О годах учения Сергея Васильевича Максимова (1838—1850)
Один из первых биографов С.В.Максимова Петр Васильевич Быков в свое время писал: «Максимов начал учиться в народном училище посада Парфентьева, где учился сносно, но испытал и все строгости тогдашней педагогической системы, в которой заушения и самые суровые меры до розог включительно играли господствующую роль»1.
Как установила недавно Е.В.Сапрыгина, Парфентьевское приходское училище открылось в 1835 году и первым наставником Максимова был священник Ризположенского собора, иерей Иван Петрович Яснев, приходившийся мальчику крестным отцом, а возможно, и близким родственником. Хотя срок обучения был двухлетним, училище называлось «одноклассным», так как школьники первого и второго классов постигали азы наук под началом одного учителя, в одной, общей классной комнате, располагавшейся в доме И.П. Яснева. Успеха при такой параллельной методе обучения могли добиваться лишь хорошие педагоги. И.П. Яснев к их числу, по всей вероятности, не принадлежал.
В бумагах Парфентьевской ратуши сохранилось «Дело о незаконном обучении детей парфентьевской мещанкою Ириной Федоровой», начатое 3 августа 1835 и законченное в мае 1841 года. Из этого дела явствует, что парфентьевские мещане под угрозой штрафа в 250 рублей ассигнациями упорно, в течение шести лет со дня основания приходского училища, предпочитали отдавать своих детей Ирине Федоровой или дьячкам Петру Красовскому и Ивану Иванову.
В дело вынужден был вмешаться костромской гражданский губернатор Александр Григорьевич Приклонский. Он предписал провести следствие и внушить жителям Парфентьева, «чтобы они отдавали детей своих для учения в находящееся там приходское училище, под опасением в противном случае согласно 66 параграфа взыскания 250 рублей с тех родителей, которые будут отдавать детей для обучения лицам, не имеющим на то установленных свидетельств»2.
В ходе многолетнего следствия выяснилось, что не к Ивану Ясневу, а к той же мещанке Федоровой приводили своих детей даже лица духовного сословия: протоиерей Ризположенского собора Симеон Никифоров, староста собора Иван Андреев. Дьякон этого же собора Алексей Воскресенский заявил на следствии, что он отдал трех сыновей в науку Ирине Федоровой не случайно, а «по худому и нерачительному учению иерея Яснева». В доказательство он ссылался на неудачи сына дьякона Ризположенского собора Арсения Ардентова — Федора. Федор Ардентов два года учился у Ивана Яснева, но в Галичское духовное училище поступить не смог по слабости подготовки. Он выходил потом к Ясневу еще один, третий год, но все без толку. Некоторые парфентьевцы, по словам Воскресенского, убедились, что дети их, проучившись у Яснева с год и более, не одолевали даже «азбучных складов»3.
На допросах в 1840 году обыватели посада заявляли, что зимой 1839 года в приходском училище учеников будто бы вообще не было и занятия не проводились. Правда, об этом говорили те родители, которые отдавали детей в учение к парфентьевским дьячкам Ивану Иванову или Петру Красовскому. Последний на допросе 15 июня 1840 года привел следующие оправдания: «Петр Никаноров сын Красовский я, от роду себе имею 24 года, занимаюсь я в посаде Парфентьеве учением детей чтению церковной печати, азбуки, ча-совнику и псалтыри по собственному желанию и прошению родителей их; первоначально поступил ко мне в учение прошлого 1839 года в марте месяце Галичского уезда, села Холму, Николаевской церкви священника сын Алексей, потом в разное время поступали ко мне для учения дети парфентьевского мещанина Петра Иванова Дубровина — Иван, мещанина же Михайла Иванова Самойлова — Алексей, Алексея Максимова Ковалева — Геннадий, Александра Иванова Мусина — Петр, Александра Васильева Панфилова — Андрей, крестьян слободы Лошковой Ивана Семенова — Родион и Никиты Семенова — Алексей... На право учения детей я от училищных начальств никакого позволения не имею, занимаюсь же учением единственно потому, что благочинный Троицкой церкви, что у Голов, протоиерей Дружинин объявлял указ Костромской духовной консистории, коим предоставлено обучать детей, но которого года, месяца и числа — не упомню, да и запрещения учить детей ни от кого не слыхал, что и показал сущую правду, а будь что должно — повергаю себя суждению по законам»4.
Дело это закончилось тем, что костромской директор училища П.И.Величковский направил в помощь Ивану Ясневу Петра Макаровича Любимова, происходившего из духовного звания, 26-ти лет. Родился от 17 декабря 1815 года, обучался в Ярославской губернской гимназии. Но в мае 1840 года был уволен из 6 класса по собственному прошению, а 22 июня допущен к исправлению должности учителя в Парфентьевском приходском училище»5.
Но в 1840 году Сергей Максимов уже прошел у отца Ивана «курс наук». Как это было, легко восстановить по рассказам самого писателя. Вот сидит отец Иван в переднем углу своей избы, косматый, борода широкая, очки на носу. Загрубелая в полевых работах, сильно загорелая рука его держит толстую линейку, которой он только что нахлопал по баловливой ладони десяток, а то и дюжину горячих паль. По обеим сторонам учителя, вдоль стола, уткнув головы в изорванные, до неопрятности засаленные книжки, сидят невольные жертвы. Они водят указками из лучины с острым концом и зазубренным верхом по строчкам букваря с примечательным названием «Первоначальное учение человеком»:
— «Во имя Отца и Сына и Святого Духа: аминь. Боже, в помощь мою вонми и вразуми мя во учение сие!» Читайте за мной да перекреститесь: всякое дело с молитвой надо, вот так 6!
И рябят у школяров в уме буквы, церковные и гражданские, за ними — «слози имен»: «аз — ангел, ангельский, архангел, архангельский». Вот и числа пришли на память от «аза» до i с елочкой». А вот и имена просодиям: «оксия, вария, камора, звательцо, титла, апостроф, кавыка, ерок...». Перешли потом к кратким нравоучениям: «в несчастьи не унывай, в счастьи не расслабевай», «что терпеливый сносит, о том малодушный воздыхает». И особенно отцом Иваном любимое: «Будь к низшим приветлив, встречающих приветствуй, приветствующих восприветствуй взаимно, невежу наставь, говори всегда правду, никогда не лги. Сия храни и будещи благополучен».
— Так всегда и поступайте! А это все выучите на память, да потверже, чтобы слово в слово выходило, как дьячки «помилуй мя, Боже» читают.
Сидят школяры вдоль стола, но не все. Трое провинившихся поставлены на колени в углу подле печи. Один таскает из-под себя горох и украдкой бросает в рот. Другому, более виноватому, досталась горшая участь: он поставлен на дресву, больно впивающуюся в коленки, и тоже украдкой разгребает ее по сторонам. Третьего поп Иван поставил лицом в угол и запретил оглядываться. Нарушишь запрет — будешь бить земные поклоны до тех пор, пока кровь носом не пойдет.
Отец Иван — человек добрый. Но семинарское воспитание с его суровым духом вселило в него глубокое убеждение, что «корень учения горек». А потому дисциплину он поддерживает строгую. Провинившегося школяра отправляет домой через весь посад честным людям на потеху в вывороченной наизнанку шубе и шапке. Или кладет его на голый пол у дверного косяка и заставляет лежать до тех пор, пока весь класс не перешагнет через него, устремляясь с уроков по домам. По субботам — повторение с непременным судом и расправой. Всю неделю записывал отец Иван в табличке против имен учащихся оценки их ответов. Система двухбальная: «знает»— «не знает». В субботу все стоят на коленях. Учитель берет в одну руку свой кондуит, в другую — линейку и по очереди обращается к ученикам: «Максимов Сергей! У этого кругом «знает». Садись на скамью!» А у кого «не знает», тому за каждую отметку — увесистая паля.
Ничего предосудительного в этом не видели. Отцы баловников говорили учителю: «Вот тебе еще три парня в науку: совсем одолели. Попугай их вволю, дери сколько знаешь и сколько хоть — перечить не стану: и веников навяжу, и дресвы наколочу, и гороху нагребу. Дери, знай, шибче, хоть три шкуры спускай, — совсем одолели: вечор лошковской корове ни за что отрубили хвост. Уйму на них нет!»
Другую же науку — толковать, объяснять урок — учитель считал не столь обязательной. Обучив кое-как чтению, по второму году он предпочитал отмечать ногтем в книге «от сих мест и до сих»— и учи наизусть, «слово в слово». На языке тогдашних школяров это называлось «зубрить». Зубрили вслух, так что в избе учителя поднимался страшный шум. Но и сам Яснев, и все домашние его к шуму давно привыкли.
Первого декабря, на пророка Наума, который по народным повериям «наставляет на ум», родители дарили учителю подарки: кто синий решемский армяк, кто полушубок из романовских ярок, рубашку из ивановского ситца, шапку меховую галицкой, шокшинской, выделки, валеные сапоги макарьевские...
Отец Максимова, Василий Никитич, был взыскательным, поблажки детям не давал, приучал к труду и строго наказывал за ленос и нерадение. Вспоминая об отце, Максимов рассказывал П.В.Быкову, что Василий Никитич, «несмотря на свое плохое образование, был человек довольно развитой и просвещенный, много читавший, много видавший на своем веку». Вероятно, он чувствовал ограниченность Ивана Яснева. Не случайно в 1839 году, когда Сергей пошел лишь во второй класс приходского училища, отец, прослышав об открытии при Костромской гимназии благородного пансиона, направил в Дворянское собрание прошение о приеме сына на пансионерское содержание.
Документы, посланные Василием Никитичем,были рассмотрены дворянскими депутатами: ходатайство его сочли возможным удовлетворить. Но Костромская губерния, как известно, была перенаселена с избытком мелкопоместными и служилыми дворянами.Число мест в пансионе всех желающих удовлетворить никак не могло. Поэтому после отбора документов совершалась так называемая баллотировка, подробно описанная в рукописи хранящихся в областном архиве «Материалов для истории Костромской губернской гимназии с 1786 по 1849 годы, собранных бывшим преподавателем гимназии Н.И.Коробицыным»7.
В апреле 1839 года в Костромской гимназии, в присутствии почетного попечителя, директора училищ, родителей и родственников претендентов, проводилась следующая процедура. Зачитывались вслух имена всех соискателей, документы которых признаны уважительными. Написанные на одинаковых бумажках и единообразно сложенные, эти имена ссыпались в стеклянный сосуд (урну), перемешивались, а затем извлекались одним из присутствующих детей по назначению губернского предводителя. Извлеченные по жребию фамилии зачитывались секретарем дворянства и заносились в протокол. Число избираемых назначалось предварительно и объявлялось заранее. Поскольку здание пансиона в 1838 году только начало строиться и конца этой стройке, как водится на Руси, не предвиделось, попечитель гимназии А.А.Лопухин отдал для этих нужд свой дом на Ивановской улице, недалеко от гимназии. Пристроить в небольшой особняк в 1839 году смогли только 26 воспитанников. В число счастливчиков Сергей Максимов не попал. Сохранялся лишь очень неопределенный шанс. По утвержденному положению, имена абитуриентов, оставшиеся в урне сверх 26-ти удачников, вынимались и далее. Их ставили на очередь для замещения убыли в конце каждого учебного года. Старшинство между ними определялось порядком извлечения жребиев и заносилось в протокол. В случае убыли пансионера, старший из стоящих на очереди тотчас зачислялся на его место, и директор училищ уведомлял родителя о представлении его сына в пансион. А до той поры соискатель считался кандидатом и... ждал.
Номер, выпавший Сергею Максимову, не порадовал: ясно было, что ждать придется долго, не менее двух лет. И тогда Василий Никитич принял решение определить сына в Кологривское трехклассное уездное училище, разумно полагая, что знания, полученные сыном у Ивана Петровича Яснева, слишком скудны для будущего гимназиста. Е.В.Сапрыгина дала обстоятельную характеристику учителей Кологривского училища, которые служили там в это время 8. Дополним ее наблюдения новыми фактами. Из них следует, например, что директор училища Арсений Яковлевич Сирин был сослуживцем Юрия Никитича Бартенева. В 1840 году ему исполнилось 35 лет. В свое время, по окончании Костромской духовной семинарии, он служил письмоводителем в канцелярии костромского директора училищ, в 1829 году стал бухгалтером этой канцелярии, а с 24 апреля 1835 года был утвержден штатным смотрителем Кологривских училищ 9.
В октябре 1843 года Ю.Н.Бартенев прислал в библиотеку Кологривского уездного училища книгу «О молитве» (Одесса, 1843) с такой подписью: «Малое приношение в библиотеку Кологривского уездного училища, находящегося под ведением всегда любезного мне бывшего сослуживца моего Арсения Яковлевича Сирина; да и самый предмет книжки, сколько мне известно, всегда гармонировал с благородным и ищущим сердцем его. Действительный статский советник, бывший директор Костромских училищ Юрий Бартенев. 15-го октября 1843 года»10.
В сопроводительном письме, обращаясь к А.Я.Сирину, Ю.Н.Бартенев писал: «Посылаю при сем к вам книжку. Если надпись, на ней сделанная, не помешает оставить ее в вашей библиотеке, то пусть она останется и послужит гласным проявлением моего сердечного уважения к вам, которое тем беспристрастнее, что выговаривается после долгих лет разлуки и из отдаленного конца России» 11.
В Кологривском уездном училище Максимов проучился 1840-41 и 1841-42 учебный год. В Костромском государственном архиве я обнаружил «Список учеников Кологривских училищ, удостоенных перевода в высшие классы после испытаний в 1842 году», а также «Описание торжественного акта», происходившего в них:
«В Кологривском уездном и приходском училищах 17-го числа июня месяца происходил торжественный Акт, в присутствии духовенства, чиновников и почетного купечества. Перед началом Акта воспитанники обоих училищ слушали в соборной церкви Божественную литургию и молебен о здравии Его Императорского величества и всей Августейшей фамилии. Акт начался в 12-м часу до полудня рассуждением о пользе, какую доставляет образующемуся юношеству изучение предметов, преподающихся в уездных училищах, читанным учителем арифметики и географии С.Скворцовым. Потом предложены были детям, особенно 2-го и 3-го классов, более занимательные вопросы из учебных предметов, преимущественно же из закона Божия и истории всеобщей и отечественной. За сим провозглашены имена учеников, удостоенных наград, перевода в высшие классы и окончивших учение. В заключение ученик 3-го класса Невзоров произнес благодарственную речь к присутствующим»12.
Судя по документам, из второго класса в 3-й перешли семь учеников: Гвоздев Петр, Зубков Дмитрий, Котиков Сергей, Пяткин Вячеслав, Руфин Антон, Тибанов Дмитрий и среди них — Максимов Сергей. Он же за успешную учебу и примерное поведение значится в числе трех учеников, награжденных книгами: Разживин Александр, Лодыженский Алексей, Максимов Сергей13.
Что же касается выпускника Невзорова, произнесшего благодарственную речь на торжественном акте, то это, к сожалению, не будущий художник Павел Иванович Невзоров, как предполагала Е.В.Сапрыгина, а его однофамилец или родственник Иван Невзоров, назначенный к выпуску из уездного училища с аттестатом и награжденный похвальным листом14.
Так подошел 1842 год. А к этому времени очередь к зачислению Сергея Максимова в благородный гимназический пансион подошла совсем близко. 23 сентября 1842 года Василий Никитич направил Костромскому губернскому директору училищ П.И.Величковскому «покорнейшее прошение», сохранившееся в Костромском архиве:
«Представляя при сем сына моего Сергея, имеющего от роду одиннадцать лет, обучавшегося во 2-м классе Кологривского уездного училища, покорнейше прошу Вашего Высокоблагородия принять его для дальнейшего обучения во вверенную Вам гимназию, а документы о его звании и свидетельство о рождении и оспе представлены в Костромское Дворянское Депутатское собрание вместе с прошением моим о принятии его на полное содержание в пансионе при гимназии еще в 1839-м году.
К сему прошению парфентьевский почтмейстер, коллежский асессор Василий Никитин сын Максимов руку приложил. Прошение подать и сына Сергея представить в гимназию доверяю коллежскому асессору и кавалеру Александру Яковлевичу Виноградову»15.
Прошение отца было удовлетворено, и Сергея Максимова приняли в первый класс гимназии своекоштным, вольноприходящим учеником. Судя по имеющимся в архиве документам, его взял на содержание за солидную по тем временам плату учитель арифметики и геометрии при Костромском уездном училище Иван Михайлович Богословский. Он происходил из духовного сословия. По окончании Костромской духовной семинарии, в сентябре 1824 года, был назначен учителем латинского языка в Макарьевское духовное училище, а в марте 1833 года переведен в Кострому. Он был способным учителем. В документах значится, что «по засвидетельствованию ординарного профессора и кавалера Перевощикова об особенных трудах и отличных успехах учеников, найденных в его классе, изъявлена ему благодарность от имени училищного комитета 29 января 1835 года» 16.
Под присмотром такого наставника, обладая незаурядными природными задатками, Максимов успешно учится в первом классе гимназии, выдерживает переводные испытания и в 1843 году зачисляется во второй класс. А очередь к поступлению в пансион, по иронии судьбы, доходит до него, но перед ним и останавливается. Расстроенный отец обращается к директору гимназии с новым прошением:
«Сын мой Сергей Максимов, обучающийся в Костромской губернской гимназии, другой год уже зачислен в кандидаты гимназического пансиона на счет дворянских сумм; но очередь для поступления в оный до сих пор на него еще не вышла. Не имея по Костроме ни родных, ни коротко знакомых лиц, кои бы, взявши к себе на содержание моего сына, ближайшим непосредственным образом наблюдали за поведением его и занятиями вне классов, — я в необходимости нахожусь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие, по уважению означенных притчин, принять наполное содержание заположенную плату, которую я и при бедности моей обязусь вносить в назначенные для того сроки, пока не заменится она дворянскою суммою. — Ежели настоящая просьба моя по чему либо неможет быть нынеже уважена, не откажитесь по крайней мере зделать по ней мне надлежащее удовлетворение при первой возможности. — Поручительство, касательно принятия к себе на дом сына моего, в случае изключения его из пансиона, как скоро в этом документе будет настоять надобность, не откажется дать г. учитель Костромского уездного училища Иван Михайлович Богословский. — Документы о сыне моем: как-то метрическое свидетельство и свидетельство о воспе находятся при прошении в Костромском дворянском депутатском собрании о принятии его в число пансионеров. Июля 31-го дня 1843 года»17.
В ответ на это прошение П.И.Величковский не смог сообщить ничего утешительного. 16 августа 1843 года он писал:
«Милостивый государь, Василий Никитич!
От 31 прошедшего июля Вы просили меня о принятии сына Вашего Сергея воспитанником пансионером в благородный гимназический пансион. Но как нанимаемый для этого заведения дом не позволяет в настоящее время иметь воспитанников более того количества, какое в нем состоит, — то я к сожалению моему не могу дать удовлетворения Вашей просьбе»18.
Однако на сей раз судьба складывается в пользу Максимовых, по пословице: «не было бы счастья, да несчастье помогло». 24 сентября 1843 года умирает находившийся на полном дворянском содержании пансионер, сын поручика, Федор Дмитриев. П.И.Величковский докладывает об этом губернскому предводителю дворянства и просит «сделать распоряжение к замещению состоящей теперь вакансии»19. В.С.Карцаев отвечает Величковскому «о замещении вакансии сей кандидатом Сергеем Максимовым», «обучающимся во втором классе гимназии». А 8 октября 1843 года В.Н. Максимов присылает в гимназию прошение:
«Господин исправляющий должность Костромского губернского предводителя дворянства Василий Степанович Карцаев отношением от 24 минувшего сентября за №751-м уведомил меня, что на место умершего воспитанника Дмитриева по старшинству балов должен поступить в учрежденный при Костромской гимназии благородный пансион сын мой Сергей Максимов, коего должен я немедленно представить во вверенную Вам дирекцию училищ.
Во исполнение чего я покорнейше прошу вашего высокоблагородия, дабы благоволили сына моего Сергея Максимова принять и на открывшуюся ваканцию в благородном пансионе в число пансионеров поместить. Что же касается до документов о его дворянстве, рождении и здоровье, — то соблаговолите истребовать все оные от Костромского дворянского депутатского собрания, куда я представил в 1838-м году при прошении о принятии сына моего в Благородный пансион. Прошение сие передать и сына моего к вашему высокоблагородию представить поручаю господину учителю Ивану Михайловичу Богословскому»20.
Так с октября 1843 года Максимов был зачислен в пансион на полное дворянское содержание.
Судя по сохранившимся в Костромском областном архиве гимназическим документам, Сергей Максимов учился весьма успешно и был на протяжении всего периода обучения неизменно в числе первых учеников. Почему же он, поступивший в первый класс гимназии в 1842 году, окончил ее не в 1849-м, а на год позднее, в 1850-м? Где произошла задержка? Каковы ее причины?
Е.В. Сапрыгина высказала предположение, что Максимов учился в 1842 году в подготовительном классе21. Однако все просмотренные мною документы подтверждают обратное: он успешно учился в первом классе, столь же успешно прошел испытания и был переведен в 1843 году во второй класс, а затем в третий, четвертый, пятый, шестой. Задержка произошла именно в этом классе. И в 1847-48, и в 1848-49-м учебных годах Сергей Максимов значится хорошо успевающим гимназистом шестого класса.
Ответ на эту загадку дает первый по времени творческий труд Максимова, выполненный им в Костроме. Это была речь, произнесенная на торжественном акте в гимназии. По словам П.В.Быкова, «речь вышла дельная, красивая, написана была на тему о Ломоносове, как сыне народа, и своей искренностью и теплотой произвела, между прочим, «сильное впечатление на местного архиерея»22.
В каком же году Максимов произнес эту речь? По сохранившемуся в отделе рукописей ИРЛИ автографу «Ломоносов, как первый русский ученый» можно установить точную дату торжественного акта. Максимов начал свою речь так: «Тяжкая година испытаний для нашего города кончилась, души и сердца ваши, благосклонные посетители, вероятно успокоились от всех злоключений; и Вы, следуя влечению благородного сердца, снова, по-прежнему, посетили наше мирное жилище, а мы, чувствуя цену Вашего к нам внимания и исполняя старинный обычай, осмеливаемся побеседовать с Вами, так уже давно не имея к тому случая»23.
О какой тяжкой године идет речь? Почему Максимов замечает, что «благосклонные посетители гимназии» «уже давно не имели к тому случая»? Очевидно, в традиционных торжественных актах гимназии, проводившихся ежегодно в начале учебного года, возник какой-то вынужденный перерыв?
Действительно, 1847-48 учебный год в Костромской гимназии и открыли, и завершили два страшных стихийных бедствия, память о которых долго хранилась в сознании костромичей24. В начале сентября 1847 года Кострому постиг ряд опустошительных пожаров, истребивших большую часть домов, общественных и частных, в том числе Богоявленский монастырь, приходское училище, два дома частей Костромской полиции, гауптвахту, церковь св. Троицы, губернскую типографию... К счастью, новое здание гимназии и пан-сиона всякий раз оказывалось за ветром и осталось невредимым, хотя пожары были в недальнем от него расстоянии. В городе началась паника, поползли слухи о злоумышленных поджигателях-поляках. Большая часть обывателей вывезла из города свое имущество, бросила дома, разъехавшись по окрестным селам и деревням. Уроки в гимназии были прекращены, а гимназисты распущены по домам. И хотя на исходе сентября учеба возобновилась, около 25-ти учащихся были задержаны испуганными родителями.
В мае 1848 года город постигла другая беда: началась эпидемия холеры. 24 мая в пансионе заболел ученик 6-го класса, однокашник Максимова Орлеанский. Инспектор врачебной управы Альбицкий поставил диагноз — холера! Несмотря на все старания врача, мальчика спасти не удалось: 25 мая он скончался. 3-го июня попечитель Московского учебного округа приказал немедленно распустить по домам всех учеников гимназий и училищ. Поэтому в конце 1847-48 учебного года сорвались экзамены, а в начале следующего года, по всей вероятности, не было и торжественного акта. По той же причине Максимов и следующий, 1848-49 учебный год, вынужден быд учиться в шестом классе.
О том, что речь свою он читал в 1849 году, свидетельствует и такой элементарный подсчет. «Сто тридцать восемь лет прошло с того времени, когда у Холмогорского рыбака Василья Дорофеева, человека простосовестного, к сиротам податливого, к соседям обходительного, родился сын Михайло»25, — говорил в своей речи Максимов. Приплюсуем к 1711, году рождения Ломоносова, 138 лет — и получим год 1849-й. Костромские губернские ведомости тогда сообщали: «На основании параграфа 155 Устава учебных заведений, по окончании годичных испытаний учеников Костромской гимназии в преподаваемых науках, 4-го числа сего сентября, после божественной литургии в Костромском Успенском соборе, назначается торжественный акт, на который начальство гимназии почтеннейше приглашает любителей и любительниц общественного образования в отечественных учебных заведениях»26.
Таковы некоторые новые факты и соображения, кое-что проясняющие в детских и юношеских годах жизни замечательного русского писателя Сергея Васильевича Максимова, к творчеству которого все упорнее и настойчивее в последнее время обращается наша общественная мысль.