиль, в то, чего нас не касается, идем мимо — она постоянно в нас, неумолимо; хочешь — думай, хочешь — нет, она все равно в фас.

Но Христос умер за нас! Его смерть за нас. (Смерть Христа и моя смерть!?)

Смерть как последний предстоящий факт моей жизни. Почти всегда и у всех она, смерть, порождает страх. И этот страх смерти — самый главный среди прочих страхов.

Точка, противоположная смерти — рождение, но оно, ретроспективно просматри¬ваемое, не вызывает страха. Хотя появление человека по своей таинственности равнозначно смерти. В детском и подростковом возрасте страха смерти не было у меня. Один раз умирал в детстве, лет десяти. Легкое и радостное погружение в какое-то светящееся облако, по ту сторону которого — рыдания сестры, суета, и наконец, прибежавшая мама делает что-то, видимо укол. Тогда я выжил.

Умирал здесь в первую зиму. Ужас, страх. Страх, что чего-то не сделал. Но остался жить.

Среди прочих тайн бытия, нас окружающих, тайна смерти потрясает нас более всего. Мы тупеем, когда пытаемся понять, зачем она.

Человека надо учить не только, как жить, но и как умирать. Необходимо учить и подготавливать к смерти, к уходу с земли. Но что это за учеба, что это за «метода», по которой должно идти обучение?

Постоянно же у человека (просто человека) тоска по вечности. Это «фон», на котором все остальные состояния. По мере приближения к вечности «фон» этот уменьшается, пока человек сам не становится вечностью.

Приложение