Т. Кастальева

Мне ― семьдесят, и я помню…

Москва
2017

Часть I
О детских и школьных годах
(1950-1965 гг.)

Самые первые воспоминания

Свое первое детское воспоминание я могу довольно точно датировать. Оно связано с тем, что я заболела скарлатиной, и меня положили в больницу. Мама говорила, что мне было тогда 3 года. Первое, что я могла вспомнить ― это ощущение тусклого электрического света и боль в горле. Следующее воспоминание: я смотрю в больничное окно на улицу, под окном стоит отец, на нем черный блестящий плащ с поясом, он улыбается и держит на ладони большое румяное яблоко. Значит, думаю я теперь, это происходило осенью, в конце сентября или начале октября. Я родилась 4 февраля 1947 года, выходит, мне было 3 года и 8 месяцев.

И еще одно больничное воспоминание: помню, что рядом на кровати лежал мальчик, точнее я помню его не лежавшим, а ходившим. Он, как мне казалось, был младше меня, но с ним связано неприятное воспоминание: у нас под кроватью стояли горшки, возможно у нас был один на двоих, а у мальчика был понос.

Потом помню свой первый день в детском саду, не весь день, а всего один эпизод этого дня. Мне было года 4. Был тихий час. Детей уложили спать, а я, непривыкшая к такому распорядку, не захотела идти спать (а может, места для меня не было?). Я сначала слонялась по прихожей, где стояли наши шкафчики для одежды, потом от скуки присела на стульчик и заснула.

Мы жили в городе Костроме на улице Советской в доме № 105, двухэтажном красного кирпича здании бывшей богадельни при Богородицерождественской церкви. Тогда это была почти окраина города. Дальше был только железнодорожный вокзал. Детский сад, куда меня отдали, находился в Березовой роще. Возможно, он и по сей день там существует. По крайней мере, несколько лет назад, проходя через рощу, я увидела участок, огороженный высоким забором. На вопрос: «Что там за забором?», ― мне ответили: «Детский сад». В наше время никакого забора не было, а в рощу нас водили на прогулку. Была всего одна группа, а в ней ― разновозрастные дети. Сохранилась фотография детсадовской группы. На обороте надпись простым карандашом: «Кастальева Таня. Детсад № 17. Кострома, 1952 г. Лето. 5 лет». Всех детей перед фотографированием одели в униформу ― синие сатиновые халатики, на которых были пришиты белые воротнички. У меня и еще у нескольких детей белого воротничка не было. На этой фотографии мне 5½ лет. В первом ряду сидят маленькие, года по 3-4, во втором ряду стоят пяти-шестилетние. Я ― вторая слева, на несколько сантиметров выше остальных. Трудно сказать, что это ― девочка. Подстрижена «под машинку», как мальчик, почти наголо, маленькая челочка спереди. До школы меня всегда так подстригали, поэтому незнакомые принимали за мальчика. Страдала ли я от этого? Не помню, но точно, что это способствовало развитию в будущем одного из комплексов: в подростковом возрасте и в ранней юности я считала, что мне недостает женственности.

В детском саду мне не нравилась одна девочка, ее звали Оля. Почему она мне не нравилась, не знаю. Но я все время мысленно придумывала для нее какие-либо страшные наказания. Она мне не нравилась до такой степени, что когда 6 января 1952 года родилась моя младшая сестра, и обсуждалось, какое имя ей дать, а среди вероятных имен рассматривалось два: Оля и Лида, то я категорически выступила против имени Оля. Если девочка Оля есть на этой фотографии, то либо она стоит рядом со мной правее (относительно фотографа), либо крайняя справа (кудрявая).

Еще один очень запомнившийся эпизод детсадовского времени: молодая мама привела в группу нового маленького мальчика. Через какое-то время воспитательница нам сказала, чтобы его не обижали, у него больна мама. Прошло еще несколько дней, и она сообщила, что мама этого мальчика умерла. А моя мама рассказывала, что родители этого мальчика были в гостях (или у них были гости), и кто-то воткнул ей шило в бок. Эта история меня поразила до необычайности. А вскоре этого мальчика привела в группу какая-то другая тетя, и нам сказали, что это его новая мама.

В детский сад я ходила, наверное, года 2½. Болела всевозможными инфекционными болезнями: ветрянкой, корью, коклюшем и др. Смутно помню, как при высокой температуре мне прикладывали ко лбу смоченный в разведенном уксусе платок. В то время, если ребенок болел, то родители могли брать на него питание в детском саду. Я помню один такой случай: я лежу дома в кровати, а мама принесла из детсада в глиняном горшочке еду (кажется, это было пюре, может быть, с рыбой или котлетой). Утром там обычно давали кашу: манную, овсяную или рисовую. Бывала ли гречневая ― не помню, хотя, если бы она была, я должна была бы помнить, поскольку я ее терпеть не могла и даже запаха не переносила. Овсяную кашу я не любила из-за того, что там попадались жесткие чешуи семян (плохой обмолот). Манная и рисовая каши были вполне съедобны. Однажды был такой неприятно поразивший меня случай: мальчик, сидевший со мной за столом, баловался и в свою чашку кинул кусок манной каши. А на обед (может, это был полдник) нам дали сладкий чай, и на дне своей чашки я увидела нерастаявший кусок сахара. Я поскорее выпила чай. И что же? Это оказался кусок манной каши! (Из чего можно было сделать вывод, что посуду плохо мыли)

Во время тихого часа воспитатели, очевидно, не всегда следили за тем, чтобы было тихо, в это время велись разные разговоры. Обычно дети хвастали чем-нибудь друг перед другом. Помню, хвалились, что ходили в церковь. Я тоже просила бабушку взять меня в церковь, но она говорила, что я некрещеная, поэтому мне туда нельзя. Тогда я стала просить окрестить меня. Когда родилась младшая сестра, бабушка поставила ультиматум, что она будет нянчиться, как у нас говорили «водиться» с ней, только, если ее окрестят. Родителям пришлось согласиться. Трое старших детей, включая меня, были некрещеные.

Было это зимой или весной, не помню, но заодно окрестили и меня. Помню себя, стоящей в синих трусах в купели. Один священник сказал, что надо бы трусики снять, это мне очень не понравилось, а другой возразил, что и так можно (я была ему благодарна). Я даже примерно помню облик того и другого. Потом пригоршнею мне полили на голову воду из купели. Потом (или раньше?) целиком окунули в купель мою сестру, и она во весь голос заорала. Потом мазали нас смирной и водили вокруг купели. Восприемницей была наша родная тетка, старшая сестра мамы, тетя Юля. Позднее я несколько раз ходила с бабушкой в церковь, там нужно было целовать иконы. Помню, что мне стоило это определенных усилий. Семья наша не была религиозной, и, хотя мой дед по отцовской линии, Кастальев Александр Алексеевич (1918), был священником, сына своего, моего отца, он в церковь ходить не заставлял. Верующей была только бабушка, Екатерина Андреевна, по мужу Ерлыкова, до замужества ― Перепелкина. Она знала жалостливое стихотворение:

Вечер был; сверкали звёзды;
На дворе мороз трещал;
Шёл по улице малютка —
Посинел и весь дрожал.

— Боже! — говорил малютка, —
Я прозяб и есть хочу;
Кто ж согреет и накормит,
Боже добрый, сироту?

Шла дорогой той старушка —
Услыхала сироту;
Приютила и согрела,
И поесть дала ему;

Положила спать в постельку.
— Как тепло! — промолвил он.
Запер глазки… улыбнулся…
И заснул… спокойный сон!

Бог и птичку в поле кормит,
И кропит росой цветок,
Бесприютного сиротку
Также не оставит Бог!

К. А. Петерсон. Сиротка, 1843.

Один раз, я ходила в церковь причащаться с соседкой тетей Шурой и ее внуком Мишей. Смутно помню причастие, обтирание губ красной тряпкой, целование креста…, но хорошо помню, что тетя Шура по дороге в детский сад сняла с нас крестики и сказала, чтобы мы говорили, что были в бане.

Кроме инфекционных болезней, которые я подхватывала в детском саду, я страдала иногда сильными ноющими болями в ногах: по ночам ныла стопа в области подъема. Я плакала, жаловалась. Когда мы с мамой были в поликлинике, она сказала об этом врачу, та, видно, затруднилась с объяснением, и мама поспешила предположить, что я просто капризничаю, врач охотно с этим согласилась. Помню чувство своего бессилия что-либо доказать. Эти боли меня мучили и в подростковом возрасте; тогда я уже одна ходила к врачу, и мне назначили лечение электрофорезом. Это никакого результата не дало. С возрастом все само прошло. Говорили, что это был «детский ревматизм». Не знаю, существует ли такое понятие. Я также помню, как мне удаляли аденоиды в той же поликлинике на Муравьёвке. Операцию проводили амбулаторно. Помню длинные, похожие на спицы инструменты, заостренные по краю на одном конце и в виде кольца ― на другом (может, это я потом додумала?). После операции давали мороженое, это я хорошо помню.

Как-то после очередной болезни я пришла в детский сад, где дети очень активно обсуждали диафильм, который им показали накануне. Не могу с уверенностью сказать, о чем был фильм, кажется, что-то восточное, возможно, о Ходже Насреддине или Старике Хоттабыче. Один мальчик с восторгом говорил, что кто-то там «полетел», т.е. упал, «кверх бардышкой». Что такое «бардышка» я не знала, но представляла, что этот кто-то упал вниз головой. И до сегодняшнего дня я не понимала, что именно располагалось «кверх». Но вот посмотрела в интернете и нашла такой ответ шестилетней давности: «это типа вверх ногами! а бардышка это ― пяточки!». Но помню, что воспитательница сделала замечание, может быть, она сама не знала такого слова.

Просмотр диафильмов доставлял нам большую радость, по воздействию, по-видимому, равную нынешним мультфильмам. Дома у нас, конечно, не было проектора, видеть их я могла только в детском саду. Но тогда или, может быть, несколько позднее появились маленькие проекторы, картинки в которых можно было смотреть, прислонив объектив к одному глазу и крутя пальцами колесико. Моя любовь к диафильмам была удовлетворена в полной мере, когда я в конце 1970-х годов купила более десятка алюминиевых коробочек с пленками и проектор для своей маленькой дочери. Эти пленки у меня до сих пор лежат: рука не поднимается их выбросить.

Детские воспоминания запечатлелись в виде отдельных картинок: лето, мы идем в детский сад, вижу на обочине дороги необыкновенное растение с огромными листьями и большим ярко-желтым цветком. Мама говорит, что это ― тыква. Я весь день время от времени вспоминаю об этом цветке, но когда мы вечером возвращаемся, его уже нет. Или такая картинка: вечерние сумерки, мама везет меня на санках из детского сада домой: санки большие плетеные, на металлических полозьях. Такие санки, только чаще с деревянными полозьями, были в то время, и даже значительно позднее, очень распространены в Костроме. И спустя 25 лет мы купили подобные санки для моей дочери. В Московской области, где мы жили, им очень удивлялись.

Помню несколько моментов, связанных с моим нехорошим поведением. Один раз я канючила и просила купить коробочку, указывая на коробку папирос «Казбек». Когда мне объясняли, что это не просто коробочка, но папиросы, я не могла поверить, потому что раньше видела пустую коробку, которую кто-то приносил в детсад.

В другой раз старшая сестра взяла меня с собой, когда пошла в центр города. На обратном пути, на улице Советской, мы встретили мороженщицу. Она укладывала шарик мороженого между двумя круглыми вафлями в специальное приспособление, а потом выдавливала, и получался круглый брикет. Я стала просить купить мороженое, сестра сказала, что нет денег (наверно, так и было), я начала отвратительно орать. Она пошла по улице вперед, к дому. Я села на асфальт, дрыгала ногами и орала дурным голосом. Она шла дальше, я вставала, добегала до нее, опять садилась на асфальт и опять орала и дрыгала ногами. Люди шли мимо, все на меня заглядывали, и было ужасно стыдно. Как все закончилось, я не помню, но помню, что это происходило возле Главного почтамта.

Обычно в детском саду нас выводили гулять в рощу и особенно никак не ограничивали пространство. Но пришла новая воспитательница, она, видимо, боялась, что не сможет нас собрать, поэтому указала какую-то границу, за которую запретила ходить. Помню, мне это ужасно не понравилось, и я пошла немного дальше вперед. Она кричала: «Таня, Таня, вернись!» А я стояла и делала вид, что не слышу. Потом меня как-то наказали. Было неприятно.

Четвертого марта 1953 года я должна была пойти в детсад вместе с Мишей и его бабушкой, тетей Шурой (впрочем, возможно, в другие дни происходило то же, но я запомнила только этот день). Я зашла к ним в комнату и ждала. По радио передавали бюллетень о состоянии здоровья Сталина. Тетя Шура и другие взрослые с напряженным вниманием слушали эти сводки и очень переживали (у них был приемник, а у нас только черная тарелка). На кровати лежало довольно много значков ― целый набор. Я думала, что это Мишины значки, незаметно взяла один и спрятала. Мы пришли в детский сад. У меня там была какая-то подруга, ни лица которой, ни имени я не помню. В расчете на ее внимание я начала интенсивно вздыхать. Она спрашивает: «Ты что?». А я отвечаю: «Сталин заболел». После этого я вздыхать перестала, и мы с ней пошли заталкивать под тумбочку в дальний угол значок, который я перед тем похитила. Зачем я его взяла? А затем, чтобы навредить Мише, которого я тоже почему-то недолюбливала. Но оказалось, зря. Значок был не его. На другой день, когда мы опять собрались в детский сад, тетя Шура спросила: «Дети, кто из вас взял Борин значок? Боря очень расстроился». Я промолчала. Кто такой Боря, я не помню, вероятно, старший брат Миши.

Из хорошего мне запомнилось, как одна из воспитательниц пересказала нам поэму «Руслан и Людмила». Она рассказала ее нам как сказку, и я с восторгом стала рассказывать дома, а оказалось, для них это не новость, они уже все знают.

Еще помню, как отец подарил мне книжку «Сказка о царе Салтане», иллюстрированную большого формата книгу (художника не знаю). Некоторые иллюстрации были на отдельных листах, приклеенных к книжным листам только сверху, и их можно было отогнуть, а на первой странице было каллиграфическим почерком выведено: «Сказка о царе Салтане, его сыне князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» и изображено гусиное перо. Я была уверена, что это написал собственноручно Пушкин, и воспринимала Пушкина, будто он мой, только мой.

Вот почти все, что я помню из моего детства периода пребывания в детском саду. Из двух с половиной лет так мало! Всего несколько мгновений из нескольких дней, вероятно, не самых лучших, но именно они запомнились.

Примерно за год до школы, то есть, вероятно, летом 1953 года (а, может, и раньше), мне пришла в голову мысль отказаться от посещения детского сада; как ни странно, мама легко согласилась. Из этого периода я тоже помню лишь отдельные эпизоды. В это время у меня появилась подружка Надя (ее фамилия, кажется, Субботина). Она была на год младше меня и в детский сад не ходила. Их семья жила в частном доме через дорогу, напротив. Они снимали там часть дома, а потом, по-видимому, получили квартиру и переехали за Волгу. Мы часто проводили время у нее дома. Они жили в довольно просторной комнате, где была печка. Помню ее маму. Это было время перемен после смерти Сталина. Мы повторяли ходивший в то время стишок: «Берия, Берия — вышел из доверия! А товарищ Маленков — надавал ему пинков!..». Надина мама сказала: «Про Берия можете говорить, а про товарища Маленкова не надо». Еще помню, как мы сидим с Надей в комнате, входит едва держащийся на ногах мужчина (это хозяин дома или кто-то из семьи хозяев) и падает в стоящее на полу пустое корыто. Мы хохочем и с этих пор зовем его за глаза не иначе, как «брякнулся в корыто». Надина мама делает нам замечание: «Нехорошо так говорить о взрослом человеке».

В детстве у меня была небольшая тряпичная кукла с целлулоидной головой. Она была уже старенькая, потрепанная, и мама купила новую для моей младшей сестры. А старую мы с Надей разрезали, чтобы посмотреть, что внутри. Кроме мелких тряпочек мы там ничего не нашли и были очень разочарованы. А от мамы я получила нагоняй за испорченную куклу.

Помню еще, как мы с Надей в конце осени или в начале зимы в валенках с калошами ходили по Черной речке, которая протекала рядом с нашими домами. Речка неглубокая и уже почти замерзшая, но лед еще непрочный. Я провалилась, но воды в валенки не зачерпнула, а потом провалилась Надя. Надо сказать, этому я поспособствовала, потому что колотила чем-то по льду. Сверху валенок были шаровары, которые намокли и тут же сделались колом. Мы ждали, когда высохнут, потому что боялись, что дома будут ругать.

Перед Надиным домом был ларек, в котором продавали мороженое. Продавщица ― тетя Люся. Помню, мы ей летом помогали что-то перетаскивать, и она в ломаные стаканчики положила нам немного мороженого.

Я ходила в дом еще к одной девочке, Гале Максимовой. Она тоже была меня на год младше. Они с отцом и матерью жили в нашем доме, но в пристройке. Комната была большая. У стены напротив окна стояла кровать, на которую мы забирались и стучали по стене, а там, за нею, что-то сыпалось. Мы думали, что орехи. Еще помню, у них был проигрыватель, и стоял ящик (вроде фанерного посылочного) с сушеной картошкой. Мы эту картошку иногда жевали, но она мне очень не нравилась ― жесткая и невкусная. Наверно, была заготовлена на случай войны.

Наш дом

Точнее было бы сказать ― наши дома. Это были 4 строения под номерами 103, 103а, 105 и 107 по Советской улице, прежде относившиеся к Богородицерождественской церкви, которая была уничтожена¹. Они располагались между двумя небольшими речушками, обе из которых назывались Чёрными речками. Та, что находилась перед домами, если считать от центра города, в своем верхнем течении проходила мимо мясобойни, часто была красной от крови и очень специфично пахла. Другая Чёрная речка замыкала дома; кажется, она впадала в Волгу где-то в районе Татарской слободы. Она не была такой смрадной. Обе со временем были упрятаны в трубы.

Дома № 103 и № 107 имели два этажа: нижний ― краснокирпичный, верхний ― деревянный. Прежнего их предназначения я не знала (см. сноску выше), дом № 103а ― маленький одноэтажный. Говорили, что там раньше располагалась покойницкая, по-видимому, это была часовня, где отпевали покойников. В наше время там жила семья Соболевых. За домом № 103а была помойная яма. При подходе к ней рос чистотел, который называли куриной слепотой. По-видимому, эта яма располагалась на месте уничтоженной колокольни. В нее выливали жидкие и выбрасывали твердые отходы. Остатков фундамента церкви я не помню.

Дом № 105, прежде богадельня, был двухэтажный, полностью кирпичный, асимметричный по фасаду. Слева от входа ― по двенадцать оконных проемов на двух этажах, а справа ― один этаж. Вход вел в широкие сени, справа располагалась лестница, ведущая на второй этаж, а в конце сеней, слева ― дверь в длинный коридор, вдоль которого слева и справа были многочисленные двери, за каждой из которых жила семья. Редко у какой семьи было две комнаты, чаще это была одна примерно тринадцатиметровая комната с печкой, топившейся дровами. Вдоль коридора висели рукомойники, стояли ведра для помоев, керосинки, керогазы или примусы для приготовления пищи, деревянные лари² для хранения картошки и другой мелкий скарб.

То же ― на втором этаже. На месте сеней там был большой балкон, а напротив него, на противоположной, северной стороне дома ― туалет. О нем следует упомянуть, ибо меня это место чуть не привело к трагедии. Само помещение было метра три в ширину и метра два в длину. У стены, противоположной входу располагались толчки, а точнее ― дырки в приподнятом на полметра полу, диаметр которых был больше обычных стандартных. Справа под потолком было окно. Мы были там с сестрой Люсей. Я встала с краю дырки, посмотрела на окно ― светило солнышко,― я зажмурилась, сделала шаг в сторону левой ногой и провалилась. Вторая нога осталась сверху. Сестра схватила меня за подол платья и не дала совсем провалиться. Когда я вспоминаю этот случай и понимаю, что могло произойти, меня охватывает ужас.

Мы жили на втором этаже, окна выходили на улицу; эта сторона была солнечной. Попытаюсь вспомнить всех жильцов в нашем коридоре. Первой слева от входа была комната Дуни Мурашовой (2 окна), затем Павловых (3 окна): одна маленькая комнатка, другая ― побольше, там жили тетя Шура, ее сын с женой и их дети, дальше ― наши непосредственные соседи ― Большаковы, мать с дочерью, одну из них звали Соня. (Я называю всех так, как их называли взрослые, кого по именам, а детей, как правило, уменьшительно-неласково, по-деревенски, например, Танька, Вовка, Мишка и т.д., впрочем, часто и взрослых так называли). У Большаковых, как и у большинства в доме, была одна комната в два окна, одно из которых ― глухое. Следующая ― наша, чуть более 13 кв. метров комната, квадратная или почти квадратная. По центру ― входная дверь, на противоположной стене ― два симметрично расположенных окна, между ними помещается комод, на нем стоит зеркало, швейная машинка «Зингер» и разная мелочь. Из другой мебели ― только стол посередине комнаты, несколько разномастных стульев и две кровати по левой и правой стене, одна ― родителей, другая бабушки. По левой стене сразу за кроватью ― сундук. Это спальное место старшей сестры, к нему придвинут стул, чтобы хватало места в длину. На ночь к сундуку приставляют еще ряд стульев, на них кладут старое пальто ― это место для второй сестры. Я сплю на кровати с родителями. Часть стены слева от двери служит в качестве гардероба, там прибиты крючки, и на них вешается одежда. Угол вдоль стены справа от двери занят печкой с небольшой лежанкой. Печь служит для обогрева и приготовления пищи, ее варят в чугунах, которые помещают с помощью ухвата прямо в жерло печи. Еще у нас есть керогаз, который стоит в коридоре, на нем тоже что-то готовят. Для чая ставят самовар.

За нашей комнатой расположена квартира Ивановых. У них 3 окна и полторы комнаты, т.е. одна комната, как наша, а другая в 2 раза меньше. Они живут там вдвоем: дети выросли и уехали. У них – собака черного цвета по кличке Цыган. Помню, она лежала в коридоре примерно на границе их и нашей территории, а я захотела пройти мимо нее, и она меня укусила за ногу.

Теперь пройдем также от входа по правой стороне. Все комнаты выходят окнами на север: на огороды и на бывшее Лазаревское кладбище, которое постепенно превращается в березовую рощу. В первой от входа комнате живет Тася Кудрявцева с дочерью Тамарой. В следующей ― Шадрина Лампея с дочерью. Вероятно, ее имя ― Евлампия, но все зовут именно так ― Лампея. Дальше ― Малышева Женя с дочерью. Следующая комната расположена напротив нашей. Здесь живет очень громкоголосая и значительных размеров старуха, которую все называют Ленушка. (Может показаться, что в этом имени был заложен какой-то ласкательный оттенок, однако на самом деле его не было). С ней живут дети: дочери Валя и Маша, и сын Боря. Машу я совсем не помню, а Валю помню. Она встречалась с одним солдатом ― неподалеку была воинская часть, ― а потом родила девочку азиатской внешности. Солдата мы больше не видели, а девочка умерла в младенчестве от дизентерии. Боря же впоследствии пропал. Когда началось освоение целины, он, говорят, ехал туда на крыше вагона и погиб.

Последней в этом ряду была квартира Куликовой. У нее были дочери Валя и Нюра и внучка Тома. Дочери уже здесь не жили, но приезжали. Какая-то из них была замужем за прапорщиком, и они продавали армейское, очевидно, ворованное нижнее мужское белье, кальсоны и рубашки.

Балкон, расположенный на втором этаже, долгое время никак не использовался, Помню, что там сквозь кирпичи заграждения даже проросла березка. Но потом он был отдан одной откуда-то приехавшей семье, где они устроили себе квартиру. Их фамилия ― Кукушкины, муж, жена и дочь Нина. Нина была младше меня, и отличалась совершенной неуправляемостью, попросту сказать, была хулиганкой.

Теперь о тех, кто жил на первом этаже. Слева по коридору в первой комнате жили тетя Катя и дядя Петя. Оба были парикмахерами. За ними – многодетная семья Погодиных. Мать – Вера, – вероятно, недавно из деревни, две маленькие девочки – Галя и Люся. Обе очень хорошенькие с большими карими глазами. Еще был маленький мальчик, Толик. Их отца не помню. Дальше комната еще каких-то жильцов. Их тоже не помню.

Под нами жили Архиповы: мать, сын Игорь и дочь Нина. С Ниной дружила моя сестра Люся. Игорь (в быту Гошка) потом погиб на Дальнем Востоке, его смыло волной. В угловой полуторакомнатной квартире жила семья Соловьевых. У них было три дочери: Римма, Люся и Тома. Тома была на год старше меня. По другой стороне коридора в первой комнате жила Галя Рыдаева с дочерью Лилей и сыном Толей, которого все называли Тошка. Помню, в святки Тошка наряжался женщиной, красил брови и губы. Сама Галя была очень громкоголосой женщиной, поэтому её, в отличие от остальных соседей, я помню хорошо. Дальше была полуторакомнатная квартира Кремлёвых. Их было пять человек: бабушка, мать, двое детей, сын и дочь, и мужчина, кажется, он был не отец, а отчим детям. Дочь звали Таня, она была на 2 года старше меня, а сына звали Володя, он был старше сестры. В следующей комнате жили Березкины, мать и дочь Нина. За ними была комната Улитиной. Ее звали не иначе как Улита, на меня она производила зловещее впечатление: мрачная старуха в чёрном, к тому же скандальная ― такой я ее запомнила (может, все было не так). У неё была дочь Люся. В угловой комнате жила почтальон Варя с матерью. У них был отдельный вход с пристроенным крыльцом со стороны двора.

В одноэтажной части дома, расположенной справа от входа, жили две семьи. К Волковым можно было попасть через сени первого этажа вправо. Но, кажется, у них также был вход со стороны двора, по крайней мере, у них там была пристройка, где они держали корову. Если быть точной ― то у них было две семьи: мать с отцом и дочерью Светой, которая на год старше меня, и семья сына Адольфа с женой Лизой и ребенком. Света в детстве переболела полиомиелитом. Последствия не были очень сильными, но одна нога была немного короче другой. Помню, она уезжала куда-то в санаторий, мы ее дружно провожали двором. Другой семьёй, жившей в этой части дома, были Максимовы, о них я упоминала раньше. К ним был вход с торца дома.

В доме № 103 на первом этаже жила семья, в которой был мальчик старше меня, кажется, Юра, страдавший олигофренией, которого все за глаза звали дурачком. У них был отдельный вход рядом с входом на второй этаж. Помню, как-то (видимо, это было еще в дошкольном возрасте) я вышла гулять во двор, никого из подруг не было, и этот мальчик предложил меня покатать на какой-то коляске. Я согласилась, и он меня катал вокруг нашего дома. А потом маме об этом сообщили. Это меня очень удивило, казалось бы, какое кому до этого дело? Но в наших домах всем до всего было дело. Оказалось, что мои старшие сёстры ничего не помнят об этой семье и об этом мальчике. А я еще помню, что мы с бабушкой зачем-то к ним заходили. Потом их семья уехала, и в эту квартиру вселились Барашковы, у них было двое детей: Вера, на год меня старше и ее брат, младше нас (имени не помню, кажется, Сережа или Костя).

На втором этаже жили Талановы. У них были 2 девочки примерно моего возраста: Таня на год старше, и Лена ― на год младше. Отец работал на ассенизаторской машине, мать ― на фабрике «Ременная тесьма». Говорили, что она ― художник. Потом отца за что-то посадили в тюрьму, но, кажется, он там просидел не так уж долго. Пока его не было, у сестер появился братик Олежек, они нам об этом сказали по секрету, а потом он почему-то умер. Когда вернулся из заключения отец, говорили, что он простил их мать. Мы мало что понимали, но ясно было, что там была какая-то тайна.

Жильцов дома № 107 я почти совсем не помню. На первом этаже жила тетя Катя, которая работала проводником на железной дороге, у нее был сын Костик младше меня. На втором этаже жила тетя Маруся ― женщина очень внушительных размеров. Зимой она ходила в шубах, а летом в «пыльниках». Одна шуба была гладкошерстная желтоватого оттенка. Про эту, или какую другую, говорили, что она из колонка, т.е. очень дорогая.

Помню, мы, дети, сидим на крыльце дома № 107 и говорим о войне, рассуждаем о ядерных бомбах,― надо сказать, что к тому времени уже лет 10-12 как война закончилась, но началась гонка вооружений, и мы очень боялись, что снова начнется война ― очень пугал шум летящих самолетов. Кто-то говорит, что при взрыве атомной бомбы будет 1000 градусов жары, а при взрыве водородной ― 1000 градусов холода, и всем страшно. Но в полной мере страх я испытала значительно позднее, в 1962 году во время Карибского кризиса, когда я училась в 9-м классе. Отцу за 2 года до этого в связи с 50-летием подарили 2 радиоприемника «Спидола», и он постоянно слушал зарубежные радиостанции. Было понятно, что обстановка крайне напряженная. У нас в городе произошло какое-то странное атмосферное явление, не могу поручиться, что оно происходило именно во время Карибского кризиса, кризис был осенью, а оно, возможно, было летом, но в моем сознании оба эти события слились в одно: день клонился к вечеру, должны были наступить сумерки, а, напротив, стало как-то очень светло, все небо озарилось желто-оранжевым светом. Что это было? Не знаю, но в моем сознании звучало: «атомные грибы, повсюду атомные грибы…».

И еще о детских страхах: очень боялись смерти близких, особенно мамы. Когда шли по растрескавшемуся асфальту (а именно таким он и был в то время в Костроме), следили за тем, чтобы не наступать на трещины, а перешагивать через них ― этого требовала примета, ― чтобы мама не умерла.

Когда отец вернулся с фронта, какое-то время семья жила в селе Яковлевском, там старшая сестра пошла в школу. В 1946 году родители получили комнату в доме № 105 по Советской улице. Отец устроился в организацию, которая занималась электрификацией сельской местности Костромской области. До этого мама с двумя маленькими дочерями и своею матерью всю войну жила в Любимском районе Ярославской области и работала в колхозе заведующей фермой. В Костроме она устроилась на работу зоотехником в «Товарищество животноводства». Это была организация, которая обслуживала частных владельцев крупного (а, может, и мелкого) рогатого скота. Была ли она государственной, или существовала на взносы владельцев ― не знаю, но только она была упразднена с приходом к власти Хрущева, когда в городах ликвидировали личное подсобное хозяйство. До этого многие в городе держали коров; утром их гнали по нашей центральной улице, каковой была Советская, на пастбище, а вечером гнали обратно. В нашем доме корову держали Волковы.

Я не знаю, когда наши дома были заселены жильцами: по-видимому, после уничтожения церкви, но почти все поселились раньше нас, и поэтому у них были огороды, а у нас не было. Пространство за домом было занято огородами и картофельными участками. Участки под картофель раскапывали и на бывшем Лазаревском кладбище. Кладбище было местом наших игр. На некоторых могилах к тому времени еще сохранялись памятники и кресты. Я была свидетелем того, как Вовка Кремлёв, вскапывая участок, наткнулся на череп. Череп был в хорошей сохранности, целый. Не знаю, что он с ним сделал, но я часто сожалела о том черепе, особенно когда изучала анатомию на первом курсе университета. Рассказы о находках человеческих костей, черепов, гробовых досок были в то время не редкостью, поскольку и огороды, и сараи находились на месте могил. Кстати, о сараях. Они располагались буквой П за домом №107. Там хранили дрова, делали погреба, держали кур, гусей, поросят. Что касается поросят, помню такой эпизод: отец принес домой бело-розового поросенка и выпустил его на пол. Не знаю, сколько мне было лет, но, должно быть, совсем мало. Похоже, я первый раз видела живого поросенка и так испугалась, что с воплем забралась на маленькую табуретку. Как сейчас помню, стою на табуретке и поворачиваюсь во все стороны, а по комнате бегает поросенок. Не знаю, удалось ли родителям его откормить, по крайней мере, я не помню, чтобы у нас была взрослая свинья или хряк.

Летом некоторые взрослые и старшие дети ночевали в сараях. Я помню, что отец сделал деревянные настил и старшие сестры там спали на набитых сеном наматрасниках. Помню, что и я там как-то ночевала (может, и не раз), но особенно запомнился случай, когда мы ночевали там с отцом, потому что он пересказывал мне сюжет романа «Человек, который смеётся». Мы тоже держали кур, но нам не везло: они никак не хотели нестись. Один раз попались две удачные в этом отношении курицы, но одна из них угодила в какую-то ёмкость с керосином. У неё вылезли перья на брюхе, её приносили домой и лечили, а потом обеих куриц украли. Кражи сараев происходили не редко.

С огородами у меня связан такой случай. С одной из моих сверстниц (не помню, с кем именно) мы пошли к ней на огород. Там я увидала необыкновенной красоты фиолетовый цветок, сорвала, и показываю ей. Она почему-то не обрадовалась, а наоборот, как-то нахмурилась. Дальше я продолжала носиться с этим цветком уже перед домом, соорудила небольшую горку из песка (или пыли) и воткнула его туда. Кто-то из взрослых, проходя мимо, сказал мне что-то вроде: «Ты что, картошку посадила?». Меня, как холодной водой окатили. Я не могла поверить, что такая красота связана с такой обыденностью ― картошка! Такое было разочарование.

Жизнь людей в наших домах была у всех на виду. Если у кого-то что-то происходило, все толпою бежали, чтобы полюбопытствовать. Помню, моей сестре Люсе тяжелой коридорной дверью прищемило голову (или ударило по голове), и она какое-то время говорила всякий вздор. Масса народу собралась в нашей комнате, и все с любопытством глазели на неё, а потом друг другу пересказывали. Время от времени происходили какие-нибудь скандалы и драки (у нас их называли «драчи»), которые тоже собирали массу народа. Я помню одну драку и какого-то незнакомого мужика с топором. С кем он дрался, не знаю, но вокруг была толпа кричащих и визжащих зрителей.

Был в доме такой обычай ― ходить «в поседки», т. е. зайти к соседям, посидеть и поговорить³. Помню, на такие посиделки я ходила с бабушкой к Большаковым. Это было на пасху. У них на столе стояли две тарелки с крашеными яйцами. Одна ― с алыми, другая ― с синими. Мне предложили взять любое одно, я выбрала синее, а хотелось и то, и другое, потому что у нас были только яйца, крашенные луковой шелухой ― красно-коричневые.

Запомнилось, как приходила в дом женщина и предлагала купить у нее какие-то вещи. Она показывала покрывало на кровать ― оранжевое, а маме хотелось белое. После ее ухода я услышала новое для себя слово «спекулянтка» ― так называли эту женщину. Иногда ходили по квартирам нищие, просили милостыню, им давали хлеб, половину черного кирпичика. Чаще других приходили две женщины с полотняными сумками через плечо. Одну из них называли Шура-дура, другая ее сопровождала.

Культурная жизнь

Недалеко от дома находилась фабрика «Ременная тесьма», в просторечии ― Ремёшка. У фабрики был клуб. Там показывали кинофильмы. Помню, меня маленькую родители взяли в кино. Шел фильм «Садко». Поскольку фильм был создан в 1952 году, то мне было, по-видимому, 5 или 6 лет. Фильм был яркий, красочный, музыкальный, но смотреть мне наскучило, и я стала бегать по проходу. Мне сделали замечание, я обиделась, села на место и, кажется, уснула. Когда шел фильм «Бродяга», зал ломился от зрителей. Вероятно, билетов продавали больше, чем было мест в зале, люди сидели и стояли, где только можно. Помню эту толпу, а самого фильма не помню. И хотя мы не так уж редко ходили в кино, кроме фильма «Добровольцы», на который мы ходили с мамой и сестрами, когда я уже училась в школе, я не помню ни одного. Помню, классе в 5-м я одна ездила в центр города, чтобы посмотреть фильм-оперу «Евгений Онегин». Мне очень понравилось. И еще помню, как мы с мамой и сестрами смотрели фильм «В старом Чикаго», но это тоже в центре города.

Обычно в этом же клубе на Ремёшке находился избирательный участок, куда ходили голосовать во время выборов. Для нас, детей, это всегда был праздник, поскольку работал буфет, а в кинозале проходили концерты. За день несколько самодеятельных коллективов сменяли друг друга, и мы смотрели все от начала до самого конца.

Когда я закончила 1-й (или 2-й) класс, недалеко от нашего дома открыли библиотеку. Это была библиотека для взрослых и детей. Мы туда записались, и нам выдавали тонкие, в бумажных обложках, детские книжки, которые мы почти тут же, едва приходя домой, прочитывали и несли их обратно, чтобы обменять на другие. Это привело к тому, что для детей были установлены 2 дня в неделю, когда можно было сдавать и получать книги. Библиотекарши были приятные. С того времени я запомнила «Песнь о Вещем Олеге» с иллюстрацией, где Олег поставил ногу на череп лошади, а из него выползает змея, и таинственные тогда для меня слова «тризна» и «попона».

Со второго по четвертый класс я мечтала быть библиотекарем, но, будучи в четверном классе, прочитав книжку «Земля и небо» Волкова, стала мечтать об астрономии. В четвертом классе я прочитала книгу Ильиной «Четвертая высота», которая произвела на меня такое сильное впечатление правдой жизни, что после этого я перестала читать сказки. Еще из книг, прочитанных в детстве, на меня произвели впечатление «Девочка из города» Воронковой, «Пятнадцатилетний капитан» Ж. Верна, «Овод» Войнич, над которым я долго рыдала. Мне нравились рассказы Бориса Житкова, нравился Гайдар. Вот только я никак не могла понять, куда же делся отец у мальчика в рассказе «Судьба барабанщика». Почему его арестовали? И как-то очень неправдоподобным казалось, что его посадили за какую-то растрату. В доме у нас книг почти не было. Помню только бордовый том Пушкина и иллюстрацию в нем: Татьяна с косой в ночном одеянии на фоне темного окна, через которое светит луна, и еще «Дети капитана Гранта» ― толстенький томик с графическими иллюстрациями. Впоследствии эти две запомнившиеся мне книжки куда-то пропали.

Помню свой первый поход в Костромской областной театр имени Островского. Это было классе в 4-м или 5-м. Мы с подругами купили билеты в ложу бенуара. Шла какая-то пьеса из истории Испании. У нас были места во втором ряду, а ложа была боковая, нам почти ничего не было видно, пришлось весь спектакль стоять. Помню, одна из девочек сказала, что деньги «псу под хвост выбросили». Но спектакль был интересный.

Как мы питались

Основной пищей, насколько я помню, были щи из серой квашеной капусты и картошка (зимой тоже с квашеной, но белой капустой). Капусту квасили в бочке, предварительно пропаренной раскаленным в печи камнем, который бросали в бочку с налитой в неё водой. Щи всегда были мясные. Мясо покупали на рынке. Иногда попадалось мясо, вероятно, некастрированного быка или хряка, потому что я очень хорошо с детства запомнила этот характерный противный запах, источаемый во время варки щей. Иногда, по-видимому, была и баранина, поскольку помню застывающий на губах жир, что было неприятно. Молоко тоже покупали на рынке. До хрущевской ликвидации коров молока на рынке было много. Несмотря на тесноту, в которой мы жили, отец любил приглашать гостей. Помню, мама мне сказала, что при гостях за столом, прежде чем что-то взять, нужно спросить разрешения. И вот, как-то я к ней не раз подбегала и спрашивала, можно ли взять то, потом ― другое. В результате она на меня «рявкнула». Мне было обидно. Из сладостей помню кисели в брикетах. Их заваривали крутым кипятком из самовара, но также нам нравилось грызть сухие брикеты. Большим праздником для нас было получение посылок от маминой сестры, а нашей тетки, Елизаветы Николаевны Ярлыковой (1919-1992 гг.) ― тети Лизы, которая жила в Ленинграде. Из четырех сестер она была младшей и одинокой, поэтому помогала всем своим сестрам. Помню, как мы открывали фанерный посылочный ящик: сначала снимали веревку, припечатанную сургучом, потом с помощью клещей вытаскивали и аккуратно складывали в спичечную коробочку каждый маленький гвоздик, стараясь не согнуть его. Снимали крышку, газету, прикрывавшую содержимое, и доставали присланное богатство. Обычно сверху россыпью лежала ленинградская карамель ― тоненькие параллелепипеды, каждый завернут конвертиком в фантик с разным рисунком ― видами Ленинграда. Потом лежал длинный брикет со сливочным маслом в пергаментной бумаге, потом еще брикет с топленым маслом. Помню, один раз была консервная банка с настоящими крабами. Но крабы нам не понравились, они были розовые и имели сладковатый вкус. Что еще было в посылках ― не помню, но это всегда была большая радость. Когда я читала «Сказку о рыбаке и рыбке» Пушкина, то фразу: «чтобы ты сама ей служила и была бы у ней на посылках», я понимала не иначе, как будто рыбка должна посылать посылки старухе.

Помню так называемую «цыганскую» яичницу. Ломти белого батона намачивали в молоке и поджаривали на большой сковородке. В глиняном горшке в небольшом количестве молока размешивали мутовкой 2 или 3 яйца, выливали на хлеб на сковородку и запекали в печке. Этого хватало на всю нашу большую семью. Варили постный сахар. Сахарный песок растворяли при нагревании в молоке, немного кипятили и разливали по тарелкам. Когда он застывал, вынимали и кололи на кусочки. Помню, как стояли многочасовые очереди за сахарным песком.

Через дорогу от нашего дома, прямо напротив, стояла палатка, которую называли «кондейка». Такое название, кажется, нигде, кроме как в Костроме, не встречалось. Вероятно, оно относилось к заведениям, где продавали спиртные напитки в розлив⁴. Это было довольно просторное помещение, в котором продавались и какие-то продукты, например, одно время туда привозили молоко, и за ним стояла очередь, потом привозили и продавали арбузы, за которыми тоже была очередь. Там всегда были вафли ― такие треугольные розовые по 42 копейки. Мы их очень любили.

По-видимому, уже в школьном возрасте в мою обязанность входило ходить в магазин за хлебом. Магазин носил название «Двенадцатый», должно быть, это был его номер. Он находился на углу улиц Советской и Подлипаева, со стороны нынешней филармонии. Это был деревянный домик, выкрашенный зеленой краской. Там продавали необыкновенно белые и вкусные батоны с изюмом по 2 рубля 23 копейки, и всегда на витрине лежала черная икра по 190 рублей (или по 19?) за 1 кг (по дореформенным ценам), но мало кто ее покупал. Мы первый раз попробовали икру, когда наша тетя Лиза, путешествуя по Волге на теплоходе, на обратном пути из Астрахани привезла нам литровую банку черной – очевидно, браконьерской – икры.

Как одевались

О других я не помню, но мне мама сама шила платья всегда одним фасоном: кокетка, отороченная по горлу, сзади прорезь, которая застегивалась на пуговку (чтобы пролезла голова), к кокетке пришито слегка собранное прямое полотно с кармашком на правой стороне. На ситцевых платьях был короткий рукав, на бумазейных ― длинный. Помню, как мне шили зимнее пальто из отцовской гимнастерки. Выкройку делали из газеты, которую время от времени прикладывали ко мне, поэтому я думала, что и пальто будет из газеты и разочаровалась, узнав, что это не так. Маме помогала ее подруга, финка Хильда Степановна Песонен. Это была высокая женщина старше моей мамы. Они вместе работали. У Хильды Степановны не было семьи, не было родственников в Костроме. Позднее, в пенсионном возрасте она уехала к своему племяннику, кажется, в Челябинск. С мамой они переписывались. У неё был прямой угловатый почерк. Но потом мы узнали, что её сбила машина, насмерть.

Наш быт

Бельё стирали дома, в оцинкованном корыте, а полоскать ходили на Волгу, хоть это было и не близко. Зимой большие бельевые корзины возили на санках; во льду были сделаны небольшие проруби, мама вставала на колени и полоскала голыми руками в ледяной воде. После первого полоскания бельё складывала на краю проруби, не выжимая, и оно сразу примерзало, а второй раз полоскала, выжимала и складывала в корзину. Руки были багрово-красные. Позднее, стали появляться резиновые перчатки, под которые можно было надеть шерстяные. Стало немного легче.

В баню ходили на улицу Школьную (теперь ― Лермонтова). Были большие очереди. Сначала стояли на улице, если это было летом, а зимой ― внутри, в первом предбаннике, где по стенам стояли скамьи. По мере продвижения очереди, занимали место на скамье; когда первых пропускали внутрь, остальные передвигались вдоль скамеек, которые по этой причине были гладко отполированы. Одежду вешали в узкие шкафчики. В бане было жарко и влажно. Мне часто становилось плохо. Мама окатывала меня прохладной водой.

В нашей комнате полы были деревянные дощатые некрашеные. Мыли их раз в неделю, терли мелко измельчённым красным кирпичом. После мытья они становились белыми и замечательно пахли. Обычно это была обязанность старших сестер.

За водой ходили на колонку, которая находилась не близко. Носили в ведрах на коромысле. Это тоже делали, в том числе и сёстры. Незадолго до нашего переезда на новую квартиру колонку установили прямо возле дома. Это было большое облегчение.

Картошкой мы себя обеспечивали сами. Обычно отцу, как и другим работникам организации, давали на лето уже вспаханный участок под картофель. Посадка осуществлялась коллективно. Людей забирали вместе с посадочным материалом и привозили на поле, где они и занимались посадкой. Таким же образом была организована уборка. А в течение лета нужно было окучивать эту картошку и бороться с сорняками. Это делали родители и мы с сестрами. Участок находился за вокзалом. Тогда моста через железную дорогу не было, и приходилось переходить по железнодорожным путям. Иногда наш путь перегораживали составы, и тогда мы под них подлезали. Мне было страшно. Зато было хорошо идти по полю. Дни были солнечные, кругом разнотравье, поют жаворонки. Мы находили свой участок, делали, что нужно, и шли тем же путем домой. Но впереди, за участками, был зеленый холм, на котором росло несколько деревьев. Меня очень манило это место, оно казалось таким поэтичным. На мой вопрос, что там, мама говорила, что там село Высоково. Название тоже было неплохое. Но я так и не дошла до того места, а если бы дошла, то ничего особенного наверняка бы не увидела. Издалека обычно все выглядит лучше.

В праздники, Первого мая и Седьмого ноября, мама пекла пироги, хотя пекла ли она их в «богаделке», я не помню (старшая сестра сказала, что в «богаделке» пекла бабушка). В праздник у нас всегда были пироги. Для сладкого пирога делали начинку из смеси яблочного повидла и размятых ягод клюквы. Капусту припускали в сливочном масле и смешивали с вареными яйцами. Иногда пекли с рисом и яйцами, и даже помню такую начинку, как саго. Но особенно вкусными были теплые пирожки с мясом. Для начинки использовали не фарш, как делали многие, а отварное рубленное тяпкой в деревянном корытце мясо, которое тоже припускали на сковородке в сливочном масле вместе с луком. Сама по себе начинка была очень вкусной, мы любили её пробовать.

На новый год ставили на комоде ёлку. Встречали ли его ночью, не помню. Никаких подарков не дарили. Получали «гостинцы» на организованных новогодних ёлках. Хотя нет, вспоминаю такие календари, на оборотной стороне которых была прикреплена шоколадка. Возможно, это и был новогодний подарок.

Подруги

Детей моего возраста было не так уж и много в наших домах. Воспоминания о них относятся к школьному периоду. Я их уже называла; Таня Кремлёва, 1945 года рождения. Она была старше остальных и была лидером. Уже сама фамилия заставляла к ней относиться уважительно. Она хорошо училась и была в своем классе председателем совета отряда. Помню, мы у неё дома отмечали «в складчину» какой-то праздник, кажется, 7-е ноября. А в другой раз мы тоже у неё играли в какую-то игру, для которой нам были нужны как бы деньги. Мы на бумажках написали 5 р., 10 р., 20 р., но её мама запретила нам это делать, сказала, что это подделка. Мне это было очень удивительно.

Тамара Соловьева была либо 1945, либо 1946 года рождения. Ничего такого особенного про нее не помню. Помню ее старших сестер ― Люсю и Римму. Они были намного нас старше. Света Волкова, Таня Таланова и Вера Барашкова ― все они, видимо, одногодки, по крайней мере, в школу пошли на год раньше меня. Света тоже претендовала на лидерство. Лена Таланова и Галя Максимова учились на год младше меня. Барашковы поселились на первом этаже дома №103, когда мы уже учились в школе. У Веры был брат, его имени я не помню. Мальчиков я совсем не помню.

Вспоминаю, во что мы играли: вышибалы, штандар, съедобное-несъедобное (игры в мяч), замри, испорченный телефон, «коронячки» (у нас говорили не хорониться, т.е. прятаться, а корониться, поэтому и игра ― коронячки), третий лишний, коллективно прыгали в веревочку. Последнюю игру следует описать подробнее⁵: довольно длинную и тяжелую веревку два человека берут за концы и крутят в унисон. Третий человек сбоку вбегает на середину между теми двумя, что крутят, и перепрыгивает через веревку, когда она касается земли. В эту игру могут играть сразу несколько человек. Она состоит из нескольких этапов, трудность которых постепенно возрастает. Сначала все по очереди друг за дружкой пробегают под веревкой, не перепрыгивая, т.е. должны пробежать, пока веревка не опустилась до земли. На следующем этапе все делают по одному прыжку, на третьем ― по два и т. д. Если кто-то ошибается, то он вылетает. Остальные продолжают без него. Побеждает тот, кто ни разу не ошибся и остается последним. Все досконально не помню, но была такая «опция», которая называлась «пожар» ― это когда веревку очень быстро крутили, а играющий должен был быстро-быстро перепрыгивать и не сбиваться до тех пор, пока не устанут крутящие веревку. Играли и в казаки-разбойники, рисовали стрелки, писали какие-то записки, но сути игры я не помню. Делали из бумаги «гадалки», т.е. лист бумаги складывали каким-то определенным образом, загибали углы, а под загнутыми углами писали какие-то слова. Потом тому, кому гадали, предлагали отогнуть по своему желанию какой-либо угол и читали, что там написано, но предварительно это еще сопровождалось какими-то словами, определявшими, к чему такое пророчество должно относиться.

Еще вспомнила такое употребляемое в то время слово ― «чекать»: чекали мяч (теперь говорят «чеканить» мяч), чекали черепок при игре в «классики». Черепок обычно делали из жестяной коробки из-под гуталина, которую набивали песком. Игра в классики была совсем не такой, как здесь в Подмосковье. Расчерчивали два примыкавшие друг к другу ряда по 4 квадрата, заканчивавшиеся общим полукругом, называвшимся «Рай». Асфальта у нас не было, поэтому чертили прутиком на земле. Начинали с первого класса. Кидали в него черепок и, прыгая на одной ноге, чекали черепок этой ногой в следующий класс. Если черепок попадал на черту, не дотягивал до следующего квадрата, или перескакивал через квадрат (класс), то игравший уступал очередь другому. Если игравший успешно допрыгивал до рая, то мог здесь отдохнуть, встав на обе ноги. Затем продолжал, прыгая на одной ноге, чекать черепок по второму ряду. Если успешно завершал свое продвижение и вычёкивал черепок из последнего класса, то переходил во второй класс, т.е. кидал черепок во второй квадрат. И так до последнего, восьмого класса. Если же попадал в «ад» – пространство, очерченное в виде небольшого сектора при выходе из последнего квадрата, то все прежние достижения «сгорали», и должен был начинать с первого класса.

При игре в мяч чекали его об стенку, и пока он летит, должны были делать какие-то движения руками, например, хлопнуть в ладоши позади себя и спереди, и при этом успеть поймать мяч. Сложность тоже шла по нарастающей.

При игре в «коронячки» водящего определяли с помощью считалок. Помню такую считалку: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей». Тот, на ком останавливалась считалка, должен был выбрать либо царя, либо царевича, короля, королевича и т.д. Затем счет продолжался заново. Водил тот, на кого падало выбранное слово. Водящий отворачивался к стене, закрывал глаза и считал: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не скоронился, я не виноват». За это время все должны были спрятаться. Когда водящий обнаруживал кого-либо из спрятавшихся, он бежал к тому месту, с которого начиналась игра (к стене или столбу) и «застукивал» обнаруженного игрока. Еще считалки: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить ― всё равно тебе водить!»; «Из-под горки катится голубое платьице, на боку зеленый бант, тебя любит лейтенант, лейтенант молоденький, звать его Володенькой, через месяц, через два будешь ты его жена»; «Катилось яблочко – розовый цвет, ты меня любишь, я тебя - нет! Прочь, прочь, прочь! Ты – капитанская дочь».

Все игры у нас проходили перед каким-либо из домов, или около сараев, также на бывшем Лазаревском кладбище и в Козьем парке. Этот парк находился через дорогу от дома, за Черной речкой, ближе к центру города. В нем росли невысокие кусты сирени, которая никогда не цвела, и высокая трава (злаки), которая чуть ли не скрывала нас с головой. Почему его называл «Козий парк», я не знаю. Возможно, там паслись козы, но я этого не помню.

В общении со сверстницами я не раз допускала один и тот же промах. Например, нас трое, мы как-то там общаемся, играем или разговариваем, а я замечаю что-то, касающееся одной из подруг, о чем не считаю возможным сказать во всеуслышание, но чем мне хочется поделиться. И я об этом тихонечко говорю другой подруге, но потом тут же оказывается, что она рассказала об этом первой. Мне запомнились два таких случая. Втроем качаемся на качелях в нашем дворе. Одна из девочек ― не из нашего двора. В какой-то момент я замечаю, что спереди на ее платье ― большое засаленное пятно, и тихонечко указываю на это другой своей подруге. А та ей тут же в лоб говорит, что у нее грязное платье. Та в гневе кричит: «Ах, у меня грязное платье! Тогда я с вами больше не вожусь!». В другой раз дело было в пионерском лагере. Нас тоже было трое. Я смотрю на одну из девочек: у нее резко очерченный профиль. Мне приходит на ум сравнение, что будто вырубали топором. Я опять же потихоньку говорю об этом другой сверстнице. И обнаруживаю, что наша третья подруга в смущении трогает свой нос и говорит: «Как это вырубленный?». Это должно было научить меня быть более осмотрительной в желании делиться подобными наблюдениями.

Мои сестры и другие родственники

До войны родители жили в г. Любиме Ярославской области, там у них родились две дочери. Старшая Изольда (уменьшительное ― Зóля) ― в 1939 г., вторая Людмила (Люся) ― в 1940 г. (1940-2017 гг.). В Любиме они жили на квартире, хозяйку которой звали, кажется, Катя. Когда началась война, и отца призвали, мама, по-видимому, уехала в деревню и устроилась на работу в колхозе. Она заведовала фермой. Помню названия двух деревень, в которых они жили, ― Тильбугино и Рузбугино⁶. Во время войны с ними жила мамина мама, Екатерина Андреевна.

Рассказывали такой случай. Люся в 2,5 года заболела дизентерией. Она кричала и просила молока, что при дизентерии было категорически нельзя. Состояние было критическим, бабушка сказала: «Дай ей молока, она все равно умрет». Ребенка напоили молоком ― и он выжил. Так рассказывали, а на самом деле, вероятно, никакой дизентерии не было. Оказывается, Люся нашла пакет с глюкозой и всю ее съела, началась диспепсия, а молоко подействовало как противоядие.

Я плохо помню сестер своего дошкольного детства. Когда я пошла в первый класс, Изольда уже учились в 9-м классе, а Людмила ― в 8-м. Во дворе у них была своя компания. Летом они с подругами ходили на Волгу купаться, иногда брали меня. Помню долго шли по направлению к нынешнему стадиону «Спартак». Был ли он уже тогда построен, не знаю. Взяли с собой наволочки ― обыкновенные ситцевые наволочки на подушки, ― которые использовали в качестве поплавков. Надували их воздухом, крепко завязывали (закручивали) и, держа в одной руке, другой рукой совершая гребки, могли какое-то время плыть, пока воздух не спускался, а наволочка не намокала. Помню, что учительницу литературы старшей сестры звали Эмилия Исаевна. Кажется, она была у них классным руководителем. Изольда училась хорошо, а Людмила неважно. По окончании школы первая поступила в Текстильный институт на специальность «машины и аппараты текстильной промышленности», а для второй подыскивали техникум, но, кажется, ей ни один не нравился. Она говорила: «Только не в торговый!», ну а Индустриальный ей, видимо, тем более не подходил. В результате она устроилась работать на катушечную фабрику наматывать нитки. Помню, все пальцы были порезаны этими нитками, поскольку они крутились при большой скорости. Какое-то время она так мучилась, но на следующий год поступила в Техникум советской торговли на специальность «промышленные товары».

Не знаю, на каком курсе, но помню, что Изольда никак не могла сдать зачет по лыжам. Норматив для девушек был 3 км, но она то ли пропустила случай, то ли что еще, но ей каждый раз выпадало сдавать 5 км, а она не укладывалась в необходимое время. Во времена ее учения в институте шло освоение целинных и залежных земель, поэтому ей тоже пришлось в этом участвовать. Помню, как она не раз говорила: «добровольно, но обязательно». Их курс отправили в Уральск (Северо-Западный Казахстан), это между Самарой и Оренбургом, немного южнее. Они работали на току, т.е. занимались обмолотом зерна. Заработали какие-то деньги, и она нам привезла подарки: мне ― красивые ботинки, светло-коричневые с рантом и отделкой тонким синим просветом. Но, ― увы! ― они мне оказались малы. Они стоили 84 рубля, а мама их продала на рынке за 100 рублей. Это меня очень удивило.

С Изольдой мы не раз ездили летом то в Ярославль, к тете Марусе, то в Кинешму к тете Тасе. Тетя Маруся Чистякова ― сестра отца (1907-1998 гг.). У нее было 7 детей, наших двоюродных братьев и сестер. Они тоже жили в очень стесненных условиях: огромная коммунальная квартира коридорного типа с одним туалетом и одной раковиной на кухне, а у них ― две девятиметровые комнаты. Правда, когда мы приезжали, двое старших сыновей уже были женаты и жили отдельно. Тетя Тася ― мамина сестра (1909-1995 гг.), ее сын Сергей Горев (1935-2016 гг.) был женат и жил в Зеленодольске под Казанью. Оба города, Ярославль и Кинешма расположены на Волге, Ярославль от Костромы ― вверх по течению, Кинешма ― вниз, поэтому мы всегда плыли в эти города на каком-либо теплоходе с билетами без мест, на главной палубе. Обычно там не было никаких скамеек, сидели, где придется, на некоторых теплоходах можно было сидеть в салоне главной палубы. Разрешалось ходить в ресторан на той же палубе. На верхнюю палубу не пускали. До Кинешмы плыли 8 часов, до Ярославля ― 4 часа. Наши родственники тоже к нам иногда приезжали. Я очень любила это время. Три брата Чистяковы ― Аскольд, Гурий и Вадим ― были намного старше меня. (Интересно, что у них в семье было принято называть детей полными именами). Потом шли две девочки ― Наталья, 1938 г.р., и Татьяна, 1942 г.р., потом опять мальчики ― Борис, двумя годами меня старше, и Михаил ― тремя годами моложе меня. С Борисом мы всегда спорили относительно того, какой город лучше ― их Ярославль, или наш ― Кострома.

Мне хорошо запомнился приезд Натальи летом, вероятно, 1960 года. Т.е. мне было 13 лет, а ей 22 или около того. Мы с ней и с сестрами ездили в Ипатиевский монастырь. Он еще не был музеем, но Троицкий собор реставрировался, на нем позолотили купола. Я была там впервые. Еще можно было пройти по крепостной стене, которая местами была разрушена. Людей, живших там, по-видимому, уже отселили, а, может, только частично. Тогда же мы ездили на маленьком теплоходе на Козловы горы, а там каким-то образом забрели на «правительственные», как их у нас называли, т.е. местной администрации дачи, где нас тотчас засекли и велели покинуть территорию. Нас это оскорбило. Наталья пыталась возражать: «Мы что, не советские люди?».

После окончания медицинского института по распределению она была направлена в Тобольск, а через несколько лет переехала в Свердловск (ныне Екатеринбург). Ее сестра поступила в Техникум советской торговли в Костроме и во время обучения жила у нас. Помню, она разучивала рассказ «Пепе» из «Сказок об Италии» М. Горького для какого-то выступления. У нее хорошо получалось.

Видимо, в 1961 году Изольда оканчивала институт и должна была ехать куда-то на работу по распределению. Об этом было много разговоров. В списке был такой город, как Ош, кажется, в Киргизии. Он запомнился потому, что произнося «поехать в Ош», получали «вошь», и это вызывало смех. Наконец, сестра получила направление в город Кузнецк Пензенской области, где она отработала 3 года и вернулась в Кострому.

Людмила после окончания техникума уехала по распределению в г. Нерехту, райцентр Костромской области, находящийся в 40 км от Костромы. Это была родина нашего знаменитого пращура (т.е. прапрапрадеда) Михаила Яковлевича Диева ― историка, этнографа, археолога, краеведа, о котором мы в то время даже не слыхали. Она там прожила 10 лет, но потом тоже вернулась в Кострому.

Сестра Лида была на 5 лет младше меня, но в детстве я ее тоже плохо помню. Она в большей степени, чем остальные дети была привязана к родителям, особенно к маме. По окончании школы поступила в Ярославский мединститут на стоматологический факультет, который через год закрыли, а студентам, желавшим продолжать учиться по специальности «стоматология», предлагалось перейти в Пермский или Архангельский институты. Тем, кто не захотел уезжать, можно было остаться в Ярославском институте и учиться на терапевтов. Сестра выбрала Пермь, поскольку туда можно было доехать из Костромы на поезде без пересадки. По окончании института 3 года отрабатывала на Урале, в г. Серове Свердловской области, после чего вернулась в Кострому и лечила зубы, в том числе всем своим родственникам и знакомым. В конце концов, возненавидела свою профессию.

Еще одна моя тетка ― тетя Юля (1902-1982 гг.), самая старшая сестра мамы, ― жила в Костроме. Ее муж, Иван Богатиков, погиб во время Отечественной войны, так же как и муж другой моей тетки ― тети Таси из Кинешмы, Павел Горев. Браки той и другой зарегистрированы не были, поскольку их замужество пришлось на начало 1930-х гг., а тогда это было не принято. Поэтому у детей была фамилия отца, а у жен ― девичья, у тети Юли ― Ерлыкова, а у тети Таси ― Ярлыкова. У тети Юли были 2 дочери: Римма (1933-1995 гг.) и Валентина (1937-2015 гг.). Тете Юле было с ними трудно справляться, тем более что у Риммы был очень вздорный характер. Жили они в самом центре города, на улице Шагова, дом № 3. Их комната на первом этаже в коммунальной квартире, довольно просторная, была разгорожена не доходившими до потолка перегородками на несколько закутков и имела странную конфигурацию из-за острого угла, расположенного на торце дома. Тетя Юля работала на пивзаводе, в горячем цехе. Вместе с ними жила, по-видимому, ее свекровь, которую они называли «бауха», тоже с очень не простым характером. Думаю так, потому что тетя Юля часто рассказывала про нее что-то нелицеприятное.

Родители

Мой отец, Кастальев Борис Александрович (1910-1984 гг.), был сыном Александра Алексеевича Кастальева (1875-1918 гг.), священника церкви Благовещения Пресвятой Богородицы в селе Холм Солигаличского района (подробности см. в Приложении 1). Он окончил Костромской гидромелиоративный техникум. Служил в Красной Армии где-то на Дальнем Востоке, куда его поначалу как сына священника не брали, и ему пришлось добиваться призыва. В 1938 году женился на Ерлыковой Анне Николаевне. С началом войны был мобилизован, служил в инженерных войсках.

После войны работал в Костроме. Контора организации с названием «Мехколонна № 23 Главсельэлектросетьстрой», занимавшаяся, как было сказано, электрификацией сельской местности, где отец был заместителем начальника, располагалась в первом квартале на четной стороне улицы Ленина, в краснокирпичном здании. Помню, как-то раз я, еще в детсадовском возрасте, была там на Елке, а потом уже в школьном возрасте несколько раз ходила, чтобы смотреть телевизор. Тогда только появились первые телевизоры, а у них он был. Не только я, но дети и других сотрудников приходили, чтобы посмотреть. Не помню, что нам удалось видеть, но хорошо помню, что из-за низкого напряжения в сети телевизор ничего не показывал, кроме серых полос. Иногда отец ездил в командировки, также помню, как ездил на курсы повышения квалификации в Киев, откуда привез открытки с надписями на украинском языке. С тех пор я запомнила название «Аскольдова могила» (у нас был двоюродный брат Аскольд). Отец проработал в этой организации до выхода на пенсию в 1970 г. В 1974 году у него случился обширный инфаркт миокарда, он пролежал в больнице 5 месяцев, но выкарабкался и прожил еще 10 лет.

Мама, Ерлыкова Анна Николаевна (1914-2005 гг.), была из многодетной крестьянской семьи: их было 4 сестры и двое братьев. Оба брата не пережили войну. Старший, Геннадий (1909-1942 гг.), получил ранение на фронте, лежал в госпитале и умер в Ленинграде во время блокады. Похоронен на Пискаревском кладбище в братской могиле (см. Приложение 2). Бабушка получала пенсию по потере кормильца (как сейчас помню, 17 рублей). Другой брат, Александр (1917-1942 гг.) пропал без вести. Они получили от него всего одно письмо в самом начале войны.

Мама окончила сельскохозяйственный техникум в г. Юрьевце Ивановской области по специальности зоотехник⁷. По-видимому, была направлена на работу в пос. Любим Ивановской области (сейчас это г. Любим Ярославской области). Вероятно, именно там они и встретились с отцом. Брак был зарегистрирован Любимским районным бюро ЗАГС 18 апреля 1938 г. Обе старшие сестры родились в Любиме. Мама работала в этом городе в редакции какой-то газеты. С началом войны она устроилась на работу в колхоз и переехала в деревню. По окончании войны после демобилизации отец получил работу в Костроме и комнату в доме № 105 по Советской улице. Мама устроилась на работу в «Товарищество животноводства». Оно располагалось на улице Энгельса. Там содержалось несколько быков-производителей; владельцы приводили туда своих коров для осеменения. Работа была не безопасная, мама нередко рассказывала случаи, когда бык срывался, и сотрудники подвергались нападению. Самой ей не раз быки наступали на ноги. Но примерно в 1956 году коров в городе ликвидировали, и их предприятие закрыли. По специальности уже не представлялось возможности устроиться, и мама пошла в управдомы. Но в этой должности она работала не долго, т.к. домоуправления стали укрупнять, а управдомов сокращать. Она стала работать паспортисткой. С этой должности и ушла на пенсию.

Отец мамы, Николай Николаевич Ерлыков (1877-1932 гг.), как и его братья, Михаил (1879-1933 гг.) и Аполлон (1881-1935 гг.), занимались крестьянским хозяйством. В 1929 году вступили в колхоз. Но мама говорила, что дедушка ее, Николай Аполлонович Ерлыков (1847-1915 гг.), происходил не из простой семьи. Сама она его помнить не могла, он умер через полгода после ее рождения, но ее мать ей рассказывала, что родители свекра имели усадьбу (она точно не знала, где, но называла Русаково⁸ в Галичском уезде) и были, по-видимому, небогатыми помещиками. Женив сына на Юлии Павловне Диевой, купили молодым дом (бывшую чайную) с флигелем (изба для прислуги) и 90 десятин земли (чуть больше 100 гектаров) в Кинешемском уезде. Только в 1989 г. мама узнала из местной периодической печати, кем был дед ее бабушки, протоиерей Михаил Яковлевич Диев, известный историк, краевед, археолог, этнограф. А через двадцать с лишним лет, уже после того, как мамы не стало, мне довелось узнать подробности рода столбовых дворян Ерлыковых, прямых предков ее отца, крестьянина и колхозника, скончавшегося в 1932 г. от заворота кишок по дороге в больницу, поскольку за неимением собственной лошади, прежде сданной в колхоз, его не могли туда доставить вовремя (о Ерлыковых см. Приложение 3).

Пионерские лагеря

Первый раз меня отправили в пионерский лагерь с сестрой Люсей перед тем, как я пошла в первый класс. Сестре было 14 лет. Это было её последнее лагерное лето. Лагерь был в Караваевской школе. Из того времени я ничего не помню, кроме того, что по приезде нас выстроили по отрядам возле школы, а потом повели в корпус, велев забрать свои вещи. У всех были чемоданы, а у нас с сестрой был один на двоих. Без чемодана я чувствовала себя обделенной, но мы, младшие, шли первыми, и я отыскала наш внушительный чемодан и дотащила его до палаты. Сестре пришлось потом искать его.

В последующие пять лет я каждый год на одну смену ездила в лагерь, хотя мне там и не очень нравилось, но выбор был небольшой: либо болтаться все лето во дворе, либо иметь какое-то разнообразие. Меня всегда удивляли дети, которые могли в лагере проводить 2-3 смены.

После первого класса я поехала в лагерь на первую смену, в июне, на Козловы горы (официальное название не знаю). Он располагался в сосновом лесу на берегу Волги в специально построенных деревянных корпусах. Помню, что погода была неважная, часто шли дожди, и было холодно. Такие дни были мучительны. В спальне ― это была большая комната совместно для мальчиков и девочек ― не разрешали находиться, а какого-либо помещения для игр, кроме небольшой открытой веранды, не было. Иногда нас отводили в столовую, чтобы разучивать патриотические песни. Кровати должны были быть аккуратно заправлены, верхняя простыня, что служила вместо пододеяльника, должна была сверху в виде конверта заходить на края одеяла, сложенного по размеру ложа. В неурочное время на кровать нельзя было даже садиться, в общем, ― настоящая казарма! Отрядов было много, наш был самым младшим. Водопровода не было, воду привозили в бочке на лошади. Один раз за смену (или 2?) нас мыли в бане. При этом разрешалось использовать всего 2 тазика воды: в одном вымыть голову, затем намылить мочалку и помыться, а во втором ― ополоснуть голову и себя.

Кругом на территории росли сосны, с них падали иголки и шишки, но дорожки были всегда тщательно до твердого грунта выметены ― ни пылинки, ни соринки; дежурные подметали их каждый день. К нам в отряд часто приходил мальчик по имени Вася из старшего отряда, он много времени проводил с нами, затевая какие-нибудь игры. Это было удивительно. Еще запомнилось, что в столовой в тарелки с супом часто попадали мухи, но, кажется, тогда нам разрешали их поменять. Иногда давали гречневую кашу, которую я ненавидела, и доходило до слез, когда воспитатели заставляли ее есть. У нас в отряде было несколько детей, которых привезли из Мурманска. Как-то во время обеда моя соседка, читая полученное из дома письмо, сказала, что у них выпал снег. Мне было удивительно, как они могут так надолго уезжать от родителей, к нам же приезжали из дома каждую неделю, и мы обычно с нетерпением ждали выходного дня.

Был один забавный случай. После отбоя воспитатели уложили нас спать, а сами куда-то надолго, и, видимо, далеко ушли. Поняв это, мы перестали притворяться спящими, а один какой-то озорник-затейник мальчик придумал такое развлечение: встал на кровати в рост и, сдернув с себя трусы, прыгал в таком виде вокруг себя, а потом опять их натягивал. Так он повторял несколько раз, а потом и другие мальчишки последовали его примеру. Гвалт стоял страшный, девчонки делали вид, что они смущены, возмущены и закрывались простынями.

На другой год мне взяли путевку в тот же лагерь на вторую смену, в июле. Почему-то я попала в отряд, где дети по возрасту были старше меня. Кажется, не хватало места в спальне младшего отряда. Здесь у нас была отдельная от мальчишек спальня. Предлагали записаться в какой-либо кружок. Помню, что был кружок вышивания, я хотела туда пойти, но оказалось, что берут только тех, у кого есть своя иголка, у меня не было, поэтому не взяли. Было обидно. Не знаю, какие еще были кружки, но всех, не нашедших себе желаемого кружка, записали в танцевальный кружок, впрочем, занятия в нем так и не состоялись, хотя помню одну девочку ― дочь лагерного фельдшера, ― которая страстно мечтала об этих занятиях. Ее отец, ― в лагере его называли врачом, ― запомнился мне по одному неприятному для меня эпизоду: мы дежурили в столовой, я держала в руке нож, а одна из девочек стала у меня его выхватывать и сильно порезала мне указательный палец у основания со стороны ладони. Рана была около 2 см длиной и довольно глубокой, края ее вывернулись, а этот «врач», оказывая мне помощь, залил открытую рану йодом – боль была страшная. Следы шрама от этого пореза и сейчас еще можно разглядеть. В лагере на Козловых горах мне нравилась одна игра, которую там проводили во время смены: что-то вроде конкурса на различные умения, например, чистить картошку, пришивать пуговицы и т.п. Нас делили на группы, каждая из которых, идя от одного конкурса к другому, зарабатывала очки. В такую же игру мы играли и в школе.

В последующие 2 года по одной смене я проводила в пионерском лагере, который находился в школе села Сидоровского Красносельского района. Здесь мне больше нравилось. В отличие от лагеря на Козловых горах с его многочисленными отрядами, здесь было всего 3 отряда. Практически каждый человек был на виду. Был 1957 год ― год проведения Международного фестиваля молодежи и студентов в Москве. Я закончила третий класс. Почему-то я опоздала к отъезду в лагерь. Мы пришли к месту сбора, когда уже все уехали. Очевидно, изменили время отъезда, поскольку среди опоздавших была не только я, но еще медсестра, слепой баянист и кто-то из детей. Мы добирались своим ходом, сначала на теплоходе, а потом пешком. Меня и здесь поместили к старшим детям, в первый отряд, опять же по причине нехватки спальных мест во втором отряде. Это мне льстило. Мне было 10 лет, но были девочки 14-15 лет. Это ― Галя Тер-Гевондян, а имени второй я не помню. Они часто пели романс на стихи Фета «На заре ты её не буди». Мне очень нравилось. В какой-то год пионервожатыми у нас были молодые люди ― мужчины, студенты пединститута. Несколько раз бывало так, что нас будили горном во время тихого часа, собирали на линейку, ― и начиналась какая-либо игра, в которой участвовал весь лагерь. Было интересно.

Последний раз я была в пионерском лагере по окончании пятого класса, в 1959 году. И это опять было Караваево. Я уже по праву была в старшем отряде. То время мне запомнилось походом с ночевкой в Большое (или Малое?) Андрейково. Помню, дело было к вечеру, мы уже давно шли без остановок, и небольшая наша группа с двумя пионервожатыми немного отстала. На пути нам попался пионерский лагерь, в котором наши вожатые встретили своих знакомых. Они уговорили ненадолго остановиться у них в столовой и накормили нас, кажется, манной кашей. Когда мы пришли к месту стоянки, уже стемнело. Физрук, возглавлявший группу, был очень рассержен. Предстояло разводить костер и варить кашу. Помню, есть мне, конечно, уже не хотелось, а хотелось спать. Но заснуть в ту ночь так и не удалось. Никаких палаток у нас с собой не было, были только байковые одеяла, которые мы расстилали на траве. Ночью было прохладно, дежурные должны были поддерживать костер, но тепло было только с одной стороны. К тому же было шумно, многие никак не могли угомониться. На следующий день мы вернулись в лагерь.

Педофилы

В детстве я два раза сталкивалась с педофилами. Отец одной из моих дворовых подруг соорудил горку между домом № 105 и № 107 и предложил нам с нее скатываться. Не помню, из чего была сделана эта горка, но дело было летом. Собралось довольно много детей, но сами мы на эту горку подняться не могли, требовалось, чтобы нас туда подсаживали, что и делал этот папаша. Однако он при этом рукой залезал к нам в трусы. Я один раз скатилась, и больше мне не захотелось. Остальные радостно хохотали, визжали и продолжали забираться и скатываться. Я подумала, может, их это не коснулось. Тут подошла одна из девочек, я поделилась с ней своим наблюдением. Она подтвердила, что так и есть. Я удивилась, что они все так радуются. Больше я никому об этом не говорила.

Другой случай лично меня не касался. Это было летом во время каникул, когда я училась в начальной школе. Я (возможно, с младшей сестрой) была на детской площадке Центрального парка культуры. Это была выгороженная площадка с примитивными качелями и незатейливым игральным инвентарем. Там были дети разных возрастов и двое взрослых мужчин. Как сейчас помню, один сидел и развлекался какой-то игрой типа «поймай рыбку», а вокруг стояла толпа ребятишек. Другой подсел на качели к девочкам, одна из которых была постарше, а другая помладше. И той, что постарше он говорит: «Хочешь мороженого? Пойдем со мной, я тебе куплю». Она мнется: «Да я одна не пойду…». Тут встревает маленькая: «Давайте я с вами пойду». А он ей: «Да куда тебя». Тут подошел другой, который закончил «удить рыбу», говорит: «Ну ладно, пойдем!», а тот отвечает: «Подожди, я еще попробую». Помню, как у меня все внутри вскипало, когда я это слышала. Я настолько испугалась, настолько была взволнована, что поскорее пошла домой, а путь неблизкий, по-нынешнему ― 4 автобусные остановки. Я тоже об этом никому не сказала, но позднее подругам рассказывала.

Школа

Я пошла в школу в 7 лет и 7 месяцев. За несколько лет до этого за Черной речкой, ближе к вокзалу, началось строительство новых домов. Были построены дома №111 и 113. Это были роскошные сталинские пятиэтажные дома. Квартиры в них были очень просторные, и получала их костромская элита. В частности в одном из них поселилась семья поэта Часовникова. Рядом с этими домами одновременно была построена школа № 34. Она открывалась 1 сентября 1954 года, как раз в тот год, когда я должна была пойти учиться. Всем детям в нашем доме хотелось пойти в эту школу, тем более что она была рядом. Но все оказалось не так просто. Мы были приписаны к школе № 25, которая находилась на улице Лагерной, примерно в километре от дома. Здание школы № 25 было, по-видимому, лучшим в городе, что потом обернулось для учеников и учителей этой школы большим неудобством, поскольку именно его как лучшее забрали под интернат. Но обо всем по порядку.

Странно, но я не помню первого учебного дня, я помню день, когда нас собирали в школе до начала учебного года. Меня тогда в школу привел отец. А первого сентября, возможно, я шла в школу с сестрами. Я не помню, чтобы хоть раз я шла в школу с цветами. Другие дети приносили цветы, а у меня их, кажется, никогда не было. Путь в школу был довольно длинный: сначала вдоль Советской улицы через Черную речку, потом, перейдя дорогу и Козий парк, выйти на Лагерную улицу и пройти почти до ее конца. Одной было страшно идти через Козий парк, а на обратном пути было страшно идти по Лагерной улице из-за хулиганистых мальчишек, в том числе одноклассников.

Школа была большая четырехэтажная с длинными коридорами. На втором этаже в конце коридора стоял большой от пола до потолка портрет улыбающегося Сталина. В 1956 году после секретного доклада Хрущева 25 февраля на закрытом заседании ХХ съезда КПСС «О культе личности и его последствиях», портрет Сталина убрали. Помню, что Зинаида Ивановна, наша учительница, говорила об этом с осуждением.

Перед школой был большой, хорошо ухоженный садово-огородный участок. Там росли фруктовые деревья, цветы и были грядки с овощами. Меня особенно поражали большие кочаны красной капусты. Директором школы в то время был довольно молодой, высокий, грузноватый брюнет с фамилией Игнатов (имени не помню). Мы его боялись. Он установил такой порядок, что по школе никто не бегал, на переменах все парами медленно ходили кругами по коридору. Через 2 года он сдал наше здание под школу-интернат, став его директором. Создание школ-интернатов стало новшеством для страны. Всех детей, набранных туда, одели в одинаковую казенную одежду; но нам нравилось, мы им даже завидовали.

Учителям и ученикам школы № 25 пришлось несладко. Старшие классы переместили в какое-то неприспособленное для школы здание в начале Советской улицы, где-то ближе к центру, кажется, на уровне Горной улицы, а под младшие классы отдали расположенное рядом с прежней школой деревянное здание с печным отоплением. Третий год обучения мы начали в этом здании. Канализации не было. Помню ужасный туалет, сооруженный, видимо, наспех. Он был внутри здания, но это был типичный деревенский туалет. Кабина с несколькими дырками для девочек, а рядом ― для мальчиков. Перегородка между ними была из необструганных досок со щелями, через которые мальчишки подглядывали. Со временем, наверно, произошли какие-то перемены, но это было первое впечатление, которое я и запомнила. В классных комнатах были цилиндрические металлические печи⁹, топившиеся дровами.

Когда мы перед поступлением в школу проходили медкомиссию, выяснилось, что у меня близорукость. Я видела всего три строчки из десяти. Были выписаны очки -1,5 Д. Я, конечно, стеснялась и пользовалась ими только на уроке. С каждым годом зрение ухудшалось. В 1959 году у меня уже были очки -5,5 Д, и возникла необходимость носить их постоянно. Конечно, близорукость доставляла массу неудобств. Очки никогда не компенсировали зрение полностью. Я и не стремилась к этому, поскольку при переходе на более сильные очки зрение еще быстрее падало. Обычно даже в очках, я могла видеть от 30 до 70%. В младшей школе был такой случай: классе в третьем-четвертом на уроке физкультуры мы шли с учительницей на лыжах по незнакомой мне местности. Все довольно далеко друг от друга растянулись, появилась развилка: одна лыжня поворачивала налево, а другая шла прямо. А я, как всегда, была без очков, и издалека не видела, свернули первые или нет, пошла прямо, и оказалось, что сделала большой крюк. К школе я все-таки вышла, но значительно позднее всех. Помню, было очень обидно, что меня бросили.

Были ли у меня, какие-то «знания, умения и навыки» до школы, я не знаю. Скорее всего, не было. Помню, что еще до школы я умела считать до четырнадцати, то есть 1, 2, 3 и т.д., но не складывать и вычитать. Я не была бойким и сообразительным ребенком, никогда не была лидером, поэтому у меня не было ожидания особого успеха от учебы. Меня очень удивило, когда после окончания первой четверти я обнаружила в табеле пятерки по всем предметам.

А потом произошел такой случай. Нам задали переписать из букваря предложение, разделив все слова на слоги. Я вспомнила об этом только вечером (помню, уже зажгли электричество). Дома никого не было, но бабушка была в «поседках» и должна была скоро прийти. Я достала тетрадку, бутылку с чернилами, ручку и быстренько переписала то, что задали, но второпях на слоги разделить забыла. Надо было ждать, пока высохнут чернила, но я боялась, что бабушка сейчас войдет и будет меня ругать. Промокашки в тетради не оказалось, но почему-то мне попалась фольга от упаковки с чаем. Я накрыла ею еще не высохший текст и быстро убрала тетрадку в портфель. На другой день уже перед уроком я увидела результаты: все было смазано. Учительница ходила по рядам и ставила отметки. Я сидела и рыдала (молча) в ожидании своей двойки. А надо сказать, что та учительница, которая у нас была в первой четверти, ушла в декретный отпуск, и пришла другая, а она не знала, что я вообще-то отличница. И я помню, как тяжело мне было опровергать мнение, которое у неё сложилось после этой моей двойки. Сначала она мне ставила тройки, потом четверки. Правда, на отметки за четверть это не повлияло. Я опять выбилась в отличницы.

Тогда было принято, чтобы отличники занимались с отстающими. Меня прикрепили к Гале Шапиро. Это был, наверно, тот крайне редкий случай, когда девочка из еврейской семьи плохо училась. Помню, я приходила к ней домой. Они жили в частном доме. Ее отец был сапожник и работал дома. Мне он показался очень старым. Кажется, из наших занятий ничего не получилось.

Примерно во втором или третьем классе нас приняли в пионеры. Мы октябрятами не были, потому что это движение началось чуть позднее. Мы, будучи уже пионерами, были назначены вожатыми в октябрятские «Звездочки» в младших классах. Став пионерами, мы ходили на какие-то мероприятия во Дворец пионеров. А дворец был действительно замечательный, поскольку это был бывший Дом Дворянского Собрания. Особенно запомнились новогодние ёлки, которые там проходили, и Белый зал с зеркальными дверями, где стояла огромная ёлка. Как-то мы были на пионерском сборе, после которого проводились конкурсы. Мне очень запомнился один из них. Предлагалось сервировать стол для обеда. Помню, несколько незнакомых девочек пытались это сделать, но не знали, с чего начать. И одна из них подсказывала другой, указывая на супницу из столового сервиза: «Тащи вот эту большую штуку!». Что та и сделала, водрузив ее посредине стола. А потом нам преподали мастер-класс, как надо накрывать на стол. И тут же мы узнали, что этому и многому другому можно научиться, если записаться в кружок домоводства при Дворце пионеров. Нас это так впечатлило, что все девчонки из класса захотели ходить в этот кружок. Нас там учили готовить. Помню, варили клюквенное варенье с грецкими орехами.

В младшей школе все уроки, кроме одного, который тогда назывался «пение», у нас вела Зинаида Ивановна, а по пению в какой-то год была молодая красивая учительница с необычным именем ― Муза (отчества не помню). По-видимому, она была студенткой Костромского музыкального училища по классу скрипки. Она разучивала с нами колыбельную «Спи, дитя мое, усни…» и была очень строгой, но она у нас недолго преподавала.

Примерно в 1956-1957 г. Черную речку, которая замыкала наши дома, упрятали в трубу, а в ее долине, т. е. между домами №107 и 109 по улице Советской, несколько в глубине, соорудили Станцию юных натуралистов с павильонами, теплицами, овощными и садовыми участками. В школу пришли работники этой станции и агитировали нас записаться в кружки. Знаю, что был кружок цветоводства, но туда уже не принимали, т. к. желающих было много, и все места были заняты. Нас записали в кружок плодоводства. Дело было ранней весной, и теоретические занятия проводились в здании. Сами занятия я не помню, но хорошо помню, что нам показали черно-белый мультфильм «Снежная королева». Я видела его впервые, и мне он очень понравился, особенно сцены с маленькой разбойницей. Настала весна, и нас вывели в «поле». Наш преподаватель – мужчина, посадил с нами несколько яблонь, и дал задание каждому окопать по яблоне. А потом пришла женщина, преподаватель другой группы и сказала, что эти яблони уже были окопаны раньше другими детьми, и указала нам на яблони, которые еще не подвергались этой процедуре. И действительно, их окапывать было значительно труднее. К тому же выяснилось, что наш преподаватель как-то неправильно сажал яблони, и они могли «сгореть» от внесенного навоза. После этого мне больше не захотелось ходить в этот кружок. Запомнился еще один эпизод, связанный с этой станцией. В конце лета мы с кем-то из подруг обнаружили, что у них на грядках растут арбузы …, соблазн был столь велик, что мы стащили один арбуз. Он был диаметром не более 15 см, а когда мы его раскололи, то оказался лишь слегка розоватым внутри.

Когда я училась в четвертом классе, то мне или, может быть, не мне, а другой девочке, пришла в голову мысль взять освобождение от физкультуры по здоровью. Нас было трое таких «умных»: Таня Стоянова, Галя Шапиро и я. Мы самостоятельно пошли в поликлинику и стали ходить по разным врачам. У меня на рентгене обнаружили увеличение левого желудочка сердца. Вероятно, это было врожденное, мне всегда пишут в кардиограмме «увеличение желудочка влево». У Стояновой тоже что-то нашли. В результате мне дали спецгруппу, Стояновой ― подготовительную, а Шапиро сказали, что она симулянтка. Спецгруппа означала, что я не должна сдавать никакие нормативы, но на физкультуру я ходила. И в пятом классе произошел такой случай. Мы должны были залезать по канату. Помню, я ухватилась за него, но при попытке продвинуться вверх ничего не получалось, я висела, как куль. Мне поставили тройку. Я наблюдала за теми, кто хорошо поднимается по канату, и пыталась понять, в чем там может быть загвоздка. И когда уже все закончили с канатом и занялись чем-то другим, я подошла еще раз попробовать, и у меня получилось. В результате я оказалась под самым потолком. Физрук увидел и поставил мне пятерку. Надо сказать, что класс наш не отличался особым дружелюбием, и тройка, полученная отличницей, вызвала радость у части одноклассников. Исправление ее на пятерку вызвало такое недовольство у некоторых, что они, кажется, решили меня отколотить. Помню, я зареванная вышла в коридор, там мне попалась девочка из 5 «Б» класса, Наташа Якимюк, и спросила, что случилось. Я ей рассказала, и она нашла очень простое решение: посоветовала мне пожаловаться завучу школы.

Классным руководителем в пятом классе у нас была учительница ботаники, имени ее я не помню. Учителем истории ― Рита Ефимовна (именно так, Рита, а не Маргарита). Она преподавала у нас историю древнего мира, и, помню, объясняла нам счет времени до нашей эры в обратную сторону. Я думала, что это сами люди, жившие в то время, придумали так считать, и не могла понять, с чего бы это? Я задала вопрос, но она меня не поняла и опять стала объяснять, про отсчет назад. Еще помню, что когда мы изучали подвиги Геракла, то она оставила несколько человек после урока, в числе которых была и я, и дала каждому задание прочитать в своей книжке про один из подвигов, чтобы потом на уроке пересказать его. Теперь я уже не помню, какой мне достался подвиг, но помню, что на следующий день, перед уроком я не могла вспомнить подробностей (там какая-то богиня ударила в тимпаны, а я забыла это слово) и попросила у нее книгу, чтобы еще раз посмотреть текст. Другие же дети смогли пересказать свои тексты, больше не заглядывая в них. Меня этот случай удручил. Впоследствии у меня всегда были проблемы с запоминанием текстов, а зубрить, т.е. многократно повторять, я никогда не могла. Хотя бытовая память у меня до определённого возраста была хорошей, и меня всегда удивляли люди, которые, пересказывая события, свидетелем которых я была, допускали неточности или вообще искажали их.

Математику у нас преподавала Евгения Ивановна Коржавина, сестра Зинаиды Ивановны, нашей учительницы с 1-го по 4-й классы. Я так хорошо запомнила ее фамилию, ― хотя фамилии остальных учителей той школы не помню, ― потому что часто слышала эту фамилию от своих старших сестер. Помню учительницу русского и литературы, но не помню, как ее звали. Запомнился один эпизод, связанный с уроком русского языка: на первом уроке учительница спросила, кто помнит алфавит. Я вызвалась отвечать, но вместо «ча, ша, ща» сказала «че, ше, ще», за что получила четверку. Помню урок литературы, на котором я читала очень нравившийся мне отрывок из поэмы «Мороз-красный нос». Еще помню «Дети подземелья» Короленко: учительница сказала, что Маруся умерла от туберкулёза. В пятом же классе мы первый раз писали сочинение про осень. Мы сначала долго обсуждали на уроке, что там надо писать, а сам текст писали дома, в выходной день (это я хорошо запомнила). Мне хотелось написать, какая стоит замечательная золотая осень, а получилось у меня совсем наоборот. Помню заключительную фразу с реминисценцией из Пушкина. «Унылая пора наступает поздней осенью, когда непрерывные дожди льют на землю и дуют холодные северные ветры». Еще там была фраза, которую нам подсказала учительница: «хлеб убрали в закрома», а я сначала написала: «хлеб убрали в закорма», над чем мои сёстры долго смеялись.

Когда я училась в четвертом классе, мои дворовые подруги, учившиеся в пятом классе и изучавшие немецкий язык, начали меня учить этому языку. В результате, к концу четвертого класса я пришла к заключению, что я хотела бы изучать английский язык, а не немецкий. И мне повезло: 5«А» и 5«В» классы стали изучать английский язык. Его у нас преподавала молодая учительница Людмила Алексеевна Лурье. Она часто меняла наряды и прически, очень нам нравилась, и на фоне других учителей казалась необыкновенной, этакой «Мери Поппинс», но это уже с нынешних позиций. Ходила легенда, что у нее муж француз, поэтому я была убеждена, что «Лурье» ― французская фамилия. С этим убеждением я дожила до второго курса университета, когда была осмеяна своими однокашницами, просветившими меня относительно еврейских корней этой фамилии.

По окончании четвертого класса меня сфотографировали для школьной Доски почета. Это единственная моя индивидуальная фотография того периода. После окончания 5-го класса наградили книгой, но почему-то я эту награду вовремя не получила и должна была идти за ней к завучу школы домой. Мне дали адрес: это было недалеко от школы, угол улицы Лагерной и Юношеской. Завуча я застала за стиркой белья в корыте. Меня это поразило. Очевидно, учителя были для меня почти небожителями. Книга была переводной с китайского, о китайском мальчике-отличнике, который во время каникул, каждый день повторял пройденные уроки. У меня такой подарок вызвал внутреннее возмущение. Я посчитала, что вышла из того возраста, когда бы меня могла заинтересовать такая книга.

Нашу учительницу младших классов, Зинаиду Ивановну, я встретила несколько лет спустя в физиокабинете областной больницы. Заведующей этим кабинетом была мать Сережи Княжнина, которая предложила нам, его одноклассникам, полечиться от хронических заболеваний горла и носа. В течение нескольких дней мы, несколько человек, ходили в этот кабинет. В один из дней я увидела там женщину, у которой была на перевязи рука. Я не сразу ее узнала, а, узнав, не сразу призналась. Наконец, как-то решилась и спросила: «Вы — Зинаида Ивановна?». Оказывается, она меня узнала сразу. Что-то она рассказывала о бывших моих одноклассниках, но этого я уже не помню. Помню, что обижалась на тех своих бывших учеников, кто перестал с ней здороваться.

Сохранилась фотография нашего класса, сделанная уже по окончании начальной школы, в конце четвёртого класса. Хорошо, что я подписала фамилии одноклассников, иначе всех я бы не вспомнила; но вот имена не были написаны ― только первая буква, поэтому вспомнила не всех.

Что я запомнила конкретного о моих одноклассниках из школы № 25? Помню, что Сережа Ращевский хорошо считал в уме: складывал и вычитал. У меня с этим всю жизнь были проблемы. Некоторые дети жили далеко от школы ― в Черноречье и Татарской слободе. Если не ошибаюсь, то это Палкина, Стоянова, Гущина. Цурюпа, Цветкова, Потехина, Баскаков, Быстров и еще кто-то. Они держались в классе обособленно. Другие жили совсем рядом со школой, например, Николаев и Семенов. Эдик Семенов (до 5-го класса мы его знали как Эдика, так его звала мать и наша учительница, а в 5-м классе он вдруг стал Аркашей) ― единственный из класса, кто учился в музыкальной школе. Мать и бабушка его очень опекали. У него были очень аккуратные тетради, и он был отличником. Большой аккуратисткой была Нина Терентьева.

Галя Овсова, Гена Овсов (однофамильцы, а возможно, и дальние родственники), Ира Несговорова, Юра Молодкин, Аркаша Тебеньков и др. жили на Советской улице примерно на расстоянии одного-двух кварталов от меня, ближе к центру.

1-й ряд слева направо (сидят на земле): Овсов Гена, Палкина Валя, Стоянова Таня, Несговорова Ира, Овсова Галя, Крескович Таня, Потехина Лида, Терентьева Нина, Ячменева Лара, Тебеньков Аркаша. За ними стоят на коленях по центру: Быстров Витя и Николаев Петя.

2-й ряд: Цветкова Света, Гущина Надя, Цурюпа Тамара, Комар Люда, учитель (не помню, кто), Шапиро Галя, Зинаида Ивановна (учитель с первого по четвертый классы), Кастальева Таня, Курочкина Наташа, Созинова Люда, Савельева Ира.

3-й ряд: (стоят): Семёнов Эдик¹⁰ (Аркадий), Мухин Слава, Воронов Коля, Вялков В., Михеев В., Воробьёв Коля, Уханов Стасик., Комарова Таня, Молодкин Юра, Баскаков Лёня, Сабиров Толик, Новочадов Юра, Ращевский Серёжа.

4-й ряд: Копиетский Вова, Соловьёв Витя(?).

Рядом со мной никто не жил. Я ходила в школу одна, и всегда боялась идти через Козий парк. Я училась с этими ребятами до 6-го класса, а потом, переехав на новую квартиру в другой район и перейдя в другую школу, практически никогда больше их не встречала. Помню лишь один раз, примерно через год, я встретила на улице в нашем районе Лару Ячменеву, но она как-то очень нервно себя повела, поэтому я, поздоровавшись, прошла мимо. В пионерских лагерях мне доводилось встречаться с девочкой из параллельного класса ― Наташей Якимюк, а позднее, в 9-м классе, мы оказались в одном классе школы №9.

В школе № 25, т.е. в том здании, где потом открыли интернат, был радиоузел. Радиочтецом была девочка двумя-тремя годами старше нас. У нее был очень красивый звонкий голос. В школе она была звездой. На 4-м или 5-м году обучения в «А» классе появилась еще одна звезда ― Лида Абрамова. Она была отличница, но обладала самыми разнообразными талантами, точно не помню какими, и всегда была на первых ролях.

Из того времени запомнился еще один случай. В нашем классе учился Толик Сабиров, а у него была сестра Таня, на два года нас старше. Какая-то компания мальчишек, ― среди которых была и эта одиннадцатилетняя девочка, ― ограбила пьяного мужика: сняли с него часы. И вот Таню должны были исключить из пионеров. Перед этим старшая пионервожатая собрала совет дружины, на котором присутствовали председатели совета всех пионерских отрядов, в том числе и я. Решался вопрос, кто должен снять галстук с провинившейся. Все считали, что председатель совета дружины. Но старшая пионервожатая была почему-то недовольна председателем (не помню, в чем была ее вина). Она упорно требовала от нас правильного ответа на этот вопрос. Некоторые называли кандидатуру классного руководителя, кто-то даже сказал, что это должна сделать Танина мама. В общем, никто не мог угадать, что она от нас хочет. Наконец, она сказала, что это ― председатель совета отряда, а им была Таня Кремлёва из нашего дома. Самого собрания пионерской дружины, на котором должна была проходить эта экзекуция, я не помню. Может, его и не было? Конечно, мы это воспринимали как ужасный позор. Казалось, что может быть хуже? Как это скажется на будущем этой девочки? Много позднее я случайно узнала, что, к счастью, видимо, никак не сказалось. После окончания университета до поступления в аспирантуру ВИЗР я полгода работала в Костромском военно-химическом училище лаборантом. Старший лаборант нашей кафедры, Нина Михайловна, как-то вспоминала о Тане Сабировой, которая раньше у них работала, как об очень доброй девушке.

На новой квартире

Когда я училась в 5-м классе, мы получил долгожданную новую квартиру. Шел 1959 год. Квартиру получил отец от своего предприятия. Их контора строила этот трехэтажный 24 квартирный дом на паях с другой организацией, также принадлежавшей Министерству сельского хозяйства. Дом строился очень долго ― 7 лет, он был заложен еще по проекту, предшествовавшему хрущевскому времени, поэтому квартиры были довольно большие с высокими потолками (3 м). Нам дали трехкомнатную квартиру общей площадью 74 кв. м с 14-метровой кухней. Интересно, что родители не хотели получать такую большую квартиру, им хотелось двухкомнатную. Но двухкомнатных квартир было мало, и отца уговорили взять трехкомнатную. Таких больших семей, как наша (семь человек), было немного, поэтому в трехкомнатные квартиры, как правило, селили по 2-3 семьи. Радость от получения новой квартиры была безмерна. До того, как переехать, мы еще несколько месяцев ходили в эту квартиру, чтобы привести ее в порядок. Да и после переезда отцу долго пришлось трудиться: ни в одном окне не было ни одного целого стекла ― везде стояли заплатки, двери не закрывались, в оконных проемах между кухней, туалетом и ванной не было рам. К тому времени в Кострому еще не провели природный газ, поэтому плита на кухне и титан в ванной топились дровами. Плиту пришлось перекладывать. Но все это были мелочи. Первые 2 года мы не могли пользоваться ванной, потому что ее постоянно затапливало фекалиями с верхних этажей, хотя из нашего туалета все хорошо уходило. Сантехники выуживали из труб разные тряпки и прочие непотребности, но вскоре опять происходил засор. Только спустя 2 года докопались до причины: сливная труба была забита цементом. Заменили кусок трубы, и проблема была решена.

Другая школа

В 6-й класс я перешла в другую школу, расположенную рядом с домом, куда мы переехали. Это была двухэтажная построенная в советское время по типовому проекту школа № 9. Перед тем, как пойти в школу, я познакомилась с соседской девочкой, которая жила этажом выше меня, Леной Бабич. Точнее, это она была инициатором знакомства. Мы вместе пошли в 6-й класс, но ее записали в 6-й «Б», а меня в 6-й «А». Классным руководителем в 6-м «А» классе была Мария Федоровне Войкова. Мне она показалась похожей на классную даму дореволюционного образца. Перед началом урока, когда все дети стояли за своими партами, приветствуя таким образом вошедшего учителя, и в классе было еще шумно: хлопали крышками парт и разговаривали, Мария Федоровна становилась против одного ряда, простирала вперед руку и говорила: «Здесь покойно», ученики замолкали, она переходила к следующему ряду и опять с простертой рукой говорила те же слова, потом переходила к третьему ряду с тем же жестом и словами и, когда все затихали, она разрешала сесть. Мне все это не понравилось. К тому же мне показалось, что ученики перед нею как-то уж очень заискивают. В общем, я расстроилась, что оказалась в таком классе. Но тут вдруг проскользнуло, что будто этот класс изучает немецкий язык, а у меня в 5-м классе был английский. Я воспрянула духом, поняв, что меня должны перевести в «Б» класс. Так и случилось, на другой день я пошла уже в 6-й «Б». Там классным руководителем была Ирина Сергеевна Смирнова, учитель математики. В ней не было ничего такого странного, как в Марии Федоровне, она мне понравилась. И класс мне понравился своей доброжелательностью: когда я вошла, то одна из девочек мне сразу сказала: «Девочка, садись ко мне за парту», и я села. Это была Оля Крюкова. А дальше я получила еще одно подтверждение доброжелательности: на уроке зоологии я несколько раз отвечала с места, и учительница мне поставила «4», и вдруг один мальчик, Сережа Рябинцев, спрашивает: «А почему не 5?». Меня так это поразило! В моей прежней школе такого просто не могло быть.

1-й ряд (слева направо): Лебедев (имя), Магендович Женя, Рябинцев Сережа, Ирина Сергеевна Смирнова, Бураков Женя, Шарова Наташа, Крюкова Оля, Иванова Лена, Бондарчук Надя, Петрова (Таня?).

2-й ряд: Рукомойников Юра, Кисляковская Таня, Суханова Галя, Тихомирова Римма, Шестанова Галя, Белозёрова Наташа, Ветрова Галя, Ильина Рита, Кашина Валя, Тер-Гевондян Люся.

3-й ряд: Бутов Гриша, Чулков Коля, Смирнов (Вова?), Талай-Леванчук Вова, Богословский Костя, Любимов Женя, перед ним Погосян (Валера?), Анисимов (имя?), Шишкина Таня, Бабич Лена, Кастальева Таня, Широкова Тамара.

Мое общение с соседкой и одноклассницей Леной Бабич оказало на меня заметное влияние. Это была другая среда, нежели та, в которой я росла. Ее отец был военным, кажется, подполковник, а мать, Любовь Александровна, по образованию ― учитель литературы, но работала в нашей школе учителем труда, преподавала девочкам шитье. У нее был художнический дар, в доме у них висели выполненные ею картины маслом. Бабушка со стороны матери тоже была учитель литературы, она жила на Украине, но бывала у них в гостях. Помню, мы с Леной и с ней ходили в Костромской драмтеатр им. Островского. Мы проходили тогда русские былины, и она посоветовала сочинение об Илье Муромце начать с цитаты: «Из того ли то из города из Мурома, из того ли то села да Карачарова выезжал купец добрый молодец на лихом коне…». У них был большой книжный шкаф с собраниями сочинений русских писателей, а еще у них были альбомы с иллюстрациями художников, что для меня было особенно удивительно, поскольку таких вещей я раньше не видела. Лена училась в музыкальной школе, а ее старшая сестра Лариса по окончании 10-го класса поступила в Музыкальное училище. По отношению к Лене я совершила такой неблаговидный поступок... На уроке рисования нам дали задание нарисовать картинку с поздравлением маме с 8-м марта. У меня с фантазией всегда было неважно, а Лена показала мне свой рисунок, на котором по центру было написано бронзовой краской: «Дорогая мама, поздравляю тебя с Праздником 8 Марта, а под этой надписью фигура сидящей девочки, которая на пяльцах вышивает «Дорогой маме в день 8 Марта». Ну, я недолго думая, воспользовалась этой идеей и в усеченном виде изобразила что-то подобное. Девочку я не могла нарисовать и на том месте нарисовала что-то другое, уже не помню, что. Я за свой рисунок получила пятерку, а Лена свой даже не стала показывать учителю и очень обиделась на меня. А мне тогда казалось, что я не сделала ничего особенного.

В 6-м «Б» классе была довольно «продвинутая» группа девочек: все еще были с косичками, а они уже выстригли себе чёлки, в 6-й класс пришли не с портфелями, а с папками. Я на их фоне со своим чемоданчиком смотрелась глубокой провинциалкой, и надо мной подсмеивались. Но со временем мне тоже купили папку вместо чемоданчика, а других особых возможностей для «выпендрёжа» не было: у всех одинаковая коричневая форма, белые воротнички и черные передники, красные галстуки. В классах постарше, помню, я сама шила себе школьный передник, какого-то более замысловатого фасона, из перекрашенного в черный цвет старого школьного платья. Шила у портнихи школьное платье из темно-синей ткани с воротником большего размера, чем на обычной форме.

В шестом классе у нас появился новый предмет ― физика (механика). Преподавала Александра Васильевна Светлова. Этого предмета я очень боялась. Помню, как учительница ищет по списку, кого ей вызвать, не может понять какую-то фамилию и вызывает другого ученика. Я с облегчением понимаю, что она не смогла прочитать мою фамилию. Но в 7-м классе мы стали изучать электричество, и с этих пор я полюбила физику. К тому же к нам на практику пришли студенты из пединститута, а они не были такими грозными, как Александра Васильевна. Еще мы все боялись учителя географии ― Ольгу Афанасьевну Денисову. Она была фронтовичка и страшная зануда. Помню, мне в укор ставила, что я пропустила в тетради перед записью не то количество клеточек, которое, как ей казалось, следовало пропускать. Массу времени мы тратили на разрисовывание контурных карт. У нас в классе училась Таня Кисляковская, у которой плохо было с географией. Мы с Леной Бабич стали ей помогать, а помощь наша заключалась в том, что мы ей разрисовали контурную карту, но, видно, слишком хорошо, так что учительница не поверила, что это сделала она сама, и опять поставила ей двойку.

1-й ряд сидят (слева направо): Суханова Галя, Бабич Лена, Кашина Валя, Шишкина Таня, Ирина Сергеевна, Крюкова Оля, Иванова Лена, Шарова Наташа.

2-й ряд; Бондарчук Надя, Кастальева Таня, Осипова Галя, Тихомирова Римма, Шестанова Галя, Ильина Рита, Белозерова Наташа, Ветрова Галя, Спаскова Таня, (не помню), Кисляковская Таня.

3-й ряд: Рукомойников Юра, Рябинцев Сережа, (не помню), Бураков Женя, Талай-Леванчук Вова, Магендович Женя, Лебедев (имя), Богословский Костя, Чулков Коля.

Учебный год в 8-м классе начался с того, что нас послали в колхоз собирать картошку. Там нас распределили по домам. Примерно по 4 человека к одной хозяйке. Какие-то продукты (сахар, крупы, консервы) мы должны были привезти с собой. Каждый день нам выдавали только по буханке хлеба, которые мы, видимо, отдавали хозяйке, а она нам готовила еду. Я не помню, чем нас кормили, помню только пшенную кашу, сваренную на воде. Картошку собирали в корзины, которые затем высыпали в мешки. Была определенная норма, сколько корзин нужно собрать. Кто-то записывал. Я работала в паре с Галей Рассадиной. Она, кажется, была из бывшего «В» класса. Помню, что иногда нам удавалась смухлевать: записать корзины, а потом, пересыпав в мешок, еще раз записать и мешок. На заработанные нами в колхозе деньги администрация школы купила красные из шелковой ткани с отделкой шнуром под золото вымпелы и развесила их в холле на втором этаже школы. Нас это очень возмутило.

1-й ряд (слева направо): Спаскова Таня, Бабич Лена, Андронов Вова, Антонина Михайловна Крючкова (классный руководитель и учитель математики), Бураков Женя, Богословский Костя, Крюкова Оля, Шарова Наташа, Волкова Таня.

2-й ряд: Чулков Коля, Сысуев Женя, Суханова Галя, Дементьева Таня, Сафонова Таня, Рубанкова Таня, Широкова Тамара, Ветрова Галя, Шестанова Галя, Ильина Рита, Макарова Таня, Кастальева Таня, Маленкова Люся, Ларионова Таня.

3-й ряд: Белов Женя, Груздев (имя?), (Кто? Не помню), Асафов Вадик, Любимов Женя, Корсаков Сеня (Семён), (Кто? Не помню), Талай-Леванчук Вова, Рябинцев Сережа, Тихомирова Римма, Бондарчук Надя, Веселова Ира.

Уроки труда для девочек включали не только кройку и шитье, но и слесарное и столярное дело. Столярное дело преподавал нам муж нашей классной руководительницы Ирины Сергеевны Смирновой. Помню, для меня было большой проблемой распилить вдоль деревянный брусок. Пила все время шла криво. На слесарном деле были те же проблемы. Делали угольник, грани стачивали напильником, у меня он получился кривым, на тройку. Слесарное дело преподавал крупный лысый мужчина с именем Томас Викентьевич. Запомнился такой эпизод: по мастерской летала муха, кто-то из девочек (кажется, Т. Макарова) закричал: «Имай, имай!». Томас очень возмутился и отчитал ее за такое словоупотребление, хотя это просто слово из северных диалектов, означающее «лови».

В восьмом классе нас принимали в комсомол. Мы к этому готовились: разучивали имена руководителей компартий зарубежных стран и ответы на разные другие вопросы. Прием шел в несколько этапов: сначала на уровне класса, потом на уровне школы, потом в райкоме комсомола. Уже после первого этапа мы перестали носить галстуки, и тут неожиданно объявили второй этап, т. е. нас вызвали на заседание школьного комитета комсомола. Срочно стали искать галстуки; помню, мне достался какой-то застиранный, из простой материи. Директор школы сразу это заметила, но милостиво сказала, что мы можем не носить галстуки, раз уже прошли первый этап процедуры. Мне задали вопрос о Зое Космодемьянской: почему она назвалась Таней, когда ее арестовали фашисты. Ответ я знала.

По окончании восьмого класса шесть человек из нашего класса не были аттестованы из-за двоек, им выдали только справку. Все они вынуждены были уйти из школы. Многие другие тоже ушли в училища, в техникумы или перешли в другие школы. Моя подруга Лена Бабич поступила после окончания музыкальной школы в музыкальное училище. Рита Ильина тоже окончила музыкальную школу и то ли поступила в училище в Костроме, то ли уехала в Одессу, где жили ее родители (до этого она и ее младшая сестра жили с бабушкой в Костроме). Надя Бондарчук переехала с родителями на Украину. Таня Спаскова перешла в другую школу. Остались: Шестанова, Крюкова, Шарова, Кастальева, Волкова, Макарова, Бураков, Андронов, Сысуев ― всего 9 человек, а из бывшего нашего «Б» класса ― только 5.

В 9-м классе нас объединили с «А» классом. Точнее организовали 2 девятых класса с производственным обучением. Классным руководителем у нас стала Мария Федоровна Войкова, та, что так не понравилась мне в 6-м классе, но за 3 года, что она преподавала у нас русский язык и литературу, я к ней привыкла. Через два года у нее захотели отнять руководство нашим классом. Но класс, возмутился, ― инициаторами были бывшие «ашки» во главе с Таней Рыбиной и Женей Скворцовым, ― и все осталось по-прежнему. Как потом оказалось, она была нам очень благодарна, потому что это был последний год ее работы перед уходом на пенсию, и в противном случае она бы не смогла получить максимальную пенсию из-за потери нагрузки.

В результате «хрущевской школьной реформы», которая просуществовала очень непродолжительное время, было введено производственное обучение, и мы стали учиться на целый год дольше. В нашей школе обучение велось по трем специальностям: токарь, чертежник-деталировщик и продавец. Для получения первых двух специальностей нужно было поступить в 9«А», а третьей ― в 9«Б» класс. На специальность «токарь» шли в основном мальчики, но поступили и несколько девочек, которым не нравилось черчение. На специальность «чертежники-деталировщики» шли девочки, но было и несколько мальчиков. В продавщицы пошли только девочки, и в основном те, которые неважно учились. В 9-е классы нашей школы пришло много ребят из других школ.

Производственное обучение проходило на заводе им. Красина 2 дня в неделю. Преподавателем была Эльза Александровна (фамилию не помню), инженер-конструктор, выпускница Костромского технологического института. Она была двоюродной сестрой нашей одноклассницы Люси Кошелевой. За те три года, что мы учились, она нам преподавала и детали машин, и сопромат, и теорию механизмов и машин, само собой разумеется, в облегченном виде. Все это было довольно интересно, хотя в дальнейшем мне никак не пригодилось. Но многие, даже подавляющее большинство наших выпускников, поступили в технические вузы. Может быть, им это принесло какую-то пользу.

Помнится, в период с 9-го по 11-й класс я стремилась к какому-то саморазвитию. Летом по окончании, кажется, 8 класса, я записалась в юношескую библиотеку им. Гайдара, с тем, чтобы читать классическую античную литературу. Библиотека как раз перед тем переехала из бывшей школы № 6, где она раньше располагалась, в здание бывшей Гауптвахты. Я читала пьесы Софокла и Еврипида. «Электру» читала у того и другого. Что-то читала из поэзии. Помню Катулла: «Лень твоя, Катулл, для тебя погибель, / Лень рождает блажь о блаженстве мнимом, / Лень владык былых и держав великих, / Сколько сгубила?». Довольно часто (может, раз в полгода) я ходила в музей, хотя экспозиция там в то время практически не менялась. Не помню точно, когда, но как-то я прочитала научно-популярную книгу Ферсмана о минералах. Из нее я впервые получила какие-то знания о строении атома. С тех пор я стала читать все, что могла найти на эту тему. Классе в 10-м меня потянуло на биологию. Я читала «Детскую энциклопедию», и меня заинтересовала вдруг систематика растений: в некоторых из растений я стала узнавать те, что видела в детстве, но никогда не знала их названий. Оказалось, то, что мы звали «гусиной травой», называлось спорыш, «куриная слепота», что росла возле помойки ― чистотел, а то, что мы считали подснежниками, были хохлатки, а еще была манжетка, тимофеевка, ежа сборная, мятлик и много других растений со своими именами. Потом меня привлекли книги с описанием тропических растений и животных. Я подписалась на новый выпуск «Детской энциклопедии». А подруга мне подарила том «Жизнь животных» Брема с описанием млекопитающих.

Помню, в девятом или десятом классе на меня вдруг ополчились учителя и стали обвинять в том, что я «ехидная и вредная». Уж не знаю, кому из них первому пришла в голову мысль, что я над ними «ехидно усмехаюсь», но «химичка» меня однажды выгнала из класса за то, что я «ехидно» улыбалась. «Англичанка» обвинила меня в том же, когда она строила прожекты, относительно вечера на английском языке, а я, усомнившись в этом (и оказалась права), опять же «ехидно» улыбалась, «географичка» тоже была недовольна моей улыбкой. Но апофеозом всего был урок истории, когда учительница, объясняя новый материал, время от времени на меня смотрела и улыбалась, и я ей в ответ улыбалась, а она в конце урока сказала: «Кастальева, весь урок улыбалась, противно смотреть!». Я была в шоке. Моя «ехидная» улыбка объяснялась, по-видимому, некоторой врожденной асимметричностью лица и, соответственно улыбки. Только одна Антонина Михайловна Крючкова, учительница математики, говорила: «Что вы все к ней привязались? Просто у нее улыбка такая».

В 9 «А» классе у нас подобрался довольно сильный коллектив учеников, и, как ни странно, это вызвало негативную реакцию со стороны некоторых учителей. Особенно ярко она проявилась у двоих: учителя химии и учителя биологии. Заключалась она в том, что они нам пытались внушить, что мы слишком много о себе возомнили, а на самом деле ничего собой не представляем. Была попытка при любом случае как-то унизить, высмеять. Какое-то время мы терпели, а потом возмутились. Организовали собрание, на котором решили, что терпеть такое больше нельзя. Надо сказать, что у нас был хороший организатор ― наш комсорг Женя Скворцов, но не только он, вообще класс был очень активный. После этого мы объявили комсомольское собрание, на которое пригласили директора, завуча, учителей и высказали все претензии. Учительница биологии отреагировала адекватно, и отношения с ней у класса быстро наладились. Учительница химии, придя на урок, водрузившись на кафедру и вперив в нас свой взор, грозно сказала: «Я ― воробей стреляный!». Но со временем ей, видно, все-таки что-то объяснили, и она стала мягче.

С 9-го класса с нами стала учиться девочка, которая оказала на меня, мою подругу Таню Волкову, да и еще, наверное, на многих большое влияние. Это ― Наташа Бененсон. Они с матерью, Марией Ивановной, переехали в Кострому из Ангарска. Отец Наташи, Осип Ефимович Бененсон, строитель г. Ангарска, и, со слов Наташи, лауреат Сталинской или Государственной премии, неожиданно умер в 50 лет от инфаркта. Мне удалось найти в интернете две ссылки с упоминанием его фамилии: 1) ссылку на печатную работу, которая есть в фондах Костромской областной библиотеки¹¹ и 2) упоминание в специальном выпуске газеты «Областная» от 27 мая 2011 г., посвященном 60-летию г. Ангарска¹².

В Костроме у Марии Ивановны жила сестра с семьей, поэтому она поменяла свою квартиру в Ангарске на Кострому. Наташа была девушкой очень коммуникабельной. Она легко контактировала и со сверстниками, и со взрослыми, много читала. В доме у них была большая библиотека: огромные стеллажи с книгами ― собрания сочинений отечественных и зарубежных авторов, справочная литература. Вокруг нее сразу сформировались две группы: одна из одноклассников, другая из более взрослых молодых людей, студентов, включавшая несколько еврейских мальчиков, которые сразу обратили внимание на ее появление в городе. Мы часто бывали у нее дома, а она читала нам вслух то рассказы из журнала «Юность», то Бабеля, Гофмана и пр., брали книги домой. Каждый год 4 мая собирались на день рождения Наташи. Мария Ивановна пекла три обалденно вкусных торта: «Мишка на Севере», «Негр» и «Трюфельный». Старшая сестра Наташи, Инна, с мужем и детьми жила в Ленинграде, там же жили и другие родственники со стороны отца. Нам она рассказывала о сестре отца, тете Асе, и ее муже, дяде Жене. Потом свою дочь она назвала Асей, вероятно, в честь тетки.

До встречи с Н. Бененсон для меня слово «еврей» ― ничего не значило. В параллельном классе до 1961 г. учился Марек Коган, он был еврей, у него были темные волосы, и он играл на скрипке; до восьмого класса с нами учился Женя Магендович, тоже еврей, учился очень неважно и, кажется, после 7-го класса куда-то ушел. Про Галю Шапиро я уже раньше упоминала. Когда люди говорили «еврей» или «еврейка», чувствовалось, что они вкладывают в эти слова какой-то особый смысл, но было непонятно, какой. С появлением Наташи еврейская тема все чаще поднималась в разговорах. Например, она меня спрашивала: «Как ты относишься к антисемитам?». А я никак не относилась, потому что с ними не сталкивалась. Она мне рассказывала об антисемитских проявлениях в нашем обществе, а я в это не верила. В шестнадцатилетнем возрасте мы получали паспорта, и там была графа «национальность». Наташа была еврейкой только наполовину и поэтому могла выбрать национальность своей матери ― «русская», но она захотела, чтобы ей в паспорте написали «еврейка». Это вызвало непонимание у людей, которые ей оформляли паспорт; по ее словам, они уговаривали взять национальность «русская», но она настояла на «еврейке». Она рассказывала об анекдотичном случае, произошедшем с ее сестрой, во время регистрации брака. В заявлении на заключение брака было написано: Давыдов Валентин Николаевич, еврей, Бененсон Инна Осиповна, русская. Брачующихся спросили, не перепутали ли они свои национальности?

В том, что антисемитские проявления имели место, я убедилась позднее, когда мы поступали в институт. Мы втроем, Бененсон, Волкова и я, сдавали экзамены в Ленинградские вузы: мы с Волковой в университет, она ― на филфак, я ― на биофак, а Бененсон ― в ЛИСИ (Ленинградский инженерно-строительный институт), где ранее училась ее сестра. Все вступительные экзамены Наташа сдала на пятерки, но в списках зачисленных ее не оказалось. Было ли это случайностью, чьей-то ошибкой, или сделано намеренно, неизвестно. Ситуация грозила скандалом, поскольку все евреи, каковых в ЛИСИ было не мало, конечно, видели антисемитскую подоплеку. В конце концов, все разрешилось благополучно, ее зачислили.

Пока я училась в университете и в аспирантуре, мы с ней время от времени виделись. Она вышла замуж и жила у мужа в коммунальной квартире в переулке Антоненко, в прекрасном месте, практически на Исаакиевской площади, а я была аспиранткой ВИЗРа, и в то время наш институт тоже находился на Исаакиевской площади. Потом их дом расселили, и они переехали в район новостроек, сначала на проспект Ветеранов, д. 105 (район Дачное). Потом сделали обмен и поселились в том же районе на проспекте Маршала Жукова. Последний раз я у них была году примерно в 1995-м. Потом как-то, приехав в Ленинград, позвонила, а мне сказали, что они уехали на ПМЖ в Германию. Мы переписывались по электронной почте, а в 2009 я получила известие от ее дочери Аси, что она умерла.

На Комсомольской улице перед нашей школой был сквер, все называли его «зелёный садик». Вероятно, раньше это была территория и кладбище Троицкой церкви, стоявшей на бывшей Новотроицкой, а ныне улице Козуева. Церковь была разрушена, но к тому времени, как мы переехали в этот район, еще оставались какие-то руины. С другой стороны квартала, выходившего на улицу Симановского (бывшую Богоявленскую), оставался свободный участок, на котором был возведен бюст дважды герою Великой Отечественной войны генералу А.А. Новикову, уроженцу Нерехтского района Костромской области. Поскольку бюст находился в непосредственной близости от школы, то школа взяла над ним «шефство», т.е. обещала содержать окружающую территорию в порядке. Новиков в то время возглавлял Гражданское авиационное училище в г. Ленинграде. Директор школы проявила расторопность и наладила отношения с администрацией училища, которая в свою очередь взяла «шефство» над школой. Шефство заключалось в том, что каждый год ученики лучшего 9-го класса ездили на 10 дней на экскурсию в Ленинград, а училище предоставляло помещение для проживания и транспорт для экскурсионных поездок. Кроме того, несколько выпускников школы (3-4) могли поступить на нелётные специальности в это училище на льготных условиях, сдав положительно экзамены и пройдя медицинскую комиссию. По окончании 9-го класса нам выпала удача поехать в Ленинград. Это был 1963 год. До Москвы мы ехали по железной дороге в общем вагоне. Помню, в Нерехте вышли из вагона, стоим, и совершенно неожиданно поезд тронулся. Платформа низкая, до первой ступеньки высоко, я кое-как на нее взобралась, получив на коленке здоровый синяк. Ночь не спали. В Москве я была впервые, до этого, кроме Ярославля и Кинешмы, никуда не ездила. Всё для меня было новым. На метро поехали на Красную площадь. Кремль произвел потрясающее впечатление! Кремлёвская стена, её кирпичная кладка, башни… ― нет слов. После нашего провинциального города мне было удивительно, что дома расположены без промежутков, а тесно примыкают друг к другу, и что вдоль улиц практически нет деревьев. В Костроме в то время деревья были в изобилии.

До Ленинграда нам закомпостировали билеты на «Красную стрелу». Это был дневной скоростной поезд, и первый его рейс, поэтому на нем были журналисты. А большинство наших одноклассников, заняв свои места в вагоне, сразу же заснули. Помню, журналист недоумевал, почему школьники спят, а не любуются пейзажами. Ему объяснили, что мы ночь без сна ехали из Костромы. Вскоре в газете (не помню, какой) появилась заметка об этом рейсе, в которой была примерно такая фраза: «Школьники, едущие из Костромы в Ленинград на экскурсию, не могут оторваться от окон: до чего красиво!».

В Ленинграде нас поселили в спортивном зале училища, где поставили кровати, и выделили автобус. Благодаря этому, за 10 дней мы увидели так много достопримечательностей, посетили музеи и в городе, и за городом. В один из дней нас «покатали» на самолете. Кажется, это был ИЛ-18. Полет длился 40 минут. Самолет сделал несколько кругов над Ленинградом, при этом он то снижался, то набирал высоту и наклонялся то на одно крыло, то на другое. В результате почти всех девчонок и нескольких мальчишек укачало до такой степени, что персоналу потом, наверно, долго пришлось отмывать салон. Наконец, самолет приземлился. Трапа нам не подали, спускались по веревочной лестнице, а при спуске на землю нас встречал Александр Александрович, и каждому жал руку.

Летом по окончании 10-го класса мы всем классом поехали на экскурсию по Волге и Оке на колесном теплоходе «Виктор Гусев». Путевки мы получили через обком комсомола благодаря нашей однокласснице Тане Рыбиной. Она была дружна со Светланой М. ― секретарем обкома, которая и предложила эти путевки. Нам они обошлись очень дешево еще и потому, что частично были оплачены организациями, в которых работали родители. В качестве руководителей были учитель биологии Римма Ивановна Горская и библиотекарь Наталья Николаевна Горелькова. Размещались мы в трюме: Отдельных четырехместных купе, как на нынешних теплоходах там не было, они отделялись от прохода шторками. Но мы могли ходить по всему теплоходу и сидеть, где угодно. Погода была хорошей, и большую часть времени мы проводили, загорая на самой верхней палубе. В городах были экскурсии. Запомнились Горький, Касимов, Коломна, Москва. Были ли Углич и Ярославль ― не помню. О них у меня сохранились более поздние впечатления. А, в общем, впечатление незабываемое!

В то время очень популярны были так называемые «Огоньки», по типу телевизионных «Голубых огоньков». Мы тоже проводили «Огоньки», как правило, к праздникам. На 23 февраля программу готовили девочки, на 8-е марта ― мальчики. По другим поводам ― вместе. Обычно варили кофе и покупали или готовили что-то сладкое. Мальчишки, наверняка «приносили с собой», девчонки иногда заходили ко мне (мы жили напротив школы), чтобы «зарядиться» до начала. Расставляли и накрывали столики, распределяли, где кому сидеть, украшали классную комнату. У нас дома варили ведро кофе и несли в школу. Порой за вечер я выпивала столько кофе, что потом ночью не могла заснуть. Помню, на каком-то «Огоньке» Веретенников читал Есенина. Обычно Крюкова с Бураковым, как теперь говорят, «зажигали». Дима Янушевский играл на гитаре.

Особенно бурно у нас прошел день последнего школьного звонка. Днем было все пристойно, но некоторые девчонки, как-то уж очень театрально, если не сказать истерично принялись рыдать, так что Мария Федоровна, наша классная, потом им выговаривала за это. Возникло импульсивное решение вечером собраться в школе, чтобы отметить это событие. Уговорили одного учителя, чтобы согласился подежурить при нас. Перепились вусмерть. Кто-то бросал бутылки со второго этажа. На следующий день был скандал, но особо его раздувать не стали.

В 11-м классе во второй половине учебного года четверых учеников, Скворцова, Веретенникова, меня, а четвертого точно не помню, кажется, Волкову, посреди урока химии вызвали в учительскую и сказали, что мы должны постараться получить медали. Для этого надо до конца полугодия отвечать только на «5» и на экзаменах также получить пятерки. У меня в каком-то из предыдущих классов оказалась четверка по новой истории, а эта оценка тоже шла в аттестат. Сказали, что я должна пересдать этот предмет, только отвечать я должна была не «новую историю», а историю СССР, такое условие поставила учительница. Экзамена по этому предмету, вероятно, не было. Должны ли были другие что-то исправлять, не знаю. В общем, медали нам «натягивали». Больше всего я боялась сочинения. Я очень редко писала сочинения самостоятельно. Обычно шла в библиотеку, брала критику и что-то там заимствовала. Для того чтобы самостоятельно что-то написать, мне требовалось очень много времени. Спасло то, что на выпускное школьное сочинение давалось 6 часов и то, что можно было пользоваться текстом произведения. Ждали, что будет Маяковский, к этому готовились, а тема была по Н. Островскому «Как закалялась сталь». Мы его «проходили» в 8 классе, т.е. три с половиной года назад. Детали, само собой, к этому времени забылись. А Маяковский пригодился, цитаты из него были к месту. Как сейчас помню:

Мы открывали
 Маркса
 каждый том,
как в доме
собственном
мы открываем ставни,
но и без чтения
мы разбирались в том,
в каком идти,
в каком сражаться стане.

Или:

Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди,—
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.

Позднее запретили пользоваться текстами, а вы попробуйте поставить правильно все авторские знаки препинания Маяковского! Да еще стали требовать, чтобы было указано, из какого произведения взята цитата. Бедные дети! Нас это миновало.

Пятерку по сочинению я получила, как и по остальным предметам, так что мне дали золотую медаль. Скворцов тоже получил золотую, Веретенникова подвел немецкий, он получил серебряную, а четвертого медалиста не было. Если четвертым медалистом должна была быть Волкова, то проблемой для нее оказался экзамен по геометрии или тригонометрии.

Интересно, что наш класс был по успеваемости на хорошем счету, но вот в выпуске, который шел за нами на следующий год, было 16 медалистов! Там, по-видимому, «натягивать» не приходилось.

Всего мы сдавали семь экзаменов, учитывая, что до этого мы сдавали их всего один раз, по окончании восьмого класса, это было не просто, поскольку не было опыта. Помню, что перед каким-то из экзаменов, я всю ночь не спала: сначала глубоко за полночь готовилась, пила крепко заваренный чай, а к утру от перевозбуждения не могла уснуть.

Но, наконец, экзамены закончились, Наступил день выдачи аттестатов зрелости и выпускной вечер. Из всего этого мне запомнились какие-то малозначимые детали, а общая картина забылась. Интересно, что когда я показывала своей ленинградской университетской подруге фотографию нашего класса, сделанную перед выпускным вечером, она обратила внимание, что на многих платьях наших выпускниц прикреплены искусственные розочки из ткани. Вероятно, это свидетельствовало о нашем провинциальном вкусе. Простенькое белое платье мне сшила Мария Ивановна Бененсон, а в качестве украшения на нем спереди был бант из розового крепдешина в белый горох, но я совершила большую ошибку, жестко закрепив концы банта на платье нитками, оказывается, они должны были свободно висеть. Наташи Бененсон на этой фотографии нет, она опоздала к фотографированию, потому что заранее сшитое и выстиранное выпускное платье неожиданно очень сильно село, пожелтело и оказалось совсем непригодным. Мария Ивановна была вынуждена срочно шить другое. Времени на выбор фасона не было, и она сшила в точности такое, как у меня, только бант уже лежал свободно, как и должно было быть.

1-й ряд: (слева направо): Бурова Наташа, Абудихин Ю.М., Рыбина Таня.

2-й ряд: Бененсон Наташа (почти не видна), Кастальева Таня, Шестанова Галя, Мария Федоровна Войкова, Макарова Таня, Крюкова Оля, Шарова Наташа, Волкова Таня.

3-й ряд: Кузьмина Надя, Бершадская Таня, Воскресенская Наташа, Егорова Веля, Севрюхина Галя, Богданович Наташа, Смирнова Галя, Кошелева Люся, Шахова Таня, Болотов Боря, Скворцов Женя, чуть ниже впереди Шаховой: Андронов Вова, Бураков Женя.

4-й ряд: крайний слева – Веретенников Юра, за головой Бершадской – Оля Руденко, Фунтова Лида, Калужина Галя, Якимюк Наташа, Архипов Слава, Осипов Коля, Клыков Вова, Княжнин Сережа, Сысуев Женя, Чернявский Саша, Конов Сережа.

1-й ряд (слева направо): Нина Даниловна Огородникова (учитель химии), Мария Фёдоровна Войкова (учитель литературы, классный руководитель), Эльза Александровна (фамилия?) (преподаватель по специальности), Нина Николаевна Шигина (завуч), Ида Васильевна Ухличева (директор школы), Лия Григорьевна Сухова (учитель английского), Наташа Якимюк, Борис Михайлович Гиринский (преподаватель токарного дела).

2-й ряд: Оля Руденко, Таня Шахова, Галя Смирнова, Люся Кошелева, Наташа Богданович, Галя Северюхина, в конце ряда ― Наташа Бурова.

3-й ряд: Серёжа Княжнин, Таня Кастальева, Таня Осипова, Галя Шестанова, Антонина Михайловна Крючкова (учитель математики), Оля Крюкова, Наташа Шарова, Таня Макарова, Таня Волкова.

4-й ряд: Серёжа Конов, Саша Чернявский, Тамара Михайловна Сидорова (учитель истории), Таня Рыбина, Таня Бершадская, Юрий Михайлович Абудихин (учитель труда), Наташа Воскресенская, Надя Кузмина, Галя Калужина, Веля Егорова, Женя Бураков (чуть выше), Женя Скворцов.

5-й ряд: Боря Болотов, Вова Андронов, Дима Янушевский, Вова Клыков, Женя Сысуев, Коля Осипов, Слава (Ярослав, Сява) Архипов, Юра Веретенников, Вадик Асафов.

После выпускного наступило самое тревожное время: надо было поступать в институт. Я отослала документы на биофак МГУ, но вызов получить не успела, пришлось ехать без него. С полным чемоданом учебников поехала в Москву. В МГУ приемные экзамены были на месяц раньше, чем в других ВУЗах. Моя подруга, Таня Рыбина, видя мою полную растерянность, поехала меня провожать до Москвы. Чемодан с учебниками мы сдали в камеру хранения и поехали в университет. На биофаке была большая очередь в приемную комиссию из тех, кто не получил вызова и соответственно не мог получить экзаменационный лист. Поскольку я намеревалась поступать на специальность «биофизика», то и предполагала, что придется первым сдавать экзамен по физике, но оказалось, что для всех, независимо от выбранной специальности, первым экзаменом была письменная математика. Экзамен был на следующий день. За чемоданом я не поехала. Меня поселили в Главном корпусе, в отсеке «В», в каком-то большом зале, где стояли кровати и раскладушки, и было человек 12 народу. Подруга уехала в Кострому вечерним поездом. Рядом со мной на раскладушках располагались две девушки, окончившие физико-математическую школу в Новосибирске. Они тоже поступали на биофак и тоже были медалистами. В тот год для медалистов была льгота, можно было поступить, если получить пять баллов на первом экзамене.

Экзаменационное задание включало 4 задачи. С решением алгебраического уравнения я успешно справилась. В задаче по геометрии нужно было что-то доказать, Я это тоже сделала, но как-то очень громоздко. Логарифмический пример решила себе и соседке. Четвертым было задание по тригонометрии. Его я не сделала, потому что была одна тема, которую я в принципе не знала и посчитала, что это как раз такой случай. Но как потом выяснилось, пример этот вполне можно было решить, если хорошо подумать, но думать уже не хватило времени.

Оценивая ситуацию, я пришла к выводу, что если я и получу положительную оценку, то она будет ее выше трех баллов, поэтому я решила сразу же, не дожидаясь результата, забрать документы, уехать домой и начать готовиться к вступительным экзаменам в Ленинградский государственный университет (ЛГУ), которые начнутся через месяц.